Безуглов Анатолий Алексеевич. Записки прокурора

   Вопрос: Вы дрались с Белоцерковцем 15 июня?
   Ответ: Дрался.
   Вопрос: Чем вы его били?
   Ответ: Кулаками.
   Вопрос: Вспомните, пожалуйста, чем ещё?
   Ответ: Может быть, со злости и хватил его разок велосипедным насосом.
   Вопрос: Итак, вы подтверждаете, что били своего приятеля Белоцерковца велосипедным насосом?
   Ответ: Не бил, а может быть, один раз ударил.
   Вопрос: И что после этого?
   Ответ: Он меня тоже ударил.
   Вопрос: Чем?
   Ответ: Кулаком.
   Вопрос: А вы его опять насосом?
   Ответ: Нет, больше я не бил… Не успел.
   Вопрос: Почему?
   Ответ: Потому что оступился и упал в реку.
   Вопрос: Белоцерковец?
   Ответ: Нет, я.
   Вопрос: А что делал он после этого?
   Ответ: Не знаю. Я искал его потом. Жалею, что не нашёл.
   Вопрос: Кто начал драку?
   Ответ: Я начал.
   Вопрос: Из-за чего?
   Ответ: Потому что он скотина и сволочь. Таким не место на земле…
   Вопрос: Он нанёс вам какую-нибудь обиду, оскорбление?
   Ответ: А вот этого я вам не скажу.
   Вопрос: Почему?
   Ответ: Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.
   Вопрос: Хорошо, мы к этому ещё вернёмся. Скажите, Комаров, как у вас оказались часы Белоцерковца?
   Ответ: Какие часы?
   Вопрос: «Кировские», наручные, которые он получил в качестве приза на конкурсе.
   Ответ: Он сам сунул их мне в карман.
   Вопрос: Когда?
   Ответ: Перед тем как мы подрались.
   Вопрос: В качестве подарка?
   Ответ: Если хотите, в качестве подарка.
   Вопрос: Не кажется ли вам, что это выглядит неправдоподобно?
   Ответ: Может, хотел откупиться.
   Вопрос: За что?
   Ответ: За подлость.
   Вопрос: Вы не скажете, какую?
   Ответ: Я уже сказал, что на этот вопрос отвечать не буду…»
   По тону, с каким отвечал подследственный, видно, что Комаров держался на допросе раздражительно и зло. Никакого контакта установить следователю с ним в тот день не удалось. Вероятно, он решил дать возможность Комарову подумать, взвесить своё положение. Чтобы в следующий раз…
   Но следующего раза не последовало. В ночь на 3 июля во время очередного налёта фашистской авиации бомба попала в следственный изолятор, в котором содержался Геннадий Комаров.
   Погиб он или нет — сейчас с полной очевидностью утверждать нельзя. Кое-кому из заключённых удалось бежать из разрушенного здания.
   Непонятным оставалось ещё одно обстоятельство. В деле не было постановления о прекращении его в связи со смертью подозреваемого Комарова. Война оборвала следствие…
   Она оборвала тысячи дел, замыслов, планов, зачеркнула миллионы жизней.
   Где теперь тот следователь? Где родители и сестра Геннадия Комарова? Где постовой Товба? Лосиноглебск сразу оказался в самом пекле.
   Чтоб ответить на эти вопросы, Юрий Александрович Коршунов срочно выехал в Лосиноглебск.
   Когда инспектор уголовного розыска вернулся в Зорянск, мы срочно собрались на «большой совет». Коршунов, Жаров и я. Мы с Константином Сергеевичем сгорали от нетерпения, тем более, честно скажу, на поездку в Лосиноглебск возлагали большие надежды. Но они не оправдались. И отнюдь не по вине инспектора уголовного розыска. Он, судя по всему, сделал максимум возможного, но результаты не радовали. Сказалась война, и время сыграло свою роль.
