Страница:
В итоге обмена мнениями была достигнута договоренность о создании Репарационной комиссии из представителей трех держав со штаб-квартирой в Москве. После этого Сталин предложил выработать основные руководящие линии для Репарационной комиссии. Он высказал мнение, что основным принципом при распределении репараций должен быть следующий: репарации в первую очередь получают те государства, которые вынесли на своих плечах основную тяжесть войны и обеспечили победу над врагом. Эти государства – СССР, США и Великобритания. Возмещение должны получить не только русские, но также американцы и англичане, и притом в максимально возможном размере. «Если Соединенные Штаты, – сказал далее Сталин, – не заинтересованы в получении из Германии машин или рабочей силы, то могут найтись другие формы репараций, более подходящие для них, например сырье и т. п. Во всяком случае, должно быть твердо установлено, что право на репарации прежде всего имеют те, кто сделал наибольший вклад в разгром врага».
Рузвельт и Черчилль согласились с этими соображениями.
Мысли о послевоенном мире
Британское наследство
Договоренность о границах Польши
Рузвельт и Черчилль согласились с этими соображениями.
Мысли о послевоенном мире
Третье пленарное заседание Ялтинской конференции, состоявшееся 6 февраля, началось с обсуждения вопросов, оставшихся открытыми после конференции в Думбартон-Оксе, где вырабатывался проект устава новой международной организации безопасности. Несогласованными остались правила голосования в Совете Безопасности. Для внесения новых американских предложений слово было предоставлено государственному секретарю США Э. Стеттиниусу.
Эти предложения содержали новые элементы, и советская сторона согласилась их изучить. Однако окончательно вопрос о процедуре голосования был решен уже после Ялтинской конференции в ходе обмена посланиями между Рузвельтом и Сталиным. Записанная в конечном счете в Уставе ООН формула основывается на принципе единогласия великих держав и обеспечивает такой порядок, который исключает возможность навязать державе – постоянному члену Совета Безопасности ООН волю других государств в вопросах, имеющих принципиальное с точки зрения ее интересов значение.
Высказывания руководителей трех держав в Ялте в связи с планами послевоенного устройства дают представление о том, как мыслился тогда послевоенный мир.
Прежде всего следует подчеркнуть, что при различии позиций по тем или иным вопросам все три лидера сходились в одном – в том, что единство великих держав – участниц антигитлеровской коалиции имеет решающее значение для поддержания прочного мира на земле. Так, Черчилль признал, что вопрос о том, будет ли мир построен на прочных основах, зависит от дружбы и сотрудничества трех великих держав. Президент Рузвельт в свою очередь напомнил, что в Тегеране «три державы заявили о своей готовности принять на себя ответственность по созданию такого мира, который получит одобрение народов всего мира». Сталин заявил, что «самое важное условие для сохранения длительного мира – это единство трех держав».
Однако в рамках этого общего положения каждый из трех участников ялтинской встречи имел свои специфические приоритеты. Черчилль, естественно, прежде всего был озабочен судьбами Британской империи. В одном из своих выступлений он прямо заявил об этом, приведя конкретный пример, который он квалифицировал как «трудный для Англии». Если, сказал он, Китай попросит возвратить ему Гонконг, то Великобритания будет иметь право высказать свою точку зрения и защитить ее, однако Великобритания не сможет принять участия в голосовании. Со своей стороны Китай имел бы право полностью изложить свой взгляд по вопросу о Гонконге, и Совет Безопасности должен был бы решить вопрос без участия британского правительства в голосовании… Поскольку, однако, продолжал Черчилль, этот вопрос затрагивает суверенитет Британской империи, британскому правительству было бы обеспечено право вето. Обращаясь к другому примеру, Черчилль сказал, что если, бы Египет поднял вопрос относительно возвращения ему Суэцкого канала, то он, Черчилль, допустил бы обсуждение этого вопроса без всякого опасения, так как британские интересы также были бы обеспечены правом вето. Таким образом, Черчилль и мысли не допускал, что народы, территории которых находились тогда под господством британских империалистов, могли бы использовать новую организацию безопасности для обеспечения их суверенных прав. Напротив, он считал, что процедура, предложенная Соединенными Штатами, дает возможность не только сохранить империю, но и улучшить маскировку этого устремления. Он заявил, что «было бы нежелательно создавать впечатление, будто бы три державы хотят властвовать над всем миром, не давая другим странам высказывать свое мнение». Иными словами, говорите сколько угодно, лишь бы все оставалось по-прежнему.
Именно на это и обратил внимание глава советской делегации. Он сказал, что, как ему представляется, решения, принятые в Думбартон-Оксе, имеют своей целью обеспечить различным странам не только право высказывать свое мнение. Его никто не отрицает. Однако дело обстоит серьезнее. Если какая-либо нация поднимет вопрос, представляющий для нее большую важность, она сделает это не для того, чтобы только иметь возможность высказать свое мнение, но и для того, чтобы добиться решения по нему. «Среди присутствующих, – продолжал Сталин, – нет ни одного человека, который оспаривал бы право наций высказываться в Ассамблее. Однако не в этом суть дела. Черчилль, по-видимому, считает, что если Китай поднимет вопрос о Гонконге, то он пожелает только высказаться. Неверно. Китай потребует решения. Точно так же, если Египет подымет вопрос, о возврате Суэцкого канала, то он не удовлетворится тем, что выскажет свое мнение по этому поводу. Египет потребует решения вопроса. Вот почему сейчас речь идет не просто об обеспечении возможности излагать свои мнения, а о гораздо более важных вещах».
