Страница:
– Когда об этом узнает пресса?
– Она не будет подавать прошение еще несколько дней – Шейла сказала, что делает мне одолжение, предупреждая о своих намерениях заранее.
– Этот шаг выглядит абсурдным – гораздо выгоднее было бы застать вас врасплох.
– Шейла любит борьбу. И ее вдохновляет процесс.
Я обещала Питу Москалу, что буду держать его в курсе всех новостей, связанных с Уилбуром. Поскольку Дюрану вынесли смертный приговор, штат Массачусетс не стал требовать экстрадиции. В ту ночь я лежала без сна и размышляла о том, что сказал Йоханнсен, – какой пародией на справедливость станет спасение Уилбура. Для меня будет личной трагедией, если он не поджарится на электрическом стуле.
К тому времени, когда первые лучи начали пробиваться сквозь ставни, я решила не звонить Москалу и подождать дальнейшего развития событий.
Утром я зашла в участок, чего уже некоторое время не делала. Департамент перевел меня на легкую работу, но Фред сказал, что я могу приходить в отдел в любое время – чек я буду получать в любом случае. Иногда мне было труднее усидеть дома, чем прийти сюда; мне не хватало постоянной активности, разговоров коллег. Похоже, меня здесь ждали с нетерпением – как только я вошла, все тепло меня встретили.
После обмена любезностями все вернулись к своим делам – их мир не потерял целостности. Все, кроме Спенса и Эскобара.
– Как дела, Лени? – с искренним беспокойством спросил Эскобар.– Ты выглядишь немного усталой.
Я видела себя в зеркале сегодня утром. «Немного усталой» прозвучало как комплимент.
– Не слишком хорошо, Бен. Вчера вечером мне позвонил Йоханнсен.– И я рассказала им о намерениях Шейлы Кармайкл.
– Дерьмо, – коротко прокомментировал Спенс.
– Да, дело дрянь.
– Мы немного посидели в мрачном молчании, а потом я сказала Спенсу:
– Послушай, я бы хотела нанести визит Джесси Гарамонду. Что ты об этом думаешь?
Он с минуту смотрел на меня, ничего не понимая.
– Мне кажется, пришло время вытащить его из тюрьмы.
– Лени, он очень плохой парень. Оставь это дело.
– Но я хочу с ним поговорить.
После некоторых колебаний он согласился.
– Ладно, но мне это не нравится.
Мы приехали в тюрьму по той же дороге. Когда мы подходили к доске для афиш, где раньше красовалась реклама «Здесь едят маленьких детей», я закрыла глаза. И не открывала до тех пор, пока у меня не появилась уверенность, что мы прошли мимо. Сейчас там наверняка висел другой плакат, но мои глаза все равно увидели бы там прежнюю афишу. А мне совсем не хотелось думать на эту тему.
Пистолет Спенса остался при нем, но мое оружие лежало в столе Фреда, куда он его спрятал после того, как забрал у меня.
– Тебе он сейчас не понадобится, – заявил он. Сначала мне его не хватало, но со временем я оценила восстановление равновесия. Мои плечи распрямились, а походка стала более легкой. И одно бедро перестало быть выше другого. У меня больше не болела спина от необходимости компенсировать неравномерные нагрузки. Оружие будет храниться у Фреда до тех пор, пока я не вернусь к исполнению своих обязанностей. Вот почему мы гораздо быстрее преодолели пост у входа в тюрьму, что не могло меня не порадовать. Они не обратили никакого внимания на пару резиновых перчаток, которые лежали в моей сумочке, поскольку с их помощью невозможно никого убить, если только не засунуть их в горло жертве.
Когда мы подходили к камере, я повернулась к Спенсу.
– Я хочу поговорить с ним наедине.
Он замер и внимательно посмотрел на меня.
– Не думаю, что это хорошая мысль, Лени. Он не самый приятный человек.
– Со мной все будет в порядке. Я просто хочу немного с ним поболтать.
– О чем, черт побери?
– Спенс. Пожалуйста. Сейчас мне нужна твоя поддержка. И я не хочу, чтобы ты слышал наш разговор – вдруг кто-нибудь начнет задавать тебе вопросы.
Он стоял и молча смотрел на меня.
– Пожалуйста, – повторила я. Он неохотно кивнул.
– Ладно.
Я отправила Питу Москалу две статьи из «Лос-Анджелес тайме». Когда я их вырезала, то на всякий случай надела перчатки. Они вышли с промежутком в один месяц. Я запечатала самый обычный конверт, протерла его губкой и воспользовалась самоклеющейся маркой. Обратный адрес на конверте я писать не стала.
В первой статье было написано:
«Приговоренный к смерти серийный убийца Уилбур Дю-ран был найден мертвым прошлым вечером в своей камере в окружной тюрьме Лос-Анджелеса. Очевидно, его убили. Дюран, известный голливудский продюсер и эксперт по спецэффектам, был заключен в тюрьму и признан виновным в убийстве первой степени, похищении и изнасиловании Эр-ла Джексона, 12 лет, в похищении и изнасиловании Джеффа Сэмюэлъса, 13 лет, а также в других многочисленных преступлениях. Адвокат Шейла Кармайкл, являющаяся сестрой Дюрана, намеревалась подать прошение на пересмотр дела Сэмюэльса на том основании, что в расследовании участвовала одна из жертв – Шейла Кармайкл ссылалась на соответствующий прецедент. Сэмюэльс является близким другом сына детектива Лорейн Дунбар, чье упорное расследование серии, казалось бы, не связанных между собой исчезновений детей привело к аресту Дюрана и приговору.