   Короче говоря, отец Геннадия Комарова Александр Михайлович Комаров сразу после объявления войны в сорок первом добровольцем ушёл на фронт и, по данным военкомата, погиб под Сталинградом. Анна Павловна Комарова, мать Геннадия, вместе с семнадцатилетней дочерью Таисией эвакуировалась в Куйбышевскую область. Проявив оперативность, Коршунов прямо из Лосиноглебска запросил Куйбышевское областное управление внутренних дел и через два дня получил ответ: «Комарова Анна Павловна с октября 1941 г. проживала в селе Орловском, работала в колхозе „Светлый путь“ на молочнотоварной ферме. В 1950 году Комарова А.П. умерла и похоронена на местном кладбище. На похороны никто из родных или близких не приезжал. По свидетельству соседей, Комарова рассказывала, что у неё было двое детей: сын погиб во время бомбёжки, а дочь потерялась во время эвакуации. Мать искала её, писала письма в разные города и учреждения, но так и не нашла»…
   Итак, мать не нашла тогда. А теперь, спустя столько лет, даже если Таисия жива, она наверняка вышла замуж, сменила фамилию, возможно, и неоднократно. Задача осложнялась. Но другого выхода не было, и я предложил Жарову и Коршунову продолжить поиски Таисии Комаровой. Выполняя это задание, работники милиции неотступно писали, звонили, уточняли. Ответы приходили однозначные: «не значится», «не располагаем данными»… Но это потом. А сейчас на «большом совете» на мой вопрос, как быть с Таисией Комаровой, Коршунов ответил коротко и чётко:
   — Будем искать.
   — Скажите, Лосиноглебск — большой город?
   — Чуть больше нашего, — сказал инспектор уголовного розыска. И добавил:
   — Железнодорожный узел. Говорят, после войны осталось процентов двадцать зданий…
   — Из дела не совсем ясно, что это за деревянный пляж? — спросил я.
   — Ну, как бы деревянная пристань. Правда, на ней загорают, лежат, — пояснил Юрий Александрович. — До сих пор сохранилась. Конечно, подновляют: доски…
   — Понятно. Речка быстрая?
   — Да. Не очень широкая, но быстрая и глубокая.
   — Значит, свидетель, почтальон Юшков, мог хорошо разглядеть людей на другом берегу?
   — Вполне. Я сам проверял.
   — Следователь, который вёл дело, жив? — спросил я.
   — Нет, — ответил Жаров. — Погиб на фронте.
   — А милиционер Товба? Вы пытались найти его в Лосиноглебске? — обратился я к инспектору уголовного розыска.
   Коршунов улыбнулся:
   — Как же, встретились. В сквере, на том самом пляже.
   — Живой?
   — Он-то живой. Но встретился я с бюстом. Подполковник, дважды Герой Советского Союза. Одна из школ названа его именем. А сам Товба сейчас в отставке, живёт в Бердянске. Написал ему письмо. Думаю, ответит, — закончил Коршунов.
   — Товба не был непосредственным очевидцем происшествия, — сказал Жаров.
   — Вряд ли он вспомнит что-нибудь новенькое. Если вообще вспомнит.
   — Проверять так проверять, — спокойно сказал Коршунов. — Не помешает.
   — Это конечно, — согласился следователь.
   — Что ж, товарищи, наверное, уже есть кое-какие соображения?
   — Есть, — откликнулся Жаров. — Итак, то, что Домовой писал произведения, находясь в доме Митенковой, не вызывает сомнений. У вас, Захар Петрович, надеюсь, теперь тоже?
   — Почти не вызывает, — улыбнулся я.
   Жаров отлично помнил все наши споры.
   — Остаётся решить только один вопрос, — продолжил следователь. — Домовой — Комаров или Белоцерковец? Я лично считаю, что Домовой — не кто иной, как Комаров. — Жаров посмотрел на меня, на Коршунова. Я молчал. Юрий Александрович сделал едва уловимое движение плечами. — Да-да, Комаров, — повторил Жаров. — Я эту версию выдвигал и раньше, но теперь есть более убедительные основания…
   — В тюрьму попала бомба, — сказал Коршунов. — Разворотило так, что мало кто уцелел…
   — Но ведь труп Комарова не найден?
