Беразинский Дмитрий. Путь, исполненный отваги

Дмитрий Беразинский
Путь, исполненный отваги

О чем мечтают за Черной дырой

   И была бессонная ночь с 1999 на 2000 год, и родился первый мир, что по ту сторону Черной дыры. И увидел это святой Форкоп, и сказал мне, что это хорошо. И потребовал продолжения. А продолжение было почти готово – осталось дописать лишь двести страниц. Естественно, из двухсот шестидесяти планируемых.
   Совершенно неожиданно для автора, части виртуальной мозаики сложились лишь к концу книги. Все части Трехмирья и огромное количество людишек, некоторые из которых порхают туда-сюда и решают многочисленные проблемы, руководствуясь порой вовсе не законами гуманности и человеколюбия.
   В процессе создания книги у автора настолько поехала крыша, что он до сих пор весьма приблизительно себе представляет, в котором из трех миров он находится. И надеется, между прочим, что состояние это продлится как можно дольше. Пусть время будет бесконечным, а пространство всегда оставляет необходимые шесть футов под килем – личности, вдохнувшей жизнь в сию оперу, большего не надо.
   Теперь относительно некоторых вопросов и пожеланий, высказанных различными читателями после первой части.
 
   Вопрос моей двоюродной сестры, очень интеллигентной, почтенной и замужней дамы.
   Почему они у тебя все время пьют спиртное и говорят о бабах?
   Потому что, Светик, они – люди военные. За те два года, что я отдал в свое время Вооруженным силам, я ни разу не видел, чтобы офицеры играли в шахматы. В библиотеке (а я провел там немало времени) я их тоже не встречал. Зато как ни откроешь дверь кабинета моего командира взвода, оттуда доносятся смрад перегара и вопли штабных дам. Я, может, даже средствами антигротеска воспользовался. Водки и женщин в «По ту сторону Черной дыры» гораздо меньше, чем ее было на самом деле.
 
   Вопрос относительно языка повествования. Уж больно современный.
   Катя, современный литературный русский язык сложился только к началу восемнадцатого века. По крайней мере об этом я прочитал из заслуживающих доверия источников. Совершенно не понимаю, зачем в остросюжетном и юморном романе использовать стилистические выкрутасы и изыски века тринадцатого. В таком случае подстрочник займет половину полезного места книги.
 
   Вопрос касательно строения фраз и диалогов.
   Федор, как могу, так и строю. Большинству нравится. Классический способ построения диалогов мне не импонирует из-за отсутствия динамики. Время нынче течет быстрее, чем у героев Толстого и Гоголя, поэтому и диалоги соответствующие.
 
   И последний вопрос насчет того, что будет дальше.
   Серега, запасись терпением. Если издательство пропустит сей труд, то скоро ты все узнаешь сам. А еще дальше... по секрету скажу, что толком и не знаю сам. Хм!
 
   Легенда продолжается...
 

   Шехерезада, помолчи минутку!
   Хочешь, я тебе анекдот свежий расскажу?

Одна тысяча вторая ночь

 

