Страница:
Я отбыл из Фонти-Боа в Эгу 25 января, совершив плавание на пароходе вниз по течению за 16 часов. Вид чистенького, прелестного городка с его открытыми пространствами, гладко остриженной травой, широким озером и белыми песчаными берегами производил самое радостное впечатление после поездки в более дикую часть страны. Действительно, область между Эгой и Лорето, первой перуанской деревней на реке, — самая глухая, малонаселенная и варварская на всем протяжении Амазонки, от океана до океана. За Лорето приметы цивилизации, проникающей со стороны Тихого океана, становятся все обильнее, а ниже Эги прогресс движется со стороны Атлантического океана.
5 сентября 1877 г. Снова сел на «Табатингу», на этот раз ради еще более далекой экскурсии, а именно до Сан-Паулу-ди-Оливенсы, селения, расположенного выше тех мест по реке, где я бывал до тех пор, в 260 милях от Эги по прямой линии и милях в 400 по излучинам реки.
Вода стояла теперь около нижнего своего уровня, но это не сказывалось на скорости плавания ни ночью, ни днем. Некоторые парана-миримы, т.е. рукава, по которым следует пароход в сезон полной воды, чтобы сократить дальний объезд, теперь пересохли, и их опустевшие русла казались глубокими песчаными ущельями в густом лесу. Большие песчаные острова и песчаный пляж также были обнажёны на протяжении целых миль, кое-где вдоль края воды расположились стаи крупных водяных птиц — аистов, цапель, уток, голенастых, колпиц, и от этого речной пейзаж казался гораздо более пестрым и оживленным, чем в сезон разлива. Около берегов обычно лениво плавали аллигаторы, не обращая никакого внимания на проходящий пароход. Пассажиры развлекались, стреляя по ним с палубы из двустволки, которая была у нас на борту. Когда выстрел оказывался смертельным, чудовище сразу переворачивалось белым брюхом кверху и продолжало плавать в таком положении. Лейтенант Нунис пожелал взять на борт одно убитое животное, для того чтобы вскрыть его брюшную полость и, если оно окажется самцом, извлечь один орган, который высоко ценится бразильцами как ремедиу — амулет или лекарство. Пароход остановили и выслали за животным лодку с четырьмя сильными матросами; однако туша оказалась слишком тяжелой, и ее не удалось поднять в лодку, поэтому отвратительное существо охватили канатом и подтащили к пароходу, после чего подняли на палубу, установив для этой цели подъемный кран.
В аллигаторе теплилась, жизнь, и когда пустили в ход нож, он ударил хвостом и раскрыл огромную пасть, отчего толпа зрителей разлетелась во все стороны. Наконец, удар топором по макушке головы умертвил его. Длина животного достигала 15 футов, но и эта цифра может дать лишь неполное представление о его гигантских размерах и весе. Черепахи, плававшие во множестве в тихих мелководных бухтах, мимо которых мы проходили, также доставили нам немало развлечения. Впереди парохода виднелись дюжины мордочек, высовывавшихся над поверхностью воды; когда мы подходили к ним, они с любопытством оборачивались и доверчиво глядели, пока судно не оказывалось совсем рядом, но тут черепах как будто внезапно охватывало недоверие, и они точно утки ныряли под воду.
На борту в числе наших палубных пассажиров, находился средних лет индеец из племени жури, низенький коренастый мужчина с чертами лица, очень напоминавшими покойного Даниела О'Коннелла. Его звали Каракара-и (Черный Орел), и лицо его казалось постоянно перекошенным свирепой улыбкой, впечатление от которой усиливалось татуированными знаками — синим кольцом у рта с заостренной косой полоской от каждого угла к уху. Он был одет по-европейски -черная шляпа, куртка и штаны, казавшиеся очень неудобными в страшную жару, от которой мы, само собой разумеется, страдали на борту парохода под отвесными лучами солнца в полуденные часы. Это был человек непоколебимой твердости, честолюбивый и предприимчивый — качества, очень редкие в расе, к которой он принадлежал: нерешительность -. один из основных недостатков индейского характера. Теперь он возвращался домой на берега Иса из Пара, куда поехал, чтобы продать большое количество сарсапарили, собранной при помощи индейцев, которых он убедил или принудил работать на него. Хотелось, разумеется, выяснить, какие понятия мог приобрести столь удачный образчик индейской расы после такого длительного пребывания в цивилизованных краях. Побеседовав с нашим спутником, я сильно в нем разочаровался; он не видал ничего и не думал ни о чем, что не касалось его маленькой торговой спекуляции; в отношении всех более возвышенных вопросов или общих понятий сознание его оставалось, очевидно, таким же, каким было до того, — пустым местом. Неповоротливый, недалекий, практический образ мышления амазонских индейцев, отсутствие любознательности и сколько-нибудь отвлеченных мыслей, — по-видимому, нечто врожденное или укоренившееся в их характере; эти недостатки, хотя до некоторой степени поддающиеся исправлению, делают их, так же как банальных людей в любой стране, самыми неинтересными спутниками. Каракара-и вместе со своим грузом, который состоял из немалого числа тюков с европейскими товарами, высадился в Тунантинсе.
Речной пейзаж около устья Япура чрезвычайно величествен, и пассажиры обратили на него особенное внимание. Лейтенант Нунис высказал мнение, будто ни ширина, ни объем могучего потока нисколько не уменьшаются до самого этого места, в 1500 милях от Атлантического океана; мы все еще не видели здесь берегов реки с двух сторон одновременно: цепи островов или полосы намывной земли с протоками за ними, скрывали от взора северный материковый берег, а иногда и южный. Однако за Иса река становится явно уже, средняя ширина ее сокращается до какой-нибудь мили; там уже нет тех великолепных плесов с чистым горизонтом, какие встречаются ниже. Ночь после Тунантинса была темная, дождливая, а от той скорости, с какой мы шли, — 12 миль в час — пассажирам пришлось очень несладко: каждая доска дрожала от работы машин. Многие, в том числе и я, не могли уснуть. Наконец, вскоре после полуночи нас испугал внезапный крик: «Назад!» — (во всем, что касалось паровых машин, употреблялась английская терминология). Лоцман мигом подскочил к штурвалу, и через несколько мгновений мы почувствовали, что кожух нашего гребного колеса трется о стену леса, куда мы чуть не врезались на полном ходу. К счастью, вода оказалась глубокой до самого берега. Рано утром 10 сентября, через пять дней после отплытия из Эги, мы бросили якорь в порту Сан-Паулу.