   — Чего там найдёшь? Прямое попадание.
   — Кое-кто из заключённых бежал, — сказал Жаров.
   — Два-три человека и те — покалеченные.
   — И все-таки сам факт имеется… Дальше. Белоцерковец убит…
   — И его труп не обнаружен, — спокойно заметил Коршунов.
   — Это понятно. Убив приятеля, намеренно или нет, я сейчас не буду обсуждать эту проблему, Комаров сбросил тело в реку. Чтобы скрыть содеянное. Предварительно сняв с него часы… Разве часы не подтверждают этот вывод?
   — Нет. Комаров утверждает, что Белоцерковец сам перед дракой сунул часы ему в карман, — сказал Коршунов.
   — Смешно! — воскликнул Жаров. — Перед ним стоит соперник, враг, можно сказать, готов его избить, убить, а Белоцерковец снимает с руки часы и суёт ему в карман. Самая настоящая ложь!
   — В том-то и дело, — задумчиво произнёс Коршунов, — для вранья слишком уж нагло… Продолжайте, Константин Сергеевич.
   — Сбросил он, значит, тело в речку. Река быстрая. За городом течёт в лесистых, безлюдных местах. Оно могло зацепиться за корягу или его вынесло где-нибудь в глухом месте. Через неделю — война. Лосиноглебск стали бомбить с первых же дней: железнодорожный узел. Сколько убитых попало в реку…
   — Было, — кивнул Коршунов. — Мне много порассказали…
   — Видите, отсутствие трупа ещё ничего не говорит…
   — Но вот какая штука, Константин Сергеевич. Вспомните показания Товбы. В тот день на пляже утонул какой-то пьяный. Его-то заметили, вытащили из воды, пытались откачать…
   — Просто тот пьяный был, наверное, в поле зрения товарищей, с кем выпивал, или его заметили другие купающиеся. Пьяные и дети у воды всегда вызывают повышенное внимание. Инстинктивно боишься за них… А Комаров и Белоцерковец подрались в сторонке, за кустами. Специально отошли от людских глаз… Свидетелей нет. Один только, да и тот занят удочками…
   Я с любопытством наблюдал за следователем и инспектором уголовного розыска. Если Жаров, что называется, смотрел на события масштабно, то Коршунова заставляли задумываться любые шероховатости, мельчайшие детали, словно он вглядывался в каждый факт сквозь микроскоп.
   Мне нравилось, что Жаров не обижался на вторжение в его построения. А может быть, он считал, что Юрий Александрович своими замечаниями лишь подтверждает его, следователя, правоту? Во всяком случае, Константин Сергеевич пытался обратить их в свою пользу…
   — Белоцерковца больше никто не видел. Комарова арестовывают в Ленинграде и оттуда этапируют в Лосиноглебск. Во время бомбёжки он исчезает. Не так ли? — обратился Жаров ко мне.
   — Так.
   — Если он бежит из тюрьмы, то у него есть все основания прятаться у Митенковой. Во-первых, им совершено тяжкое преступление — убийство, во-вторых, побег из места заключения. Пришли немцы или нет, не имеет значения. Он боится суда. Зорянск занимают фашисты, он боится их тоже. Почему? Отвечу. Могут принять за окруженца, сына партийного или советского работника, еврея, партизана. Неспроста приносила ему Митенкова немецкие приказы… Дальше. Смотрите, что получается. Комаров знал, что автора произведений, то есть Белоцерковца, уже нет в живых… Понимаете?
   — Продолжайте, — попросил я.
   — Комаров завладел нотами произведений Белоцерковца — я сейчас не касаюсь вопроса, каким способом он это сделал, — и решил до конца использовать факт гибели Белоцерковца… Мог же он снять часы с приятеля. Если уж польстился на часы, то на произведения искусства — тем более: они не только денег стоят, ещё и слава!
