Берг Михаил. Возвращение в ад

Михаил Берг
 
Возвращение в ад

   "Возвращение в ад" по цензурным соображениям был отвергнут самиздатским журналом "Часы", что, надо сказать, меня сильно разочаровало. "Кум может рассердиться", - глубокомысленно заметил тогда редактор журнала Борис Иванович Иванов, намекая на всевидящее око КГБ. Мне же было плевать, если в самиздате цензура, то зачем тогда нужен такой самиздат, думал я и спустя пять лет описал эту ситуацию в "Момемурах".
   Еще одна симптоматичная деталь - роман Вити Кривулина "Шмон", написанный в том же году, начинается с пересказа и анализа "Возвращение в ад".

1

   Nous revenons toujours
   Мы всегда возвращаемся (фран.).

 
   Умер я скоропостижно, совершенно неожиданно и для близких и для самого себя, не предуведомив никого заранее. Смерть достаточно претенциозный акт для живого, для неживого она безразлична. Помню только, что внезапно, не испытывая ни боли, ни огорчения, я выпростался из своего развалившегося на постели тела, став, очевидно, легче воздуха, и ощутил себя где-то наверху, прижатым к потолку своим тощим задом.
   Какое-то время я еще смотрел сверху вниз, собирая взглядом разбросанные по комнате предметы: заваленный бумагами стол, стоящую на подоконнике чашку с недопитым чаем, косо висящую на стене цветную фотографию отражения святовитской башни в глади обелиска на III дворе пражского Града, простыню, винтом закрутившуюся вокруг ноги спящей и ничего не подозревающей жены, а затем томимый невнятным беспокойством, с непривычки стукаясь то головой, то локтями о всевозможные острые углы, заметался под потолком, точно муха на оконном стекле.
   Помог случай - струя сквозняка распахнула форточку, и я, с облегчением вздохнув чистым воздухом, устремился против его движения, не думая, что могу застрять в узкой фрамуге. Все правильно: еще мгновение - и я, не испытывая ни сожаления об оставляемом земном пределе, ни капли угрызения совести, что исчезаю, не предупредив, уже летел, вкручиваясь штопором в палевую дымку утреннего неба, ощущая радостный пароксизм освобождения и засасывающей пустоты. Вероятно, время удваивало, умножало самое себя, лупой собирая бесконечность в точке, потому что до сих пор не знаю, сколько продолжался этот полет. Несколько секунд или вечность. Кажется, достигнув уровня кучевых облаков, живописной формы и кучерявых, как борода основателя марксизма, я потерял сознание. А когда пришел в себя, все также со свистом поднимаясь по винтовой траектории, обнаружил, что лечу не один, а в паре с незнакомым мужчиной, облаченным в синий сатиновый халат подсобного рабочего, неизвестно когда присоединившимся ко мне. Мужчина двигался с такой же, как и я, скоростью, вращался вокруг своей оси, иногда поворачиваясь ко мне простонародным лицом, с отпечатленной на нем блаженной улыбкой и недокуренным хабариком, прилипшим к нижней губе. Летел он с закрытыми глазами, иногда нервически подергивая правым веком, и мое последнее воспоминание было связано с его странно забегавшими по собственному телу руками. Заметил, как он распахнул разлетевшиеся полы халата, привычным движением расстегнул пуговицы на мотне, и немало не смущаясь моим присутствием, стал справлять малую нужду, кропя и загрязняя международное космическое пространство. Очевидно, он желал предстать перед Богом в натурально очищенном состоянии. Я не успел даже запротестовать, ибо уже в следующее мгновение наткнулся на некую невидимую, но непреодолимую преграду, прогнувшуюся прозрачную пленку, от которой отскочил, как мяч от волейбольной сетки. Откуда мне было знать, что это и был Страшный Суд, свершившийся мгновенно (и правда, зачем для него время?), ибо, очевидно, уже осужденный, летел обратно, теперь один, тогда как изгадившая космос сволочь, должно быть, блаженствовала в фиолетовых эмпиреях.
   Кажется, я опять потерял сознание, так как, придя в себя, оказался не летящим, а стоящим, прислоненным к холодной стеночке в кромешной и полой темноте неизвестного происхождения. В голове вертелась карусель, перепонки покалывало, в ушах еще свистел ветер межзвездного путешествия, ноги казались ватными, но я, протянув руку, пощупал стеночку, у которой стоял, обнаружил, что она сырая на ощупь, и попытался понять, где нахожусь. Из мрачного полумрака, напоминающего коммунальную парадную, когда перебиты все лампочки, стали проступать какие-то углы, прямоугольные грани, а впереди (не берусь точно определить расстояние) что-то мятно белело. Находясь еще в полукоматозном состоянии, я сделал одеревеневшими ногами шаг вперед, чуть не наступив на выскочившую в последний момент и невидимую в темноте кошку, или нечто похожее по форме, с обиженным мяуканьем исчезнувшую тотчас. Несколько неуверенных шагов, я двигался, как слепой, боясь наткнуться на нечто непредвиденное, и белевшее впереди пятно оказалось на расстоянии вытянутой руки. Вгляделся. На деревянной створке, напоминавшей обыкновенную земную дверь, на трех кнопках висел листок бумаги в клетку, вырванный из ученической тетради. Четвертая кнопка была, очевидно, утеряна, ибо в свободном уголке светилась дырочка от прокола. Шевеля губами, прочел единственное, коряво выведенное, еле различимое чернильное слово, перед которым стояло семь точек: "… ад". Возможно, точки заключали в себе скрытый подпольный смысл, возможно, они остались от стершихся некогда букв. Подчиняясь неясному порыву, я загнул свободный угол листка и заглянул под его рубашку. И точно: тут стояло уже два слова.
   Опять семь точек с окончанием "…адский", а чуть ниже - точка с последующей односложной морфемой "рай". Что за фигня, подумал я, что за антагонистическое сочетание? - толкнул скрипнувшую виолончельной струной створку двери, за которой начиналась стена света, сделал еще один шаг и вышел на бывший Каменноостровский проспект.
   Ослепленный кинувшимся в глаза светом, ошеломленный увиденным, я опять прислонился к оставленной за спиной створке, ощущая вакуумную пустоту вместо мыслей. Передо мной расстилалась обыкновенная улица, по которой в обе стороны катила разношерстная волна толпы. Мелькали отчетливо славянские лица незнакомых сограждан, неумело подведенные озабоченные женские глаза, не обращавшие на меня никакого внимания, топали погруженные в раздумье партикулярные пиджаки, шаркали скошенные на бок каблуки и подметки; справа, протыкая небо, блестело золотое шило Петропавловского собора, с ангелом-флюгером наверху, только вместо креста ангел поднимал над головой поблескивающую окулярами подзорную трубу и огромную логарифмическую линейку. Черт побери, как все похоже!
   И все-таки глаз находил, выбирал из сотен совпадающих черт некоторые несовпадающие изменения. Первое: хотя толпа струилась в обе стороны, двигаясь не только вдоль тротуара, но и по мостовой, занимала она только половину улицы, не пересекая невидимую демаркационную пограничную линию, за которой начиналась гнетущая пустота, обнажавшая облупленные стены домов. Хотя модели костюмов не удивляли новизной, я почти сразу отметил, что некая прослойка толпы одета в одинаковые защитного цвета тужурки и такие же брюки либо юбки, в зависимости от пола, а среди лиц, физиономий, отличавшихся некоторым разнообразием, встречались, на мой ошеломленный взгляд, абсолютно одинаковые, похожие, точно сиамские близнецы, и чаще всего принадлежащие обладателям завидной защитной униформы. Вглядевшись, я попытался найти среди этих одинаково подобных существ какие-либо знаки отличия: всевозможные погоны, нашивки, ордена, блестящие звездочки или позвякивающие ленточные медали, но не успел. Внезапно, справа, со стороны крепости, шарахнула пушка, и тут произошло следующее. Толпа вздрогнула словно единый живой организм, и вздохнув, вернее, выдохнув единой грудью, сложилась гармошкой в многотысячную сплоченную горстку людей. В следующий момент толпа, движимая одним порывом, непонятным образом заполнила поначалу незамеченный мною раздрызганный львовский автобус, припаркованный у поребрика, разместившись в нем полностью. Автобус гуднул, дернулся, выпуская густую миазматическую струю дыма, зловонного, точно детский понос, и быстро покатил в сторону Троицкой площади; вместо номерного знака я заметил прикрепленный сзади плакатик: "Наш транспорт - лучший в аду!" Мгновение, и я, единственное живое существо, в недоумении застывшее около двери в парадное, как вдруг…
 

2

 
   Как вдруг из-за угла улицы, ведущей к Петропавловской набережной, вынырнула фигура, облаченная в милицейскую форму. Увеличиваясь прямо на глазах, точно раздвигаемый складной метр или тень, если подходить к фонарю, она неотвратимо надвигалась на меня. Сам не зная зачем, я сделал шаг вперед, желая выглядеть независимей и развязней, принимая праздный и в то же время вполне благонадежный вид. И всеми силами пытаясь скрыть душевное волнение, искоса наблюдал за приближавшейся неотвратимостью. Худая, долговязая фигура, выше меня на три головы, в пыльном и потном мундире, остановилась у самого моего носа.
   Передо мной стоял дядя Степа, герой литературного бестселлера.
   - Товарищ, - откозыряв, густым официозным басом, доставая на ходу из обшлагов крошечный блокнотик и карандаш, сказал милиционер, - собственно, почему вы здесь и почему я вас не видел сегодня на физзарядке?
   Сразу несколько мыслей, полуоформленных в слове, одновременно толкнулись в моем мозгу, и, мешая друг другу, застряли в узком дверном проеме, не давая никому пройти первой. Наконец одна мысль протиснулась бочком: вот как - значит, страх перед властью не имеет земного предела? Но тут же и эта мысль испарилась, поглощенная мощным потоком желания произвести на этого долбака благоприятное впечатление, скрыв по возможности ту пропасть смущения, в которую на скоростном лифте съехала моя сжавшаяся душа.
   - Собственно, - пролепетал я, зачем-то повторяя сказанное милиционером идиотское вводное слово, - собственно, я только что… я только что появился, - и суетливо повернувшись, махнул рукой в сторону приоткрытой двери парадной. Недоверчивый взгляд проводил мой жест, как наполненный сладкой и страшной истомой подросток провожает до дома объект своего вожделения, боясь приблизиться, на расстоянии. Милицейские брови сначала изогнулись, превращаясь в круглые скобки недоумения, а затем безмятежно распластались, точно собака у ног хозяина.
   - А, теперь понятно, - удовлетворительно протянул дядя Степа и выдавил лицом казенную приветственную гримасу, отдаленно напоминавшую улыбку. И поднеся к губам медный свисток, оглушительно засвистел.
   В то же самое мгновение, из-за угла того же самого дома, появилась еще одна милицейская фигура, точно ожидавший за рампой статист, повинуясь приказанию режиссера.
   - Товарищ Харонов, - сухо приказал дядя-Степа, когда второй милиционер навытяжку застыл перед нами, - переправьте товарища новоприбывшего на ту сторону.
   Милиционер с сержантскими нашивками, с редкими рыжеватыми усиками на деревянном сонном лице, с такими же белесыми кругами пота под мышками, совершил великолепный армейский поворот на каблуках, и, не глядя на меня, зашагал в сторону угла, из-за которого он появился. Помешкав несколько секунд, я неуверенно поплелся за ним следом.
   - Эй, товарищ новоприбывший! - догнал меня, порядком удалившегося, голос дядя Степы; я обернулся: - Рекомендую до десяти вечера ходить по четной стороне, после десяти - по нечетной. Все, желаю успеха.
   И я, поглядывая в плоскую форменную спину своего вожатого, опять побрел по совершенно пустынной улице. Пока мы добрались до набережной, я практически ни о чем не думал: редкие тощие мыслишки иногда всплескивали хвостом, выныривая на поверхность сознания, и тотчас пропадали. Я чувствовал себя так, будто не спал, не смыкал глаз всю ночь, а теперь промозглым утром тащусь за приятелем на нелепую рыбалку; тело казалось собранным и склеенным из отдельных кусков, точно разбитая ваза; швы, места склеек резали жестко затянутой бечевой и ныли, как натруженные. Почему-то вспомнился патентованный способ воскрешения Ивана-дурака: его сначала разрубали, расшинковывали на куски, кропили мертвой водой, затем живой, и дурак вскакивал свежий, как малосольный огурчик, предъявляя упругую готовность к сожительству с царевной-лягушкой и к новым патриотическим подвигам. Меня, представлялось, тоже разрубили на куски, мертвой водой смочили, а дефицитная живая, как назло, на мне и кончилась: какие-то части тела шевелились, какие-то казались парализованными усталостью. Наконец, набережная.
   Река была затянута густым маревом тюлевого тумана. Пока сержант возился с привязанной у пристани двухвесельной лодкой, я огляделся по сторонам. Дома, мимо которых мы прошли, истаивали в молочном чаду тумана, как миражи, в полуразмытых просветах виднелись разнесенные расстоянием окна, вверху, из белого ничто, торчали обугленные печные трубы, а мостовая и тротуар набережной были усеяны невообразимым мусором. Мусор я заметил, пока когда плелся за плоской спиной милиционера, но только теперь разглядел его как следует. Горами, вздымавшимися иногда почти до первого этажа, лежали, шевелясь на ветру, скомканные газеты, бумажные и целлофановые обертки, разбитые бутылки, яичная скорлупа, пищевые отбросы, завязанные вверху на узелок, использованные презервативы, скрюченные запятые окурков, вырванные из переплетов журналы и прочая дрянь. Смотря назад, я недоумевал, каким образом нам удалось пересечь вдоль пространство улицы, не запачкавшись и не погрязнув в скопище отходов человеческого существования.
   - Пора, можете усаживаться, - позвал меня угрюмый сержант, и когда я прыгнул в качнувшуюся под ногами лодку, оттолкнулся от гранитного парапета веслом. Лодка скользила, иглой протыкая сизую ватную пелену, берег оторвался мгновенно, точно листок блокнота, противоположная сторона реки была не видна. Сидящего на веслах перевозчика я видел весьма неотчетливо, будто через плохо вымытое стекло: иногда вдруг промелькивали белые, совершающие движения по эллипсу запястья, иногда из влажной известковой занавески выступал нос или свернутая улитка уха. Казалось, что мы движемся по прямой, по кратчайшему расстоянию, но внезапно из тумана выглянула черная чугунная сороконожка, и мы проплыли под дуговым пролетом моста, с кошачьей грацией прогнувшегося над нами. Дворцовый мост. Его ажурные очертания пропали так же неожиданно, как появились… Наше путешествие прошло почти без происшествий, только однажды вода справа по борту забурлила, под днищем кто-то застонал, и чья-то растопыренная ладонь легла на край лодки. Резким движением вырвал мой перевозчик весло из уключины и с размахом рубанул им по судорожно вцепившимся пальцам. Рука с новым стоном исчезла.
   Первый раз я перепугался непередаваемо, ощутив как сжавшееся сердце проткнули булавки ужаса, точно портновскую матерчатую подушечку; но впоследствии, когда руки с гнетущим стоном появлялись то на одном, то на другом борту, а сержант, раздраженно шепча: "Сволочи, фраера!", отгонял пытавшихся забраться в лодку мокрым веслом, от чего на меня рассеиваясь летели брызги, страх постепенно уменьшился наподобие затухающего эха.
   Наконец лодка уперлась носом в причал в виде спускавшихся в воду гранитных ступеней, охраняемых каменными львами, которые со щенячьей игривостью трогали лапой каменные шары. Ступив на берег, я заметил, что в разинутой пасти правого льва лежит скрученная в трубочку записка. Сержант поднялся вслед за мной по ступенькам и остановился, не зная, что сказать. Несколько минут стояли мы молча, с чувством неудобства переминаясь на месте, наконец, повторив слова своего начальника и пожелав мне успеха, он повернулся было, собираясь спуститься и отправиться в обратный путь, как внезапно его внимание привлекла обыкновенная табличка, используемая для обозначения названий, на которой отчетливо было выведено "р. Нева". Мой вожатый сделал шаг вперед, я тоже вгляделся и увидел, что название перечеркнуто чернильным карандашом, а сверху подписано: "река Лета", ерническим разбегающимся почерком. Шепотом ворча в свои рыжие усики не предназначавшиеся для моего слуха ругательства, сержант наклонился над табличкой и рукавом кителя стер карандашную надпись. Потом, обернувшись, внимательно посмотрел на меня. Я сделал вид, что ничего не заметил, и он, спустившись по ступенькам вниз, пропал в банном влажном конденсате. Когда замолкли визгливые вскрики уключин и плеск весел, я спустился за ним следом и вынул из разверстой львиной пасти записку. Развернул. Всего одно предложение, написанное знакомым карандашом: "В вашем распоряжении 3 дня".
   В полном одиночестве стоял я опять на пустынной набережной. Туман постепенно рассеивался, и по левую от меня руку все отчетливей проступали зеленоватые контуры Зимнего дворца, напоминающие позу полуобнаженной античной статуи-наяды. Не зная, что делать, не понимая, что от меня требуется, с грузом неопределенной тяжести на душе и еле шевеля ногами, поплелся я в сторону Александровского сада.
   Мое сознание впало в дымную прострацию, машинально переступая и обходя груды уже описанного мусора, я по инерции расставлял на тротуаре пунктир шагов и ощущал герметически полное отсутствие желаний.
   Пройдя мощенную булыжником часть площади и свернув налево, я внезапно заметил на угловом здании знакомую застекленную вывеску журнала "Нева". И тут меня посетила идея зайти и проведать моего старинного приятеля, редактора отдела прозы, у которого лежало несколько моих рассказов и которому я обещал зайти еще на прошлой недели. Этот редактор, рано полысевший, худой, со впалыми щеками вопросительный знак, всегда с большим и, конечно, импонирующим мне почтением отзывался о моих работах: превосходно, волнительно, очень красиво, хотя за десять лет нашего знакомства не сумел напечатать ни одной моей строчки.
   Правда, ровно месяц назад в высокоумных верхах журнала начались очередные акробатические пертурбации, главный редактор скоропостижно вышел на пенсию, в неопределившейся суматохе борьбы за власть, по мнению моего приятеля, складывался удобный момент для прорыва целомудренной девственной плевы цензуры: "Второй раз такой случай представится через сто лет, надо попробовать, кажется, ниппель сможет пропустить воздух", - сказал он тогда… Уже собираясь схватиться за отделанную бронзой дверную ручку, подчиняясь невнятному порыву, я оглянулся в сторону истаивающих в тумане, точно леденец за щекой, деревьев Александровского садика и на одной из скамеек заметил сидевшего вполоборота субъекта в таком же, как у меня, черном свитере и черных брюках, с ловкостью опытного филера наблюдавшего за мной через газету. Иллюзия длилась короткое мгновение, в следующую секунду скамейка оказалась пустой, и я, рванув тяжело поддавшуюся дверь на себя, вошел.
   Беломраморная лестница, как всегда, была стыдливо укутана ковровой дорожкой, изношенной на гребне ступеней. В удивительной непривычной тишине, никого не встретив, поднялся я наверх, не слыша стрекота пишущих машинок и голосов, прошел через вестибюль, где обычно сидела цикада-секретарша, и, сделав несколько шагов по коридору, в изумлении остановился перед заколоченной неструганными досками дверью кабинета моего приятеля. Торча и роясь, словно мухи, шляпки гвоздей со всей определенностью намекали на произошедшие перемены. Я обернулся и посмотрел на также заколоченную дверь напротив, ведущую в чертоги высокой поэзии, где раньше обитала моя знакомая, правда, совсем другого рода - милая длинноногая гетерка, с пенной гривой густых каштановых волос, молоденькая девчушка с полной волнующей грудью. В этой маленькой комнате неоднократно, пользуясь частыми отлучками ее шефа, заведующего отделом поэзии, я распластывал ее на потертой коленкоровой обивке старинного письменного стола, где мы предавались тому, что всегда начинается пленительно, а заканчивается рутинно. На том самом столе, за которым ее шеф толстым редакторским карандашом раздраженно чиркал листки с рифмованной мутью вроде: "Мои товарищи - писатели и зодчие, но всей душою с вами я, товарищи рабочие!", или в идиотическом припадке вдохновения своим каллиграфическим почерком чиновника сам творил подобные вирши, на этом самом не приспособленном для любви и жестком ложе я испытал немало восхитительных мгновений, ласкаемый опытной рукой миловидной простушечки. Может, поэтому я здесь, в этом чертовом канцелярском аду, подумал я, и расстроенный, разочарованный поплелся обратно.
   Уже собираясь спуститься вниз, почти машинально бросил я взгляд в сторону двери, что вела в непроходимые дебри кабинета главного редактора, и с удивлением заметил тонкую полоску желтого света, пробивавшуюся через плохо прикрытую дверь и лежавшую на полу, точно полоска приклеенной бумаги. Терять мне было нечего, я толкнул дверь и вошел. За легендарным столом с огромными тяжелыми тумбами красного дерева сидел молоденький милиционер в фуражке, и, ковыряя спичкой в зубах, лениво листал газету "Искорку" десятилетней давности. Третий встреченный мною человек принадлежал к известному сословию служивых людей, что на этот раз меня обеспокоило.
   Сидевший в фуражке милиционер, с одновременно детским и старчески сморщенным лицом, с явным недоумением посмотрел в мою сторону, отложил пожелтелую от времени и захрустевшую газету и строгим голосом спросил:
   - Товарищ, вы, кстати, по какому вопросу, что-нибудь принесли?
   Несколько секунд молча глядя на него, на просторное зеленое суконное поле его стола, на котором, кроме аккуратно, вчетверо сложенной газеты, ничего не было, на абсолютно голые щеки пустых стен, они отливали бело-голубой монастырской известкой, я спохватился и стал суетливо шарить по карманам. Карманов в наличии имелось три: в левом брючном, плоско прижавшись, лежала неизвестно как застрявшая двухкопеечная монета, в правом, за исключением дырочки, через которую я мизинцем потрогал свое бедро, ничего не было. Но, засунув руку в задний карман, покопавшись там, я вынул совершенно забытый листок с тремя четверостишиями и с деятельной готовностью положил его на зеленое сукно.
   - Вот.
   Сосредоточенно нахмурив лоб, совсем превратясь в морщинистого молодого старичка, милиционер подтянул листок поближе, по-детски шевеля губами, медленно прочел написанное, и остолбенело уставился на меня.
   - Это что такое? Вы что издеваетесь?
   Мое авторское чувство сжалось в клещах естественной обиды, и, стараясь как можно суше, я ответил:
   - Это стихи.
   Сидящий за столом еще раз внимательно прочел зажатый толстыми квадратными пальцами листок и подвинул его поближе ко мне.
   - Откуда вы такое взяли? Мы такое не принимаем.
   - А что вы принимаете? - голосом, напоенным ядом насмешки, заранее ею обороняясь, задал я вопрос.
   - Как что? Книги разные, журналы, потом это, да - старинные издания, кто что найдет.
   Теперь пришел мой черед удивляться.
   - А рукописи, что вы делаете с рукописями?
   - С рукописями? Нам про это ничего не говорили. Сказано было так: книги принесут - бери, только чтоб не очень много и чтоб переплет был незамордован, а то, бывает, совсем рваненький приносят. И журналы бери, и газеты бери, и сочинения разные. А про рукописи, про них уговора не было.
   Внезапно мне стало скучно. Будто обмотали мне душу сырыми рваными тряпками, запутали мохнатой теплой паутиной, стерли мною пыль с засиженных мухами полок и, скомкав, засунули подальше от чутких глаз, в серую глубину полого ничто. Бедный придурок, с сожалением подумал я о сидевшем передо мной морщинистым молодом старичке в милицейской фуражке, ведь все это уже было.
   - Вы не расстраивайтесь, - услышал я его участливый голос, видно, обеспокоенный моим жалким видом, - не стоит того. Ищите, может, и вы чего-нибудь найдете.
   - Игнатьич, - вдруг громко крикнул он, когда я потянулся за своим листком; на его зов из-за полуприкрытой двери в глубине кабинета появился старикан в валенках с галошами, с яичными крошками в густой седой бороде, дожевывающий что-то на ходу, - Игнатьич, проводи, пожалуйста.
   И опять ко мне:
   - А вы, как найдете книгу - сразу приносите. Я вас запомню, я у вас первого возьму, только переплет, желательно, покрепче, а так обязательно.
 

3

 
   Игнатьич, ворча что-то под нос, зашаркал галошами впереди меня, шепча, что вот ходют, ходют, а двери не закрывают, и чего ходют, чего людям дома не сидится, и так далее, на что я не очень обращал внимание, спускаясь за ним по ковровой дорожке, не то думая, не то прислушиваясь к уголькам ощущений внутри меня, дымные струйки которых переплетались, создавая неясный многоголосый симфонический хор, многослойностью напоминающий пирожное наполеон. И вышел в широко распахнутую Игнатьичем дверь.
   Не глядя по сторонам, топал я по медленно просыхающему тротуару, думая о своей дырявой дурацкой судьбе. Хотя мое сознательное детство прошло в одном южном городке, куда меня перевезли в двухмесячном возрасте, родился я здесь, в бывшем престольном Питере, что сыграло свою роль. Только родившись, я уже вступил в конфликт с окружающим меня миром, так как я этому миру не понравился, да и он, кстати, пришелся мне не очень по душе, что я и не собирался скрывать. Как говорили, я кромсал криком воздух, и его лохмотья, словно пух, выпущенный из подушки, кружились и опускались на пол. Кричал я, не переставая, каким-то особенно визгливым и неприятным голосом, от чего у слушателей через пятнадцать минут начинала болеть голова; через полчаса им казалось, что скоро они сойдут с ума; а еще через час в них вкрадывалось неодолимое желание закрыть передо мной дверь только что открывшейся жизни. Та особа, о которой мне впоследствии сказали, что она - моя мать, утверждала, что с содроганием слышала мой голос через этаж, ибо он напоминал ей пожарную сирену.