Страница:
– Шшшш, Вернон, я сама открою. – Матушка хомячком катится по ковру через прихожую к двери.
– До- рис? – за моей спиной открывается кухонная дверь. В дом, поправляя на ходу прическу, впархивает Леона.
– Шшш, Лалли спит! – шипит матушка. Поняли? Когда папаша, выпив несколько банок пива, ложился вздремнуть на диване, она надевала туфли с высокими каблуками и топотала по кухне, просто чтобы его разбудить. Богом клянусь. Она притворялась, что занята чем-то очень важным, вот ей и приходится носиться туда-сюда, но в действительности она вообще ничего не делала. И вместо того, чтобы просто взять и сказать ему: «Вставай», она бегала и поднимала грохот. Это уже после того, как он меня ударил, когда все у нас пошло наперекосяк.
В дальнем конце коридора скрипит кровать. Матушка аккуратно, стараясь не шуметь, открывает переднюю дверь: за ней стоит тот репортер, которому Лалли должен денег.
– Добрый вечер, мэм, а могу я увидеть Иилалио Лемеду?
– Лалли? Ну, в общем-то он здесь, но прямо сейчас выйти к вам не сможет – давайте я ему передам, что вы заходили?
– Если не возражаете, я подожду.
– Ну, я думаю, долго ждать вам не придется.
Слышно, как в глубине дома Лалли спускает в унитазе воду. Хлопает дверь ванной, и Лалли не торопясь выходит в гостиную.
– Ванесса, ты видела мою медицинскую сумку?
– Нет, Лалито, к тому же, мне кажется, женьшень у тебя все равно уже весь кончился.
Какая еще, на хуй, Ванесса? Я заглядываю ей в лицо, пытаясь найти ключ к этой тайне. Единственное, что видно невооруженным глазом, – это как у нее горят щеки, два наливных персика, преисполненных гордостью и чувством собственной значимости. Такое бывает, когда ей случается есть мороженое в какой-нибудь важной компании. И ресницы трепещут вдвое чаще обычного.
– Ван есса? – переспрашивает Леона.
Матушка заливается краской.
– Сейчас все объясню.
Она прячет очередное последнее предупреждение от электрической компании за банкой из-под печенья и спешит выказать трогательную заботу о Лалли, у которого халат надет прямо на голое тело – так и видишь, как его хрен болтается по всей комнате. То есть увидел бы, если бы разжился на этот случай суперблядьмощным электронным микроскопом. Он эдак с оттяжечкой и с улыбкой на сорок два зуба проходит на кухню, скользнув но дороге рукой – ну, то есть совершенно случайно – по Леониной заднице. Леона передергивает плечиками.
– Лалли, – говорит матушка, – там у передней двери тебя спрашивает какой-то человек.
– Меня? – Улыбочка примерзает к его наглой роже. А в моей душе расцветает праздник. Как только он поворачивается и делает шаг к двери, я оттаскиваю матушку в угол кухни.
– Ма, иди сама посмотри, кто пришел к Лалли, быстро! Давай, давай!
– Послушай, Вернон, что такое на тебя нашло? Это личное дело Лалли.
– Нет, это не личное дело Лалли, ма, ну давай быстрее – это очень важно.
– Вернон, ради бога, держисебя в руках.
В кухню как раз входят Джордж и Бетт, с головой ушедшие в один из типичнейших своих разговоров, и матушка посылает им улыбку, приторную до умопомрачения.
– Милочка, так дела не делают, – говорит Джордж, – из того, что он в доле, вовсе не следует, что он обязан выкладывать деньги на эту нелепую затею Вейн с собственным спецназом. Представляешь? Она же собственную жирную жопу контролировать не в состоянии, не то что группу захвата!
– Я понимаю, это я понимаю.
Я пытаюсь отбуксировать матушку к парадной двери, чтобы она стала свидетельницей позора Лалли, но она, оттого, что надела обтягивающие брючки, легче не стала; даже с места не сдвинулась.
Лалли открывает дверь.
– Знаю, знаю, вы по поводу возмещения ущерба.
– Именно, если ты можешь себе это позволить, – отвечает человек за дверью.
– Вот вам пятьдесят долларов – и по рукам, ага?
Теперь уже матушка хватает меня за плечи – меня, блядь, а не кого-то другого – и заталкивает в угол.
– Вернон, бабушке не говори, но я устроила налет на ее газонокосильный фонд, чтобы помочь Лалли. Понимаешь, у него карточка, Visa, и он положил ее рядом с камерой, и карточка размагнитилась. Как только мне утвердят кредит, я тут же положу все обратно.
– Ма, мне были очень нужныэти деньги…
– Вернон Грегори, ты прекрасно знаешь, что на этом счете лежат бабушкины деньги на подстрижку газона и что проценты с них должны пойти на твое обучение в колледже.
– Ага, типа, офигенныепроценты можно получить с пятидесяти долларов.
– Ну, это, конечно, не бог весть что, но большего я не могу себе позволить – я просто мать, которая одна воспитывает своего ребенка.
Лалли заканчивает разговор с репортером, но обратно в дом не торопится. Хуй там. Вместо этого он выходит на крыльцо и вопит что есть мочи:
– Паркуйтесь прямо на подъездной дорожке, проповедник, девочки еще не скоро соберутся отсюда ехать.