   — Но почему ты опускаешь ответ на вопрос, как, каким способом, каким образом рукописи оказались у Геннадия Комарова? И как эти бумаги оказались в доме Митенковой? Момент очень важный. Ведь Комарова арестовали в Ленинграде и доставили в Лосиноглебск.
   Жаров упрямо мотнул головой.
   — Если версия, которой я придерживаюсь, правильна, то Комаров имел встречу с Митенковой сразу после истории на пляже. Может быть, признался. Как это бывает: любимый человек просит помощи, защиты. Он, Комаров, не дурак, образованный человек, понимает, что может наступить и возмездие… Ехать сразу к Митенковой — слишком большой риск. О такой возможности, наверное, у них и зашла речь. Но ведь могли Комарова и не заподозрить. Он в голове держал такой шанс. И поэтому едет в Ленинград, договорившись с Митенковой: в случае разоблачения он спрячется у неё. Может быть, подадутся куда-нибудь вместе. Любовь на всякое толкает… Каким образом рукописи нот Белоцерковца попадают в руки Комарова? Способы, как вы сами понимаете, могут быть самыми различными. И каким из них воспользовался Домовой, — не столь важно в данном конкретном случае. Главное — они оказались у него… Комаров на всякий случай отправляет их Митенковой в Зорянск… Почему я говорю, отсылает заранее? Несомненно, уже всполошились друзья Белоцерковца, в консерватории переполох… Потом арест, заключение, бомбёжка, побег… Куда? Куда податься убийце, бежавшему из тюрьмы, да ещё без документов? И он решает: к Митенковой.
   — А переписать ноты своей рукой, как говорится, дело техники, — улыбнулся я. — Тем более — времени предостаточно.
   — Точно, — подхватил Жаров. — Он ведь тоже учился на композитора, у того же Афанасия Прокофьевича Стогния. И мог добавить своё. Все, кто смотрели произведения, в один голос говорили: они неравноценны. Те, что написаны на старой нотной бумаге, — лучше. Потом пошли на разлинованной от руки. Хуже! Хуже и все тут. Этот факт можно считать бесспорным.
   Снова заговорил Коршунов, выступивший на этот раз в роли весьма серьёзного оппонента:
   — Почему Комаров не вышел «из подполья» при немцах? Мог выдать себя за жертву Советской власти. Как-никак сидел в заключении. Причём доказать это ничего не стоило: Лосиноглебск находился в руках фашистов…
   Жаров пожал плечами:
   — Одно дело совершить убийство, может быть, в состоянии аффекта… Или украсть рукописи… Но измена Родине — это крайний порог, за такое грозит расстрел.
   — За умышленное убийство — тоже, — сказал я. — На какой почве, по вашему мнению, произошла драка?
   — Письма, Захар Петрович, свидетельствуют о том, что оба любили Митенкову. Ревность…
   — С ними на пляже была сестра Комарова Таисия, — сказал Коршунов. — Подруга Митенковой…
   — Ну и что? — спросил следователь.
   — Почему Белоцерковец обязательно был влюблён в Митенкову?
   — Я прежде всего исхожу из фактов, Юрий Александрович. У нас на руках есть письмо Павла Белоцерковца к Митенковой. Ясно, как божий день: «крепко целую, твой Павел».
   — По-моему, ясность нужна во всем, — сказал Коршунов. — Получается так: Комаров, возможно, убит, а возможно, остался жив. Но ведь и с Белоцерковцем не все понятно. Убийство его не доказано.
   — Комаров взят под стражу в связи с убийством, — сказал Жаров.
   — В качестве подозреваемого в убийстве, — поправил я.
   — Именно. Более того, — продолжил инспектор уголовного розыска, — сам факт смерти Белоцерковца не был установлен с абсолютной достоверностью.
   — Он не вернулся в Ленинград — раз, — возразил Жаров. — Его больше никто не видел — два. Часы — три. Окровавленная рубашка — четыре… Но допустим, 15 июня Белоцерковец не был убит на пляже. Где же он?