Согласно пожелавшему остаться неизвестным источнику, Дюран получил множество ножевых ранений в область живота, после чего был выпотрошен. Руководство тюрьмы не нашло виновного в совершении этого преступления. Более того, оно утверждает, что все заключенные словно в рот воды набрали и отказываются об этом говорить.
«Когда случаются подобные вещи, всегда кто-то соглашается дать показания, – заявил один из надзирателей.– Но все хранят молчание. У нас нет никаких улик, никаких свидетельств и подозреваемых»».
Москал все это знал. Но вторую статью национальная пресса могла и не перепечатать, и я хотела, чтобы он прочитал обе статьи вместе. Во второй было написано:
«Сегодня, по решению апелляционного суда, из лос-анджелесской исправительной тюрьмы в Ланкастере выпущен на свободу Джесси Гарамонд. Он был приговорен три года назад за убийство своего племянника, который, как удалось установить впоследствии, являлся одной из жертв Уилбура Дюрана, недавно умершего в той же тюрьме. Приговор Гарамонду был весьма необычным, поскольку его вынесли, не найдя тела племянника. Прокурор Джеймс Йоханнсен заявил, что кроссовки, конфискованные в студии Дюрана, опознаны матерью мальчика как принадлежавшие ее исчезнувшему сыну. Кроссовки найдены вместе с другой обувью, которую Дюран хранил в качестве напоминания о своих жертвах. На этом основании Йоханнсен потребовал освобождения Гарамонда из-под стражи до нового процесса, на котором его должны полностью оправдать. В момент ареста Гарамонд находился на режиме условно-досрочного освобождения, после того как отсидел четыре года из семи за приставание к несовершеннолетним, не имеющее отношее к делу Дюрана».
В конце концов Пит Москал сумел заполучить Уилбура Дюрана. Он встретил его гроб в аэропорту Логана.
Когда мы с Эрролом Эркинненом в прошлый раз стояли на пирсе Санта-Моники, трое мальчишек весело играли в песке, а мы слушали их возбужденные крики. Я рассказала ему, как любил бывать здесь мой сын Эван. На сей раз тишину нарушали лишь мерный шум прибоя да крики чаек, но, если я закрывала глаза и старалась обо всем забыть, мне удавалось представить себе резвящегося на пляже Эвана и его сестер.
Я улыбнулась и подставила лицо ласковым лучам солнца. Всегда отличавшийся наблюдательностью Док это заметил.
– Как хорошо, что вы опять улыбаетесь, – сказал он.– Это большой прогресс. Разве я не говорил вам, что такой день обязательно придет?
– Да, говорили.
– И что после этого наступят лучшие дни.
– Наверное, вы были правы.
– Ну, именно за это мне заплатили такие приличные деньги.
Он взял отпуск, чтобы написать книгу. Аванс позволил ему спокойно работать в течение целого года. Я подозревала, что он не вернется в полицию.
Я сжала его ладонь.
– Хочу поблагодарить вас за то, что вы помогли мне пройти через все это.
Он подмигнул.
– Я просто делал свою работу, – ответил Эркиннен.– Точнее, то, что было моей работой раньше. Как странно устроен мир – кто бы мог подумать, что все так получится.
Шум прибоя успокаивал.
– Вы знаете, я не была уверена, что Джесси Гарамонд это сделает. Он подонок, но не убийца. Во всяком случае, не был им до сих нор. Как это ни грустно признавать, но я рада, что он довел дело до конца.
– Возможно, Джесси Гарамонд и не убийца, но его можно назвать специалистом по выживанию. Не думаю, что все так ужасно, – ведь вы же хотели, чтобы Дюран страдал.
Он действительно страдал. В газетах написали не все. Дюрану пришлось испытать на себе то, что заключенные делают с убийцами детей. Гарамонд осуществил это по собственной инициативе; я просила лишь об одном: что бы он ни делал, ему следует попытаться вырвать у Дюрана информацию о местонахождении тел убитых детей. Он бы вышел на свободу в любом случае – но мы могли это существенно ускорить. К тому же Джесси хотел отомстить, поскольку провел столько лет в тюрьме из-за преступления, которое совершил Уил-бур Дюран. И он отомстил.
Док не знал всех подробностей; мы заключили молчаливое соглашение, что я расскажу ему только то, что будет необходимо, чтобы облегчить душу. Мне показалось, что он не хочет знать детали.
– Нашли еще одно тело, – сказала я.– Таким образом, их уже девять.
Со временем – благодаря информации, полученной Джесси Гарамондом при помощи ножа, – мы отыщем все тела и вернем их семьям.
Неожиданно над северным горизонтом появился кондор. Он спланировал к дальней части пирса и уселся на сваю. Потом птица взмахнула крыльями и взлетела в голубое бескрайнее небо. Я представила себе феникса, мифологическое олицетворение нашего стремления к совершенству и предельной иллюзии. Что было недостижимо для Уилбура Дюрана.
Глава 39
– Она не будет подавать прошение еще несколько дней – Шейла сказала, что делает мне одолжение, предупреждая о своих намерениях заранее.
– Этот шаг выглядит абсурдным – гораздо выгоднее было бы застать вас врасплох.
– Шейла любит борьбу. И ее вдохновляет процесс.
Я обещала Питу Москалу, что буду держать его в курсе всех новостей, связанных с Уилбуром. Поскольку Дюрану вынесли смертный приговор, штат Массачусетс не стал требовать экстрадиции. В ту ночь я лежала без сна и размышляла о том, что сказал Йоханнсен, – какой пародией на справедливость станет спасение Уилбура. Для меня будет личной трагедией, если он не поджарится на электрическом стуле.
К тому времени, когда первые лучи начали пробиваться сквозь ставни, я решила не звонить Москалу и подождать дальнейшего развития событий.