Пролог

1938. Земля

   В большом городе умирала осень. Последние листочки, еще кое-где не убранные школьниками, оставались в парках и скверах, но участь их была решена. В следующие выходные их обязательно сметут в кучки, погрузят на полуторки и увезут за город – на свалку. В последнее время по ночам зарядил мелкий противный дождь, но уже вчера первый снег почтил своим присутствием московские мостовые и задал работу дворникам. Хотя работой это можно было назвать с большой натяжкой – скорее так, легкая тренировка в расчете на будущее. Робкий морозец сковал небольшие лужицы на проезжей части, и автобусы, снабженные слабосильными движками, осторожно подходили к остановкам.
   То и дело слышался крик водителей: «Ну-ка, подтолкнули!» – призывающий пассажиров проявить участие к подгорающему сцеплению. Люди выходили из промерзшей коробки автобуса неохотно – еще не факт, что, проявив гражданское самосознание, уедешь на этом же маршруте, но транспорт понемногу двигался, мостовая оттаивала, а над городом неохотно занималась заря.
   Рассвело, и на одной из остановок сторонний наблюдатель мог бы заметить странную картину. Не важно, какой маршрут подходил к остановке, люди, не оглядываясь, запрыгивали на подножку слаженно и быстро, как бы стараясь побыстрее уехать из этого проклятого места. На следующей остановке половина из них выходила и только там поджидала нужный им автобус. Наоборот, на другой стороне улицы, из подъехавших автобусов выходили мрачные серые личности с кубарями, ромбами и шпалами в петлицах и, ни на кого не глядя, переходили улицу, устремляясь тонкими ручейками к калиткам и воротам темно-серого здания, окруженного высоким забором.
   Улица называлась Лубянка, а серое здание – Народным комиссариатом внутренних дел, возглавляемым товарищем Ежовым, преемником Генриха Ягоды.
   Камера номер семнадцать, рассчитанная на восемнадцать человек, была почти пуста – всего десять человек заключенных. Столь малая численность этого достойного помещения, знававшего времена, когда в него напихивали и сотню узников, объяснялась, по-видимому, стоком очередной «волны» жертв шпиономании – неделю назад последний улов был припечатан грозной пятьдесят шестой статьей и отправлен «по местам отбытия наказания».
   Камера располагалась на первом этаже, и сквозь зарешеченное окошко было видно, как тает первый снег, оставляя после себя темные пятна на приготовившейся ко всему земле. На давно немытом стекле умирали мухи, невесть откуда попавшие в положение «политических».
   Лампочка на двести ватт, включаемая с профилактическими целями на ночь, погасла. Было слышно, как по коридору протопал утренний вертухай – у ночных подошвы были подбиты войлоком, чтобы незаметно подкрадываться к глазку. Дежурный по камере подошел к кормушке, по опыту зная, что вскоре дадут утреннюю пайку – буханку хлеба и чайник кипятку на десятерых. К этому моменту все постарались воспользоваться услугами параши, ибо посещение ее после завтрака считалось крайне дурным тоном. Все девять заключенных сидели на своих нарах из струганых досок и, повернув тощие шеи, смотрели все в одну точку – на кормушку. Голод был постоянным попутчиком этих несчастных, но они научились с ним справляться: всякие разговоры на тему еды пресекались в зародыше, а некоторые понятия вообще находились под негласным запретом.
   Наконец глухо звякнула дверца кормушки. Дежурный ловко принял из рук раздатчика пайку и поставил ее на стол. Кормушка не закрывалась. Вместо этого металлизированный дверью голос позвал дежурного подойти еще раз. Тот, немало удивясь, подошел, что-то взял из кормушки и до крайности удивленный возвратился к столу.
   – Странное дело, товарищи! – сказал он. – Непонятно по какому случаю, администрация нам пожаловала головку сахара.
   Дружный радостный гул был ему ответом. Под одобрительные возгласы дежурный принялся ниткой делить хлеб и аккуратно ломать сахар. Затем минут на десять наступила тишина – зэки наслаждались «трапезой», по своей скоромности способной вызвать слезы у любого постящегося инока. Но всему прекрасному рано или поздно приходит конец. Как ни растягивай сто граммов хлеба да кружку кипятку – на вечность не растянешь.
   В очередной раз лязгнуло окошко двери, и в нем возникло лицо надзирателя.
   – Переплут! На допрос! – чеканя слова, как медные монеты, произнес он.
   Человек с фамилией Переплут быстро вскочил и подошел к двери.
   – Выходи! – повторил надзиратель.
   Сцепив руки за спиной, Переплут покорно шагнул в коридор. Там уже стояли два «архангела» с оружием на изготовку, готовых любой ценой препятствовать предполагаемому побегу. Зэк покорно втянул голову в плечи и зашагал в кабинет следователя, находившийся на цокольном этаже, либо, проще говоря, в подвале. Худой и долговязый, он напоминал жирафа в зоопарке – тот же затравленный взгляд глаз и тоска по воле.