   — У Митенковой. Этот самый Домовой, — сказал Коршунов. — Музыку пишет? Пишет. И ведь, как говорят знающие люди, именно своим стилем. Правда, из года в год хуже. А почему он должен сочинять лучше в сундуке? Я в этих вопросах не разбираюсь, но как в его положении вообще можно сочинять музыку? Конечно, это для него единственная отдушина. Но добровольное заточение делает своё дело. Доходит человек и душой, и телом. Понятно, почему талант сошёл на нет.
   — Начнём с того, зачем ему прятаться у Митенковой?
   — Напакостничал так, что испугался Комарова.
   — Например? — Жаров теперь был в роли оппонента и наступал на Коршунова весьма напористо.
   — Может, он стащил у Геннадия какую-нибудь идею, произведение. Плагиат называется. Бывает такое?
   — Бывает, — милостиво согласился следователь.
   — Вот он и говорит ему: «На тебе часы, они твои». Тогда это была большая ценность, не так ли, Захар Петрович?
   — Да, пожалуй. Часы имело меньше людей, чем сейчас автомобили.
   — Пускай не плагиат, а что-то другое, — продолжил Коршунов. — Может, этот самый Белоцерковец серьёзно подвёл друга, выдал какую-нибудь тайну. Иной раз предательство между друзьями паче ревности разжигает вражду…
   — Но почему это произошло именно в тот день? Они мирно провели 14 июня. Заметьте, Комаров пригласил Белоцерковца к себе домой, на день рождения…
   — Этого я сказать не могу, — пожал плечами Коршунов. — Какая-то причина для драки была. Говорят: ищи женщину… Может, из-за сестры Геннадия? Гадать не хочу…
   — Скорее все-таки из-за Митенковой. Ведь оба были в неё влюблены, — сказал Жаров.
   — Возможно… Во время драки Павел Белоцерковец понял, что пощады от Комарова не будет. И бежал позорно к Митенковой. Хотя бы на время, пока улягутся страсти. Его побег приняли за доказательство вины Комарова в убийстве. А тут война. Пока Белоцерковец очухался, пришли немцы. Вот он и продолжал прятаться. Выйти нельзя: примут за партизана. Немцев прогнали, он стал бояться своих: сочтут за дезертира. Так и просидел до наших дней.
   — А Комаров? — спросил Жаров.
   — Комаров, наверное, действительно погиб при бомбёжке, — ответил Коршунов.
   — Как это Митенкова могла спрятать у себя парня в мирное время, когда ещё дома отец, брат? Девчонке-то восемнадцать годков было. Соседи, слухи. Ведь Белоцерковец исчез до войны… Неувязочка, Юрий Александрович… А Комаров обратился к ней уже после начала войны. К тому времени отец и брат Митенковой были уже на фронте, а от матери не было известий. Совсем другое дело.
   — А почему Белоцерковец подался сразу к Митенковой? Не обязательно. Он мог перебиться у кого-нибудь сначала. Смотрите, какое положение у того и этого. Павел — вольный казак, он не беглый арестант. Живи, где хочешь…
   — И все-таки мотивы возможного приезда Белоцерковца к Митенковой и его страх, заставивший столько лет просидеть взаперти, для меня не понятны, — сказал Жаров.
   Коршунов не отступал. В его версии была простота, та простота, которая больше походит на правду, чем умозаключения Жарова. Но и версия Коршунова имела заметные трещины.
   — Розыск Комарова был объявлен? — спросил я.
   — Нет, — сказал Коршунов, — семье объявили, что он погиб.
   — А Белоцерковца разыскивали?
   — Нет. — Инспектор угрозыска пожал плечами. — Его ведь считали убитым 15 июня сорок первого года.
   — Выходит, оба могли не только умереть, но и остаться в живых? — обратился я одновременно к Жарову и Коршунову.
   — Могли, — кивнул следователь.
   — У Митенковой обнаружен только один человек, — сказал Жаров.
   — Допустим, что это не Комаров и не Белоцерковец, — настаивал я.
   — Кто же в доме Митенковой писал музыку? — воскликнул Жаров.
   — Почему её обязательно сочиняли у Митенковой?