Утром я зашла в участок, чего уже некоторое время не делала. Департамент перевел меня на легкую работу, но Фред сказал, что я могу приходить в отдел в любое время – чек я буду получать в любом случае. Иногда мне было труднее усидеть дома, чем прийти сюда; мне не хватало постоянной активности, разговоров коллег. Похоже, меня здесь ждали с нетерпением – как только я вошла, все тепло меня встретили.
После обмена любезностями все вернулись к своим делам – их мир не потерял целостности. Все, кроме Спенса и Эскобара.
– Как дела, Лени? – с искренним беспокойством спросил Эскобар.– Ты выглядишь немного усталой.
Я видела себя в зеркале сегодня утром. «Немного усталой» прозвучало как комплимент.
– Не слишком хорошо, Бен. Вчера вечером мне позвонил Йоханнсен.– И я рассказала им о намерениях Шейлы Кармайкл.
– Дерьмо, – коротко прокомментировал Спенс.
– Да, дело дрянь.
– Мы немного посидели в мрачном молчании, а потом я сказала Спенсу:
– Послушай, я бы хотела нанести визит Джесси Гарамонду. Что ты об этом думаешь?
Он с минуту смотрел на меня, ничего не понимая.
– Мне кажется, пришло время вытащить его из тюрьмы.
– Лени, он очень плохой парень. Оставь это дело.
– Но я хочу с ним поговорить.
После некоторых колебаний он согласился.
– Ладно, но мне это не нравится.
Мы приехали в тюрьму по той же дороге. Когда мы подходили к доске для афиш, где раньше красовалась реклама «Здесь едят маленьких детей», я закрыла глаза. И не открывала до тех пор, пока у меня не появилась уверенность, что мы прошли мимо. Сейчас там наверняка висел другой плакат, но мои глаза все равно увидели бы там прежнюю афишу. А мне совсем не хотелось думать на эту тему.
Пистолет Спенса остался при нем, но мое оружие лежало в столе Фреда, куда он его спрятал после того, как забрал у меня.
– Тебе он сейчас не понадобится, – заявил он. Сначала мне его не хватало, но со временем я оценила восстановление равновесия. Мои плечи распрямились, а походка стала более легкой. И одно бедро перестало быть выше другого. У меня больше не болела спина от необходимости компенсировать неравномерные нагрузки. Оружие будет храниться у Фреда до тех пор, пока я не вернусь к исполнению своих обязанностей. Вот почему мы гораздо быстрее преодолели пост у входа в тюрьму, что не могло меня не порадовать. Они не обратили никакого внимания на пару резиновых перчаток, которые лежали в моей сумочке, поскольку с их помощью невозможно никого убить, если только не засунуть их в горло жертве.
Когда мы подходили к камере, я повернулась к Спенсу.
– Я хочу поговорить с ним наедине.
Он замер и внимательно посмотрел на меня.
– Не думаю, что это хорошая мысль, Лени. Он не самый приятный человек.
– Со мной все будет в порядке. Я просто хочу немного с ним поболтать.
– О чем, черт побери?
– Спенс. Пожалуйста. Сейчас мне нужна твоя поддержка. И я не хочу, чтобы ты слышал наш разговор – вдруг кто-нибудь начнет задавать тебе вопросы.
Он стоял и молча смотрел на меня.
– Пожалуйста, – повторила я. Он неохотно кивнул.
– Ладно.
Я отправила Питу Москалу две статьи из «Лос-Анджелес тайме». Когда я их вырезала, то на всякий случай надела перчатки. Они вышли с промежутком в один месяц. Я запечатала самый обычный конверт, протерла его губкой и воспользовалась самоклеющейся маркой. Обратный адрес на конверте я писать не стала.
В первой статье было написано:
«Приговоренный к смерти серийный убийца Уилбур Дю-ран был найден мертвым прошлым вечером в своей камере в окружной тюрьме Лос-Анджелеса. Очевидно, его убили. Дюран, известный голливудский продюсер и эксперт по спецэффектам, был заключен в тюрьму и признан виновным в убийстве первой степени, похищении и изнасиловании Эр-ла Джексона, 12 лет, в похищении и изнасиловании Джеффа Сэмюэлъса, 13 лет, а также в других многочисленных преступлениях. Адвокат Шейла Кармайкл, являющаяся сестрой Дюрана, намеревалась подать прошение на пересмотр дела Сэмюэльса на том основании, что в расследовании участвовала одна из жертв – Шейла Кармайкл ссылалась на соответствующий прецедент. Сэмюэльс является близким другом сына детектива Лорейн Дунбар, чье упорное расследование серии, казалось бы, не связанных между собой исчезновений детей привело к аресту Дюрана и приговору.
Согласно пожелавшему остаться неизвестным источнику, Дюран получил множество ножевых ранений в область живота, после чего был выпотрошен. Руководство тюрьмы не нашло виновного в совершении этого преступления. Более того, оно утверждает, что все заключенные словно в рот воды набрали и отказываются об этом говорить.
«Когда случаются подобные вещи, всегда кто-то соглашается дать показания, – заявил один из надзирателей.– Но все хранят молчание. У нас нет никаких улик, никаких свидетельств и подозреваемых»».