После чего оставляет входную дверь открытой и эдакой отвязной походочкой проходит мимо, даже не глянув в мою сторону.
– Лалли, я совсем забыла сказать, – говорит матушка, – тебе звонила какая-то дама, кажется, с телевиденья.
– Дама? – Рука у него судорожно дергается в направлении мошонки.
– Ага, судя по голосу, весьма пожилая. Обещала перезвонить позже.
– Она не представилась?
– Ну, она сказала, что звонит из твоего офиса, и я попросила ее перезвонить позже.
Лалли, по-прежнему стоя в профиль ко мне, впивается в меня глазом. И глаз у него нехороший. Потом он приобхватывает матушку поперек живота и говорит:
– Спасибо, Ванесса, незаменимый ты мой человечек.
– Ван- есса? – хором произносят дамочки.
Матушка цветет и пахнет.
– Ну, я, наверное, пока не могу вам всего раскрыть… Как ты считаешь, Лалли, можно?
– Достаточно будет сказать, – говорит Лалли, – что ее появление в кадре во вчерашнем репортаже произвело на ребят с канала довольно-таки большое впечатление. Я, конечно, ничего не могу обещать, но у меня сложилось такое впечатление, что если все здесь у нас пойдет как надо, то это был не последний раз, когда мы видели ее на телеэкране.
– Для вас, девочки, я всегда останусь все той же Дорис, вы же знаете, что в глубине души я останусь все та же, что и раньше.
Обратите внимание на Леону. Она, конечно, тут же начинает что-то лопотать, но рот у нее открывается задолго до начала первой фразы и какое-то время просто хватает воздух.
– Уау, вот это номер, мой новый педагог по литературному диалогу буквально только что сказал мне, что собирается отправить мой ролик на ТВ – разве я вам еще не говорила? Сразу после того, как я вернусь с Гавайев. Господи, вот это номер, нет, правда…
Матушка просто устраивается поуютнее в объятиях Лалли. Первый раз в жизни ей посрать с высокого дерева на то, что там заливает хитрожопая стерва Леона.
– Ванесса Ле Бурже, – театральным шепотом наговаривает Лалли на ушко моей бедной старушке.
– Буур- жей, – рокочет он воркующим баритоном, как тот скунс из мультика, который постоянно пытается трахнуть кошку.
Матушка чуть не усирается от счастья, когда это слышит. А Леона, того и гляди, начнет рыдать в голос и скрести ножонками об пол. Лалли заливается, как петух на навозной куче, соловьем. Ничего, пусть пока поголосит, недолго осталось.
– Ц-ц, жду не дождусь, когда можно будет познакомить тебя со всей нашей нью-йоркской братией, ты от них будешь просто без ума.
– Ну, Лалито, не торопись, всему свое время. А пока мы здесь, в этом заштатном городишке, у тебя будет все необходимое – все, что будет в моих слабых силах.
– Можешь сказать слово заштатныйеще раз – в этой чертовой дыре нет даже суши-бара!
– То ли дело Накогдочес, – встреваю я.
– Наког- дочес? – переспрашивает Бетти. Лалли пытается испепелить меня взглядом.
– Бванас тардиз [13], – рокочет, входя в дом, пастор, как будто он и в самом деле какой-нибудь ёбаный мексикос или типа того. Ебанос, блядь, тардес.
– А, проповедник, заходите, заходите, – говорит Лалли. – Налить вам чего-нибудь расслабительного?
Меня он больше не сканирует. Нашел себе новый объект.
– Нет, благодарю вас, – говорит Гиббонс. – Мне еще нужно перевезти этот холодильник в медиа-центр. Я, кстати, до сих пор не могу оправиться от потрясения и не знаю, как мне вас всех благодарить – такой щедрый подарок.
– Вернон, может быть, ты объяснишь пастору, по какой такой причине ты наплевал на его поручение и оставил лоток без присмотра, – оборачивается ко мне Лалли.
В комнате воцаряется такое напряженное молчание, что воздух в мгновение ока переходит в кристаллическое состояние.
– Живот заболел.
– Ну, конечно, – говорит он, – человеку, которого обвиняют в убийстве и выпустили на поруки, гораздо интереснее…
– Ни хрена никто не обвинял меня в убийстве, я прохожу как возможный соучастникпо делу об убийствах, совершенных Хесусом Наварро, – ёб вашу мать!
Лалли выбрасывает руку, как плеть, и хлещет меня по затылку.
– Придержи язык!
Кровь у меня в жилах створоживается в кислоту. Матушка в углу кухни разражается рыданиями, дамочки скопом пытаются усадить ее на диван, а она мешает им, как только может.
– Сколько агрессиив этом мальчишке, – говорит Джордж. – Неудивительно, что он влип в историю, при такой-то внутренней агрессии.
– Я понимаю, как я тебя понимаю – именно таконо и есть, хм – другой бы мальчик на его месте…
Я чувствую, как ошейник впился мне в горло, что еще чуть-чуть – и я окончательно сорвусь с цепи. В голове звенят колокольчики, перед глазами все плывет. Я выхватываю из кармана визитную карточку Лалли и поднимаю ее над головой.