   — Как же… — Константин Сергеевич не знал, что возразить.
   — Я сейчас предложу вам несколько вариантов, которые можно допустить… Оба живы. Оба скрывались у Митенковой. Один из них умер. Второй — находится сейчас в больнице Межерицкого… Расшифрую ещё подробнее. Допустим, Комаров избил Белоцерковца, столкнул в воду. Тот все-таки очухался, выплыл, бежал и спрятался у Митенковой. Затем Комаров, выбравшись из-под обломков тюрьмы и уверовав в гибель приятеля, тоже направляется в Зорянск. Друг, оказывается, жив и невредим. Но в городе уже немцы. Оба продолжают скрываться, забыв обиды. Павел сочиняет музыку… Город освобождают советские войска. Оба, испугавшись, что наши могут обвинить их в дезертирстве, остаются в «подполье». Через несколько лет Белоцерковец умирает. А Комаров постепенно сходит с ума… Как говорится, фантазия на тему… Но попробуйте её опровергнуть!
   — Вообще-то да, — почесал затылок Жаров. — Задачка…
   — Другой вариант на эту тему может выглядеть так: умер Комаров, он не писал музыку… Ещё третий, Домовой, — совершенно посторонний человек. — Жаров порывался что-то сказать, но я остановил его жестом. — Да-да, совершенно посторонний человек. Он не крал рукописей ни у Комарова, ни у Белоцерковца. Вы спросите, как же тогда сочинения могли оказаться на чердаке дома Митенковой? Жил-был Белоцерковец. Или Комаров. Все равно. Сочинительство по каким-то причинам стало для него делом третьестепенным, как, например, для того же Яснева, тем более — писалось все хуже и хуже… С Митенковой Комаров-Белоцерковец поддерживал связь, как с подругой юности. И, будучи в гостях, оставил ей на сохранение свои творения. Или же подарил. А сам где-нибудь почил или доживает свой век…
   — А как же реакция на игру Асмик Вартановны? — спросил Жаров.
   — Вы знаете, Константин Сергеевич, что «Песня» и нас с вами задела за живое. Вот и нашего Домового проняло. Ведь он заволновался именно тогда, когда исполняли её.
   — Но Домовой ведь даже пытался играть!
   — Это психически ненормальный человек. Инструмент, музыка вызвали у него какие-то эмоции, переживания. Вот он и решил попробовать сам… Как видите, доказать что-либо категорически или опровергнуть — трудно. Сейчас этот человек невменяем, видимо, и к ответственности привлечён быть не может, даже если он совершил тяжкое преступление. Но допустим, завтра Домовой поправится, и авторитетная психиатрическая экспертиза даст заключение, что он здоров. А он откажется назвать себя, дать какие-либо показания. Что вы как следователь предъявите ему?
   — Если это Комаров… — начал Жаров и замолчал.
   Мы все трое невольно улыбнулись.
   — Вот именно: если, — сказал я. — Так что, Константин Сергеевич, продолжайте работать…
   В конце января заехал в прокуратуру Межерицкий и с первых же слов ошарашил меня:
   — Захар, ты можешь достать путёвку в дом творчества композиторов? Хорошо бы на два срока…
   — Вот это задача! Ну, ещё в местный дом отдыха куда ни шло… А для кого стараешься?
   — Для вас!
   — Не понимаю…
   — А что тут понимать? Ведь мы теперь знаем прошлое Домового, ту пору, когда он учился ещё в консерватории. Независимо от того, что вы предполагаете: Комаров у нас или Белоцерковец. Самые сильные чувства, самые яркие воспоминания достаются нам из детства и юношества. Резюме: у нашего пайщика надо спровоцировать воспоминания детства или юности. Детство, наверное, невозможно. Юность — пожалуйста. Обстановку, в которой он варился в консерватории. Светлую, мажорную, ещё не отягощённую совершенными деяниями. Такие воспоминания, которые доставили бы ему приятное. Творческие разговоры, дискуссии, споры о музыке, портреты великих композиторов, чьи-то экспромты на рояле или скрипке… Короче, дух творчества. И при этом — дом отдыха. Понимаешь? Надо его чем-то потрясти.