Москал все это знал. Но вторую статью национальная пресса могла и не перепечатать, и я хотела, чтобы он прочитал обе статьи вместе. Во второй было написано:
«Сегодня, по решению апелляционного суда, из лос-анджелесской исправительной тюрьмы в Ланкастере выпущен на свободу Джесси Гарамонд. Он был приговорен три года назад за убийство своего племянника, который, как удалось установить впоследствии, являлся одной из жертв Уилбура Дюрана, недавно умершего в той же тюрьме. Приговор Гарамонду был весьма необычным, поскольку его вынесли, не найдя тела племянника. Прокурор Джеймс Йоханнсен заявил, что кроссовки, конфискованные в студии Дюрана, опознаны матерью мальчика как принадлежавшие ее исчезнувшему сыну. Кроссовки найдены вместе с другой обувью, которую Дюран хранил в качестве напоминания о своих жертвах. На этом основании Йоханнсен потребовал освобождения Гарамонда из-под стражи до нового процесса, на котором его должны полностью оправдать. В момент ареста Гарамонд находился на режиме условно-досрочного освобождения, после того как отсидел четыре года из семи за приставание к несовершеннолетним, не имеющее отношее к делу Дюрана».
В конце концов Пит Москал сумел заполучить Уилбура Дюрана. Он встретил его гроб в аэропорту Логана.
Когда мы с Эрролом Эркинненом в прошлый раз стояли на пирсе Санта-Моники, трое мальчишек весело играли в песке, а мы слушали их возбужденные крики. Я рассказала ему, как любил бывать здесь мой сын Эван. На сей раз тишину нарушали лишь мерный шум прибоя да крики чаек, но, если я закрывала глаза и старалась обо всем забыть, мне удавалось представить себе резвящегося на пляже Эвана и его сестер.
Я улыбнулась и подставила лицо ласковым лучам солнца. Всегда отличавшийся наблюдательностью Док это заметил.
– Как хорошо, что вы опять улыбаетесь, – сказал он.– Это большой прогресс. Разве я не говорил вам, что такой день обязательно придет?
– Да, говорили.
– И что после этого наступят лучшие дни.
– Наверное, вы были правы.
– Ну, именно за это мне заплатили такие приличные деньги.
Он взял отпуск, чтобы написать книгу. Аванс позволил ему спокойно работать в течение целого года. Я подозревала, что он не вернется в полицию.
Я сжала его ладонь.
– Хочу поблагодарить вас за то, что вы помогли мне пройти через все это.
Он подмигнул.
– Я просто делал свою работу, – ответил Эркиннен.– Точнее, то, что было моей работой раньше. Как странно устроен мир – кто бы мог подумать, что все так получится.
Шум прибоя успокаивал.
– Вы знаете, я не была уверена, что Джесси Гарамонд это сделает. Он подонок, но не убийца. Во всяком случае, не был им до сих нор. Как это ни грустно признавать, но я рада, что он довел дело до конца.
– Возможно, Джесси Гарамонд и не убийца, но его можно назвать специалистом по выживанию. Не думаю, что все так ужасно, – ведь вы же хотели, чтобы Дюран страдал.
Он действительно страдал. В газетах написали не все. Дюрану пришлось испытать на себе то, что заключенные делают с убийцами детей. Гарамонд осуществил это по собственной инициативе; я просила лишь об одном: что бы он ни делал, ему следует попытаться вырвать у Дюрана информацию о местонахождении тел убитых детей. Он бы вышел на свободу в любом случае – но мы могли это существенно ускорить. К тому же Джесси хотел отомстить, поскольку провел столько лет в тюрьме из-за преступления, которое совершил Уил-бур Дюран. И он отомстил.
Док не знал всех подробностей; мы заключили молчаливое соглашение, что я расскажу ему только то, что будет необходимо, чтобы облегчить душу. Мне показалось, что он не хочет знать детали.
– Нашли еще одно тело, – сказала я.– Таким образом, их уже девять.
Со временем – благодаря информации, полученной Джесси Гарамондом при помощи ножа, – мы отыщем все тела и вернем их семьям.
Неожиданно над северным горизонтом появился кондор. Он спланировал к дальней части пирса и уселся на сваю. Потом птица взмахнула крыльями и взлетела в голубое бескрайнее небо. Я представила себе феникса, мифологическое олицетворение нашего стремления к совершенству и предельной иллюзии. Что было недостижимо для Уилбура Дюрана.
Глава 39
Мой замечательный сын оставался рядом со мной весь понедельник, 24 октября. Его присутствие и ласковые речи стали для меня настоящим благословением, и я очень в них нуждалась, потому что завтрашний день должен был положить конец суду над Жилем де Ре, рыцарем, бароном, маршалом Франции, который когда-то находился на короткой ноге с королями, герцогами и епископами. Теперь же о нем открылась страшная правда, и все узнали, что он содомит и убийца, что он использовал детей для собственного развлечения, а потом убивал их, отрезая голову или распарывая живот.
Хотя его казнь была событием, которого все – включая и меня – ждали с нетерпением, я ощущала каждую минуту оставшейся ему жизни, точно это моя жизнь должна была подойти к концу. Каждый новый вдох напоминал мне о том, что ему осталось на один вдох меньше. Необъяснимый холодный страх сковал мои внутренности, и я ничего не могла делать. Мне следовало бы радоваться, что милорд умрет в наказание за преступления, совершенные против Бога, природы, а самое главное, против множества невинных детей, веривших в лучшие качества тех, кто занимает более высокое положение.
В последние часы его жизни я начала понимать, что моя собственная боль рождена чувством вины за то, что я не смогла его правильно воспитать. Печаль наполняла мое сердце с тех самых пор, как мы занялись этим делом, и не уходила на протяжении всего процесса, но только сейчас я позволила ей полностью себя захватить. Мне казалось, что достойного наказания за мои ошибки быть не может, но я знала, что постараюсь до конца своих дней творить добрые дела, жить безгрешно, помогать и поддерживать маленьких детей, раздавать им подаяние, чтобы Бог снова мне улыбнулся.