Коснувшись опасения, высказанного Черчиллем относительно того, как бы не подумали, что три великие державы хотят господствовать над миром, Сталин отметил, что пока две державы приняли предложения, которые, как они полагают, защитят их от обвинения в стремлении к такому господству. Что касается Советского Союза, то он изучит эти предложения. Далее Сталин продолжал: «Черчилль говорил, что нет оснований опасаться чего-нибудь нежелательного даже в случае принятия американских предложений. Да, конечно, пока мы все живы, бояться нечего. Мы не допустим опасных расхождений между нами. Мы не позволим, чтобы имела место новая агрессия против какой-либо из наших стран. Но пройдет 10 лет или, может быть, меньше, и мы исчезнем. Придет новое поколение, которое не прошло через все то, что мы пережили, которое на многие вопросы, вероятно, будет смотреть иначе, чем мы. Что будет тогда? Мы как будто бы задаемся целью обеспечить мир по крайней мере на 50 лет вперед… Вот почему вопрос о будущем уставе международной организации безопасности приобретает такую важность. Надо создать возможно больше преград для расхождения между тремя главными державами в будущем. Надо выработать такой устав, который максимально затруднял бы возникновение конфликтов между ними. Это – главная задача».
То была глубокая, принципиальная постановка вопроса, проникнутая подлинной заботой о будущем. Следовало создать такой механизм международной организации безопасности, который обеспечил бы возможность сохранения мира для грядущих поколений. Тогда говорилось о десяти годах, но Сталин прожил лишь восемь лет. Гораздо раньше, спустя неполных шесть недель после ялтинской встречи, умер Рузвельт, и его преемники круто повернули курс США в сторону конфронтации и подготовки войны против Советского Союза. Одним из инициаторов этого поворота оказался и Черчилль, хотя он уже и не находился у власти. Все это произошло вскоре после окончания военных действий против гитлеровской Германии и милитаристской Японии. Но в административной машине США и Англии и раньше были элементы, исподволь готовившие такой крутой поворот.
В последние годы мне не раз приходилось бывать в Западной Германии, беседовать там с людьми самых различных политических взглядов. Те из них, кто в начале 1945 года находился в вермахте в офицерском звании, неизменно рассказывали одну и ту же историю: попав в плен к американцам или англичанам, они проходили через особые комиссии, где представители командования западных союзников на допросе всегда задавали вопрос – готовы ли вы выступить на стороне Англии и США против Советского Союза?
Ответы бывали разные, но тем не менее немецкие пленные, попавшие в руки англичан и американцев, оставались в своих военных подразделениях, а захваченное у них оружие хранилось в боевой готовности на складах. Оно могло в любой момент быть пущено в ход против СССР.
В свете всего этого важно отметить, что на встрече лидеров трех держав в Ливадийском дворце еще преобладала атмосфера сотрудничества. Причем не только на пленарных заседаниях, но и при неофициальных встречах. На позднем обеде в Юсуповском дворце, который дал Сталин 8 февраля в честь руководителей Англии и США, как обычно, произносилось немало тостов. Главной темой было единство трех великих держав. Особенно это подчеркивал британский премьер.
– Никогда, – заявил он, – на протяжении этой войны даже в самые тяжелые часы я не чувствовал такую ответственность, как ту, которая лежит на мне на этой конференции. Мы уже на вершине горы, и перед нами раскрывается широкая панорама. Давайте не будем недооценивать трудностей. Нации – товарищи по оружию – в прошлом нередко расходились в разные стороны через 5 или 10 лет после войны. Таким образом, миллионы людей оказывались в заколдованном кругу, падали в пропасть и должны были снова подниматься вверх ценой огромных жертв. Перед нами теперь имеется шанс избежать ошибок прошлых поколений и обеспечить надежный мир… Защищать свою страну – это славная участь, но нам предстоят еще более важные завоевания. Мы должны воплотить в жизнь всеобщую мечту о том, что люди будут жить в мире, защищенные нашей непобедимой силой от агрессии и зла. Моя надежда на славного президента Соединенных Штатов и маршала Сталина. В них мы видим борцов за мир, которые, повергнув врага, поведут нас на выполнение задачи борьбы против бедности, смятения, хаоса и угнетения. Таковы мои надежды, и, говоря от имени Англии, я заверяю, что мы не будем в этом позади. Мы не ослабим наши усилия в поддержании ваших усилий. Затем слово взял Сталин:
– Я предлагаю тост за наш союз, за то, чтобы он не потерял характера близости и свободного высказывания мнений. Я не знаю в истории дипломатии такого тесного союза трех великих держав, как этот, когда союзники имели бы возможность так открыто высказывать свои взгляды. Я знаю, что в некоторых кругах расценят это замечание как наивное, но в условиях союза не следует обманывать друг друга. Опытные дипломаты могут сказать: почему я не должен обманывать своего союзника? Но я думаю, что лучше не обманывать союзника. Возможно, что наш союз потому так прочен, что мы не обманываем друг друга, а может быть, и потому, что не так-то легко обмануть друг друга. Я предлагаю тост за прочность нашего союза трех держав. Пусть он будет сильным и стабильным, и пусть мы будем как можно более откровенны…
Подождав, пока будет закончен перевод, Сталин продолжал:
– В эти дни в истории Европы произошло радикальное изменение. Очень хорошо иметь союз главных держав во время войны. Было бы невозможно выиграть войну без такого союза. Но союз против общего врага – это нечто ясное и само собой разумеющееся. Гораздо более сложным является союз после войны для обеспечения длительного мира и плодов победы. То, что мы боролись вместе, – это хорошее дело, но это было не так уж трудно. Я предлагаю тост за то, чтобы наш союз, родившийся как требование войны, был прочным и продолжался после войны, чтобы наши страны не замкнулись в своих внутренних делах, а помнили, что помимо их собственных проблем есть также большое общее дело и что они должны защищать дело единства с таким же энтузиазмом в мирное время, как они делали это во время войны.