– Слушайте все, я звонил сегодня в офис нашего дорогого Йуу-лальо, и угадайте, кто взял трубку? Его слепая матушка, у которой только что финансовая компания выгребла из дома все до последнего стула, в качестве компенсации невыплат за купленный в кредит автофургон.
Глаза у Лалли превращаются в пару тлеющих углей.
– А теперь ей угрожает судебное разбирательство по поводу украденнойим чужой видеокамеры. А известно вам, что на самом деле он всего лишь телемеханик, который оборудовал себе мастерскую в матушкиной спальне в славном городе Накогдочес?
– Остановись, – говорит Лалли. Он пытается почесать яйца, но забывает разжать руку.
Я бросаю взгляд через стойку. Дамочки вроде как навострили ушки. Для них это – райские пажити, текущие млеком и медом. Мной овладевает роскошное хамское чувство полного контроля над ситуацией, и я выдерживаю драматическую паузу.
– Думаете, я вру? Даю вам гарантию, что с минуты на минуту его матушка, которой давно не терпится надрать ему задницу, позвонит прямо сюда. Это я вам гарантирую. Попросите ее, и она расскажет вам всю историю в лицах.
На лице у меня расцветает улыбка, и знаете почему? Потому что Лалли бледнеет прямо на глазах. Он вжимается в угол и утирает лицо рукой, а все стоят и смотрят на него.
– Послушайте, это же совершеннейший абсурд. Детский лепет. Злобная и ни на чем не основанная ложь. – Он набирает полную грудь воздуха, потом разворачивается, раскинув руки, и обращается к дамской части аудитории. – Поднимите руки, кто хоть раз слышал о ведущем тележурналисте крупной компании, который по совместительству подрабатывал бы телемастером?
Дамочки качают головами.
– А почему такого не бывает – и просто быть не может?
– Ну, потому что на своих репортажах он зарабатывает гораздо больше денег, – всхлипывает матушка. – А зачем ему чинить чужие телевизоры, если денегу него и так полным-полно.
– К этому мне добавить нечего.
– Погодите-ка, – лично мне есть что к этому добавить, – а разве я говорил, что он работает телемастером по совместительству? Ничего подобного. Он всего лишь-навсего обычный телемастер, которого в Накогдочесе ждет офигенная куча всяческих проблем. Вот, взгляните на карточку.
– Дамы, – говорит Лалли, – это же просто ни в какие ворота не лезет. Вы знаете, сколько в нашей стране людей с фамилией Ледесма Гутьеррес? А еще – вы когда-нибудь видели, чтобы я чинил телевизор?
– Нет, – хором отвечают дамы.
– А в самом телевизоревы меня видели – как я веду репортаж, в самом начале новостной программы?
– Ну, конечно, – говорят они и жестами приглашают пастора с ними согласиться. – Мы и сами снимались в этом репортаже!
– Вот, спасибо! – говорит Лалли. Он поворачивается ко мне. И смотрит. – А теперь, в свете всего, что нам только что пришлось выслушать, и, честное благородное слово, в целях нашей же собственной безопасности, я звоню в полицию.
– Ой, Лалли, не надо, ну пожалуйста, – вскидывается матушка.
– Прости, Ванесса, но, боюсь, я просто обязан так поступить. Мальчику необходима срочная помощь.
И тут, как только у меня возникает чувство, что вселенная начинает просачиваться у меня между пальцами, Судьба ходит с джокера. Звонит телефон. Матушка застывает на иолу-блядь-всхлипе, полу-ёбаном-вздохе. Все прочие изображают музей восковых фигур.
– Я возьму трубку, – говорит Лалли.
– Щас прям. – Я пулей бросаюсь вперед и загораживаю от него аппарат. – Мам, иди возьми ты.
Моя старушка, сгорбившись, встает с дивана и с самой трагической миной, которая только есть в ее репертуаре, сияя распухшими глазами и носом, тащится к телефонному столику. Прежде чем снять трубку, она встречается глазами с каждым, и особенно с Лалли. На Лалли она глядит умоляюще – как Побитая Собака. И тут, как по мановению волшебной палочки, голос у нее становится сливочно-гладким.
– Алло? Мистера Ледесму? Да, конечно, а позвольте узнать, кто его спрашивает?
Она передает трубку Лалли.
– Это из Си-эн-эн.
Я выхватываю у нее трубу:
– Миссис Ледесма?
– Вернон! – рычит матушка.
– Вы помните меня? Из Мученио…
– Кто это говорит? – переспрашивает меня молодой женский голос с нью-йоркским акцентом.
Лалли отбирает у меня трубку и отворачивается лицом к стене.
– Ренэ? Извини, пожалуйста, тут все в последнее время просто с ума посходили. Дали добро на сериал? Фан- тастика!
Не оборачиваясь, он показывает дамочкам поднятый большой палец.
– В зависимости от чего? Без вопросов. У нас еще не проработаны: второй ствол, подозреваемый и городская общественность, которая приходит в себя после постигшей город трагедии. Тут можно раскручивать тыщу тем одновременно.