Когда милорд делал свое признание в открытом суде, он не преминул обвинить в излишней снисходительности тех, кто заботился о нем в детстве. Но ему следовало бы признать, что он самым бесстыдным образом отказывался сдерживать свои желания, хотя знал, что они являются грязными преступлениями против природы, уже в тот момент, когда они возникали у него в голове, а не когда начал претворять их в жизнь. Он не рассказал суду о том, что познал грех содомии от Жана де Краона, когда стал предметом его вожделения, и о том, как горько рыдал у меня на груди после каждой встречи с дедом, хотя тогда я не понимала причин его слез. Думаю, он тоже хотел верить в лучшие качества тех, кто занимал более высокое положение, или, как в случае с Жаном де Краоном, был сильнее. Я знала, что он не скажет ни одного слова против своего деда – точно так же Анри отказывался давать показания против самого Жиля.
Всю жизнь Жиль твердил, что он хорошо помнит отца и мать, хотя редко их видел, когда они были живы. Он был слишком мал, когда они умерли, оба в течение одного месяца. Они самым бесстыдным образом его баловали, видимо чтобы хоть как-то расплатиться за свои частые отлучки. Подарки, деньги, вседозволенность – все это очень соблазнительные вещи для маленького мальчика. И о них он помнит, а не о слезах, которые лил, горюя о своем одиночестве. Но я точно знаю, что пользы от родительской щедрости для него не было никакой.
25 октября в три часа в верхнем зале Ла Тур-Нёв обвинитель Шапейон поднялся и потребовал подвести судебное заседание к финалу. Судьи согласились, что это должно быть сделано.
– Жиль де Ре, – произнес Жан де Малеструа. Дрожащий, с лицом пепельного цвета, милорд поднялся на ноги.
– Мы признаем вас виновным в предательском отступничестве от веры, а также в том, что вы участвовали в ритуале, целью которого являлся вызов демонов. Вы понимаете, в чем вас обвиняют и какое решение принял суд?
– Да, ваше преосвященство, – ответил он со стыдом в голосе.
– Мы также считаем вас виновным в совершении преступления и противоестественном грехе содомии, к участию в котором вы привлекали детей обоих полов. Вы понимаете, в чем вас обвиняют и какое решение принял суд?
– Да, милорд епископ. Да спасет Господь мою душу.
– Жиль де Ре, вы отлучаетесь от святой Католической церкви, и вам запрещено принимать участие в ее таинствах.
Не знаю, почему я так удивилась; все это было спланировано заранее. Возможно, Жан де Малеструа настоял на том, чтобы перед нашими глазами развернулась эта маленькая драма, исключительно ради соблюдения приличий. В любом случае милорд прекрасно сыграл свою роль. Он тут же упал на колени и со слезами на глазах и горестными стонами принялся умолять, чтобы ему позволили покаяться в грехах и святой отец отпустил ему их перед смертью.
Жан де Малеструа тоже великолепно сыграл свою роль; он изображал сурового защитника истинной веры и категорически отказывался явить всем свое великодушие – по крайней мере, достаточно долго, чтобы создать нужный эффект. А затем, не скрывая охвативших его чувств, он вызвал Жана Жувеналя из ордена кармелитов и попросил принять покаяние милорда, предложенное с такой искренностью и страстью, что его преосвященство просто не мог отказать Жилю де Ре в благорасположении Церкви.
Я снова спросила себя, какое же сокровище предложил Жиль де Ре его преосвященству в обмен на это представление.
Как ни странно, когда новость о том, что произошло на суде, добралась до временных лагерей, решение епископа мало кто осуждал. Когда мы с сыном чуть позже в тот день бесцельно бродили в толпе, мы почти не слышали возмущенного ворчания, люди, похоже, были довольны. Эти усталые, измученные жизнью крестьяне, судя по всему, тоже хотели верить в добродетельность тех, кто занимает более высокое положение.
Ближе к вечеру стража отвела милорда в ближайший замок Буфей, где он признался в нападении на Сент-Этьен де Мер-Морт. Пьер Л'Опиталь позаботился о том, чтобы он выплатил штраф в пятьдесят тысяч экю в казну герцога Бретани путем передачи ему одного из немногих оставшихся в распоряжении милорда владений. Когда этот вопрос был улажен, оставалось только вынести смертный приговор через повешение и сожжение. Казнь назначили на одиннадцать часов следующего дня, 26 октября.
И тут Жиль де Ре попросил о снисхождении, которое Жан де Малеструа ему уже пообещал.
– Прошу вас, господин советник, умоляю вас позволить моим слугам Анри и Пуату увидеть мою смерть, прежде чем они будут казнены, чтобы они знали, что я не избежал наказания и не встретили свой конец, задаваясь вопросом, действительно ли я разделил их судьбу.
Он получил согласие. А затем был вынесен приговор светского суда.
«Ввиду того, что обвиняемый добровольно признался в преступлениях, в совершении которых его обвиняют, а также исповедовался в грехах и получил право на священные таинства, объявляется, что он будет повешен до наступления смерти, а затем сожжен, но его тело будет извлечено из огня, прежде чем будет уничтожено, а затем похоронено на священной земле».
После этого, казалось, суд завершился. Но милорд высказал еще одну просьбу. Он обратился прямо к Пьеру Л'Опиталю, который имел огромное влияние на Жана де Малеструа.
– Если судьи и обвинители не возражают, я страстно хочу, чтобы я и мои слуги прошли к месту казни в религиозной процессии и получили, таким образом, надежду спасти наши души перед смертью.
Он был не в своем роскошном костюме, который – вместе со всеми его земными благами – скоро попадет в руки тех, кому он причинил зло, а в простой серой рубахе из льна, подпоясанной веревкой. Он медленно шел сквозь толпу, собравшуюся посмотреть, как он встретит свою смерть. Жан де Малеструа шагал на приличном расстоянии от преступников, я – за ним; меня сопровождал мой сын Жан, который молился всю дорогу до площади, где была установлена виселица и разложены костры.