Сан-Паулу выстроен на высоком холме, на южном берегу реки. Холм сложен той же глиной табатинга, которая встречается с перерывами по всей долине Амазонки, но нигде не поднимается так высоко, как здесь, — до высоты около 100 футов над средним уровнем реки. Подъем из гавани крутой и скользкий; в обрыве устроены ступеньки и площадки для облегчения восхождения, в противном случае деревня была бы почти недоступна, особенно для носильщиков багажа и груза, так как нет никаких способов устроить кружную дорогу с более пологим подъемом — холм крут со всех сторон и окружен густыми лесами и болотами. Селение насчитывает около 500 жителей, преимущественно метисов и. индейцев племен тукуна и коллина, очень недалеко ушедших от своего первобытного состояния. Улицы узки и в дождливую погоду покрыты грязью глубиной в несколько, дюймов; многие дома весьма основательной конструкции, но сильно обветшали, и вид всего селения свидетельствовал о том, что оно, подобно Фонти-Боа, знавало лучшие дни. Признаков коммерческой жизни, с какими сталкивается взор, например, в Эге, вряд ли можно было ожидать в этом глухом месте, расположенном за 1800 миль, т.е. в семи месяцах непрерывного плавания на парусных судах, от Пара, ближайшего рынка для продуктов.
Весьма непродолжительное знакомство убедило меня, что жители крайне опустились; несколько португальцев и других иммигрантов, вместо того чтобы способствовать развитию промышленности, усвоили праздный образ жизни индейцев, приправленный глубоко порочными привычками, ими самими же и ввезенными.
Когда я высадился, староста деревни сеньор Антониу Рибейру, полубелый-полутукуна, приготовил мне дом и познакомил меня с видными жителями. Вершина холма представляла собой поросшее травой плоскогорье площадью в 200-300 акров. Почва здесь не сплошная глина, но частью также песок и галька; впрочем, сама деревня стоит в основном на глине, и потому после сильных дождей улицы покрывались грязными лужами. Влажными ночами хор лягушек и жаб, которыми кишели поросшие сорняками задние дворы, производил такой ошеломляющий гул, что вести беседу в доме можно было только крича. Мой дом оказался еще более сырым, чем тот, который я занимал в Фонти-Боа, и это чрезвычайно затруднило предохранение моих коллекций от порчи плесенью. Но общая влажность воздуха в этой части реки была, очевидно, много больше, чем ниже по течению; по-видимому, влажность постепенно росла с подъемом от Атлантического океана к Андам. В Сан-Паулу невозможно было сохранять соль в продолжение многих дней в твердом состоянии, хотя в Эге соль не растворялась, если корзины, в которых она лежала, были хорошо обернуты листьями. На 6° дальше к западу, а именно у подножия Андов, влажность климата Амазонской лесной области достигает, по-видимому, своего максимума, поскольку в Чинчао Пеппиг обнаружил, что самый чистый сахар за несколько дней растворяется в сироп, а лучший порох, даже закупоренный в жестянку, становится жидким. В Сан-Паулу сахар-рафинад неплохо сохраняется в жестяных коробках, и я без труда сохранял свой порох сухим в жестянках, хотя ружье, заряженное с вечера, редко удавалось разрядить наутро.
Самыми видными жителями Сан-Паулу были священник, белый из Пара, который проводил весь день и большую часть ночи за карточной игрой и ромом, развращал молодых парней и подавал худший пример индейцам; субделегаду сеньор Жозе Паттрисиу, прямой и честный негр, о котором я упоминал выше, жуис-ди-пас, метис по имени Жералду, наконец, сеньор Антониу Рибейру, который был правителем индейцев. Жералду и Рибейру были близкими моими соседями, но они обиделись на меня в первые же дни, потому что я не пожелал присоединиться к попойкам, которые они устраивали почти каждые три дня. Они обыкновенно начинали с утра — с кашасы, смешанной с тертым имбирем, крепкого напитка, который возбуждал их почти до безумия. Сосед Жералду после утренних возлияний становился напротив моего дома и неистовствовал против иностранцев, целый час угрожающе жестикулируя по моему адресу. Протрезвившись к вечеру, он приходил ко мне со смиреннейшими извинениями, понуждаемый,, по-моему, женой, — сам он не имел никакого понятия о том,что нарушил хорошие манеры. Впрочем, жены в почтенных семействах Сан-Паулу были по большей части не лучше своих мужей; почти все женщины были горькими пьяницами, развращенными до последней степени. Избиение жен при таком положении дел, разумеется, процветало. Я всегда почитал за лучшее запираться дома после захода солнца и не обращать внимания на шум, драки и вопли, которые то и дело будили деревню среди ночи, особенно в праздники.
Единственный человек в селении, с которым можно было общаться, не считая Жозе Патрисиу, отсутствовавшего в продолжение большей части времени, был деревенский портной — негр, высокий, серьезный молодой человек по имени местри Шику (мастер Франсиску), с которым я познакомился в Пара несколькими годами раньше. Это был негр, свободный от рождения; в детстве он пользовался преимуществом, хорошего обращения — его воспитал гуманный и здравомыслящий человек, некий капитан Базилиу из Пернамбуку, его падринью, т.е. крестный отец. Портной никогда не пил, не курил, не играл в азартные игры и относился с отвращением к порочности всех слоев этого жалкого маленького поселения, которое собирался покинуть при первой возможности. Когда он заходил ко мне вечером, то стучал обыкновенно в ставни условленным между нами способом — это было необходимо, чтобы защититься от посещений пьяных соседей, — и тогда мы самым приятным образом проводили долгие вечера, трудясь и беседуя. Обращение его было учтивым, а разговор стоила послушать, так проницательны и здравы были его замечания. Впервые я встретил местри Шику в Пара в доме одной старой негритянки тии Руфины (тетки Руфины), которой я обыкновенно поручал свои вещи, когда отправлялся в путешествие; я воспользуюсь здесь случаем и приведу еще несколько примеров превосходных качеств свободных негров в стране, где они не осуждены всецело на униженное положение спесью или эгоизмом белой расы. Эта старуха родилась в неволе, но, как и многим другим невольникам в больших городах Бразилии, ей разрешили на собственный страх и риск торговать в розницу на рынке, за что она ежедневно платила хозяину установленную сумму, а доходы сверх того оставляла себе. За несколько лет ока накопила достаточно денег, чтобы купить свободу себе и своему взрослому сыну. После этого старая женщина продолжала свои усилия, пока заработанного не хватило на покупку дома, в котором она жила, — весьма дорогого дома, расположенного на одной из главных улиц.
Когда я после семилетнего отсутствия вернулся из внутренних областей в Пара, то оказалось, что она разбогатела еще больше исключительно собственными усилиями (она была вдова) и усилиями сына, который с самым неукоснительным прилежанием продолжал заниматься своим кузнечным ремеслом, и строила теперь ряд небольших домов на клочке незанятой земли, присоединенном к ее владению. Я убедился, что эти и многие другие свободные негры — люди, заслуживающие полного доверия, и был восхищен постоянством их дружеских привязанностей, мягкостью и приветливостью их обращения друг с другом. Они выказывали большое бескорыстие в делах, которые вели со мной, оказав мне множество услуг без всякого намека на вознаграждение; но, быть может, это объясняется отчасти тем, что я англичанин, а о великодушии нашей нации по отношению к африканской расе широко известно бразильским неграм[44].
Я провел в Сан-Паулу пять месяцев, но и пяти лет было бы недостаточно, чтобы исчерпать сокровища его окрестностей в области зоологии и ботаники. Хотя теперь я был уже лесным бродягой с десятилетним опытом, прекрасный лес, окружающий поселение, доставлял мне столько наслаждения, как будто я только что высадился впервые в тропической стране. Плато, на котором построена деревня, заходит с одной стороны почти на милю в лес, но с другой стороны спуск к низменности начинается у самых улиц: холм круто спускается к окруженной лесами болотистой луговине, по которой идущая вниз по склону узкая тропинка вьется дальше к прохладной, тенистой узкой долине с ручейком ледяной воды на дне. В полдень отвесные лучи солнца проникают в сумрачные дебри этого романтического уголка, озаряя одетые листвой берега ручейка с чистым песком у воды, где в рассеянных лучах резвятся черные танагры и яркие бабочки. Журчащие ручьи, большие и малые, пересекают великолепный лес почти по всем направлениям, и, бродя по чаще, то и дело встречаешь то сочащиеся родники, то бьющие ключи -до того много влаги в местности. Некоторые ручьи текут по песчаному и галечному ложу, а берега всегда одеты самой великолепной растительностью, какая только мыслима. Во время моих одиноких прогулок я почти ежедневно отдыхал на чистеньких берегах этих быстрых потоков и по целому часу купался в их бодрящих водах — часы эти и. поныне сохраняются в моей памяти в ряду самых приятных воспоминаний. Широкие лесные дороги тянутся, как я уже сказал, на расстояние нескольких дней пути в глубь местности, населенной тукуна и другими индейцами, живущими разбросанными отдельными домами и селениями почти в первобытном состоянии, причем ближайшая деревня расположена миль за 6 от Сан-Паулу. На берегах всех рек там и сям стоят крытые пальмовым листом жилища тукуна, всегда наполовину утопающие в буйной листве: отдельные семейства выбирают для своих поселений самые прохладные и тенистые уголки. По соседству с этими хижинами я нередко слышал реалежу, или певчего крапивника (Cyphorhtnuscantans), самого замечательного певца, по крайней мере в амазонских лесах. Когда звуки его своеобразного голоса в первый раз достигают слуха, невольно создается впечатление, будто они принадлежат голосу человека. Кажется, будто какой-нибудь мальчик с музыкальными наклонностями собирает плоды в чаще и, чтобы подбодрить себя, исполняет несколько нот. Звуки становятся жалобнее, теперь уже поет флажолет, и, несмотря на совершенную невероятность такого явления, на миг возникает уверенность, будто кто-то играет на этом инструменте. Внимательно осматриваешь окружающие деревья и кусты, но никакой птицы не видишь, а все-таки голос как будто доносится откуда-то совсем близко из чащи. Конец песни несколько разочаровывает. Он начинается с очень тягучих и полных звуков, следующих один за другим, точно начало арии; слушаешь, ожидая целой мелодии, но внезапно наступает пауза, и песня обрывается, завершаясь рядом щелкающих немелодичных звуков, точно из расстроенной шарманки. Я никогда не слышал этой птицы на Нижней Амазонке и очень редко слышал ее даже в Эге; это единственный певец, который производит впечатление на туземцев: плывя в своих челноках по тенистым протокам, они иногда складывают весла, как будто пораженные таинственными звуками.
Индейцы тукуна — племя, во многом сходное по внешнему облику и обычаям с шумана, пасе, жури и мауэ. Подобно этим племенам, они ведут оседлую земледельческую жизнь, каждая группа повинуется вождю, более или менее влиятельному в зависимости от его энергии и честолюбия, и имеет своего паже, т. е. знахаря, поддерживающего суеверия, но они гораздо более ленивы и испорчены, нежели другие индейцы, принадлежащие к более высокоразвитым племенам. Они не так воинственны и лояльны, как мундуруку, хотя и сходны с ними во многих отношениях, и у них нет ни стройных фигур, ни величественной осанки, ни мягкого нрава пасе; однако нет у них и таких черт, которые резко отличали бы их от этих, самых развитых племен. И мужчины и женщины татуируются; узор иногда состоит из завитков на каждой щеке, но обычно это ряды коротких прямых линий на лице. Пожилые в большинстве носят браслеты на руках и ногах и подвязки из тапировой кожи или плотной коры; у себя дома они не носят никакой одежды; исключение составляют лишь праздничные дни, когда индейцы украшают себя перьями или маскарадными плащами из луба какого-то дерева. Они очень дичились при первых моих посещениях их жилищ в лесу: когда я приближался, все бросались в чащу, но затем стали общительнее, и я убедился, что это безобидный, добродушный народ.
Большая часть группы, живущей в первой малоке, т.е. деревне, обитает в общем жилище — большой продолговатой хижине, построенной и распланированной внутри с таким пренебрежением ко всякой симметрии, что кажется, будто ее сооружало много людей и каждый трудился самостоятельна и подвешивал стропило или прилаживал деталь кровли, не справляясь о том, что делают его товарищи по работе. Стены, а также крыша застилаются пальмовым листом, каждая деталь кровли состоит из листков, переплетенных и прикрепленных к планке во много футов длиной. Крепкие отвесные столбы поддерживают крышу, между ними подвешиваются гамаки, так что остается свободное место для прохода и для очагов в середине, а с одной стороны расположен высоко приподнятый настил (жирау) из расщепленных пальмовых стволов. Тукуна превосходят большинство остальных племен в производстве гончарных изделий. Они делают кувшины с широким горлом для соуса тукупи, каизумы и маниокового пива емкостью на 20, а то и больше галлонов, разукрашивая их снаружи скрещенными косыми полосками разных цветов. Эти кувшины наряду с котелками, маленькими кувшинами для воды, духовыми ружьями, колчанами, сумками матири (заполненными всякой мелочью), корзинами, шкурами животных и т.п. составляли основную часть утвари их хижин, и больших и малых. Трупы вождей они погребают, подогнув у них ноги в коленях, в больших кувшинах под полом их хижин.
Полурелигиозные пляски и попойки, обычные у оседлых племен амазонских индейцев, тукуна устраивают в гораздо больших размерах, чем большинство прочих племен. Журупари, демон, — единственное высшее существо, о котором они имеют понятие, и имя его вплетается во все обряды, однако трудна установить, какие свойства они ему приписывают. По-видимому, его считают просто злым бесом, причиняющим повседневные неудачи, причины которых не вполне очевидны для их тупого ума. Напрасно и пытаться извлечь из тукуна какие-нибудь сведения по этому вопросу: при упоминании о Журупари они принимают чрезвычайно таинственный вид и на вопросы дают очень путаные ответы; ясно, впрочем, что понятие духа как благостного бога или создателя не проникло в сознание этих индейцев. Между всеми их обрядами и пантомимами существует большое сходство, будь то свадьба, празднество плодов, выдергивание волос с головы у детей или праздник, устроенный просто из любви к развлечениям. Некоторые племена в этих случаях украшают себя яркими перьями попугаев и ара Вождь носит головной убор, или шапку, из грудных перьев тукана, укрепленных на ткани из бромелиевого шнура, а над макушкой у него торчат хвостовые перья тукана. Браслеты на руках и ногах также украшаются пучками перьев. Иные носят маскарадные одеяния: это длинные плащи, спускающиеся ниже колен, из толстого белесого лыка одного дерева, волокна которого переплетаются столь правильным образом, что материал кажется искусно сделанной тканью. Плащ покрывает голову; для глаз вырезаются два маленьких отверстия, с обеих сторон пришивается по большому круглому куску ткани, натянутой на обод из гибкого дерева (куски эти изображают уши) а увеличенные черты лица рисуются желтыми, красными и черными полосками. Одежды шьют ниткой, которая делается из луба дерева уаисима. Иногда в эти праздники индейцы надевают причудливые головные уборы, изображающие головы обезьян или других животных, сделанные из ткани или шкуры натянутой на плетеную раму. Самая большая и уродливая маска изображает Журупари. В этих праздничных одеяниях тукуна монотонно раскачиваются и исполняют тяжеловесные танцы под пение и барабанный бой; они нередко гуляют так в продолжение трех-четырех дней и ночей подряд, выпивая огромные количества каизумы, куря табак и нюхая порошок парика.
Мне не удалось узнать, заключается ли в маскарадных плясках индейцев какой-либо глубокий символический смысл или танцы устраиваются в ознаменование какого-нибудь былого события из истории племени. Иные пляски, видимо, предназначены для умилостивления Журупари, но ряженый, изображающий духа иногда напивается пьяным наравне с остальными, и обращаются с ним без всякого почтения. Изо всего этого я мог понять, что индейцы тукуна не сохраняют памяти о событиях, происходивших до времен их отцов и дедов. Для праздника дает повод чуть ли не всякое радостное событие, в том числе и свадьба. Молодой человек, желающий жениться на девушке тукуна должен просить руки невесты у ее родителей, которые затем улаживают все остальное и назначают день свадебного обряда. Свадьба, происходившая во время святок, когда я находился в Сан-Паулу, продолжалась при полном воодушевлении участников в течение трех-четырех дней, стихая в полуденный зной, но разгораясь с новой силой каждый вечер. Все это время невеста, в украшениях из перьев, находилась на попечении старых женщин, в задачу которых входило, по-видимому, усердно удерживать жениха на безопасном расстоянии до окончания скучной поры танцев и пьянства. У тукуна есть один своеобразный обычай, общий с коллина и мауэ, — обращаться с молодыми девушками, обнаруживающими первые признаки женской зрелости, так, как будто они совершили какое-то преступление. Их отправляют на жирау, под курную и грязную крышу, и держат на весьма голодном режиме, иногда целый месяц. Я слышал об одной бедной девушке, которая умерла от такого обращения.
Из прочих племен в окрестности я располагаю сведениями еще только о мажерона, чья территория охватывает несколько сот миль на западном берегу реки Жауари, притока Солимоинса в 120 милях за Сан-Паулу. Это свирепые, упрямые, враждебно настроенные люди вроде арара с реки Мадейры и тоже людоеды. Судоходство по Жауари невозможно из-за того, что мажерона лежат на страже на берегах, чтобы перехватывать и убивать всех путешественников, особенно белых.
За четыре месяца до моего приезда в Сан-Паулу два метиса (почти белые) из деревни отправились промышлять на Жауари; за год или два до того со стороны мажерона проявились признаки смягчения враждебности. Прошло немного времени, и челн вернулся с известиями, что два молодых человека, убиты стрелами, изжарены и съедены дикарями. Жозе Патрисиу с обычной для него активностью в деле закона и порядка выслал на место вооруженный отряд национальной гвардии, чтобы расследовать происшествие и, если окажется, что убийство было неспровоцированным, отомстить. Когда отряд достиг поселения той группы, которая съела двух человек, оно оказалось покинутым; осталась только одна девушка, которая была в лесу, когда остальные бежали, и гвардейцы доставили ее в Сан-Паулу. От нее и от других индейцев с Жауари узнали, что молодые люди навлекли на себя гибель сами, оттого что неподобающим образом повели себя в отношении женщин мажерона. Девушку, когда она попала в Сан-Паулу, взял на свое попечение сеньор Жозе Патрисиу; он крестил ее, назвав Марией, и выучил португальскому языку. Я часто видел девушку, так как мой друг ежедневно посылал ее ко мне домой наполнить водой кувшины, развести огонь и т.д. Я тоже снискал ее расположение, так как извлек из ее спины личинку мухи Oestrus и вылечил от болезненной опухоли[45]. Она была самым добродушным и, по всей видимости, самым сердечным, какой я когда-либо видел, образчиком своей расы. Высокая и очень крепкого сложения, с цветом кожи, несколько более светлым, чем то обычно для индейцев, своими манерами она в общем была больше похожа на беспечную веселую крестьянку, какую каждый день можно встретить среди трудящегося населения в английской деревне, чем на людоедку. Я слышал, как эта простодушная девушка самым спокойным образом рассказывала о том, как она ела куски тела молодых людей, которых изжарило ее племя. Но всего несообразнее было то обстоятельство, что молодая вдова одной из жертв, моя соседка, которая случайно присутствовала при рассказе, только смеялась над ломаным португальским языком, на котором девушка рассказывала ужасную историю.
5 сентября 1877 г. Снова сел на «Табатингу», на этот раз ради еще более далекой экскурсии, а именно до Сан-Паулу-ди-Оливенсы, селения, расположенного выше тех мест по реке, где я бывал до тех пор, в 260 милях от Эги по прямой линии и милях в 400 по излучинам реки.
Вода стояла теперь около нижнего своего уровня, но это не сказывалось на скорости плавания ни ночью, ни днем. Некоторые парана-миримы, т.е. рукава, по которым следует пароход в сезон полной воды, чтобы сократить дальний объезд, теперь пересохли, и их опустевшие русла казались глубокими песчаными ущельями в густом лесу. Большие песчаные острова и песчаный пляж также были обнажёны на протяжении целых миль, кое-где вдоль края воды расположились стаи крупных водяных птиц — аистов, цапель, уток, голенастых, колпиц, и от этого речной пейзаж казался гораздо более пестрым и оживленным, чем в сезон разлива. Около берегов обычно лениво плавали аллигаторы, не обращая никакого внимания на проходящий пароход. Пассажиры развлекались, стреляя по ним с палубы из двустволки, которая была у нас на борту. Когда выстрел оказывался смертельным, чудовище сразу переворачивалось белым брюхом кверху и продолжало плавать в таком положении. Лейтенант Нунис пожелал взять на борт одно убитое животное, для того чтобы вскрыть его брюшную полость и, если оно окажется самцом, извлечь один орган, который высоко ценится бразильцами как ремедиу — амулет или лекарство. Пароход остановили и выслали за животным лодку с четырьмя сильными матросами; однако туша оказалась слишком тяжелой, и ее не удалось поднять в лодку, поэтому отвратительное существо охватили канатом и подтащили к пароходу, после чего подняли на палубу, установив для этой цели подъемный кран.
В аллигаторе теплилась, жизнь, и когда пустили в ход нож, он ударил хвостом и раскрыл огромную пасть, отчего толпа зрителей разлетелась во все стороны. Наконец, удар топором по макушке головы умертвил его. Длина животного достигала 15 футов, но и эта цифра может дать лишь неполное представление о его гигантских размерах и весе. Черепахи, плававшие во множестве в тихих мелководных бухтах, мимо которых мы проходили, также доставили нам немало развлечения. Впереди парохода виднелись дюжины мордочек, высовывавшихся над поверхностью воды; когда мы подходили к ним, они с любопытством оборачивались и доверчиво глядели, пока судно не оказывалось совсем рядом, но тут черепах как будто внезапно охватывало недоверие, и они точно утки ныряли под воду.
На борту в числе наших палубных пассажиров, находился средних лет индеец из племени жури, низенький коренастый мужчина с чертами лица, очень напоминавшими покойного Даниела О'Коннелла. Его звали Каракара-и (Черный Орел), и лицо его казалось постоянно перекошенным свирепой улыбкой, впечатление от которой усиливалось татуированными знаками — синим кольцом у рта с заостренной косой полоской от каждого угла к уху. Он был одет по-европейски -черная шляпа, куртка и штаны, казавшиеся очень неудобными в страшную жару, от которой мы, само собой разумеется, страдали на борту парохода под отвесными лучами солнца в полуденные часы. Это был человек непоколебимой твердости, честолюбивый и предприимчивый — качества, очень редкие в расе, к которой он принадлежал: нерешительность -. один из основных недостатков индейского характера. Теперь он возвращался домой на берега Иса из Пара, куда поехал, чтобы продать большое количество сарсапарили, собранной при помощи индейцев, которых он убедил или принудил работать на него. Хотелось, разумеется, выяснить, какие понятия мог приобрести столь удачный образчик индейской расы после такого длительного пребывания в цивилизованных краях. Побеседовав с нашим спутником, я сильно в нем разочаровался; он не видал ничего и не думал ни о чем, что не касалось его маленькой торговой спекуляции; в отношении всех более возвышенных вопросов или общих понятий сознание его оставалось, очевидно, таким же, каким было до того, — пустым местом. Неповоротливый, недалекий, практический образ мышления амазонских индейцев, отсутствие любознательности и сколько-нибудь отвлеченных мыслей, — по-видимому, нечто врожденное или укоренившееся в их характере; эти недостатки, хотя до некоторой степени поддающиеся исправлению, делают их, так же как банальных людей в любой стране, самыми неинтересными спутниками. Каракара-и вместе со своим грузом, который состоял из немалого числа тюков с европейскими товарами, высадился в Тунантинсе.
Речной пейзаж около устья Япура чрезвычайно величествен, и пассажиры обратили на него особенное внимание. Лейтенант Нунис высказал мнение, будто ни ширина, ни объем могучего потока нисколько не уменьшаются до самого этого места, в 1500 милях от Атлантического океана; мы все еще не видели здесь берегов реки с двух сторон одновременно: цепи островов или полосы намывной земли с протоками за ними, скрывали от взора северный материковый берег, а иногда и южный. Однако за Иса река становится явно уже, средняя ширина ее сокращается до какой-нибудь мили; там уже нет тех великолепных плесов с чистым горизонтом, какие встречаются ниже. Ночь после Тунантинса была темная, дождливая, а от той скорости, с какой мы шли, — 12 миль в час — пассажирам пришлось очень несладко: каждая доска дрожала от работы машин. Многие, в том числе и я, не могли уснуть. Наконец, вскоре после полуночи нас испугал внезапный крик: «Назад!» — (во всем, что касалось паровых машин, употреблялась английская терминология). Лоцман мигом подскочил к штурвалу, и через несколько мгновений мы почувствовали, что кожух нашего гребного колеса трется о стену леса, куда мы чуть не врезались на полном ходу. К счастью, вода оказалась глубокой до самого берега. Рано утром 10 сентября, через пять дней после отплытия из Эги, мы бросили якорь в порту Сан-Паулу.
Сан-Паулу выстроен на высоком холме, на южном берегу реки. Холм сложен той же глиной табатинга, которая встречается с перерывами по всей долине Амазонки, но нигде не поднимается так высоко, как здесь, — до высоты около 100 футов над средним уровнем реки. Подъем из гавани крутой и скользкий; в обрыве устроены ступеньки и площадки для облегчения восхождения, в противном случае деревня была бы почти недоступна, особенно для носильщиков багажа и груза, так как нет никаких способов устроить кружную дорогу с более пологим подъемом — холм крут со всех сторон и окружен густыми лесами и болотами. Селение насчитывает около 500 жителей, преимущественно метисов и. индейцев племен тукуна и коллина, очень недалеко ушедших от своего первобытного состояния. Улицы узки и в дождливую погоду покрыты грязью глубиной в несколько, дюймов; многие дома весьма основательной конструкции, но сильно обветшали, и вид всего селения свидетельствовал о том, что оно, подобно Фонти-Боа, знавало лучшие дни. Признаков коммерческой жизни, с какими сталкивается взор, например, в Эге, вряд ли можно было ожидать в этом глухом месте, расположенном за 1800 миль, т.е. в семи месяцах непрерывного плавания на парусных судах, от Пара, ближайшего рынка для продуктов.
Весьма непродолжительное знакомство убедило меня, что жители крайне опустились; несколько португальцев и других иммигрантов, вместо того чтобы способствовать развитию промышленности, усвоили праздный образ жизни индейцев, приправленный глубоко порочными привычками, ими самими же и ввезенными.
Когда я высадился, староста деревни сеньор Антониу Рибейру, полубелый-полутукуна, приготовил мне дом и познакомил меня с видными жителями. Вершина холма представляла собой поросшее травой плоскогорье площадью в 200-300 акров. Почва здесь не сплошная глина, но частью также песок и галька; впрочем, сама деревня стоит в основном на глине, и потому после сильных дождей улицы покрывались грязными лужами. Влажными ночами хор лягушек и жаб, которыми кишели поросшие сорняками задние дворы, производил такой ошеломляющий гул, что вести беседу в доме можно было только крича. Мой дом оказался еще более сырым, чем тот, который я занимал в Фонти-Боа, и это чрезвычайно затруднило предохранение моих коллекций от порчи плесенью. Но общая влажность воздуха в этой части реки была, очевидно, много больше, чем ниже по течению; по-видимому, влажность постепенно росла с подъемом от Атлантического океана к Андам. В Сан-Паулу невозможно было сохранять соль в продолжение многих дней в твердом состоянии, хотя в Эге соль не растворялась, если корзины, в которых она лежала, были хорошо обернуты листьями. На 6° дальше к западу, а именно у подножия Андов, влажность климата Амазонской лесной области достигает, по-видимому, своего максимума, поскольку в Чинчао Пеппиг обнаружил, что самый чистый сахар за несколько дней растворяется в сироп, а лучший порох, даже закупоренный в жестянку, становится жидким. В Сан-Паулу сахар-рафинад неплохо сохраняется в жестяных коробках, и я без труда сохранял свой порох сухим в жестянках, хотя ружье, заряженное с вечера, редко удавалось разрядить наутро.
Самыми видными жителями Сан-Паулу были священник, белый из Пара, который проводил весь день и большую часть ночи за карточной игрой и ромом, развращал молодых парней и подавал худший пример индейцам; субделегаду сеньор Жозе Паттрисиу, прямой и честный негр, о котором я упоминал выше, жуис-ди-пас, метис по имени Жералду, наконец, сеньор Антониу Рибейру, который был правителем индейцев. Жералду и Рибейру были близкими моими соседями, но они обиделись на меня в первые же дни, потому что я не пожелал присоединиться к попойкам, которые они устраивали почти каждые три дня. Они обыкновенно начинали с утра — с кашасы, смешанной с тертым имбирем, крепкого напитка, который возбуждал их почти до безумия. Сосед Жералду после утренних возлияний становился напротив моего дома и неистовствовал против иностранцев, целый час угрожающе жестикулируя по моему адресу. Протрезвившись к вечеру, он приходил ко мне со смиреннейшими извинениями, понуждаемый,, по-моему, женой, — сам он не имел никакого понятия о том,что нарушил хорошие манеры. Впрочем, жены в почтенных семействах Сан-Паулу были по большей части не лучше своих мужей; почти все женщины были горькими пьяницами, развращенными до последней степени. Избиение жен при таком положении дел, разумеется, процветало. Я всегда почитал за лучшее запираться дома после захода солнца и не обращать внимания на шум, драки и вопли, которые то и дело будили деревню среди ночи, особенно в праздники.
Единственный человек в селении, с которым можно было общаться, не считая Жозе Патрисиу, отсутствовавшего в продолжение большей части времени, был деревенский портной — негр, высокий, серьезный молодой человек по имени местри Шику (мастер Франсиску), с которым я познакомился в Пара несколькими годами раньше. Это был негр, свободный от рождения; в детстве он пользовался преимуществом, хорошего обращения — его воспитал гуманный и здравомыслящий человек, некий капитан Базилиу из Пернамбуку, его падринью, т.е. крестный отец. Портной никогда не пил, не курил, не играл в азартные игры и относился с отвращением к порочности всех слоев этого жалкого маленького поселения, которое собирался покинуть при первой возможности. Когда он заходил ко мне вечером, то стучал обыкновенно в ставни условленным между нами способом — это было необходимо, чтобы защититься от посещений пьяных соседей, — и тогда мы самым приятным образом проводили долгие вечера, трудясь и беседуя. Обращение его было учтивым, а разговор стоила послушать, так проницательны и здравы были его замечания. Впервые я встретил местри Шику в Пара в доме одной старой негритянки тии Руфины (тетки Руфины), которой я обыкновенно поручал свои вещи, когда отправлялся в путешествие; я воспользуюсь здесь случаем и приведу еще несколько примеров превосходных качеств свободных негров в стране, где они не осуждены всецело на униженное положение спесью или эгоизмом белой расы. Эта старуха родилась в неволе, но, как и многим другим невольникам в больших городах Бразилии, ей разрешили на собственный страх и риск торговать в розницу на рынке, за что она ежедневно платила хозяину установленную сумму, а доходы сверх того оставляла себе. За несколько лет ока накопила достаточно денег, чтобы купить свободу себе и своему взрослому сыну. После этого старая женщина продолжала свои усилия, пока заработанного не хватило на покупку дома, в котором она жила, — весьма дорогого дома, расположенного на одной из главных улиц.
Когда я после семилетнего отсутствия вернулся из внутренних областей в Пара, то оказалось, что она разбогатела еще больше исключительно собственными усилиями (она была вдова) и усилиями сына, который с самым неукоснительным прилежанием продолжал заниматься своим кузнечным ремеслом, и строила теперь ряд небольших домов на клочке незанятой земли, присоединенном к ее владению. Я убедился, что эти и многие другие свободные негры — люди, заслуживающие полного доверия, и был восхищен постоянством их дружеских привязанностей, мягкостью и приветливостью их обращения друг с другом. Они выказывали большое бескорыстие в делах, которые вели со мной, оказав мне множество услуг без всякого намека на вознаграждение; но, быть может, это объясняется отчасти тем, что я англичанин, а о великодушии нашей нации по отношению к африканской расе широко известно бразильским неграм[44].
Я провел в Сан-Паулу пять месяцев, но и пяти лет было бы недостаточно, чтобы исчерпать сокровища его окрестностей в области зоологии и ботаники. Хотя теперь я был уже лесным бродягой с десятилетним опытом, прекрасный лес, окружающий поселение, доставлял мне столько наслаждения, как будто я только что высадился впервые в тропической стране. Плато, на котором построена деревня, заходит с одной стороны почти на милю в лес, но с другой стороны спуск к низменности начинается у самых улиц: холм круто спускается к окруженной лесами болотистой луговине, по которой идущая вниз по склону узкая тропинка вьется дальше к прохладной, тенистой узкой долине с ручейком ледяной воды на дне. В полдень отвесные лучи солнца проникают в сумрачные дебри этого романтического уголка, озаряя одетые листвой берега ручейка с чистым песком у воды, где в рассеянных лучах резвятся черные танагры и яркие бабочки. Журчащие ручьи, большие и малые, пересекают великолепный лес почти по всем направлениям, и, бродя по чаще, то и дело встречаешь то сочащиеся родники, то бьющие ключи -до того много влаги в местности. Некоторые ручьи текут по песчаному и галечному ложу, а берега всегда одеты самой великолепной растительностью, какая только мыслима. Во время моих одиноких прогулок я почти ежедневно отдыхал на чистеньких берегах этих быстрых потоков и по целому часу купался в их бодрящих водах — часы эти и. поныне сохраняются в моей памяти в ряду самых приятных воспоминаний. Широкие лесные дороги тянутся, как я уже сказал, на расстояние нескольких дней пути в глубь местности, населенной тукуна и другими индейцами, живущими разбросанными отдельными домами и селениями почти в первобытном состоянии, причем ближайшая деревня расположена миль за 6 от Сан-Паулу. На берегах всех рек там и сям стоят крытые пальмовым листом жилища тукуна, всегда наполовину утопающие в буйной листве: отдельные семейства выбирают для своих поселений самые прохладные и тенистые уголки. По соседству с этими хижинами я нередко слышал реалежу, или певчего крапивника (Cyphorhtnuscantans), самого замечательного певца, по крайней мере в амазонских лесах. Когда звуки его своеобразного голоса в первый раз достигают слуха, невольно создается впечатление, будто они принадлежат голосу человека. Кажется, будто какой-нибудь мальчик с музыкальными наклонностями собирает плоды в чаще и, чтобы подбодрить себя, исполняет несколько нот. Звуки становятся жалобнее, теперь уже поет флажолет, и, несмотря на совершенную невероятность такого явления, на миг возникает уверенность, будто кто-то играет на этом инструменте. Внимательно осматриваешь окружающие деревья и кусты, но никакой птицы не видишь, а все-таки голос как будто доносится откуда-то совсем близко из чащи. Конец песни несколько разочаровывает. Он начинается с очень тягучих и полных звуков, следующих один за другим, точно начало арии; слушаешь, ожидая целой мелодии, но внезапно наступает пауза, и песня обрывается, завершаясь рядом щелкающих немелодичных звуков, точно из расстроенной шарманки. Я никогда не слышал этой птицы на Нижней Амазонке и очень редко слышал ее даже в Эге; это единственный певец, который производит впечатление на туземцев: плывя в своих челноках по тенистым протокам, они иногда складывают весла, как будто пораженные таинственными звуками.
Индейцы тукуна — племя, во многом сходное по внешнему облику и обычаям с шумана, пасе, жури и мауэ. Подобно этим племенам, они ведут оседлую земледельческую жизнь, каждая группа повинуется вождю, более или менее влиятельному в зависимости от его энергии и честолюбия, и имеет своего паже, т. е. знахаря, поддерживающего суеверия, но они гораздо более ленивы и испорчены, нежели другие индейцы, принадлежащие к более высокоразвитым племенам. Они не так воинственны и лояльны, как мундуруку, хотя и сходны с ними во многих отношениях, и у них нет ни стройных фигур, ни величественной осанки, ни мягкого нрава пасе; однако нет у них и таких черт, которые резко отличали бы их от этих, самых развитых племен. И мужчины и женщины татуируются; узор иногда состоит из завитков на каждой щеке, но обычно это ряды коротких прямых линий на лице. Пожилые в большинстве носят браслеты на руках и ногах и подвязки из тапировой кожи или плотной коры; у себя дома они не носят никакой одежды; исключение составляют лишь праздничные дни, когда индейцы украшают себя перьями или маскарадными плащами из луба какого-то дерева. Они очень дичились при первых моих посещениях их жилищ в лесу: когда я приближался, все бросались в чащу, но затем стали общительнее, и я убедился, что это безобидный, добродушный народ.
Большая часть группы, живущей в первой малоке, т.е. деревне, обитает в общем жилище — большой продолговатой хижине, построенной и распланированной внутри с таким пренебрежением ко всякой симметрии, что кажется, будто ее сооружало много людей и каждый трудился самостоятельна и подвешивал стропило или прилаживал деталь кровли, не справляясь о том, что делают его товарищи по работе. Стены, а также крыша застилаются пальмовым листом, каждая деталь кровли состоит из листков, переплетенных и прикрепленных к планке во много футов длиной. Крепкие отвесные столбы поддерживают крышу, между ними подвешиваются гамаки, так что остается свободное место для прохода и для очагов в середине, а с одной стороны расположен высоко приподнятый настил (жирау) из расщепленных пальмовых стволов. Тукуна превосходят большинство остальных племен в производстве гончарных изделий. Они делают кувшины с широким горлом для соуса тукупи, каизумы и маниокового пива емкостью на 20, а то и больше галлонов, разукрашивая их снаружи скрещенными косыми полосками разных цветов. Эти кувшины наряду с котелками, маленькими кувшинами для воды, духовыми ружьями, колчанами, сумками матири (заполненными всякой мелочью), корзинами, шкурами животных и т.п. составляли основную часть утвари их хижин, и больших и малых. Трупы вождей они погребают, подогнув у них ноги в коленях, в больших кувшинах под полом их хижин.
Полурелигиозные пляски и попойки, обычные у оседлых племен амазонских индейцев, тукуна устраивают в гораздо больших размерах, чем большинство прочих племен. Журупари, демон, — единственное высшее существо, о котором они имеют понятие, и имя его вплетается во все обряды, однако трудна установить, какие свойства они ему приписывают. По-видимому, его считают просто злым бесом, причиняющим повседневные неудачи, причины которых не вполне очевидны для их тупого ума. Напрасно и пытаться извлечь из тукуна какие-нибудь сведения по этому вопросу: при упоминании о Журупари они принимают чрезвычайно таинственный вид и на вопросы дают очень путаные ответы; ясно, впрочем, что понятие духа как благостного бога или создателя не проникло в сознание этих индейцев. Между всеми их обрядами и пантомимами существует большое сходство, будь то свадьба, празднество плодов, выдергивание волос с головы у детей или праздник, устроенный просто из любви к развлечениям. Некоторые племена в этих случаях украшают себя яркими перьями попугаев и ара Вождь носит головной убор, или шапку, из грудных перьев тукана, укрепленных на ткани из бромелиевого шнура, а над макушкой у него торчат хвостовые перья тукана. Браслеты на руках и ногах также украшаются пучками перьев. Иные носят маскарадные одеяния: это длинные плащи, спускающиеся ниже колен, из толстого белесого лыка одного дерева, волокна которого переплетаются столь правильным образом, что материал кажется искусно сделанной тканью. Плащ покрывает голову; для глаз вырезаются два маленьких отверстия, с обеих сторон пришивается по большому круглому куску ткани, натянутой на обод из гибкого дерева (куски эти изображают уши) а увеличенные черты лица рисуются желтыми, красными и черными полосками. Одежды шьют ниткой, которая делается из луба дерева уаисима. Иногда в эти праздники индейцы надевают причудливые головные уборы, изображающие головы обезьян или других животных, сделанные из ткани или шкуры натянутой на плетеную раму. Самая большая и уродливая маска изображает Журупари. В этих праздничных одеяниях тукуна монотонно раскачиваются и исполняют тяжеловесные танцы под пение и барабанный бой; они нередко гуляют так в продолжение трех-четырех дней и ночей подряд, выпивая огромные количества каизумы, куря табак и нюхая порошок парика.
Мне не удалось узнать, заключается ли в маскарадных плясках индейцев какой-либо глубокий символический смысл или танцы устраиваются в ознаменование какого-нибудь былого события из истории племени. Иные пляски, видимо, предназначены для умилостивления Журупари, но ряженый, изображающий духа иногда напивается пьяным наравне с остальными, и обращаются с ним без всякого почтения. Изо всего этого я мог понять, что индейцы тукуна не сохраняют памяти о событиях, происходивших до времен их отцов и дедов. Для праздника дает повод чуть ли не всякое радостное событие, в том числе и свадьба. Молодой человек, желающий жениться на девушке тукуна должен просить руки невесты у ее родителей, которые затем улаживают все остальное и назначают день свадебного обряда. Свадьба, происходившая во время святок, когда я находился в Сан-Паулу, продолжалась при полном воодушевлении участников в течение трех-четырех дней, стихая в полуденный зной, но разгораясь с новой силой каждый вечер. Все это время невеста, в украшениях из перьев, находилась на попечении старых женщин, в задачу которых входило, по-видимому, усердно удерживать жениха на безопасном расстоянии до окончания скучной поры танцев и пьянства. У тукуна есть один своеобразный обычай, общий с коллина и мауэ, — обращаться с молодыми девушками, обнаруживающими первые признаки женской зрелости, так, как будто они совершили какое-то преступление. Их отправляют на жирау, под курную и грязную крышу, и держат на весьма голодном режиме, иногда целый месяц. Я слышал об одной бедной девушке, которая умерла от такого обращения.
Из прочих племен в окрестности я располагаю сведениями еще только о мажерона, чья территория охватывает несколько сот миль на западном берегу реки Жауари, притока Солимоинса в 120 милях за Сан-Паулу. Это свирепые, упрямые, враждебно настроенные люди вроде арара с реки Мадейры и тоже людоеды. Судоходство по Жауари невозможно из-за того, что мажерона лежат на страже на берегах, чтобы перехватывать и убивать всех путешественников, особенно белых.
За четыре месяца до моего приезда в Сан-Паулу два метиса (почти белые) из деревни отправились промышлять на Жауари; за год или два до того со стороны мажерона проявились признаки смягчения враждебности. Прошло немного времени, и челн вернулся с известиями, что два молодых человека, убиты стрелами, изжарены и съедены дикарями. Жозе Патрисиу с обычной для него активностью в деле закона и порядка выслал на место вооруженный отряд национальной гвардии, чтобы расследовать происшествие и, если окажется, что убийство было неспровоцированным, отомстить. Когда отряд достиг поселения той группы, которая съела двух человек, оно оказалось покинутым; осталась только одна девушка, которая была в лесу, когда остальные бежали, и гвардейцы доставили ее в Сан-Паулу. От нее и от других индейцев с Жауари узнали, что молодые люди навлекли на себя гибель сами, оттого что неподобающим образом повели себя в отношении женщин мажерона. Девушку, когда она попала в Сан-Паулу, взял на свое попечение сеньор Жозе Патрисиу; он крестил ее, назвав Марией, и выучил португальскому языку. Я часто видел девушку, так как мой друг ежедневно посылал ее ко мне домой наполнить водой кувшины, развести огонь и т.д. Я тоже снискал ее расположение, так как извлек из ее спины личинку мухи Oestrus и вылечил от болезненной опухоли[45]. Она была самым добродушным и, по всей видимости, самым сердечным, какой я когда-либо видел, образчиком своей расы. Высокая и очень крепкого сложения, с цветом кожи, несколько более светлым, чем то обычно для индейцев, своими манерами она в общем была больше похожа на беспечную веселую крестьянку, какую каждый день можно встретить среди трудящегося населения в английской деревне, чем на людоедку. Я слышал, как эта простодушная девушка самым спокойным образом рассказывала о том, как она ела куски тела молодых людей, которых изжарило ее племя. Но всего несообразнее было то обстоятельство, что молодая вдова одной из жертв, моя соседка, которая случайно присутствовала при рассказе, только смеялась над ломаным португальским языком, на котором девушка рассказывала ужасную историю.