   Лейтенант НКВД Гусев сидел на стуле в своей любимой позе – спинкой вперед. Глянец на его сапогах наводил на мысли о торжественном параде, а до синевы выбритые щеки эту самую мысль укрепляли. Он в кабинете был не один. На подоконнике, болтая ногами, сидел какой-то типчик в штатском. Когда ввели Переплута, он демонстративно зевнул, даже не потрудившись прикрыть рот рукой.
   – Вот, познакомься, Коля, – произнес лейтенант, – это тот самый профессор – Афанасий Поликарпович Переплут. А это, профессор, мой коллега – младший лейтенант НКВД Волкогонов. Будет помогать мне в работе с вами.
   Профессор равнодушно пожал плечами. Все обвинения против него выглядели настолько смехотворно, что мало-мальски смышленому человеку не составило бы труда отделить «пшеницу от плевел». Но господа чекисты, очевидно, придерживались других взглядов.
   «Младшой» спрыгнул со своего насеста и вразвалочку подошел к Переплуту.
   – Так что, профессор, сучий потрох, будем мы нормально разговаривать или нет? Я тебе не лейтенант Гусев, цацкаться долго не собираюсь!
   Переплут поднял на него свои воспаленные глаза.
   – Быдлом вы родились, господин хороший, быдлом и умрете.
   Засим последовала могучая оплеуха, и заключенный вместе со стулом оказались на полу. Афанасий вытер кровь с разбитой губы и ухмыльнулся:
   – Зря стараетесь. Этим вы лишь подтверждаете мои слова.
   – Вот и поговори с ним! – вздохнул Гусев.
   «И поговорим! – вдруг чему-то улыбнулся Волкогонов. – Мы с ним сейчас в русскую рулетку сыграем, правда, профессор?»
   Это была известная лубянская хохма. Следователь брал револьвер с пустым барабаном и начинал игру. Сначала он взводил курок и подносил револьвер к собственному виску. Затем к виску заключенного.
   Зэки реагировали по-разному. Кто-то падал в обморок, кто-то просил повторить по пытку, а кто-то с полнейшим безразличием следил за манипуляциями чекистов. Переплут как раз относился к последней категории. Он презрительно фыркнул, когда Волкогонов вхолостую спустил курок и скорчил мину, когда дуло револьвера оказалось у его собственного виска. В следующий момент сверкнула яркая вспышка, его череп подвергся деформации, а еще через мгновение, разрушенный грубым физическим вмешательством, мозг прекратил свою деятельность.
   Младший лейтенант с перепугу вскочил из-за стола, сильно толкнув его. Чернильница подпрыгнула, перевернулась и залила дело арестованного Переплута Афанасия Поликарповича.
   – Черт! – выругался безбожник Гусев. – Что же ты, Коля, наделал! Теперь столько объяснительных бумаг писать придется!
   – Не знаю! – пробормотал белый как полотно Николай. – Я же вроде проверял. Ты же видел – я же сам чуть не...
   – Лучше бы ты! – покачал головой лейтенант. – Мне сам майор поручил колоть этого профессора, а ты так все бездарно завалил! Обосрался, как первоклассник, «младшой»! Что теперь прикажешь докладывать майору? Преступник разоружил двух матерых следователей и пустил себе пулю в висок?!
   Волкогонов плаксиво протянул:
   – Но я же не нарочно...
   – Идиот! Еще не хватало, чтобы ты нарочно!
   Дверь распахнулась, и незадачливые следователи узрели на пороге своего непосредственного начальника – майора НКВД Крячко. Судя по отсутствию на голове фуражки, майор был в легком подпитии и хорошем расположении духа.
   – Ну, голуби, как наш профессор? – осведомился он, с хрустом жуя капустный лист.
   – Умер, товарищ майор! – доложил Гусев, вытягиваясь в струнку.
   – Как умер? – перестал жевать Крячко. – Не понял!
   – Это я виноват, товарищ майор! – всем своим видом Волкогонов выражал покаяние. – Недоглядел.
   – Вы что, охренели? – взвился начальник. – Мне этого Переплута поручил сам Ежов!
   – Виноваты, товарищ майор! – хором воскликнули следователи.
   – Идиоты! Никто обратного и не утверждает. Отчего он умер?
   Запинаясь и спотыкаясь на каждом слове, Волкогонов пояснил, что подследственный внезапно, во время допроса, прыгнул на него, выхватил револьвер из кобуры, а затем пустил себе пулю в лоб.
   Майор покачал головой, затем вынул из нагрудного кармана носовой платок и, протерев рукоятку револьвера, вложил его затем в руку покойника.
   – Доигрались, козлы, в русскую рулетку. По совести, нужно было бы сейчас вас обоих заставить в нее сыграть. Короче, засранцы! Ты, Гусь, сегодня вечером уезжаешь в командировку, а ты, Коля, завтра утром. Первый на полгода, второй – на год.
   – Куда? – синхронно выдохнули чекисты.
   – Гусев – в Мезень, а ты – в Якутск. Попробую прикрыть ваши никчемные жопы, пока Николай Иванович не решил, что имела место тщательно спланированная акция, и не отнес вас к сторонникам Льва Давидовича. Эх вы, раздолбаи!
   Гусева через месяц найдут на Кокушинском берегу с размозженным затылком, а лейтенант Волкогонов пропадет без вести по дороге из Якутска в Вилюйск. Крячко выпьет за каждого по сто пятьдесят граммов «Двина» и опасливо перекрестится, чтобы не дай бог кто увидел...
 

Старая песня о главном

   Майор Малинин собирался на пенсию. Голова после тщательного недельного празднования пятидесятилетнего юбилея гудела привычным рассеянно-коматозным гулом. Он сидел в своей каморке на главном вещевом складе, отгороженной от ангара арочного типа бутафорской стеной в полкирпича, и пытливо вглядывался в зеркало. Где-то внизу, посередине двухтумбового письменного стола «под дерево» испускал инфракрасные лучи искусственный калорифер – жуткого вида устройство, представляющее собой силикатный блок с намотанной на него нихромовой спиралью.
   Перед Анатолием Алексеевичем на обшарпанной столешнице, помимо стопки накладных и реестров, лежал перекидной календарь. Он был раскрыт на листке с надписью 31 августа. Чуть ниже майорской рукой было начертано свинцовым карандашом «ДМБ».
   Майор горестно вздохнул и подвинул к себе телефон. Сняв трубку, он оттопырил когтистый палец и набрал пять цифр.
   – Клим? – Из телефона послышался утвердительный клекот. – Как здоровьечко? Че сразу нах... у себя. Есть. Залетай, по случаю такому не грех и поправиться! Жду!
   Малинин буквально полгода тому назад обнаружил в одном из потайных уголков своего необъятного склада несколько ящиков табака и с тех пор жил буквально на иголках. Первым делом он, естественно, доложил о таком подарке судьбы Норвегову, но получил неожиданный приказ: зелье уничтожить, об исполнении доложить. Недавно возведенный в генеральский чин советом из правителей нескольких стран, Константин Константинович понимал, что он не Христос. Шести ящиков табака надолго не хватит, а Американский континент в этом мире отсутствовал однозначно. Группу островов, разделяющих два крупнейших океана планеты, обследовать никто не собирался.
   Об уничтожении ящиков Малинин, конечно же, доложил, но содержимое их припрятал. Заядлый когда-то курильщик, он не решился употреблять никоциану традиционным для европейцев способом, а попросту стал жевать прессованный табак. После каждой «процедуры» рот приходилось умащивать мятным маслом и долго жевать дефицитный мускатный орех. Орех завозился с Индостана и был редкостью не меньшей, нежели табак, зато после него отшибало все запахи: табака, спиртного, нечищеных зубов и больной печени.
   Сразу после разговора майор бросил себе в пасть горсть дробленого муската и спрятал в потайное место плевательницу. Он знал, что старший прапорщик Климов никогда не задерживается, если его зовут на сто граммов. Даже встречавшимся начальнику штаба и самому командиру он присягал, что спешит в дальний сортир, ибо не хочет портить атмосферу в штабном. Анатолий Алексеевич оказался прав. Дверь в ангар тихонько открылась, Клим моментально переместился к каморке Малинина и через мгновение уже сидел на стуле напротив.
   Настольная лампа с разбитым абажуром осветила его блондинистую рожу с пышными русыми усами. Он пошевелил горбатым носом.
   – Странное дело! – Голос у Клима был пронзительно-нагловатый, словно у городского гаера, приехавшего на лето к бабке.
   – Чего? – не понял майор.
   Клим еще раз принюхался.
   – Да нет! – наконец сказал он, достал из нагрудного кармана платок и вытер испарину. – С такого запоя – сплошные глюки. На все. На слух. На зрение. Даже на запах! Представляешь, Толян, почудился запах табака!
   – Объективная реальность – это бред, вызванный отсутствием в крови алкоголя! – напряг мозги Малинин. – Я лично, когда перепью, из всех запахов различаю отчетливо лишь аромат томатного рассола.
   – Ты меня выпить звал или...
   Натренированной рукой Малинин отворил дверцу в левой тумбе стола, достал оттуда обгрызенный граненый шкалик, корку давно засохшего сыра и небольшой графинчик граммов на триста. Плеснув в стакан на полтора пальца темно-коричневой жидкости, жестом пригласил Клима начинать процесс опохмелки.
   Тот не заставил повторять дважды и выплеснул содержимое стакана себе в рот. Понюхал сырную корку, а затем откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.
   – Себе? Толя, что ты мне налил?
   – «Веселка», – загадочно ответил майор и принял свою дозу.
   – Чего? – лениво процедил Климов. – Какая там на хрен «Веселка»? Радуга^[1]?
   – Настойка из пороховых грибов, – Алексеич погрыз, в свою очередь, корку и продолжил: – Готовится осенью, закапывается на зиму. Потребляется весной...
   – Какая весна? Осень на пороге!
   – С прошлого года осталась.
   – У тебя останется, у булдоса этакого, хотя... а грибы эти где растут? И почему «пороховые»?
   – Дык когда ногой поддашь, из них черный дым идет, – равнодушно пояснил Малинин, вновь наливая по сто граммов.
   Изо рта Клима поперло в специально приготовленную для такого дела урну. Тошнило старшего прапорщика минуты полторы, изо рта и носа лилось не переставая, а желудок через горло издавал отвратительные звуки.
   – Ты плохо выглядишь, – глянул на него майор, – давай загоняй!
   – Пошел ты! – никак не мог отдышаться Клим. – Больше не вспоминай, на чем эта гадость настояна!
   – Так ты больше не будешь? – изумился Малинин, подвигая стакан себе. – Уж чего мы с тобой ни пили за эти годы!
   – Сам ты не будешь! – прохрипел приятель. – Гляди!
   Он зажал руками нос и быстро опрокинул в себя шкалик.
   Молча поставил его на стол и замер, не двигаясь. Лишь пульсирующий живот выдавал бурю, разразившуюся в желудке. Анатолий Алексеевич молча смотрел на него. Прошло минуты три, прежде чем Клим убрал руки с носа, вздохнул и сказал:
   – Все. Улеглась. Чертов желудок! Никак не хочет принимать внутрь первые три чарки!
   – Дык это ж яд! – наставительно сказал Малинин и выпил.
   – Глядя на тебя, не скажешь! – ехидно сказал штабист и принялся теребить корку своими крепкими волчьими зубами.
   Майор подумал, затем плеснул себе еще. Встал, прошелся взад-вперед по крохотному кабинету. Швырнул себе в рот «веселку» и зачмокал.
   – Слабовата молодежь нынче, – наконец изрек он, – жаль, Мухин в Париже остался. Сколько мы с ним выпили? Сколько баб... Добро, не к ночи... где ж ты, Леня? На кого меня оставил?
   – Он, говорят, сейчас в завязке. Почти десять лет не пьет, – осторожно заметил Клим.
   – Не верю! – воскликнул Малинин. – Я хорошо знаю Леню. Он загнулся бы без спиртного! Таких людей мать-земля рождает редко. Он был рожден для пьянки! Последние пятнадцать лет дня не было, чтобы он был сухой! Это я, Клим, тебе говорю – дембель Толя Малинин, которому со следующего понедельника больше не придется надевать мундир!
   Валерий Климов вылил оставшуюся жидкость в стакан и небрежно выцедил его. Было видно, что спиртное пошло ему на пользу – мертвенно-зеленые щеки заливал робкий румянец, а глаза лишились лихорадочного блеска.
   – А ведь у меня, Толян, для тебя сюрприз! – Клим тоже встал из-за стола и потянулся так, что захрустели сочленения. – Тебе сколько лет было на день четырнадцатого мая одна тысяча девятьсот девяносто девятого года?
   – Сороковник ровно! – гордо похвастался своей памятью Анатолий Алексеевич.
   Климов сложил губы трубочкой.
   – А знает ли достопочтенный, хотя и немного выпивший господин майор, что для сорокалетних величина возрастного вектора-коэффициента составляет одну целую тридцать пять сотых?
   – Пошел ты на хрен, Клим! – добродушно заявил майор. – Знать не знаю никаких коэффициентов. Не слыхивал о них, да и слышать не желаю.
   – И напрасно, батенька! – ударил себя в грудь Валерий. – Бюрократы из штаба забыли внести тебя, Толя, в реестр. А сегодня утроим ошибка была исправлена...
   – И что с того? – насторожился Малинин.
   Клим печально посмотрел на приятеля.
   – Твой дембель, Толик, отодвигается в далекое будущее. – Майор при этих словах схватился за сердце, затем за стакан, после – за пустой графин, но напрасно – емкости давно опустели.
   Дрожащей рукой Анатолий Алексеевич открыл сейф и достал оттуда бутылку водки. Бутылка была из «новых» – несколько лет назад Бобруйск открыл небольшой стекольный завод. По желанию населения, основной упор был сделан на производство литровой посудины – литр хорошо делится на троих, литр не стыдно принести в гости, литровая бутылка прекрасно помещается в рукаве бушлата. Для разлития вина и пива использовалась побочная продукция – трех– и пятилитровики.
   Литровка, которую достал из сейфа Малинин, была наполовину полна крепчайшим самогоном двойной очистки.
   – Ну вот! – завистливо вздохнул Климов. – Людям «веселку» подсовываешь, а сам...
   – Это от нервов, – пояснил майор, зубами вытащив из бутылки пробку и отхлебнув прямо из «ствола», – лекарство!
   – И у меня такая же херня! – пожаловался Валера приятелю. – Ночью сплю как убитый, утром тоже, а вот после обеда долго ворочаюсь!
   – Ты мне зубы не заговаривай, – процедил Малинин, – какие такие бюрократы? Ты, что ли? Ты же, сука, в штабе работаешь! Хрен тебе, а не лекарства!
   Климов виновато пожал плечами и глупо улыбнулся. Ну, забыли в штабе про начальника вещевого склада! Надо этому самому начальнику склада чаще показываться в штабе. Пьянки не в счет! На них серьезные вопросы не обсуждаются. Очевидно, Малинин думал про то же самое, поскольку неожиданно смилостивился, налил в шкалик на пальца три сивухи, подождал пока Валера выпьет, а затем спросил:
   – И на сколько же отдалился мой дембель? Надеюсь, не на десять лет?
   Вместо ответа Клим перегнулся через стол и заглянул в сейф. Увидав там кончик сухой колбасы, он достал его и вкусно откусил. Копченость высшего сорта мигом растаяла во рту, и он сунул туда остаток.
   – Толик, – мирно сказал он, жуя, – коэффициент один тридцать пять означает, что ты уйдешь на пенсию в сорок, помноженное на этот самое число...
   – Шестьдесят восемь лет! – с перепугу быстро умножил в уме цифры Малинин. – А если я не доживу?
   У Клима изо рта остался свисать кусок веревочки!
   – Толян, – прошептал он, – ты где был все это время? Разве ты не знаешь, что здесь люди живут дольше? «Свои годы жизни тож ты на цифру ту умножь»! Разве не слышал этой считалочки?
   Малинин вместо ответа отхлебнул еще.
   – Это что же получается? – потрясенно спросил он. – Если я планировал прожить семьдесят пять, то теперь...
   – Замахивайся на сотню, – серьезно сказал Валерий, – коэффициент обратно пропорционален возрасту в ТОТ ДЕНЬ. У детей он равен двум.
   – Опа! – выдохнул Малинин. – Так что, жизнь продолжается?
   – Да, дружище! Поскольку я тебя на десяток лет моложе, то у меня коэффициент один и шесть, что в переводе на нормальный язык означает сто двадцать лет, Я тоже поначалу обалдел! Ты, кстати, не завидуешь моему лишнему двадцатнику? Извини, если что...
   Майор щедрой рукой налил полный шкалик.
   – О чем речь! – воскликнул он. – Какая зависть, когда половина жизни еще впереди! Я, может, жениться еще раз успею!

Глава 1. Где-то вне пространства и времени.
Репортаж с того света

   «Афоня! Афоня!» – слышались отовсюду голоса неземной чистоты. Он летел по длинному коридору, пульсирующему и переливавшемуся всеми цветами радуги. Сознание было переполнено необычными ощущениями непривычной легкости и несвойственной ему раннее беззаботности. Тысячи голосов наполняли его нынешнее существование неким еще не до конца понятным смыслом. Смысл этот был многогранным, причем количество граней стремилось к бесконечности.
   Теперь Афанасий Поликарпович начал понимать, что количество правильных ответов на поставленный вопрос ограничивается лишь количеством степеней свободы, своеобразным показателем многомерности мышления индивидуума. Следовательно, стоит ли задавать вопросы вообще, особенно в подобном пространстве, где количество правильных ответов не поддается никакому учету? Тут же он одернул себя, что совершенно не представляет, кому задавать эти самые вопросы и так ли уж теперь ему нужны ответы на них.
   Размышляя об этом забавном парадоксе, Переплут не заметил, как закончился тоннель. Он очутился в огромном помещении, а то, что это – помещение, он понял по наличию потолка, либо огромного свода, находящегося на высоте порядка метров пятиста. Потолок этот был раскрашен в яркие желто-зеленые клетки, наподобие шахматного поля. Стен, насколько хватал глаз, видно не было – мешали разноцветные сферы, похожие на огромные мыльные пузыри.
   Переплут пролетел мимо нескольких сфер, затем, повинуясь какой-то безмолвной команде, свернул вправо, миновал еще две сферы и, наконец, увидел...