Люди, пришедшие на казнь, вели себя по-разному по отношению к человеку, который убил их детей; одни требовали, чтобы ему распороли живот, а потом отделили голову от тела, как он поступал с их сыновьями; другие от его имени молили о прощении и говорили, что нельзя наказывать за отнятую жизнь новой смертью. Трудно описать, что творилось вокруг, потому что зрители, словно обезумев, пытались донести до остальных свои представления о происходящем.
Он сам поднялся по ступеням на виселицу, его слуги Анри и Пуату не сводили с него глаз. Ноги у него подкашивались и дрожали, один раз он даже споткнулся, а поскольку руки у него были связаны за спиной, ему не удавалось сохранять равновесие и свое природное изящество. Он тряхнул головой, отказываясь от помощи. А я, не в силах сдержать слез, смотрела, как мужчина, который младенцем сосал мою грудь, а став мальчиком, убил моего сына, встал на ящик и замер под веревкой. Он на мгновение поднял голову и взглянул на инструмент своей смерти, но даже не пошевелился, когда ему на шею надели и затянули петлю. Он так и не закрыл глаз, когда из-под его ног выбили ящик. Он несколько минут раскачивался и дергался, словно под порывами ветра. Может быть, демон Баррон, избегавший его столько времени, наконец решил пощекотать ему пятки.
Толпа зрителей хранила молчание, пока тело не перестало дергаться и не обмякло. Затем со всех сторон раздались радостные крики, уносившиеся к самому небу. Под казненным зажгли костер, и пламя принялось лизать раскачивающийся труп. Когда загорелась одежда, в огонь вылили несколько ведер воды, и он с шипением погас.
Тело Жиля де Ре положили в гроб и провезли по улицам Нанта на простой телеге. Отличить стоны от криков ликования тех, кто шел в мрачной процессии за гробом, было почти невозможно, потому что и тех, и других оказалось огромное множество.
Я в оцепенении просидела всю поминальную службу. Она состоялась в церкви Нотр-Дам дю Кармель, расположенной на другом конце города. А затем Жиля де Ре похоронили в склепе рядом с другими аристократами; некоторые из них являлись его предками. Не сомневаюсь, что все они были хорошими людьми и, возможно, даже заслужили право быть погребенными с такой торжественностью.
В отличие от Жиля де Ре.
Я долго стояла перед склепом, в котором он нашел последнее пристанище. Все уже ушли, кто праздновать, а кто скорбеть о его кончине, а я пыталась придумать, как бы мне осквернить его могилу. Там-то меня и нашел Жан де Мале-струа.
– У меня для вас кое-что есть, – сказал он.
У меня нет слов, чтобы описать, что я почувствовала, когда развернула сверток, который он положил передо мной. Я меньше всего ожидала увидеть то, что увидела, хотя в действительности не имела ни малейшего представления о том, что может лежать в свертке. Разумеется, развязывая шелковую веревку, я даже подумать не могла, что предстанет моим глазам.
– Он хранил череп все эти годы, – поведал мне епископ.– Сказал, что он был его самой главной драгоценностью, дороже его сердцу, чем книги по алхимии и колдовству с заклинаниями, вызывающими дьявола, которые он очень берег. Жан де Краон заставил его забрать тело с берега реки и стоял над ним, когда он его хоронил. Но он вернулся к могиле, чтобы забрать это.
Сломанный зуб, милый, маленький изъян – да, это Мишель. Просто не может быть никто другой.
– Он сказал, что его могилу найти легко, даже нарисовал карту. Я уже отправил людей, чтобы они выкопали останки вашего сына.
Значит, вот что стало приманкой, заставившей Жана де Малеструа заключить с ним сделку, – более благородная смерть в обмен на мое спокойствие. Я несколько минут прижимала к груди череп своего сына, прежде чем смогла произнести хоть слово. Потом, высказав все возможные слова благодарности, я спросила:
– Вы поедете со мной в Шантосе? Я хочу похоронить его вместе с отцом.
– Разумеется. Я бы сам настоял на том, чтобы вас сопровождать, если бы вы меня не попросили. Такое путешествие нельзя предпринимать в одиночку.
– Я бы хотела выехать на рассвете, – сказала я.
– Хорошо, – не стал спорить епископ.
На следующий день, ближе к вечеру, мы с Жаном де Малеструа опустили безголовое тело моего сына в могилу рядом с Этьеном. Затем я не слишком охотно положила череп с таким знакомым мне сломанным зубом туда, где ему полагалось быть. Старый смотритель замка Ги Марсель выделил мне двух солдат из Шантосе и сам пришел, чтобы посмотреть, как они уберут камни, а потом снова приведут все в порядок. Епископ Нанта провел поминальную службу в честь моего сына, который по праву своего рождения не заслужил бы такой чести, если бы умер при других обстоятельствах.
Но он был первой жертвой Жиля де Ре – и в этом заключено особое значение.
Я стала его последней жертвой, когда простила его.
И на меня снизошел покой.
Хотя его казнь была событием, которого все – включая и меня – ждали с нетерпением, я ощущала каждую минуту оставшейся ему жизни, точно это моя жизнь должна была подойти к концу. Каждый новый вдох напоминал мне о том, что ему осталось на один вдох меньше. Необъяснимый холодный страх сковал мои внутренности, и я ничего не могла делать. Мне следовало бы радоваться, что милорд умрет в наказание за преступления, совершенные против Бога, природы, а самое главное, против множества невинных детей, веривших в лучшие качества тех, кто занимает более высокое положение.