   — А вдруг мы его так потрясём… — неуверенно сказал я.
   — Ничего, ничего, — перебил Межерицкий. — Хуже не будет. Ещё раз не забудь: это все-таки дом отдыха. Вокруг природа, парк с аллеями, прогулки…
   — Ладно. Собственно, врач ты, тебе и решать… Есть и другая сторона: как он для дома творчества? Все-таки композиторы приехали отдыхать, творить…
   — Он впишется. Тихий, неразговорчивый старичок. Никому не мешает. Сам ест, пьёт, одевается, общества не боится… В общем, все функции отправляет исправно.
   — Ещё напугает кого-нибудь полным молчанием.
   — Не напугает. В наш век вполне сойдёт за здравого человека. Этакий чудаковатый, замкнутый в себе композитор в пору глубокой пенсии…
   — Не сбежит? — все ещё опасался я.
   — Куда? В Африку? — засмеялся Борис Матвеевич.
   — Не знаю. В Зорянск, Лосиноглебск, Ленинград… Вдруг вспомнит все да такое натворит…
   — Конечно, врача надо будет предупредить. Даже при захудалом доме отдыха есть кто-нибудь из медперсонала. Я буду держать с ними связь. И вообще можно посвятить обслуживающий персонал…
   — Так ведь тогда просочится. И разбегутся композиторы от помешанного…
   — Ну, дорогой, это надо предусмотреть. Моя идея, ваше исполнение. Я даже берусь навещать его.
   — Да, задал ты мне…
   — Не я вам, а вы мне. Можно, конечно, сидеть и ждать у моря погоды…
   Работники дома творчества отнеслись к делу с таким пониманием, доброжелательностью и усердием, что мы поразились.
   — Все-таки композитор, свой брат, — сказал Борис Матвеевич, возвратившись из поездки.
   — И, может быть, преступник…
   — Они этого не знают… Что ж, товарищ, прокурор, остаётся только ждать, когда Комаров-Белоцерковец заговорит…
   «Комаров-Белоцерковец» Межерицкий сказал не случайно. Когда речь зашла о выборе фамилии (она должна была фигурировать в письме в Союз композиторов и, естественно, в путёвке), возник спор, какую из двух присвоить больному. Сошлись мы со следователем на двойной…
   Помимо Комарова-Белоцерковца в том же доме творчества поселился ещё один «композитор». Начальство Жарова посчитало, что выпускать Домового на вольный простор без всякого присмотра нельзя. Не известно, что скрывается за его личиной. Вдруг опасный преступник…
   Поместили нашего пациента в одноместной палате, в домике, где размещался медпункт. Директор дома творчества предложил даже кормить больного в его палате отдельно от других и вообще заниматься им индивидуально. Но Межерицкий вежливо отказался от этой услуги, потому что главная цель — общение с отдыхающими — не достигалась бы…
   Потянулись дни ожидания. Два-три раза в неделю Борис Матвеевич звонил в дом творчества, после чего, естественно, сообщал нам новости. Они были малоутешительными. Вернее, как врач Межерицкий мог оставаться удовлетворённым: больной, конечно, чувствовал себя лучше, чем в психиатричке. Если принять во внимание, что до этого Домовой много лет не видел белого света (в буквальном смысле, потому что бодрствовал лишь ночью) и не знал свежего воздуха, улучшение мог предвидеть и не врач. Дом творчества располагался среди соснового леса, недалеко от моря. Погода стояла отменная — лёгкий морозец, снежок.
   Борис Матвеевич говорил мне по телефону, что больной стал дольше гулять, прибавил в весе, лучше спит, но со стороны психики — никаких изменений. Я уже стал терять веру в успех этой идеи. И вдруг…
   Но лучше все по порядку.
   Однажды я задержался на работе. В приёмной послышались голоса. Секретарь с кем-то разговаривала. И через минуту Вероника Савельевна заглянула ко мне: