Страница:
22-го мы плыли по парана-мириму Арауана-и, одному из многочисленных узких рукавов, которые расположены очень удобно для челнов в стороне от главной реки и нередко избавляют от значительного крюка вокруг какого-нибудь мыса или острова. С полмили мы шли на веслах по великолепной заросли водяных лилий Victoria; их цветочные почки только что начали распускаться. 25-го мы миновали устье Катуа — протока, ведущего к одному из больших озер, столь многочисленных на равнинах Амазонки, и река как будто стала гораздо шире. Три дня мы шли по широкому плесу, и на горизонте и вверх и вниз по реке виднелись лишь небо да вода — горизонт был открыт благодаря отсутствию островов, и здесь, за 1200 миль от устья, река, столь мало уменьшившись в ширине, снова производила величественное впечатление. Дальше к западу начинается цепь больших островов, которая делит реку на два, а иногда и на три рукава, каждый с милю шириной. Мы направились по самому южному рукаву и весь день 30 апреля продвигались вдоль высокого и довольно отлогого берега.
Вечером мы подошли к узкому протоку, который чужестранец, плывущий по главному руслу, принял бы за устье какой-нибудь незначительной речки: то было устье Тефе, на берегах которой расположена Эга — цель нашего путешествия. После 35-днев:ной борьбы с илистыми течениями и насекомыми-паразитами Солимоинса несказанно отрадно было вновь очутиться в гладкой, как озеро, темноводной реке, где не были ни пиума, ни мотуки. Округлые очертания, мелкая листва и сумрачная зелень лесов, которые, казалось, покоились на сверкающих водах, составляли приятный контраст, с беспорядочными грудами буйной и блестящей ярко-зеленой растительности и расчлененными, усеянными стволами деревьев берегами, к которым мы давно успели привыкнуть на главной реке. Матросы лениво гребли до наступления ночи, когда, покончив с трудами дневными, отправились спать, намереваясь двинуться к Эге наутро. Так как течения не было никакого, мы не сочли нужным даже привязать судно к деревьям или бросить якорь. Я не ложился спать еще два или три часа, наслаждаясь торжественной тишиной ночи. В воздухе — ни малейшего дуновения; небо было густо-синее, и звезды, казалось, выступали из. него; в лесу не раздавалось ни единого живого звука, лишь изредка слышался унылый крик какой-нибудь ночной птицы. Я размышлял о своей бродячей жизни: теперь я достиг конца третьего этапа своего путешествия, пройдя уже больше половины пути через материк. Мне необходимо было найти какую-нибудь богатую местность для естественноисторических исследований и поселиться там на несколько месяцев или лет. Окажутся ли подходящими для этой цели окрестности Эги и встречу ли я, одинокий чужеземец, явившийся по столь диковинным делам, радушный прием у местного населения?
На следующее утро (1 мая) с зарей наши индейцы снова взялись за весла, и, пройдя с час по узкому протоку, ширина которого колеблется от 100 до 500 ярдов, мы обогнули низменный лесистый мыс и сразу вышли в Эгское озеро — так называют великолепное водное пространство шириной 5 миль — разлившуюся часть Тефе. Оно совершенно лишено островов и отклоняется на юго-запад, а потому с этого берега его целиком не видно. Слева, на отлогом травянистом склоне, там, где широкий приток соединялся с Тефе, лежало небольшое поселение — какая-нибудь сотня сбившихся кучкой хижинкрытых пальмовым листом, и выбеленных домов с красной черепичной кровлей; каждый домик был окружен аккуратным садом из апельсиновых, лимонных, банановых и гуйявовых деревьев. Над домами и низкими деревьями возвышались группы пальм с высокими, тонкими стволами и перистыми кронами. Широкая заросшая травой улица вела с узкой полоски белого песчаного пляжа к центру городка, где стояла кое-как выстроенная, похожая на сарай церковь с деревянным распятием на зеленом фоне. Перед домами паслись коровы, и темнокожие туземцы совершали утреннее купание среди челнов различных размеров, стоявших на якоре или причаленных к столбам в гавани. Согласно обычаю мы пустили ракеты и дали выстрелы в честь благополучного нашего прибытия.
Несколько дней знакомства с народом и окрестными лесами показали мне, что я могу рассчитывать на долгое приятное и деятельное пребывание в этом месте. Представление о том, среди какого рода людей я очутился, может дать рассказ о первых моих знакомствах в городе. Высадившись на берег, хозяин челна забил вола в честь нашего прибытия, а на следующий день повел меня по городу знакомить с самыми видными жителями. Прежде всего мы пошли к полицейскому делегаду сеньору Антониу Кардозу, о котором я не раз еще буду упоминать. Это был коренастый, широколицый мужчина, хотя и считавшийся белым, но с примесью негритянской крови; впрочем, цвет лица у него был багровый и вряд ли выдавал примесь крови. Он принял нас с обворожительным радушием; впоследствии я имел случай изумляться безграничной доброте этого превосходного малого, для которого величайшим удовольствием было, по-видимому, приносить жертвы ради друзей. Он происходил из Пара и впервые явился в Эгу как торговец, но, не преуспев в этом деле, стал мелким плантатором и занялся сбором естественных продуктов местности, наняв с полдюжины индейцев. Затем мы посетили военного коменданта, офицера бразильской армии по имени Праиа. Он сидел за завтраком с приходским священником, и обоих мы застали в домашнем платье (халат, не запахнутый у ворота, и комнатные туфли) за простым деревянным столом на открытой веранде с глиняным полом, позади дома. Комендант Праиа был маленький курчавый человечек (также в какой-то степени мулат), неизменный весельчак и шутник. Жена его дона Ана, дама из Сантарена, являлась законодательницей мод в поселении. Приходский священник отец Луис Гонсалву Гомис был почти чистокровный индеец, уроженец одной из соседних деревень, но получивший образование в Мараньяне — крупном городе на атлантическом побережье. Впоследствии я много с ним встречался, так как это был приятный, общительный человек, любитель почитать и послушать о чужих странах и совершенно свободный от предубеждений, которые можно было бы предполагать в человеке его профессии. Кроме того, он оказался абсолютно честным, искренним и добродетельным. На свое небольшое жалование и скромные доходы он содержал престарелую мать и незамужних сестер. Приятно иметь возможность дать такую характеристику бразильскому священнику, ибо подобный случай представляется довольно редко. Оставив наших приятных новых знакомых доедать завтрак, мы посетили затем правителя индейцев с Япура сеньора Жозе Кризостому Монтейру, сухощавого крепкого мамелуку, самого предприимчивого в поселении человека. На каждой окрестной реке многочисленные дикие племена находятся под властью начальника, который назначается имперским правительством. Миссий в областях Верхней Амазонки теперь нет; жентиу (язычники, или некрещеные индейцы) формально отданы под власть и защиту этих деспотов, которые, подобно упоминавшимся выше капитанам трабальядоров, используют туземцев для личных своих нужд. На сеньора Кризостому работало в это время 200 индейцев с Япура. Сам он был наполовину индеец, но обходился с краснокожими много хуже, чем обыкновенно поступают белые. Мы закончили свой обход, засвидетельствовав уважение почтенному местному купцу синьору Роману ди Оливейре, высокому и дородному красивому старику, который принял нас с простодушной и совершенно своеобразной обходительностью. В молодые годы он был трудолюбив, предприимчив и выстроил ряд основательных домов и товарных складов. Неглупый, способный старик, он ничего не знал об остальном мире за пределами Солимоинса и никого, кроме нескольких тысяч его изолированных от мира жителей; тем не менее он здраво рассуждал и неплохо поддерживал беседу, судя о людях и вещах так же проницательно, как если бы имел долголетний опыт жизни в какой-нибудь европейской столице. Полуцивилизованные индейцы уважали старого Роману, и потому на него работало очень много индейцев в различных частях реки, а его суда всегда наполнялись продуктами быстрее, чем суда его соседей. На прощанье он предоставил в мое распоряжение свой дом и имущество. То была не пустая вежливость, потому что некоторое время спустя, когда я хотел получить счет за товары, взятые мной у него, он отказался принять какую-либо плату.
Я сделал Эгу своей главной квартирой на все остальное время, которое провел на Верхней Амазонке (четыре с половиною года). Мои экскурсии в окрестную область простирались иногда на 300-400 миль от города. Об этих экскурсиях я расскажу в последующих главах; в промежутках же между поездками я вел спокойную, однообразную жизнь в поселении, отдаваясь своим занятиям так же мирно и регулярно, как натуралист в какой-нибудь европейской деревне. На протяжении многих недель подряд в моем дневнике не появлялось почти никаких других записей, кроме заметок о добыче за день. У меня был сухой и просторный дом, главное помещение в котором было превращено в мастерскую и рабочий кабинет; здесь поставили большой стол, а на полках в простых деревянных ящиках разместилась моя небольшая справочная библиотека. Сушилки для образцов были подвешены к стропилам веревками, обильно смазанными горьким растительным маслом, чтобы по ним не спускались муравьи. Для сравнения старых экземпляров с новыми приобретениями я все время держал под рукой значительную часть личной моей коллекции, содержавшую по паре от каждого вида и разновидности. Мой домик раз в год белил внутри и снаружи его хозяин, местный торговец; пол был земляной; вентиляция не оставляла желать ничего лучшего, потому что наружный воздух, а иногда в равной мере и дождь свободно проникали сквозь просветы на верху стен под стрехой и через щели в дверных проемах. Как ни примитивно было мое жилище, я с удовольствием оглядываюсь назад, на многие счастливые месяцы, в нем проведенные. Вставал я обычно с солнцем, когда заросшие травой улицы были влажны от росы, и спускался к реке купаться; каждое утро пять-шесть часов я проводил, собирая коллекции в лесу, опушка которого находилась всего в пяти минутах ходьбы от моего дома; в знойные послеполуденные часы между тремя и шестью и в дождливые дни я обрабатывал образцы и наклеивал этикетки, составлял заметки, вскрывал животных и рисовал. Часто я предпринимал короткие водные поездки в маленькой монтарии с индейцем-гребцом. Окрестности до последнего дня моего пребывания здесь доставляли мне непрерывный ряд новых и своеобразных форм из различных классов животного царства, но особенно насекомых. Из рассказанного выше ясно, что я состоял в наилучших отношениях с жителями Эги. Избранного общества здесь, разумеется, не было, но какие-нибудь два десятка приличных, скромных семейств, составлявшие в городке высший класс, были очень общительны; манеры их являли странную смесь простодушной безыскусственности и церемонной вежливости: сильное желание считаться цивилизованными побуждало самых невежественных из этих людей (а все они были крайне невежественны, хотя весьма сообразительны) относиться вежливо и любезно к чужеземцам из Европы. Мне никогда не причиняло хлопот то неуместное любопытство со стороны населения этих глухих городков, на какое жалуются некоторые путешественники в других странах. Индейцы и простые метисы, по крайней мере те из них, кто сколько-нибудь над этим задумывался, считали, по-видимому естественным, что чужеземцы собирают и отправляют за границу красивых птиц и насекомых страны. В отношении бабочек жители повсюду полагали, что насекомые эти нужны как образцы для ярких узоров на ситцах. Что касается людей более развитых, то мне не составляло никакого труда объяснить им, что в каждой европейской столице есть общественный музей, в котором стремятся собрать образцы всех естественных произведений из минерального, животного и растительного царства. Они не могли понять, как может человек заниматься наукой ради науки, но я рассказал им, что собираю коллекцию для Museo de Londres [Лондонского музея] и мне платят за это; вот это было вполне понятно. Однажды вскоре после моего приезда, когда я толковал обо всех этих предметах группе, рассевшейся на лавочках на заросшей травой улице, один из слушателей, видный купец-мамелуку, уроженец.Эги, внезапно воодушевился и воскликнул: «Как богаты эти великие народы Европы! Мы люди, наполовину цивилизованные, и ничего не знаем. Будем же хорошо обращаться с этим чужеземцем, быть может, он останется среди нас учить наших детей. У нас часто устраивались вечера с танцами и т.п.; об этих развлечениях я еще расскажу вскоре. Нравы индейского населения также долгое время несколько забавляли меня. Под конец моего пребывания здесь три странствовавших француза и два итальянца — среди них были и люди довольно образованные — проезжая один за другим по пути с Андов вниз по Амазонке, пленились этим прелестно расположенным и тихим местечком и решили поселиться здесь до конца своих дней. Трое кончили тем, что женились на туземных женщинах. Общество этих друзей оказалось очень приятной для меня переменой. Что касается городка как места жительства для европейца, то тут было, разумеется, и множество теневых сторон, но они были совсем не того характера, как представляют себе, вероятно, мои читатели. Опасность со стороны диких зверей вряд ли существовала, а что касается опасности со стороны туземцев в стране, где беззащитный чужеземец редко столкнется даже с невежливостью, то было бы, пожалуй, смешно опровергать предположение о такой возможности. Впрочем, однажды ночью нас посетил ягуар. Это считалось из ряда вон выходящим событием, и мужчины, выскочившие с ружьями, луками и стрелами, подняли столько шуму, что животное стремглав убежало, и с тех пор о нем ничего не было слышно. В сухой сезон несколько докучали аллигаторы. В эти месяцы почти всегда один или два аллигатора лежали поблизости от места купания в ожидании, не покажется ли кто-нибудь у воды — собака, овца, свинья, ребенок или пьяный индеец. Когда аллигатор находился неподалеку, приходилось купаться с особенной осторожностью. Я обыкновенно, подражая туземцам, не уходил далеко от берега и не сводил взгляда с чудовища, которое безобразно скосив глаза, пристально смотрело над поверхностью воды; туловище его было погружено в воду до самых глаз, и виднелись только верхушка головы да часть спинного хребта. Как только за хвостом земноводного замечалось малейшее движение воды, купальщикам приходилось быстро отступать. Сам я с такой угрозой ни разу не встретился, но нередко видел толпы женщин и детей, напуганных во время купания движением животного в их сторону: обычно же такие случаи кончались общим бегством к берегу и взрывами смеха. Мужчины всегда могут расправиться с аллигаторами, если только дадут себе труд выйти в монтариях с острогами, но они никогда этого не делают, разве что чудовище, оказавшись наглее, чем обычно, решится угрожать чьей-либо жизни. Тогда они загораются гневом и преследуют врага с величайшим упорством, а затем вытаскивают полумертвое животное на берег и убивают, громко проклиная. Однако через несколько дней или недель всегда появляется другой аллигатор и занимает свободное место на посту. Кроме аллигаторов, бояться следует только ядовитых змей. Последние встречаются в лесу, разумеется, довольно часто, но за все время моего пребывания здесь не было ни одного смертельного случая.
Всего больше неудобств испытывал я вследствие трудности получения новостей из цивилизованного мира с низовьев реки из-за нерегулярной доставки писем, посылок с книгами и периодических издании, а к концу моего пребывания вследствие недомоганий, связанных с плохим и недостаточным питанием. Отсутствие интеллигентного общества и смены переживаний, свойственных европейской жизни, также чувствовалось очень остро, и ощущение это не затихало, а, наоборот, усиливалось со временем, пока не стало почти невыносимым. В конце концов я вынужден был прийти к заключению, что одного только созерцания Природы недостаточно, чтобы заполнить человеческое сердце и мысли. Меня вполне устраивало получение посылок из Англии с пароходом раз в два или в четыре месяца. Я обращался обыкновенно очень экономно с запасом материала для чтения, стараясь, чтобы он не кончился до прибытия следующей посылки и я не оставался в полном отчуждении. Я прочитывал периодические издания, например «Атенеум»[З6], с большой осмотрительностью, принимаясь за каждый номер по три раза: в первый раз поглощал самые интересные статьи, во второй раз — все остальное, а в третий читал от начала и до конца все объявления. Если проходило четыре месяца (два парохода), а свежей посылки не было, я чувствовал себя совершенно расстроенным. Всего хуже в этом отношении был первый год — 1850-й, когда прошло 12 месяцев без писем и денежных переводов. К концу этого срока платье мое износилось в лохмотья; я был бос — большое неудобство в тропических лесах, несмотря на утверждения противоположного, свойства, опубликованные некоторыми путешественниками; слуга от меня сбежал, и я истратил почти все мои медные деньги. Тогда мне пришлось спуститься в Пара, но, покончив с исследованием средней части Нижней Амазонки и Тапажоса, я вернулся вместе со своим сантаренским помощником в 1855 г., лучше снаряженный для составления коллекций в верховьях реки. Это второе посещение преследовало цель выполнить упомянутый выше план подробного исследования всей долины Амазонки, составленный мной в Пара в 1851 г.
В течение столь долгого пребывания здесь я был, разумеется, свидетелем многих перемен в городе. Некоторые из тех добрых друзей, которые радушно встретили меня в первый приезд, умерли, и я проводил их останки к месту последнего успокоения на маленьком сельском кладбище у опушки окрестного леса. В общем, я прожил там так долго, что видел, как стали взрослыми молодые люди, побывал на их свадьбах и на крестинах детей и, наконец, прежде чем уехал, увидел их немолодыми, отцами многочисленных семейств. В 1850 г. Эга была всего-навсего деревней, состоявшей в подчинении Пара — расположенной за 1400 миль отсюда столицы неразделенной провинции. В 1852 г. с созданием новой провинции Амазонки Эга стала городом, получила право избрания представителей в провинциальный парламент в Барре, свой суд присяжных, своих местных судей и превратилась в главный город комарки,или округа. Год спустя, а именно в 1853 г., на Солимоинсе появились пароходы, а с 1855 г. один пароход стал регулярно курсировать каждые два месяца между Риу-Негру и Наутой в Перу, заходя во все деревни и совершая плавание вверх па реке на расстояние около 1200 миль за 11 дней. Однако ремесла, торговля и население с этими переменами не выросли. Люди стали «цивилизованнее», т.е. начали одеваться по последним модам Пара, вместо того чтобы прогуливаться в деревянных башмаках на босу ногу и в одной рубашке, приобрели вкус к деньгам и чинам, разделились на партии и утратили отчасти былую простоту нравов. Но когда в 1859 г. я покидал городок, он оставался почти таким же, каким был в первый мой приезд в 1850 г., — полуиндейским селением, где в нравах и понятиях жителей было больше общего с маленьким провинциальным городком в Северной Европе, чем с южноамериканским поселением. Местность здесь здоровая, насекомых-паразитов почти нет; городок окружает вечная зелень: почва отличается сказочным плодородием, даже для Бразилии; бесконечные реки с лабиринтами протоков изобилуют рыбой и черепахой; в озере, имеющем беспрепятственное водное сообщение прямо с Атлантическим океаном, в любое время года может бросить якорь целый флот паровых судов. Какая будущность ожидает эту сонную деревушку в тропиках!
После всего, что было сказано об Эге как о городе, не может не показаться несуразной общая численность жителей — всего около 1200 человек. Там ровно 107 домов, около половины из них — жалкие глинобитные лачуги, крытые пальмовым листом. Четверть населения почти всегда в отсутствии, будучи занята торговлей или сбором продуктов по рекам. В окрестности радиусом 30-миль, где расположены две другие деревни, насчитывается, вероятно, еще 2000 человек. Поселение — одно из самых старых в стране, оно основано в 1688 г. отцом Самуилом Фрицем, чешским иезуитом, который убедил некоторые сговорчивые племена индейцев, в то время рассеянные по окрестной области, поселиться в этом месте. Затем 100 или 200 акров отлогой земли вокруг было расчищено от леса, но такова наступательная мощь растительности в этой стране, что место вскоре вновь превратилось бы в джунгли, если бы жители не выдергивали молодые побеги, как только они вырастают. Существует строгий местный закон, обязывающий каждого жителя очищать от сорняков определенное пространство вокруг своего жилища. Каждый месяц, пока я жил здесь, надзиратель с жезлом — символом власти — совершал обход и штрафовал каждого, кто не соблюдал закона. Индейцы окрестной местности никогда не относились враждебно к европейским поселенцам. Поэтому мятежникам из Пара и с Нижней Амазонки в 1835-1836 гг. не удалось возмутить туземцев Солимоинса против белых. Когда человек 40 мятежников, поднявшись с этой целью по реке, добрались до Эги, то их не встретили сочувственно, как в других местах: небольшой отряд вооруженных жителей окружил их и расстрелял без пощады. В то время военным комендантом, который оказался главным инициатором организованного сопротивления анархии, был отважный и верный негр по имени Жозе Патрисиу, офицер, известный по всей Верхней Амазонке неподкупной честностью и любовью к порядку; я имел удовольствие познакомиться с ним в Сан-Паулу в 1858 г. Эга служила главной квартирой большой научной комиссии, которая работала с 1781 по 1791 г. над установлением границ между испанской и португальской территориями в Южной Америке. Глава комиссии с испанской стороны дон Франсиско Рекена жил одно время в селении со своей семьей. Я встретил в Эге только одного человека, а именно моего старого Романа ди Оливейру, который имел какие-то сведения о том замечательном времени, когда многочисленный штат астрономов, топографов и чертежников подробно обследовал окружающую местность в сопровождении крупных отрядов солдат и туземцев.
Более половины жителей Эги — мамелуку, и в крови их не больше четвертой или пятой части от белого человека; число негров и мулатов, вероятно, немного меньше, а остальное население состоит из чистокровных индейцев. Каждый глава семьи, в том числе индейцы и свободные негры, пользуется правом голоса в муниципальных, провинциальных и имперских выборах и должен выполнять обязанности присяжного и служить в национальной гвардии. Эти гражданские права и обязанности в настоящее время стоят, по-видимому, невысоко в глазах невежественного цветного населения. Впрочем, в этом отношении совершается постепенное улучшение. Перед моим отъездом происходила довольно острая борьба за место председателя муниципального совета, и большинство избирателей живо ей интересовалось. Происходили также выборы депутатов от провинции в имперский парламент в Рио-де-Жанейро, и каждая партия прилагала все усилия, чтобы провести своего кандидата. На этот раз правительственная партия прислала из столицы одного неразборчивого в средствах адвоката, чтобы держать оппозицию в страхе перед кандидатом партии; многие метисы во главе с моим старым другом Жуаном да Куньей, поселившимся в то время в Эге, горячо, но вполне в рамках законности и без озлобления боролись против этого могущественного влияния. Успеха они не добились, и, хотя правительственный агент совершил много тиранических и незаконных действий, проигравшая партия спокойно перенесла свое поражение. В городе более крупном, я полагаю, правительство не осмелилось бы и пытаться так воздействовать на выборы. Мне думается, я достаточно повидал, чтобы сделать уверенный вывод, а именно, что механизм конституционного правления будет после несколько более продолжительного опыта отлично действовать среди смешанного.индейского, белого и негритянского населения даже и в этом глухом уголке Бразильской империи. Кроме того, до отъезда я посетил несколько судебных заседаний в Эге и был очевидцем нового для меня зрелища: негр, белый, метис и индеец чинно сидели рядом на скамье присяжных.
Вечером мы подошли к узкому протоку, который чужестранец, плывущий по главному руслу, принял бы за устье какой-нибудь незначительной речки: то было устье Тефе, на берегах которой расположена Эга — цель нашего путешествия. После 35-днев:ной борьбы с илистыми течениями и насекомыми-паразитами Солимоинса несказанно отрадно было вновь очутиться в гладкой, как озеро, темноводной реке, где не были ни пиума, ни мотуки. Округлые очертания, мелкая листва и сумрачная зелень лесов, которые, казалось, покоились на сверкающих водах, составляли приятный контраст, с беспорядочными грудами буйной и блестящей ярко-зеленой растительности и расчлененными, усеянными стволами деревьев берегами, к которым мы давно успели привыкнуть на главной реке. Матросы лениво гребли до наступления ночи, когда, покончив с трудами дневными, отправились спать, намереваясь двинуться к Эге наутро. Так как течения не было никакого, мы не сочли нужным даже привязать судно к деревьям или бросить якорь. Я не ложился спать еще два или три часа, наслаждаясь торжественной тишиной ночи. В воздухе — ни малейшего дуновения; небо было густо-синее, и звезды, казалось, выступали из. него; в лесу не раздавалось ни единого живого звука, лишь изредка слышался унылый крик какой-нибудь ночной птицы. Я размышлял о своей бродячей жизни: теперь я достиг конца третьего этапа своего путешествия, пройдя уже больше половины пути через материк. Мне необходимо было найти какую-нибудь богатую местность для естественноисторических исследований и поселиться там на несколько месяцев или лет. Окажутся ли подходящими для этой цели окрестности Эги и встречу ли я, одинокий чужеземец, явившийся по столь диковинным делам, радушный прием у местного населения?
На следующее утро (1 мая) с зарей наши индейцы снова взялись за весла, и, пройдя с час по узкому протоку, ширина которого колеблется от 100 до 500 ярдов, мы обогнули низменный лесистый мыс и сразу вышли в Эгское озеро — так называют великолепное водное пространство шириной 5 миль — разлившуюся часть Тефе. Оно совершенно лишено островов и отклоняется на юго-запад, а потому с этого берега его целиком не видно. Слева, на отлогом травянистом склоне, там, где широкий приток соединялся с Тефе, лежало небольшое поселение — какая-нибудь сотня сбившихся кучкой хижинкрытых пальмовым листом, и выбеленных домов с красной черепичной кровлей; каждый домик был окружен аккуратным садом из апельсиновых, лимонных, банановых и гуйявовых деревьев. Над домами и низкими деревьями возвышались группы пальм с высокими, тонкими стволами и перистыми кронами. Широкая заросшая травой улица вела с узкой полоски белого песчаного пляжа к центру городка, где стояла кое-как выстроенная, похожая на сарай церковь с деревянным распятием на зеленом фоне. Перед домами паслись коровы, и темнокожие туземцы совершали утреннее купание среди челнов различных размеров, стоявших на якоре или причаленных к столбам в гавани. Согласно обычаю мы пустили ракеты и дали выстрелы в честь благополучного нашего прибытия.
Несколько дней знакомства с народом и окрестными лесами показали мне, что я могу рассчитывать на долгое приятное и деятельное пребывание в этом месте. Представление о том, среди какого рода людей я очутился, может дать рассказ о первых моих знакомствах в городе. Высадившись на берег, хозяин челна забил вола в честь нашего прибытия, а на следующий день повел меня по городу знакомить с самыми видными жителями. Прежде всего мы пошли к полицейскому делегаду сеньору Антониу Кардозу, о котором я не раз еще буду упоминать. Это был коренастый, широколицый мужчина, хотя и считавшийся белым, но с примесью негритянской крови; впрочем, цвет лица у него был багровый и вряд ли выдавал примесь крови. Он принял нас с обворожительным радушием; впоследствии я имел случай изумляться безграничной доброте этого превосходного малого, для которого величайшим удовольствием было, по-видимому, приносить жертвы ради друзей. Он происходил из Пара и впервые явился в Эгу как торговец, но, не преуспев в этом деле, стал мелким плантатором и занялся сбором естественных продуктов местности, наняв с полдюжины индейцев. Затем мы посетили военного коменданта, офицера бразильской армии по имени Праиа. Он сидел за завтраком с приходским священником, и обоих мы застали в домашнем платье (халат, не запахнутый у ворота, и комнатные туфли) за простым деревянным столом на открытой веранде с глиняным полом, позади дома. Комендант Праиа был маленький курчавый человечек (также в какой-то степени мулат), неизменный весельчак и шутник. Жена его дона Ана, дама из Сантарена, являлась законодательницей мод в поселении. Приходский священник отец Луис Гонсалву Гомис был почти чистокровный индеец, уроженец одной из соседних деревень, но получивший образование в Мараньяне — крупном городе на атлантическом побережье. Впоследствии я много с ним встречался, так как это был приятный, общительный человек, любитель почитать и послушать о чужих странах и совершенно свободный от предубеждений, которые можно было бы предполагать в человеке его профессии. Кроме того, он оказался абсолютно честным, искренним и добродетельным. На свое небольшое жалование и скромные доходы он содержал престарелую мать и незамужних сестер. Приятно иметь возможность дать такую характеристику бразильскому священнику, ибо подобный случай представляется довольно редко. Оставив наших приятных новых знакомых доедать завтрак, мы посетили затем правителя индейцев с Япура сеньора Жозе Кризостому Монтейру, сухощавого крепкого мамелуку, самого предприимчивого в поселении человека. На каждой окрестной реке многочисленные дикие племена находятся под властью начальника, который назначается имперским правительством. Миссий в областях Верхней Амазонки теперь нет; жентиу (язычники, или некрещеные индейцы) формально отданы под власть и защиту этих деспотов, которые, подобно упоминавшимся выше капитанам трабальядоров, используют туземцев для личных своих нужд. На сеньора Кризостому работало в это время 200 индейцев с Япура. Сам он был наполовину индеец, но обходился с краснокожими много хуже, чем обыкновенно поступают белые. Мы закончили свой обход, засвидетельствовав уважение почтенному местному купцу синьору Роману ди Оливейре, высокому и дородному красивому старику, который принял нас с простодушной и совершенно своеобразной обходительностью. В молодые годы он был трудолюбив, предприимчив и выстроил ряд основательных домов и товарных складов. Неглупый, способный старик, он ничего не знал об остальном мире за пределами Солимоинса и никого, кроме нескольких тысяч его изолированных от мира жителей; тем не менее он здраво рассуждал и неплохо поддерживал беседу, судя о людях и вещах так же проницательно, как если бы имел долголетний опыт жизни в какой-нибудь европейской столице. Полуцивилизованные индейцы уважали старого Роману, и потому на него работало очень много индейцев в различных частях реки, а его суда всегда наполнялись продуктами быстрее, чем суда его соседей. На прощанье он предоставил в мое распоряжение свой дом и имущество. То была не пустая вежливость, потому что некоторое время спустя, когда я хотел получить счет за товары, взятые мной у него, он отказался принять какую-либо плату.
Я сделал Эгу своей главной квартирой на все остальное время, которое провел на Верхней Амазонке (четыре с половиною года). Мои экскурсии в окрестную область простирались иногда на 300-400 миль от города. Об этих экскурсиях я расскажу в последующих главах; в промежутках же между поездками я вел спокойную, однообразную жизнь в поселении, отдаваясь своим занятиям так же мирно и регулярно, как натуралист в какой-нибудь европейской деревне. На протяжении многих недель подряд в моем дневнике не появлялось почти никаких других записей, кроме заметок о добыче за день. У меня был сухой и просторный дом, главное помещение в котором было превращено в мастерскую и рабочий кабинет; здесь поставили большой стол, а на полках в простых деревянных ящиках разместилась моя небольшая справочная библиотека. Сушилки для образцов были подвешены к стропилам веревками, обильно смазанными горьким растительным маслом, чтобы по ним не спускались муравьи. Для сравнения старых экземпляров с новыми приобретениями я все время держал под рукой значительную часть личной моей коллекции, содержавшую по паре от каждого вида и разновидности. Мой домик раз в год белил внутри и снаружи его хозяин, местный торговец; пол был земляной; вентиляция не оставляла желать ничего лучшего, потому что наружный воздух, а иногда в равной мере и дождь свободно проникали сквозь просветы на верху стен под стрехой и через щели в дверных проемах. Как ни примитивно было мое жилище, я с удовольствием оглядываюсь назад, на многие счастливые месяцы, в нем проведенные. Вставал я обычно с солнцем, когда заросшие травой улицы были влажны от росы, и спускался к реке купаться; каждое утро пять-шесть часов я проводил, собирая коллекции в лесу, опушка которого находилась всего в пяти минутах ходьбы от моего дома; в знойные послеполуденные часы между тремя и шестью и в дождливые дни я обрабатывал образцы и наклеивал этикетки, составлял заметки, вскрывал животных и рисовал. Часто я предпринимал короткие водные поездки в маленькой монтарии с индейцем-гребцом. Окрестности до последнего дня моего пребывания здесь доставляли мне непрерывный ряд новых и своеобразных форм из различных классов животного царства, но особенно насекомых. Из рассказанного выше ясно, что я состоял в наилучших отношениях с жителями Эги. Избранного общества здесь, разумеется, не было, но какие-нибудь два десятка приличных, скромных семейств, составлявшие в городке высший класс, были очень общительны; манеры их являли странную смесь простодушной безыскусственности и церемонной вежливости: сильное желание считаться цивилизованными побуждало самых невежественных из этих людей (а все они были крайне невежественны, хотя весьма сообразительны) относиться вежливо и любезно к чужеземцам из Европы. Мне никогда не причиняло хлопот то неуместное любопытство со стороны населения этих глухих городков, на какое жалуются некоторые путешественники в других странах. Индейцы и простые метисы, по крайней мере те из них, кто сколько-нибудь над этим задумывался, считали, по-видимому естественным, что чужеземцы собирают и отправляют за границу красивых птиц и насекомых страны. В отношении бабочек жители повсюду полагали, что насекомые эти нужны как образцы для ярких узоров на ситцах. Что касается людей более развитых, то мне не составляло никакого труда объяснить им, что в каждой европейской столице есть общественный музей, в котором стремятся собрать образцы всех естественных произведений из минерального, животного и растительного царства. Они не могли понять, как может человек заниматься наукой ради науки, но я рассказал им, что собираю коллекцию для Museo de Londres [Лондонского музея] и мне платят за это; вот это было вполне понятно. Однажды вскоре после моего приезда, когда я толковал обо всех этих предметах группе, рассевшейся на лавочках на заросшей травой улице, один из слушателей, видный купец-мамелуку, уроженец.Эги, внезапно воодушевился и воскликнул: «Как богаты эти великие народы Европы! Мы люди, наполовину цивилизованные, и ничего не знаем. Будем же хорошо обращаться с этим чужеземцем, быть может, он останется среди нас учить наших детей. У нас часто устраивались вечера с танцами и т.п.; об этих развлечениях я еще расскажу вскоре. Нравы индейского населения также долгое время несколько забавляли меня. Под конец моего пребывания здесь три странствовавших француза и два итальянца — среди них были и люди довольно образованные — проезжая один за другим по пути с Андов вниз по Амазонке, пленились этим прелестно расположенным и тихим местечком и решили поселиться здесь до конца своих дней. Трое кончили тем, что женились на туземных женщинах. Общество этих друзей оказалось очень приятной для меня переменой. Что касается городка как места жительства для европейца, то тут было, разумеется, и множество теневых сторон, но они были совсем не того характера, как представляют себе, вероятно, мои читатели. Опасность со стороны диких зверей вряд ли существовала, а что касается опасности со стороны туземцев в стране, где беззащитный чужеземец редко столкнется даже с невежливостью, то было бы, пожалуй, смешно опровергать предположение о такой возможности. Впрочем, однажды ночью нас посетил ягуар. Это считалось из ряда вон выходящим событием, и мужчины, выскочившие с ружьями, луками и стрелами, подняли столько шуму, что животное стремглав убежало, и с тех пор о нем ничего не было слышно. В сухой сезон несколько докучали аллигаторы. В эти месяцы почти всегда один или два аллигатора лежали поблизости от места купания в ожидании, не покажется ли кто-нибудь у воды — собака, овца, свинья, ребенок или пьяный индеец. Когда аллигатор находился неподалеку, приходилось купаться с особенной осторожностью. Я обыкновенно, подражая туземцам, не уходил далеко от берега и не сводил взгляда с чудовища, которое безобразно скосив глаза, пристально смотрело над поверхностью воды; туловище его было погружено в воду до самых глаз, и виднелись только верхушка головы да часть спинного хребта. Как только за хвостом земноводного замечалось малейшее движение воды, купальщикам приходилось быстро отступать. Сам я с такой угрозой ни разу не встретился, но нередко видел толпы женщин и детей, напуганных во время купания движением животного в их сторону: обычно же такие случаи кончались общим бегством к берегу и взрывами смеха. Мужчины всегда могут расправиться с аллигаторами, если только дадут себе труд выйти в монтариях с острогами, но они никогда этого не делают, разве что чудовище, оказавшись наглее, чем обычно, решится угрожать чьей-либо жизни. Тогда они загораются гневом и преследуют врага с величайшим упорством, а затем вытаскивают полумертвое животное на берег и убивают, громко проклиная. Однако через несколько дней или недель всегда появляется другой аллигатор и занимает свободное место на посту. Кроме аллигаторов, бояться следует только ядовитых змей. Последние встречаются в лесу, разумеется, довольно часто, но за все время моего пребывания здесь не было ни одного смертельного случая.
Всего больше неудобств испытывал я вследствие трудности получения новостей из цивилизованного мира с низовьев реки из-за нерегулярной доставки писем, посылок с книгами и периодических издании, а к концу моего пребывания вследствие недомоганий, связанных с плохим и недостаточным питанием. Отсутствие интеллигентного общества и смены переживаний, свойственных европейской жизни, также чувствовалось очень остро, и ощущение это не затихало, а, наоборот, усиливалось со временем, пока не стало почти невыносимым. В конце концов я вынужден был прийти к заключению, что одного только созерцания Природы недостаточно, чтобы заполнить человеческое сердце и мысли. Меня вполне устраивало получение посылок из Англии с пароходом раз в два или в четыре месяца. Я обращался обыкновенно очень экономно с запасом материала для чтения, стараясь, чтобы он не кончился до прибытия следующей посылки и я не оставался в полном отчуждении. Я прочитывал периодические издания, например «Атенеум»[З6], с большой осмотрительностью, принимаясь за каждый номер по три раза: в первый раз поглощал самые интересные статьи, во второй раз — все остальное, а в третий читал от начала и до конца все объявления. Если проходило четыре месяца (два парохода), а свежей посылки не было, я чувствовал себя совершенно расстроенным. Всего хуже в этом отношении был первый год — 1850-й, когда прошло 12 месяцев без писем и денежных переводов. К концу этого срока платье мое износилось в лохмотья; я был бос — большое неудобство в тропических лесах, несмотря на утверждения противоположного, свойства, опубликованные некоторыми путешественниками; слуга от меня сбежал, и я истратил почти все мои медные деньги. Тогда мне пришлось спуститься в Пара, но, покончив с исследованием средней части Нижней Амазонки и Тапажоса, я вернулся вместе со своим сантаренским помощником в 1855 г., лучше снаряженный для составления коллекций в верховьях реки. Это второе посещение преследовало цель выполнить упомянутый выше план подробного исследования всей долины Амазонки, составленный мной в Пара в 1851 г.
В течение столь долгого пребывания здесь я был, разумеется, свидетелем многих перемен в городе. Некоторые из тех добрых друзей, которые радушно встретили меня в первый приезд, умерли, и я проводил их останки к месту последнего успокоения на маленьком сельском кладбище у опушки окрестного леса. В общем, я прожил там так долго, что видел, как стали взрослыми молодые люди, побывал на их свадьбах и на крестинах детей и, наконец, прежде чем уехал, увидел их немолодыми, отцами многочисленных семейств. В 1850 г. Эга была всего-навсего деревней, состоявшей в подчинении Пара — расположенной за 1400 миль отсюда столицы неразделенной провинции. В 1852 г. с созданием новой провинции Амазонки Эга стала городом, получила право избрания представителей в провинциальный парламент в Барре, свой суд присяжных, своих местных судей и превратилась в главный город комарки,или округа. Год спустя, а именно в 1853 г., на Солимоинсе появились пароходы, а с 1855 г. один пароход стал регулярно курсировать каждые два месяца между Риу-Негру и Наутой в Перу, заходя во все деревни и совершая плавание вверх па реке на расстояние около 1200 миль за 11 дней. Однако ремесла, торговля и население с этими переменами не выросли. Люди стали «цивилизованнее», т.е. начали одеваться по последним модам Пара, вместо того чтобы прогуливаться в деревянных башмаках на босу ногу и в одной рубашке, приобрели вкус к деньгам и чинам, разделились на партии и утратили отчасти былую простоту нравов. Но когда в 1859 г. я покидал городок, он оставался почти таким же, каким был в первый мой приезд в 1850 г., — полуиндейским селением, где в нравах и понятиях жителей было больше общего с маленьким провинциальным городком в Северной Европе, чем с южноамериканским поселением. Местность здесь здоровая, насекомых-паразитов почти нет; городок окружает вечная зелень: почва отличается сказочным плодородием, даже для Бразилии; бесконечные реки с лабиринтами протоков изобилуют рыбой и черепахой; в озере, имеющем беспрепятственное водное сообщение прямо с Атлантическим океаном, в любое время года может бросить якорь целый флот паровых судов. Какая будущность ожидает эту сонную деревушку в тропиках!
После всего, что было сказано об Эге как о городе, не может не показаться несуразной общая численность жителей — всего около 1200 человек. Там ровно 107 домов, около половины из них — жалкие глинобитные лачуги, крытые пальмовым листом. Четверть населения почти всегда в отсутствии, будучи занята торговлей или сбором продуктов по рекам. В окрестности радиусом 30-миль, где расположены две другие деревни, насчитывается, вероятно, еще 2000 человек. Поселение — одно из самых старых в стране, оно основано в 1688 г. отцом Самуилом Фрицем, чешским иезуитом, который убедил некоторые сговорчивые племена индейцев, в то время рассеянные по окрестной области, поселиться в этом месте. Затем 100 или 200 акров отлогой земли вокруг было расчищено от леса, но такова наступательная мощь растительности в этой стране, что место вскоре вновь превратилось бы в джунгли, если бы жители не выдергивали молодые побеги, как только они вырастают. Существует строгий местный закон, обязывающий каждого жителя очищать от сорняков определенное пространство вокруг своего жилища. Каждый месяц, пока я жил здесь, надзиратель с жезлом — символом власти — совершал обход и штрафовал каждого, кто не соблюдал закона. Индейцы окрестной местности никогда не относились враждебно к европейским поселенцам. Поэтому мятежникам из Пара и с Нижней Амазонки в 1835-1836 гг. не удалось возмутить туземцев Солимоинса против белых. Когда человек 40 мятежников, поднявшись с этой целью по реке, добрались до Эги, то их не встретили сочувственно, как в других местах: небольшой отряд вооруженных жителей окружил их и расстрелял без пощады. В то время военным комендантом, который оказался главным инициатором организованного сопротивления анархии, был отважный и верный негр по имени Жозе Патрисиу, офицер, известный по всей Верхней Амазонке неподкупной честностью и любовью к порядку; я имел удовольствие познакомиться с ним в Сан-Паулу в 1858 г. Эга служила главной квартирой большой научной комиссии, которая работала с 1781 по 1791 г. над установлением границ между испанской и португальской территориями в Южной Америке. Глава комиссии с испанской стороны дон Франсиско Рекена жил одно время в селении со своей семьей. Я встретил в Эге только одного человека, а именно моего старого Романа ди Оливейру, который имел какие-то сведения о том замечательном времени, когда многочисленный штат астрономов, топографов и чертежников подробно обследовал окружающую местность в сопровождении крупных отрядов солдат и туземцев.
Более половины жителей Эги — мамелуку, и в крови их не больше четвертой или пятой части от белого человека; число негров и мулатов, вероятно, немного меньше, а остальное население состоит из чистокровных индейцев. Каждый глава семьи, в том числе индейцы и свободные негры, пользуется правом голоса в муниципальных, провинциальных и имперских выборах и должен выполнять обязанности присяжного и служить в национальной гвардии. Эти гражданские права и обязанности в настоящее время стоят, по-видимому, невысоко в глазах невежественного цветного населения. Впрочем, в этом отношении совершается постепенное улучшение. Перед моим отъездом происходила довольно острая борьба за место председателя муниципального совета, и большинство избирателей живо ей интересовалось. Происходили также выборы депутатов от провинции в имперский парламент в Рио-де-Жанейро, и каждая партия прилагала все усилия, чтобы провести своего кандидата. На этот раз правительственная партия прислала из столицы одного неразборчивого в средствах адвоката, чтобы держать оппозицию в страхе перед кандидатом партии; многие метисы во главе с моим старым другом Жуаном да Куньей, поселившимся в то время в Эге, горячо, но вполне в рамках законности и без озлобления боролись против этого могущественного влияния. Успеха они не добились, и, хотя правительственный агент совершил много тиранических и незаконных действий, проигравшая партия спокойно перенесла свое поражение. В городе более крупном, я полагаю, правительство не осмелилось бы и пытаться так воздействовать на выборы. Мне думается, я достаточно повидал, чтобы сделать уверенный вывод, а именно, что механизм конституционного правления будет после несколько более продолжительного опыта отлично действовать среди смешанного.индейского, белого и негритянского населения даже и в этом глухом уголке Бразильской империи. Кроме того, до отъезда я посетил несколько судебных заседаний в Эге и был очевидцем нового для меня зрелища: негр, белый, метис и индеец чинно сидели рядом на скамье присяжных.