В последние часы его жизни я начала понимать, что моя собственная боль рождена чувством вины за то, что я не смогла его правильно воспитать. Печаль наполняла мое сердце с тех самых пор, как мы занялись этим делом, и не уходила на протяжении всего процесса, но только сейчас я позволила ей полностью себя захватить. Мне казалось, что достойного наказания за мои ошибки быть не может, но я знала, что постараюсь до конца своих дней творить добрые дела, жить безгрешно, помогать и поддерживать маленьких детей, раздавать им подаяние, чтобы Бог снова мне улыбнулся.
Когда милорд делал свое признание в открытом суде, он не преминул обвинить в излишней снисходительности тех, кто заботился о нем в детстве. Но ему следовало бы признать, что он самым бесстыдным образом отказывался сдерживать свои желания, хотя знал, что они являются грязными преступлениями против природы, уже в тот момент, когда они возникали у него в голове, а не когда начал претворять их в жизнь. Он не рассказал суду о том, что познал грех содомии от Жана де Краона, когда стал предметом его вожделения, и о том, как горько рыдал у меня на груди после каждой встречи с дедом, хотя тогда я не понимала причин его слез. Думаю, он тоже хотел верить в лучшие качества тех, кто занимал более высокое положение, или, как в случае с Жаном де Краоном, был сильнее. Я знала, что он не скажет ни одного слова против своего деда – точно так же Анри отказывался давать показания против самого Жиля.
Всю жизнь Жиль твердил, что он хорошо помнит отца и мать, хотя редко их видел, когда они были живы. Он был слишком мал, когда они умерли, оба в течение одного месяца. Они самым бесстыдным образом его баловали, видимо чтобы хоть как-то расплатиться за свои частые отлучки. Подарки, деньги, вседозволенность – все это очень соблазнительные вещи для маленького мальчика. И о них он помнит, а не о слезах, которые лил, горюя о своем одиночестве. Но я точно знаю, что пользы от родительской щедрости для него не было никакой.
25 октября в три часа в верхнем зале Ла Тур-Нёв обвинитель Шапейон поднялся и потребовал подвести судебное заседание к финалу. Судьи согласились, что это должно быть сделано.
– Жиль де Ре, – произнес Жан де Малеструа. Дрожащий, с лицом пепельного цвета, милорд поднялся на ноги.
– Мы признаем вас виновным в предательском отступничестве от веры, а также в том, что вы участвовали в ритуале, целью которого являлся вызов демонов. Вы понимаете, в чем вас обвиняют и какое решение принял суд?
– Да, ваше преосвященство, – ответил он со стыдом в голосе.
– Мы также считаем вас виновным в совершении преступления и противоестественном грехе содомии, к участию в котором вы привлекали детей обоих полов. Вы понимаете, в чем вас обвиняют и какое решение принял суд?
– Да, милорд епископ. Да спасет Господь мою душу.
– Жиль де Ре, вы отлучаетесь от святой Католической церкви, и вам запрещено принимать участие в ее таинствах.
Не знаю, почему я так удивилась; все это было спланировано заранее. Возможно, Жан де Малеструа настоял на том, чтобы перед нашими глазами развернулась эта маленькая драма, исключительно ради соблюдения приличий. В любом случае милорд прекрасно сыграл свою роль. Он тут же упал на колени и со слезами на глазах и горестными стонами принялся умолять, чтобы ему позволили покаяться в грехах и святой отец отпустил ему их перед смертью.
Жан де Малеструа тоже великолепно сыграл свою роль; он изображал сурового защитника истинной веры и категорически отказывался явить всем свое великодушие – по крайней мере, достаточно долго, чтобы создать нужный эффект. А затем, не скрывая охвативших его чувств, он вызвал Жана Жувеналя из ордена кармелитов и попросил принять покаяние милорда, предложенное с такой искренностью и страстью, что его преосвященство просто не мог отказать Жилю де Ре в благорасположении Церкви.
Я снова спросила себя, какое же сокровище предложил Жиль де Ре его преосвященству в обмен на это представление.
Как ни странно, когда новость о том, что произошло на суде, добралась до временных лагерей, решение епископа мало кто осуждал. Когда мы с сыном чуть позже в тот день бесцельно бродили в толпе, мы почти не слышали возмущенного ворчания, люди, похоже, были довольны. Эти усталые, измученные жизнью крестьяне, судя по всему, тоже хотели верить в добродетельность тех, кто занимает более высокое положение.
Ближе к вечеру стража отвела милорда в ближайший замок Буфей, где он признался в нападении на Сент-Этьен де Мер-Морт. Пьер Л'Опиталь позаботился о том, чтобы он выплатил штраф в пятьдесят тысяч экю в казну герцога Бретани путем передачи ему одного из немногих оставшихся в распоряжении милорда владений. Когда этот вопрос был улажен, оставалось только вынести смертный приговор через повешение и сожжение. Казнь назначили на одиннадцать часов следующего дня, 26 октября.
И тут Жиль де Ре попросил о снисхождении, которое Жан де Малеструа ему уже пообещал.
– Прошу вас, господин советник, умоляю вас позволить моим слугам Анри и Пуату увидеть мою смерть, прежде чем они будут казнены, чтобы они знали, что я не избежал наказания и не встретили свой конец, задаваясь вопросом, действительно ли я разделил их судьбу.
Он получил согласие. А затем был вынесен приговор светского суда.
«Ввиду того, что обвиняемый добровольно признался в преступлениях, в совершении которых его обвиняют, а также исповедовался в грехах и получил право на священные таинства, объявляется, что он будет повешен до наступления смерти, а затем сожжен, но его тело будет извлечено из огня, прежде чем будет уничтожено, а затем похоронено на священной земле».
После этого, казалось, суд завершился. Но милорд высказал еще одну просьбу. Он обратился прямо к Пьеру Л'Опиталю, который имел огромное влияние на Жана де Малеструа.