Президент Рузвельт поддержал эти пожелания и в свою очередь подчеркнул значение сотрудничества с Советским Союзом.
Эти предложения содержали новые элементы, и советская сторона согласилась их изучить. Однако окончательно вопрос о процедуре голосования был решен уже после Ялтинской конференции в ходе обмена посланиями между Рузвельтом и Сталиным. Записанная в конечном счете в Уставе ООН формула основывается на принципе единогласия великих держав и обеспечивает такой порядок, который исключает возможность навязать державе – постоянному члену Совета Безопасности ООН волю других государств в вопросах, имеющих принципиальное с точки зрения ее интересов значение.
Высказывания руководителей трех держав в Ялте в связи с планами послевоенного устройства дают представление о том, как мыслился тогда послевоенный мир.
Прежде всего следует подчеркнуть, что при различии позиций по тем или иным вопросам все три лидера сходились в одном – в том, что единство великих держав – участниц антигитлеровской коалиции имеет решающее значение для поддержания прочного мира на земле. Так, Черчилль признал, что вопрос о том, будет ли мир построен на прочных основах, зависит от дружбы и сотрудничества трех великих держав. Президент Рузвельт в свою очередь напомнил, что в Тегеране «три державы заявили о своей готовности принять на себя ответственность по созданию такого мира, который получит одобрение народов всего мира». Сталин заявил, что «самое важное условие для сохранения длительного мира – это единство трех держав».
Однако в рамках этого общего положения каждый из трех участников ялтинской встречи имел свои специфические приоритеты. Черчилль, естественно, прежде всего был озабочен судьбами Британской империи. В одном из своих выступлений он прямо заявил об этом, приведя конкретный пример, который он квалифицировал как «трудный для Англии». Если, сказал он, Китай попросит возвратить ему Гонконг, то Великобритания будет иметь право высказать свою точку зрения и защитить ее, однако Великобритания не сможет принять участия в голосовании. Со своей стороны Китай имел бы право полностью изложить свой взгляд по вопросу о Гонконге, и Совет Безопасности должен был бы решить вопрос без участия британского правительства в голосовании… Поскольку, однако, продолжал Черчилль, этот вопрос затрагивает суверенитет Британской империи, британскому правительству было бы обеспечено право вето. Обращаясь к другому примеру, Черчилль сказал, что если, бы Египет поднял вопрос относительно возвращения ему Суэцкого канала, то он, Черчилль, допустил бы обсуждение этого вопроса без всякого опасения, так как британские интересы также были бы обеспечены правом вето. Таким образом, Черчилль и мысли не допускал, что народы, территории которых находились тогда под господством британских империалистов, могли бы использовать новую организацию безопасности для обеспечения их суверенных прав. Напротив, он считал, что процедура, предложенная Соединенными Штатами, дает возможность не только сохранить империю, но и улучшить маскировку этого устремления. Он заявил, что «было бы нежелательно создавать впечатление, будто бы три державы хотят властвовать над всем миром, не давая другим странам высказывать свое мнение». Иными словами, говорите сколько угодно, лишь бы все оставалось по-прежнему.
Именно на это и обратил внимание глава советской делегации. Он сказал, что, как ему представляется, решения, принятые в Думбартон-Оксе, имеют своей целью обеспечить различным странам не только право высказывать свое мнение. Его никто не отрицает. Однако дело обстоит серьезнее. Если какая-либо нация поднимет вопрос, представляющий для нее большую важность, она сделает это не для того, чтобы только иметь возможность высказать свое мнение, но и для того, чтобы добиться решения по нему. «Среди присутствующих, – продолжал Сталин, – нет ни одного человека, который оспаривал бы право наций высказываться в Ассамблее. Однако не в этом суть дела. Черчилль, по-видимому, считает, что если Китай поднимет вопрос о Гонконге, то он пожелает только высказаться. Неверно. Китай потребует решения. Точно так же, если Египет подымет вопрос, о возврате Суэцкого канала, то он не удовлетворится тем, что выскажет свое мнение по этому поводу. Египет потребует решения вопроса. Вот почему сейчас речь идет не просто об обеспечении возможности излагать свои мнения, а о гораздо более важных вещах».
Коснувшись опасения, высказанного Черчиллем относительно того, как бы не подумали, что три великие державы хотят господствовать над миром, Сталин отметил, что пока две державы приняли предложения, которые, как они полагают, защитят их от обвинения в стремлении к такому господству. Что касается Советского Союза, то он изучит эти предложения. Далее Сталин продолжал: «Черчилль говорил, что нет оснований опасаться чего-нибудь нежелательного даже в случае принятия американских предложений. Да, конечно, пока мы все живы, бояться нечего. Мы не допустим опасных расхождений между нами. Мы не позволим, чтобы имела место новая агрессия против какой-либо из наших стран. Но пройдет 10 лет или, может быть, меньше, и мы исчезнем. Придет новое поколение, которое не прошло через все то, что мы пережили, которое на многие вопросы, вероятно, будет смотреть иначе, чем мы. Что будет тогда? Мы как будто бы задаемся целью обеспечить мир по крайней мере на 50 лет вперед… Вот почему вопрос о будущем уставе международной организации безопасности приобретает такую важность. Надо создать возможно больше преград для расхождения между тремя главными державами в будущем. Надо выработать такой устав, который максимально затруднял бы возникновение конфликтов между ними. Это – главная задача».
То была глубокая, принципиальная постановка вопроса, проникнутая подлинной заботой о будущем. Следовало создать такой механизм международной организации безопасности, который обеспечил бы возможность сохранения мира для грядущих поколений. Тогда говорилось о десяти годах, но Сталин прожил лишь восемь лет. Гораздо раньше, спустя неполных шесть недель после ялтинской встречи, умер Рузвельт, и его преемники круто повернули курс США в сторону конфронтации и подготовки войны против Советского Союза. Одним из инициаторов этого поворота оказался и Черчилль, хотя он уже и не находился у власти. Все это произошло вскоре после окончания военных действий против гитлеровской Германии и милитаристской Японии. Но в административной машине США и Англии и раньше были элементы, исподволь готовившие такой крутой поворот.
В последние годы мне не раз приходилось бывать в Западной Германии, беседовать там с людьми самых различных политических взглядов. Те из них, кто в начале 1945 года находился в вермахте в офицерском звании, неизменно рассказывали одну и ту же историю: попав в плен к американцам или англичанам, они проходили через особые комиссии, где представители командования западных союзников на допросе всегда задавали вопрос – готовы ли вы выступить на стороне Англии и США против Советского Союза?
Ответы бывали разные, но тем не менее немецкие пленные, попавшие в руки англичан и американцев, оставались в своих военных подразделениях, а захваченное у них оружие хранилось в боевой готовности на складах. Оно могло в любой момент быть пущено в ход против СССР.
В свете всего этого важно отметить, что на встрече лидеров трех держав в Ливадийском дворце еще преобладала атмосфера сотрудничества. Причем не только на пленарных заседаниях, но и при неофициальных встречах. На позднем обеде в Юсуповском дворце, который дал Сталин 8 февраля в честь руководителей Англии и США, как обычно, произносилось немало тостов. Главной темой было единство трех великих держав. Особенно это подчеркивал британский премьер.
– Никогда, – заявил он, – на протяжении этой войны даже в самые тяжелые часы я не чувствовал такую ответственность, как ту, которая лежит на мне на этой конференции. Мы уже на вершине горы, и перед нами раскрывается широкая панорама. Давайте не будем недооценивать трудностей. Нации – товарищи по оружию – в прошлом нередко расходились в разные стороны через 5 или 10 лет после войны. Таким образом, миллионы людей оказывались в заколдованном кругу, падали в пропасть и должны были снова подниматься вверх ценой огромных жертв. Перед нами теперь имеется шанс избежать ошибок прошлых поколений и обеспечить надежный мир… Защищать свою страну – это славная участь, но нам предстоят еще более важные завоевания. Мы должны воплотить в жизнь всеобщую мечту о том, что люди будут жить в мире, защищенные нашей непобедимой силой от агрессии и зла. Моя надежда на славного президента Соединенных Штатов и маршала Сталина. В них мы видим борцов за мир, которые, повергнув врага, поведут нас на выполнение задачи борьбы против бедности, смятения, хаоса и угнетения. Таковы мои надежды, и, говоря от имени Англии, я заверяю, что мы не будем в этом позади. Мы не ослабим наши усилия в поддержании ваших усилий. Затем слово взял Сталин:
– Я предлагаю тост за наш союз, за то, чтобы он не потерял характера близости и свободного высказывания мнений. Я не знаю в истории дипломатии такого тесного союза трех великих держав, как этот, когда союзники имели бы возможность так открыто высказывать свои взгляды. Я знаю, что в некоторых кругах расценят это замечание как наивное, но в условиях союза не следует обманывать друг друга. Опытные дипломаты могут сказать: почему я не должен обманывать своего союзника? Но я думаю, что лучше не обманывать союзника. Возможно, что наш союз потому так прочен, что мы не обманываем друг друга, а может быть, и потому, что не так-то легко обмануть друг друга. Я предлагаю тост за прочность нашего союза трех держав. Пусть он будет сильным и стабильным, и пусть мы будем как можно более откровенны…
Подождав, пока будет закончен перевод, Сталин продолжал:
– В эти дни в истории Европы произошло радикальное изменение. Очень хорошо иметь союз главных держав во время войны. Было бы невозможно выиграть войну без такого союза. Но союз против общего врага – это нечто ясное и само собой разумеющееся. Гораздо более сложным является союз после войны для обеспечения длительного мира и плодов победы. То, что мы боролись вместе, – это хорошее дело, но это было не так уж трудно. Я предлагаю тост за то, чтобы наш союз, родившийся как требование войны, был прочным и продолжался после войны, чтобы наши страны не замкнулись в своих внутренних делах, а помнили, что помимо их собственных проблем есть также большое общее дело и что они должны защищать дело единства с таким же энтузиазмом в мирное время, как они делали это во время войны.
Президент Рузвельт поддержал эти пожелания и в свою очередь подчеркнул значение сотрудничества с Советским Союзом.
Британское наследство
9 февраля во время пленарного заседания произошел инцидент, главным действующим лицом которого был Черчилль. Все шло как обычно, Спокойно и чинно, пока государственный секретарь США Э. Стеттиниус, говоря о подготовке к предстоящей конференции Объединенных Наций, не затронул проблему опеки. Он, собственно, не сказал ничего такого, что могло бы задеть англичан. Стеттиниус лишь упомянул, что постоянным членам Совета Безопасности следовало бы еще до конференции провести в дипломатическом порядке консультации об опеке над колониальными и зависимыми народами. Вот и все.
Однако Черчилль усмотрел в этом покушение на интересы Британской империи. Поэтому-то одно лишь упоминание Стеттиниусом проблемы опеки до крайности взбудоражило Черчилля.
– Я решительно возражаю против обсуждения этого вопроса, – воскликнул он. – Великобритания в течение стольких лет ведет тяжелую борьбу за сохранение в целости Британского содружества наций и Британской империи. Я уверен, что эта борьба закончится полным успехом, и, пока британский флаг развевается над территориями британской короны, я не допущу, чтобы хоть какой-либо кусок британской земли попал на аукцион с участием 40 государств. Никогда Британская империя не будет посажена на скамью подсудимых в международном суде по вопросу об опеке над несовершеннолетними нациями.
Эта бурная тирада нарушила спокойный ход конференции. Стеттиниус принялся уверять Черчилля, что он имел в виду вовсе не Британскую империю.
– Американская делегация, – поспешил он успокоить британского премьера, – желает, чтобы мировая организация в случае необходимости учредила опеку над территориями, которые будут отняты у врага.
Тогда Черчилль сказал примирительным тоном:
– Если речь идет о вражеских территориях, то я не имею возражений. Возможно, над этими территориями целесообразно учредить опеку.
– Совещание трех министров иностранных дел, – повторил Стеттиниус, – признало желательным обсудить вопрос об опеке на конференции Объединенных Наций.
Но Черчилль отлично знал, куда в действительности метят американцы. Поэтому он принялся настаивать на том, чтобы в тексте решения была сделана специальная оговорка о том, что обсуждение вопроса об опеке ни в коем случае не затрагивает территории Британской империи.
Черчилль уже давно подозревал американцев в коварном намерении прибрать к рукам некоторые из английских владений. И не без основания. В Вашингтоне предвидели, что из войны Великобритания выйдет ослабленной и окажется не в состоянии справиться с развивавшимся национально-освободительным движением. К тому же в США преобладало мнение, что старые колониальные методы господства отжили свой век и могут оказаться непригодными в середине XX века. Отсюда – повышенный интерес Вашингтона к так называемой системе международной опеки, где за ширмой Организации Объединенных Наций американский империализм получил бы возможность утвердить к своей выгоде систему неоколониализма. Тут, конечно, примешивалась и идея мирового господства Америки, осуществлению которой мешал «старый», в том числе и британский, колониализм.
В этой связи между Лондоном и Вашингтоном не раз происходили столкновения, что отражалось и в секретной переписке между Черчиллем и Рузвельтом. Так, в начале 1944 года президент США сообщил британскому премьеру, что он поручил государственному департаменту, проконсультировавшись со специалистами, изучить вопрос о нефти. 22 февраля того же года американский межведомственный комитет по нефти составил первый проект документа, озаглавленный «Внешняя политика США в области нефти». В документе говорилось, что Соединенные Штаты считают своей первой задачей распространение на нефть положения Атлантической хартии относительно «равного доступа».
Рузвельт успокаивал Черчилля: «Пожалуйста, примите мои заверения, что мы не бросаем завистливых взоров на ваши нефтяные промыслы в Иране и Ираке, однако, – продолжал он, – я не могу откладывать далее переговоры по этой проблеме». Британский премьер реагировал на планы американцев весьма нервозно. 4 марта он писал Рузвельту: «Очень Вам благодарен за Ваши заверения в том, что вы не бросаете завистливых взоров на наши нефтяные промыслы в Иране и Ираке. Позвольте мне в свою очередь заверить Вас, что мы совершенно не собираемся покушаться ни на ваши интересы, ни на вашу собственность в Саудовской Аравии. Моя позиция в этом, как и во всех других вопросах, сводится к тому, что Великобритания не ищет от войны никаких выгод, ни территориальных, ни каких-либо еще. С другой стороны, она не потерпит, чтобы ее лишили чего-либо, по праву ей принадлежащего, после того как она посвятила все свои силы правому делу, по крайней мере до тех пор, пока Ваш покорный слуга уполномочен вести ее дела».
Британский лев, как видим, показал когти. Но они были уже изрядно обломаны. В Вашингтоне это хорошо знали. Понимал это и Черчилль, хотя и отказывался признавать вслух. Но, опасаясь за будущее империи, он неоднократно пытался получить от Рузвельта заверение поддержать британские позиции. Вашингтон же от такого обязательства уклонялся. 28 ноября 1944 г., вскоре после избрания президента Рузвельта на четвертый срок, Черчилль направил в Белый дом пространное секретное послание, в котором делился своими тревогами и заботами. Особенно беспокоило его выдвинутое американцами предложение о передаче в их пользование английских баз во всем мире.
Я не могу согласиться с таким решением вопроса, которое бы противодействовало движению вперед. Оно скорее должно позволить всем идти вперед вместе. Мне известно, с какими трудностями ваша авиационная промышленность сталкивается всю войну. В прошлом мы находили пути помогать вам, и я убежден, что нам удастся изыскать пути, чтобы помочь вам преодолеть и эти трудности. Мы готовы предоставлять полностью в ваше распоряжение транспортные самолеты на тех же условиях, на каких их может получать наш народ. Наше единственное условие – авиации надо разрешить развиваться при соблюдении только разумных мер предосторожности, причем настолько широко и настолько быстро, насколько это доступно для человеческой изобретательности и предприимчивости.
У нас нет стремления монополизировать воздушное сообщение во всем мире. Я не понимаю, как увеличение периодичности полетов по авиалиниям большой протяженности могло бы влиять на движение по авиалиниям малой протяженности, если все авиалинии будут пользоваться равным правом увеличивать периодичность полетов на равной основе. Не понимаю я также, как в конечном счете такой порядок мог бы стать более благоприятным для нас, чем для других, несмотря на то что начинать будем мы.
Вы просили, чтобы я еще раз продумал основы Вашей позиции и изложил эти проблемы так, как я их представляю себе. Я сделал и то, и другое и убежден больше, чем когда-либо, что ответ заключается в том, чтобы не противодействовать движению вперед, а идти вперед вместе».
Вопрос о воздушном транспорте был, разумеется, лишь одним из элементов в борьбе американского империализма за овладение британским наследством. Но в тот момент этот вопрос, пожалуй, наиболее выпукло отражал существо противоречий между Англией и США. Любопытны в этой связи ссылки на «честную игру», «одинаковые возможности» и т. д. Ведь совершенно очевидно, что в тогдашних условиях американские монополии при их преобладающей мощи были вне конкуренции и рассчитывали получить все выгоды. Это стремление довольно прозрачно сквозило в аргументации Рузвельта.
Однако в то время английские тори надеялись, что Британия еще долго будет править морями и оставаться ведущей колониальной державой. Но не прошло и четырех лет после окончания второй мировой войны, как столь дорогое сердцу Черчилля «содружество наций» стало трещать по швам. От империи откалывались все новые и новые куски. Не удалось в полной мере осуществить свои неоколониалистские планы и американским правящим кругам. Сотни миллионов бывших подданных Британской империи, как и колониальных империй Франции, Голландии, Бельгии и других метрополий, пошли по пути самостоятельного развития.
Однако Черчилль усмотрел в этом покушение на интересы Британской империи. Поэтому-то одно лишь упоминание Стеттиниусом проблемы опеки до крайности взбудоражило Черчилля.
– Я решительно возражаю против обсуждения этого вопроса, – воскликнул он. – Великобритания в течение стольких лет ведет тяжелую борьбу за сохранение в целости Британского содружества наций и Британской империи. Я уверен, что эта борьба закончится полным успехом, и, пока британский флаг развевается над территориями британской короны, я не допущу, чтобы хоть какой-либо кусок британской земли попал на аукцион с участием 40 государств. Никогда Британская империя не будет посажена на скамью подсудимых в международном суде по вопросу об опеке над несовершеннолетними нациями.
Эта бурная тирада нарушила спокойный ход конференции. Стеттиниус принялся уверять Черчилля, что он имел в виду вовсе не Британскую империю.
– Американская делегация, – поспешил он успокоить британского премьера, – желает, чтобы мировая организация в случае необходимости учредила опеку над территориями, которые будут отняты у врага.
Тогда Черчилль сказал примирительным тоном:
– Если речь идет о вражеских территориях, то я не имею возражений. Возможно, над этими территориями целесообразно учредить опеку.
– Совещание трех министров иностранных дел, – повторил Стеттиниус, – признало желательным обсудить вопрос об опеке на конференции Объединенных Наций.
Но Черчилль отлично знал, куда в действительности метят американцы. Поэтому он принялся настаивать на том, чтобы в тексте решения была сделана специальная оговорка о том, что обсуждение вопроса об опеке ни в коем случае не затрагивает территории Британской империи.
Черчилль уже давно подозревал американцев в коварном намерении прибрать к рукам некоторые из английских владений. И не без основания. В Вашингтоне предвидели, что из войны Великобритания выйдет ослабленной и окажется не в состоянии справиться с развивавшимся национально-освободительным движением. К тому же в США преобладало мнение, что старые колониальные методы господства отжили свой век и могут оказаться непригодными в середине XX века. Отсюда – повышенный интерес Вашингтона к так называемой системе международной опеки, где за ширмой Организации Объединенных Наций американский империализм получил бы возможность утвердить к своей выгоде систему неоколониализма. Тут, конечно, примешивалась и идея мирового господства Америки, осуществлению которой мешал «старый», в том числе и британский, колониализм.
В этой связи между Лондоном и Вашингтоном не раз происходили столкновения, что отражалось и в секретной переписке между Черчиллем и Рузвельтом. Так, в начале 1944 года президент США сообщил британскому премьеру, что он поручил государственному департаменту, проконсультировавшись со специалистами, изучить вопрос о нефти. 22 февраля того же года американский межведомственный комитет по нефти составил первый проект документа, озаглавленный «Внешняя политика США в области нефти». В документе говорилось, что Соединенные Штаты считают своей первой задачей распространение на нефть положения Атлантической хартии относительно «равного доступа».
Рузвельт успокаивал Черчилля: «Пожалуйста, примите мои заверения, что мы не бросаем завистливых взоров на ваши нефтяные промыслы в Иране и Ираке, однако, – продолжал он, – я не могу откладывать далее переговоры по этой проблеме». Британский премьер реагировал на планы американцев весьма нервозно. 4 марта он писал Рузвельту: «Очень Вам благодарен за Ваши заверения в том, что вы не бросаете завистливых взоров на наши нефтяные промыслы в Иране и Ираке. Позвольте мне в свою очередь заверить Вас, что мы совершенно не собираемся покушаться ни на ваши интересы, ни на вашу собственность в Саудовской Аравии. Моя позиция в этом, как и во всех других вопросах, сводится к тому, что Великобритания не ищет от войны никаких выгод, ни территориальных, ни каких-либо еще. С другой стороны, она не потерпит, чтобы ее лишили чего-либо, по праву ей принадлежащего, после того как она посвятила все свои силы правому делу, по крайней мере до тех пор, пока Ваш покорный слуга уполномочен вести ее дела».
Британский лев, как видим, показал когти. Но они были уже изрядно обломаны. В Вашингтоне это хорошо знали. Понимал это и Черчилль, хотя и отказывался признавать вслух. Но, опасаясь за будущее империи, он неоднократно пытался получить от Рузвельта заверение поддержать британские позиции. Вашингтон же от такого обязательства уклонялся. 28 ноября 1944 г., вскоре после избрания президента Рузвельта на четвертый срок, Черчилль направил в Белый дом пространное секретное послание, в котором делился своими тревогами и заботами. Особенно беспокоило его выдвинутое американцами предложение о передаче в их пользование английских баз во всем мире.
«Разрешите мне также сказать, – писал Черчилль, – что я никогда не проповедовал конкурентной борьбы за „величие“ в какой бы то ни было области между нашими двумя странами на их нынешнем этапе развития. У нас будет величайший в мире военно-морской флот. У вас будет, я надеюсь, величайший воздушный флот. У вас будет величайшая торговля. У вас – все золото. Но все это не внушает мне страха, ибо я убежден, что американский народ под Вашим вновь провозглашенным руководством не станет предаваться тщеславным стремлениям и что советчиками, озаряющими его путь, будут справедливость и честная игра».Этим довольно льстивым посланием Черчилль рассчитывал «разжалобить» своего заокеанского друга и получить от него соответствующие заверения. Но Рузвельт оставался тверд. Его ответное послание может, пожалуй, служить образцом дипломатического документа эпохи расцвета пресловутой «американской мечты» о мировом господстве.
«Я тщательно продумал Ваше послание и перечисленные в нем проблемы, – говорилось в письме Рузвельта от 30 ноября 1944 т. – Вам известно, что я не стремлюсь к каким-либо мерам, благодаря которым наш народ извлек бы выгоду из жертв вашего народа в этой войне. Ваша вера в справедливость и честную игру американского народа, я убежден, обоснована. Я в равной степени уверен, что в той же мере обладает этими качествами и ваш народ. Я знаю, что он хочет иметь равные возможности в воздушном пространстве, и он, безусловно, должен их иметь. Не могу поверить, что он хотел бы, чтобы авиация, в которой вам, как и нам, предстоит великое будущее, была задавлена и удушена лишь потому, что ваш народ в данный момент находится в менее благоприятном для конкуренции положении.Вы говорите, что Британской империи предлагается предоставить свои базы во всем мире в распоряжение других стран. Конечно, это так. Хотели бы Вы, чтобы порты всех стран мира были закрыты для всех судов, кроме своих собственных, или открыты для одного или двух иностранных судов только в том случае, если они станут перевозить пассажиров и грузы с начала до конца рейса из Ливерпуля в Шанхай? Где была бы теперь Англия, если бы судоходство подверглось таким ограничениям? Я не могу поверить, что Вы в такое время не хотите соглашения.
Я не могу согласиться с таким решением вопроса, которое бы противодействовало движению вперед. Оно скорее должно позволить всем идти вперед вместе. Мне известно, с какими трудностями ваша авиационная промышленность сталкивается всю войну. В прошлом мы находили пути помогать вам, и я убежден, что нам удастся изыскать пути, чтобы помочь вам преодолеть и эти трудности. Мы готовы предоставлять полностью в ваше распоряжение транспортные самолеты на тех же условиях, на каких их может получать наш народ. Наше единственное условие – авиации надо разрешить развиваться при соблюдении только разумных мер предосторожности, причем настолько широко и настолько быстро, насколько это доступно для человеческой изобретательности и предприимчивости.
У нас нет стремления монополизировать воздушное сообщение во всем мире. Я не понимаю, как увеличение периодичности полетов по авиалиниям большой протяженности могло бы влиять на движение по авиалиниям малой протяженности, если все авиалинии будут пользоваться равным правом увеличивать периодичность полетов на равной основе. Не понимаю я также, как в конечном счете такой порядок мог бы стать более благоприятным для нас, чем для других, несмотря на то что начинать будем мы.
Вы просили, чтобы я еще раз продумал основы Вашей позиции и изложил эти проблемы так, как я их представляю себе. Я сделал и то, и другое и убежден больше, чем когда-либо, что ответ заключается в том, чтобы не противодействовать движению вперед, а идти вперед вместе».
Вопрос о воздушном транспорте был, разумеется, лишь одним из элементов в борьбе американского империализма за овладение британским наследством. Но в тот момент этот вопрос, пожалуй, наиболее выпукло отражал существо противоречий между Англией и США. Любопытны в этой связи ссылки на «честную игру», «одинаковые возможности» и т. д. Ведь совершенно очевидно, что в тогдашних условиях американские монополии при их преобладающей мощи были вне конкуренции и рассчитывали получить все выгоды. Это стремление довольно прозрачно сквозило в аргументации Рузвельта.
Однако в то время английские тори надеялись, что Британия еще долго будет править морями и оставаться ведущей колониальной державой. Но не прошло и четырех лет после окончания второй мировой войны, как столь дорогое сердцу Черчилля «содружество наций» стало трещать по швам. От империи откалывались все новые и новые куски. Не удалось в полной мере осуществить свои неоколониалистские планы и американским правящим кругам. Сотни миллионов бывших подданных Британской империи, как и колониальных империй Франции, Голландии, Бельгии и других метрополий, пошли по пути самостоятельного развития.
Договоренность о границах Польши
Обсуждение польской проблемы началось на пленарном заседании Ялтинской конференции 6 февраля. Рузвельт, взявший слово первым, высказался в пользу проведения восточной границы Польши по линии Керзона, но добавил, что было бы хорошо рассмотреть вопрос об уступках полякам на южном участке этой линии. Он имел в виду район Львова, но не сказал этого. Президент США внес далее предложение о создании президентского совета «в составе небольшого количества выдающихся поляков», на который была бы возложена задача создания временного правительства Польши. Вместе с тем, добавил Рузвельт, мы надеемся, что Польша будет в самых дружественных отношениях с Советским Союзом.
Сталин тут же вставил реплику, что Польша будет находиться в дружественных отношениях не только с Советским Союзом, но и со всеми союзниками.
Следуя приглашению Рузвельта высказаться по его предложениям, Черчилль сказал, что он уполномочен заявить о положительном отношении к ним британского правительства. Черчилль добавил, что постоянно публично заявлял в парламенте и в других местах о намерении британского правительства признать линию границы в том виде, как она толкуется Советским правительством, то есть с оставлением Львова у Советского Союза. Он, Черчилль, всегда считал, что после той трагедии, которую пережил СССР, защищая себя от германской агрессии, и после тех усилий, которые СССР приложил для освобождения Польши, претензии Москвы на Львов и на линию Керзона базируются не на силе, а на праве. Что же касается проблемы образования польского правительства, то британский премьер заявил, что он поддерживает предложение Рузвельта и выступает за создание такого временного правительства, которое признают СССР, США и Англия и которое будет существовать до того момента, когда польский народ сможет свободно избрать правительство. Рузвельт ничего не возразил против этих соображений британского премьера, и, таким образом, в вопросе о восточной границе Польши была достигнута договоренность.
Изложенная позиция руководителей США и Англии по вопросу о границе Польши, которая, впрочем, была ими высказана еще на Тегеранской конференции, заслуживает особого внимания, поскольку в последующем со стороны западных держав предпринимались попытки отойти от нее и представить дело так, будто Советский Союз нарушил совместно принятые решения по этому вопросу. В действительности СССР неизменно оставался на принципиальной позиции, выступая за претворение в жизнь того, что было согласовано между тремя державами.
Сталин тут же вставил реплику, что Польша будет находиться в дружественных отношениях не только с Советским Союзом, но и со всеми союзниками.
Следуя приглашению Рузвельта высказаться по его предложениям, Черчилль сказал, что он уполномочен заявить о положительном отношении к ним британского правительства. Черчилль добавил, что постоянно публично заявлял в парламенте и в других местах о намерении британского правительства признать линию границы в том виде, как она толкуется Советским правительством, то есть с оставлением Львова у Советского Союза. Он, Черчилль, всегда считал, что после той трагедии, которую пережил СССР, защищая себя от германской агрессии, и после тех усилий, которые СССР приложил для освобождения Польши, претензии Москвы на Львов и на линию Керзона базируются не на силе, а на праве. Что же касается проблемы образования польского правительства, то британский премьер заявил, что он поддерживает предложение Рузвельта и выступает за создание такого временного правительства, которое признают СССР, США и Англия и которое будет существовать до того момента, когда польский народ сможет свободно избрать правительство. Рузвельт ничего не возразил против этих соображений британского премьера, и, таким образом, в вопросе о восточной границе Польши была достигнута договоренность.
Изложенная позиция руководителей США и Англии по вопросу о границе Польши, которая, впрочем, была ими высказана еще на Тегеранской конференции, заслуживает особого внимания, поскольку в последующем со стороны западных держав предпринимались попытки отойти от нее и представить дело так, будто Советский Союз нарушил совместно принятые решения по этому вопросу. В действительности СССР неизменно оставался на принципиальной позиции, выступая за претворение в жизнь того, что было согласовано между тремя державами.