– Если судьи и обвинители не возражают, я страстно хочу, чтобы я и мои слуги прошли к месту казни в религиозной процессии и получили, таким образом, надежду спасти наши души перед смертью.
Он был не в своем роскошном костюме, который – вместе со всеми его земными благами – скоро попадет в руки тех, кому он причинил зло, а в простой серой рубахе из льна, подпоясанной веревкой. Он медленно шел сквозь толпу, собравшуюся посмотреть, как он встретит свою смерть. Жан де Малеструа шагал на приличном расстоянии от преступников, я – за ним; меня сопровождал мой сын Жан, который молился всю дорогу до площади, где была установлена виселица и разложены костры.
Люди, пришедшие на казнь, вели себя по-разному по отношению к человеку, который убил их детей; одни требовали, чтобы ему распороли живот, а потом отделили голову от тела, как он поступал с их сыновьями; другие от его имени молили о прощении и говорили, что нельзя наказывать за отнятую жизнь новой смертью. Трудно описать, что творилось вокруг, потому что зрители, словно обезумев, пытались донести до остальных свои представления о происходящем.
Он сам поднялся по ступеням на виселицу, его слуги Анри и Пуату не сводили с него глаз. Ноги у него подкашивались и дрожали, один раз он даже споткнулся, а поскольку руки у него были связаны за спиной, ему не удавалось сохранять равновесие и свое природное изящество. Он тряхнул головой, отказываясь от помощи. А я, не в силах сдержать слез, смотрела, как мужчина, который младенцем сосал мою грудь, а став мальчиком, убил моего сына, встал на ящик и замер под веревкой. Он на мгновение поднял голову и взглянул на инструмент своей смерти, но даже не пошевелился, когда ему на шею надели и затянули петлю. Он так и не закрыл глаз, когда из-под его ног выбили ящик. Он несколько минут раскачивался и дергался, словно под порывами ветра. Может быть, демон Баррон, избегавший его столько времени, наконец решил пощекотать ему пятки.
Толпа зрителей хранила молчание, пока тело не перестало дергаться и не обмякло. Затем со всех сторон раздались радостные крики, уносившиеся к самому небу. Под казненным зажгли костер, и пламя принялось лизать раскачивающийся труп. Когда загорелась одежда, в огонь вылили несколько ведер воды, и он с шипением погас.
Тело Жиля де Ре положили в гроб и провезли по улицам Нанта на простой телеге. Отличить стоны от криков ликования тех, кто шел в мрачной процессии за гробом, было почти невозможно, потому что и тех, и других оказалось огромное множество.
Я в оцепенении просидела всю поминальную службу. Она состоялась в церкви Нотр-Дам дю Кармель, расположенной на другом конце города. А затем Жиля де Ре похоронили в склепе рядом с другими аристократами; некоторые из них являлись его предками. Не сомневаюсь, что все они были хорошими людьми и, возможно, даже заслужили право быть погребенными с такой торжественностью.
В отличие от Жиля де Ре.
Я долго стояла перед склепом, в котором он нашел последнее пристанище. Все уже ушли, кто праздновать, а кто скорбеть о его кончине, а я пыталась придумать, как бы мне осквернить его могилу. Там-то меня и нашел Жан де Мале-струа.
– У меня для вас кое-что есть, – сказал он.
У меня нет слов, чтобы описать, что я почувствовала, когда развернула сверток, который он положил передо мной. Я меньше всего ожидала увидеть то, что увидела, хотя в действительности не имела ни малейшего представления о том, что может лежать в свертке. Разумеется, развязывая шелковую веревку, я даже подумать не могла, что предстанет моим глазам.
– Он хранил череп все эти годы, – поведал мне епископ.– Сказал, что он был его самой главной драгоценностью, дороже его сердцу, чем книги по алхимии и колдовству с заклинаниями, вызывающими дьявола, которые он очень берег. Жан де Краон заставил его забрать тело с берега реки и стоял над ним, когда он его хоронил. Но он вернулся к могиле, чтобы забрать это.
Сломанный зуб, милый, маленький изъян – да, это Мишель. Просто не может быть никто другой.
– Он сказал, что его могилу найти легко, даже нарисовал карту. Я уже отправил людей, чтобы они выкопали останки вашего сына.
Значит, вот что стало приманкой, заставившей Жана де Малеструа заключить с ним сделку, – более благородная смерть в обмен на мое спокойствие. Я несколько минут прижимала к груди череп своего сына, прежде чем смогла произнести хоть слово. Потом, высказав все возможные слова благодарности, я спросила:
– Вы поедете со мной в Шантосе? Я хочу похоронить его вместе с отцом.
– Разумеется. Я бы сам настоял на том, чтобы вас сопровождать, если бы вы меня не попросили. Такое путешествие нельзя предпринимать в одиночку.
– Я бы хотела выехать на рассвете, – сказала я.
– Хорошо, – не стал спорить епископ.
На следующий день, ближе к вечеру, мы с Жаном де Малеструа опустили безголовое тело моего сына в могилу рядом с Этьеном. Затем я не слишком охотно положила череп с таким знакомым мне сломанным зубом туда, где ему полагалось быть. Старый смотритель замка Ги Марсель выделил мне двух солдат из Шантосе и сам пришел, чтобы посмотреть, как они уберут камни, а потом снова приведут все в порядок. Епископ Нанта провел поминальную службу в честь моего сына, который по праву своего рождения не заслужил бы такой чести, если бы умер при других обстоятельствах.
Но он был первой жертвой Жиля де Ре – и в этом заключено особое значение.
Я стала его последней жертвой, когда простила его.
И на меня снизошел покой.