– Знаете, – шепотом говорит матушка, обращаясь к дамам, – я, но правде говоря, еще не решила, что лучше – Ванессаили Ребекка…
– А по мне бы и Дорисвполне на месте, – ворчит в ответ Джордж.
Лалли заканчивает разговор. И несколько секунд болтает трубкой над аппаратом, прежде чем поднять голову. Дамочки заглядывают ему в глаза, пастор Гиббонс играет в карманный бильярд. Потом Лалли роняет трубку, «кряк», сворачивает ладонь лодочкой, кладет ее себе на яйца и выходит на середину комнаты.
– Прежде чем мы откроем шампанское, нам, как мне кажется, нужно решить одну проблему. Сугубо человеческую.
Он резко переводит взгляд на меня.
– Твое поведение, Вернон, выходит за всякие мыслимые и немыслимые рамки. Это просто какой-то кошмар, если принять во внимание все сопутствующие обстоятельства.
– Да не ебись ты, сука, раком, – отвечаю я.
– Вернон Грегори! – взвизгивает матушка. Лалли проводит под губами языком, из щеки в щеку.
– Хотя бы из чистого сострадания я не могу не признать, что настало время вверить мальчика заботам тех людей, которые действительно могут ему помочь. Когда необходима профессиональная помощь, любое промедление с нашей стороны может серьезно сократить его шансы на выздоровление и возврат к нормальной жизни.
– Это тебенеобходима профессиональная помощь, – говорю я. – Лало.
– А мне казалось, что под надзор психиатра отдали именно тебя. – Он делает паузу, чтобы усмехнуться, чтобы вспомнить о чем-то важном. – Как только тебе в голову пришло выдумать этакую историю. Ребята в Яблоке просто животики себе надорвут, когда я им все это расскажу.
Он сверяется с часами.
– Сидят сейчас, наверное, в «Бантиз» – а что, самое время.
Матушка шепотом дает дамам подстраничную сноску:
– Там у них есть такой бар, называется «Бантиз», – может, слышали название? «Бантиз»?
– Или в «Велвет Моуд», и лопают дыню в ромовом соусе, – говорит Лалли. – Надо бы им туда звякнуть. Сразу после того, как свяжусь с шерифом.
– Лалли, ну, пожалуйста, не надо, – говорит матушка. – Давай все-таки подождем до утра, я в том смысле, что, ну, понимаешь, у него живот болит. Видишь ли, у него это, э-э, недомогание…
Звонит телефон. На лицах вспыхивает ожидание праздника, как будто сейчас по прямому проводу из Нью-Йорка начнут раздавать подарки. И только Лалли как-то напрягается. Самое время лошади перестать демонстрировать на сцене чудеса математической смекалки. Я хватаюсь за трубку. Он выдирает ее у меня из рук.
– Резиденция Ле Бурже? – Он пытается одарить дамочек привычной улыбкой – славный парень, свой в доску, но как-то она у него подрагивает по углам рта. – Прошу прощения, вы, вероятно, ошиблись номером.
И дышит он куда чаще, чем следовало бы.
Я перепрыгиваю через его ноги и нажимаю кнопку интеркома. И в комнату врывается голос миссис Ледесмы:
– Лало, боже ты мой, Лало? У меня совсем кончились продукты, Лало, я прошу тебя…
Губы у Лалли начинают дергаться совсем уже неподконтрольно, глаза так и мечутся по комнате.
– А-а, так это ты, – мямлит он.
– Как ты мог меня бросить, и так надолго, – плачет в трубку бедная старушка. – Es que no queda nada Eulalio, hasta mi cama se lo han llevado…
– По-английски, скажите все это по-английски! – кричу я, стараясь, чтобы она меня услышала на том конце провода.
Нога Лалли выстреливает откуда-то снизу, и я вверх тормашками лечу на ковер. Он отключает интерком.
– Бедные вы мои, – говорит он в трубку. – Я же строго-настрого велел людям из телекомпании навещать вас, пока я буду в командировке…
Я пытаюсь прорваться к кнопке громкоговорителя, но он отмахивается ногой и держит меня на расстоянии.
– Да, я все понимаю, хорошая моя, но психические расстройства излечимы, потому-то я и оказываю вам помощь, потому я всем сердцем и отдаюсь работе с тобой – и с другими нашими красавицами, с прекрасными леди из нашего милого дома…
Я умудряюсь все-таки доползти до дальней стороны телефонного столика, по-пластунски, на животе, но Лалли наскоро прощается и швыряет трубку. Телефон звонит снова. Он выдергивает шнур из розетки. Всяческое дыхание в комнате замирает – вместе с агрегацией тромбоцитов, или что там еще делают человеческие тела для поддержания жизнедеятельности.
Лалли разворачивается лицом к публике:
– Мне кажется, настало то время – когда я могу кое в чем вам признаться.
Я щурюсь, пытаясь сквозь ватерлинию табачного смога разглядеть темную сторону гостиной, где, плотно сдвинув колени, сидят рядком наши дамы. Неподвижные и вбитые в диван: плотно, как клепки.
– Некоторое время тому назад я решил отдать часть себя тем из наших сограждан, кому повезло меньше, чем нам.
– Аминь, – тихо произносит пастор.
На лице у Лалли появляется скорбное выражение.
– Для меня самого это было полной неожиданностью. Я был настолько амбициозен, настолько плотно укутан в оболочку собственного Я… – Он делает паузу, чтобы наскоро промокнуть пальцем уголок глаза. – Голос, который вы только что слышали, это голос одной из моих прекрасных дам – одной из моих Солнечных Душ.
– Уау, а мне показалось, что с головой у нее все в порядке, – говорит Леона.
– Шшш, Лони, о господи, – говорит Джордж.
– Какая трагедия, не правда ли? – продолжает Лалли. – Она не виновата в том, что ей приходится сидеть под замком. Никто из них не виноват.
– Херь собачья, – говорю я.
– Вернон Грегори, прекрати немедленно, – обрывает меня матушка.
– Вы что, оказывали им поддержку? – спрашивает Джордж.
Лалли вздыхает.
– Может быть, если бы именно так я и делал, все было бы намного проще – на свете так много изломанных человеческих судеб, несчастных людей, которые нуждаются в помощи. А я так мало могу им дать…
– Нет, сын мой, – голосом слепого сказителя чревовещает пастор, – вы дарите их самым драгоценным, что только есть на свете, – христианской любовью к ближнему.
Лалли беспомощно пожимает плечами.
– Так что если вам иногда покажется, что я несколько стеснен в средствах, вы будете знать почему. Просто иногда меня охватывает страшное чувство вины за то, что у меня вообще хоть что-то есть на этом свете. – Его взгляд пускается в легкую пробежку по дивану, уютно обтекая надутые дамские губки, соскальзывая с влажных от слезы ресниц, прежде чем упасть обратно на пол. Лалли встряхивает головой. – Но самым трагическим в данной ситуации мне кажется то, что теперь они знают, где я нахожусь.
Проходит целая секунда, пока в мою матушку не успевает вселиться Испуганная Лань. Она вздрагивает.
– Да? А что здесь трагического?
Он стреляет в мою сторону влажным взглядом. Потом вздыхает.
– Одним из строжайших правил тамошнего заведения является неразглашение личности любого, кто хочет оказывать пациентам помощь. Если все откроется, я лишусь какой бы то ни было возможности оказывать такую помощь впредь. А я теперь, кажется, и месяца на свете не проживу, если не смогу хотя бы ненадолго повидать своих милых девочек. А значит – я должен немедленно отсюда уехать.
Гробовая тишина. Потом моя старушка взрывается:
– Нет, Лалли, только не это, о господи, я хочу сказать – нет, ради бога…
– Прости меня, Дорис. Это – что-то большее, чем наша с тобой любовь.
– Но ведь можно отрубить связь, сменить номер… Лалито? Разве ты сможешь просто взять и уйти, после целого месяца настоящего счастья?
– Целой неделинастоящего счастья, – поправляет Лалли. – Прости. Может быть, если бы Вернон не позвонил в мой Дом, может статься, если бы он за все это время не скопил в себе столько злобы, но теперь обратной дороги нет. Ситуация станет еще более напряженной после того, как я позвоню шерифу.
– Не выйдет, – говорит Джордж. – Я бы и сама уже давно ему позвонила, но только он сейчас занят на этой облаве, которую организовало «Барби Q».
Сначала струйки, а затем потоки крови, венозной и артериальной, разбегаются по ковру из матушкиных тапочек, все ее внутренние органы приобретают нездоровый коричневый оттенок и обильно потоотделяют сквозь открывшиеся поры. В конечном счете от нее остаются только два глаза, которые глядят неотрывно – как у на совесть отделанной собаки. Или, скорее, у Раздавленного Котенка. И размазанного по асфальту.
Леона следит за тем, как ее дрожь перерастает в глубинное рыдание, а потом поворачивается к Лалли:
– У меня в доме есть свободная комната.
– Божемой, – говорит он. – Если бы я знал, что в этом городе живут такиелюди, готовые в трудную минуту…
У матушки просто глаза лезут на лоб.
– Но послушай, но, но, ведь люди из Дома могут отыскать тебя и там, точно так же… Эта женщина, она так же запросто сможет найти тебя и у Леоны…
– Мой номер не внесен в телефонную книгу, – пожав плечами, говорит Леона. – А еще у меня стоит определитель номера. И блокиратор.
Матушкин взгляд падает на полоску незагорелой кожи, где раньше было обручальное кольцо.
– Но Вернон так же легко может дать твой номер пациентам, как и мой, ты же видела, как он себя ведет. Ведь правда же, Вернон, ты вполне можешь просто сообщить этот номер в Дом, и все…
– Ма, он же просто чокнутый, Богом клянусь.
– Вот видишь? Он может позвонить им сию же секунду, видишь, как он себя ведет? Мне кажется, нам с Лалли нужно на какое-то время снять комнату в «Случайности»… Лалито? И заняться всеми теми неотложными делами, которые ты намеревался сделать в нашем городе?..
– Ц-ц, в «Случайности» ни единого свободного номера.
– Для меняу них всегда найдется свободная комната, то есть, я хочу сказать, я выходила замужв «Случайности».
Леона берет с дивана сумку и принимается шарить в ней в поисках ключей.
– Предложение остается в силе.
Моя старушка уже на полпути к телефону.
– Как позвонить в «Случайность»? Лалли вытягивает перед собой руку.
– Дорис, остановись.
Он шарит в кармане рубашки и достает два помятых косяка.
– Вернон не слишком хорошо сумел припрятать вот это.
– Сигареты? – спрашивает матушка.
– Наркотики. Теперь ты понимаешь, почему я не могу позволить, чтобы мое имя было хоть как-то связано с этим молодым человеком.
Небрежным жестом он швыряет косяки на кофейный столик и, проходя мимо меня, наклоняется на секунду и шепчет:
– Это тебе за прелестный сюжет.
Где-то на заднем плане Леонины ключи от машины со звоном падают на колени к Джордж.
– До- рис? – за моей спиной открывается кухонная дверь. В дом, поправляя на ходу прическу, впархивает Леона.
– Шшш, Лалли спит! – шипит матушка. Поняли? Когда папаша, выпив несколько банок пива, ложился вздремнуть на диване, она надевала туфли с высокими каблуками и топотала по кухне, просто чтобы его разбудить. Богом клянусь. Она притворялась, что занята чем-то очень важным, вот ей и приходится носиться туда-сюда, но в действительности она вообще ничего не делала. И вместо того, чтобы просто взять и сказать ему: «Вставай», она бегала и поднимала грохот. Это уже после того, как он меня ударил, когда все у нас пошло наперекосяк.
В дальнем конце коридора скрипит кровать. Матушка аккуратно, стараясь не шуметь, открывает переднюю дверь: за ней стоит тот репортер, которому Лалли должен денег.
– Добрый вечер, мэм, а могу я увидеть Иилалио Лемеду?
– Лалли? Ну, в общем-то он здесь, но прямо сейчас выйти к вам не сможет – давайте я ему передам, что вы заходили?
– Если не возражаете, я подожду.
– Ну, я думаю, долго ждать вам не придется.
Слышно, как в глубине дома Лалли спускает в унитазе воду. Хлопает дверь ванной, и Лалли не торопясь выходит в гостиную.
– Ванесса, ты видела мою медицинскую сумку?
– Нет, Лалито, к тому же, мне кажется, женьшень у тебя все равно уже весь кончился.
Какая еще, на хуй, Ванесса? Я заглядываю ей в лицо, пытаясь найти ключ к этой тайне. Единственное, что видно невооруженным глазом, – это как у нее горят щеки, два наливных персика, преисполненных гордостью и чувством собственной значимости. Такое бывает, когда ей случается есть мороженое в какой-нибудь важной компании. И ресницы трепещут вдвое чаще обычного.
– Ван есса? – переспрашивает Леона.
Матушка заливается краской.
– Сейчас все объясню.
Она прячет очередное последнее предупреждение от электрической компании за банкой из-под печенья и спешит выказать трогательную заботу о Лалли, у которого халат надет прямо на голое тело – так и видишь, как его хрен болтается по всей комнате. То есть увидел бы, если бы разжился на этот случай суперблядьмощным электронным микроскопом. Он эдак с оттяжечкой и с улыбкой на сорок два зуба проходит на кухню, скользнув но дороге рукой – ну, то есть совершенно случайно – по Леониной заднице. Леона передергивает плечиками.
– Лалли, – говорит матушка, – там у передней двери тебя спрашивает какой-то человек.
– Меня? – Улыбочка примерзает к его наглой роже. А в моей душе расцветает праздник. Как только он поворачивается и делает шаг к двери, я оттаскиваю матушку в угол кухни.
– Ма, иди сама посмотри, кто пришел к Лалли, быстро! Давай, давай!
– Послушай, Вернон, что такое на тебя нашло? Это личное дело Лалли.
– Нет, это не личное дело Лалли, ма, ну давай быстрее – это очень важно.
– Вернон, ради бога, держисебя в руках.
В кухню как раз входят Джордж и Бетт, с головой ушедшие в один из типичнейших своих разговоров, и матушка посылает им улыбку, приторную до умопомрачения.
– Милочка, так дела не делают, – говорит Джордж, – из того, что он в доле, вовсе не следует, что он обязан выкладывать деньги на эту нелепую затею Вейн с собственным спецназом. Представляешь? Она же собственную жирную жопу контролировать не в состоянии, не то что группу захвата!
– Я понимаю, это я понимаю.
Я пытаюсь отбуксировать матушку к парадной двери, чтобы она стала свидетельницей позора Лалли, но она, оттого, что надела обтягивающие брючки, легче не стала; даже с места не сдвинулась.
Лалли открывает дверь.
– Знаю, знаю, вы по поводу возмещения ущерба.
– Именно, если ты можешь себе это позволить, – отвечает человек за дверью.
– Вот вам пятьдесят долларов – и по рукам, ага?
Теперь уже матушка хватает меня за плечи – меня, блядь, а не кого-то другого – и заталкивает в угол.
– Вернон, бабушке не говори, но я устроила налет на ее газонокосильный фонд, чтобы помочь Лалли. Понимаешь, у него карточка, Visa, и он положил ее рядом с камерой, и карточка размагнитилась. Как только мне утвердят кредит, я тут же положу все обратно.
– Ма, мне были очень нужныэти деньги…
– Вернон Грегори, ты прекрасно знаешь, что на этом счете лежат бабушкины деньги на подстрижку газона и что проценты с них должны пойти на твое обучение в колледже.
– Ага, типа, офигенныепроценты можно получить с пятидесяти долларов.
– Ну, это, конечно, не бог весть что, но большего я не могу себе позволить – я просто мать, которая одна воспитывает своего ребенка.
Лалли заканчивает разговор с репортером, но обратно в дом не торопится. Хуй там. Вместо этого он выходит на крыльцо и вопит что есть мочи:
– Паркуйтесь прямо на подъездной дорожке, проповедник, девочки еще не скоро соберутся отсюда ехать.
После чего оставляет входную дверь открытой и эдакой отвязной походочкой проходит мимо, даже не глянув в мою сторону.
– Лалли, я совсем забыла сказать, – говорит матушка, – тебе звонила какая-то дама, кажется, с телевиденья.
– Дама? – Рука у него судорожно дергается в направлении мошонки.
– Ага, судя по голосу, весьма пожилая. Обещала перезвонить позже.
– Она не представилась?
– Ну, она сказала, что звонит из твоего офиса, и я попросила ее перезвонить позже.
Лалли, по-прежнему стоя в профиль ко мне, впивается в меня глазом. И глаз у него нехороший. Потом он приобхватывает матушку поперек живота и говорит:
– Спасибо, Ванесса, незаменимый ты мой человечек.
– Ван- есса? – хором произносят дамочки.
Матушка цветет и пахнет.
– Ну, я, наверное, пока не могу вам всего раскрыть… Как ты считаешь, Лалли, можно?
– Достаточно будет сказать, – говорит Лалли, – что ее появление в кадре во вчерашнем репортаже произвело на ребят с канала довольно-таки большое впечатление. Я, конечно, ничего не могу обещать, но у меня сложилось такое впечатление, что если все здесь у нас пойдет как надо, то это был не последний раз, когда мы видели ее на телеэкране.
– Для вас, девочки, я всегда останусь все той же Дорис, вы же знаете, что в глубине души я останусь все та же, что и раньше.
Обратите внимание на Леону. Она, конечно, тут же начинает что-то лопотать, но рот у нее открывается задолго до начала первой фразы и какое-то время просто хватает воздух.
– Уау, вот это номер, мой новый педагог по литературному диалогу буквально только что сказал мне, что собирается отправить мой ролик на ТВ – разве я вам еще не говорила? Сразу после того, как я вернусь с Гавайев. Господи, вот это номер, нет, правда…
Матушка просто устраивается поуютнее в объятиях Лалли. Первый раз в жизни ей посрать с высокого дерева на то, что там заливает хитрожопая стерва Леона.
– Ванесса Ле Бурже, – театральным шепотом наговаривает Лалли на ушко моей бедной старушке.
– Буур- жей, – рокочет он воркующим баритоном, как тот скунс из мультика, который постоянно пытается трахнуть кошку.
Матушка чуть не усирается от счастья, когда это слышит. А Леона, того и гляди, начнет рыдать в голос и скрести ножонками об пол. Лалли заливается, как петух на навозной куче, соловьем. Ничего, пусть пока поголосит, недолго осталось.
– Ц-ц, жду не дождусь, когда можно будет познакомить тебя со всей нашей нью-йоркской братией, ты от них будешь просто без ума.
– Ну, Лалито, не торопись, всему свое время. А пока мы здесь, в этом заштатном городишке, у тебя будет все необходимое – все, что будет в моих слабых силах.
– Можешь сказать слово заштатныйеще раз – в этой чертовой дыре нет даже суши-бара!
– То ли дело Накогдочес, – встреваю я.
– Наког- дочес? – переспрашивает Бетти. Лалли пытается испепелить меня взглядом.
– Бванас тардиз [13], – рокочет, входя в дом, пастор, как будто он и в самом деле какой-нибудь ёбаный мексикос или типа того. Ебанос, блядь, тардес.
– А, проповедник, заходите, заходите, – говорит Лалли. – Налить вам чего-нибудь расслабительного?
Меня он больше не сканирует. Нашел себе новый объект.
– Нет, благодарю вас, – говорит Гиббонс. – Мне еще нужно перевезти этот холодильник в медиа-центр. Я, кстати, до сих пор не могу оправиться от потрясения и не знаю, как мне вас всех благодарить – такой щедрый подарок.
– Вернон, может быть, ты объяснишь пастору, по какой такой причине ты наплевал на его поручение и оставил лоток без присмотра, – оборачивается ко мне Лалли.
В комнате воцаряется такое напряженное молчание, что воздух в мгновение ока переходит в кристаллическое состояние.
– Живот заболел.
– Ну, конечно, – говорит он, – человеку, которого обвиняют в убийстве и выпустили на поруки, гораздо интереснее…
– Ни хрена никто не обвинял меня в убийстве, я прохожу как возможный соучастникпо делу об убийствах, совершенных Хесусом Наварро, – ёб вашу мать!
Лалли выбрасывает руку, как плеть, и хлещет меня по затылку.
– Придержи язык!
Кровь у меня в жилах створоживается в кислоту. Матушка в углу кухни разражается рыданиями, дамочки скопом пытаются усадить ее на диван, а она мешает им, как только может.
– Сколько агрессиив этом мальчишке, – говорит Джордж. – Неудивительно, что он влип в историю, при такой-то внутренней агрессии.
– Я понимаю, как я тебя понимаю – именно таконо и есть, хм – другой бы мальчик на его месте…
Я чувствую, как ошейник впился мне в горло, что еще чуть-чуть – и я окончательно сорвусь с цепи. В голове звенят колокольчики, перед глазами все плывет. Я выхватываю из кармана визитную карточку Лалли и поднимаю ее над головой.
– Слушайте все, я звонил сегодня в офис нашего дорогого Йуу-лальо, и угадайте, кто взял трубку? Его слепая матушка, у которой только что финансовая компания выгребла из дома все до последнего стула, в качестве компенсации невыплат за купленный в кредит автофургон.
Глаза у Лалли превращаются в пару тлеющих углей.
– А теперь ей угрожает судебное разбирательство по поводу украденнойим чужой видеокамеры. А известно вам, что на самом деле он всего лишь телемеханик, который оборудовал себе мастерскую в матушкиной спальне в славном городе Накогдочес?
– Остановись, – говорит Лалли. Он пытается почесать яйца, но забывает разжать руку.
Я бросаю взгляд через стойку. Дамочки вроде как навострили ушки. Для них это – райские пажити, текущие млеком и медом. Мной овладевает роскошное хамское чувство полного контроля над ситуацией, и я выдерживаю драматическую паузу.
– Думаете, я вру? Даю вам гарантию, что с минуты на минуту его матушка, которой давно не терпится надрать ему задницу, позвонит прямо сюда. Это я вам гарантирую. Попросите ее, и она расскажет вам всю историю в лицах.
На лице у меня расцветает улыбка, и знаете почему? Потому что Лалли бледнеет прямо на глазах. Он вжимается в угол и утирает лицо рукой, а все стоят и смотрят на него.
– Послушайте, это же совершеннейший абсурд. Детский лепет. Злобная и ни на чем не основанная ложь. – Он набирает полную грудь воздуха, потом разворачивается, раскинув руки, и обращается к дамской части аудитории. – Поднимите руки, кто хоть раз слышал о ведущем тележурналисте крупной компании, который по совместительству подрабатывал бы телемастером?
Дамочки качают головами.
– А почему такого не бывает – и просто быть не может?
– Ну, потому что на своих репортажах он зарабатывает гораздо больше денег, – всхлипывает матушка. – А зачем ему чинить чужие телевизоры, если денегу него и так полным-полно.
– К этому мне добавить нечего.
– Погодите-ка, – лично мне есть что к этому добавить, – а разве я говорил, что он работает телемастером по совместительству? Ничего подобного. Он всего лишь-навсего обычный телемастер, которого в Накогдочесе ждет офигенная куча всяческих проблем. Вот, взгляните на карточку.
– Дамы, – говорит Лалли, – это же просто ни в какие ворота не лезет. Вы знаете, сколько в нашей стране людей с фамилией Ледесма Гутьеррес? А еще – вы когда-нибудь видели, чтобы я чинил телевизор?
– Нет, – хором отвечают дамы.
– А в самом телевизоревы меня видели – как я веду репортаж, в самом начале новостной программы?
– Ну, конечно, – говорят они и жестами приглашают пастора с ними согласиться. – Мы и сами снимались в этом репортаже!
– Вот, спасибо! – говорит Лалли. Он поворачивается ко мне. И смотрит. – А теперь, в свете всего, что нам только что пришлось выслушать, и, честное благородное слово, в целях нашей же собственной безопасности, я звоню в полицию.
– Ой, Лалли, не надо, ну пожалуйста, – вскидывается матушка.
– Прости, Ванесса, но, боюсь, я просто обязан так поступить. Мальчику необходима срочная помощь.
И тут, как только у меня возникает чувство, что вселенная начинает просачиваться у меня между пальцами, Судьба ходит с джокера. Звонит телефон. Матушка застывает на иолу-блядь-всхлипе, полу-ёбаном-вздохе. Все прочие изображают музей восковых фигур.
– Я возьму трубку, – говорит Лалли.
– Щас прям. – Я пулей бросаюсь вперед и загораживаю от него аппарат. – Мам, иди возьми ты.
Моя старушка, сгорбившись, встает с дивана и с самой трагической миной, которая только есть в ее репертуаре, сияя распухшими глазами и носом, тащится к телефонному столику. Прежде чем снять трубку, она встречается глазами с каждым, и особенно с Лалли. На Лалли она глядит умоляюще – как Побитая Собака. И тут, как по мановению волшебной палочки, голос у нее становится сливочно-гладким.
– Алло? Мистера Ледесму? Да, конечно, а позвольте узнать, кто его спрашивает?
Она передает трубку Лалли.
– Это из Си-эн-эн.
Я выхватываю у нее трубу:
– Миссис Ледесма?
– Вернон! – рычит матушка.
– Вы помните меня? Из Мученио…
– Кто это говорит? – переспрашивает меня молодой женский голос с нью-йоркским акцентом.
Лалли отбирает у меня трубку и отворачивается лицом к стене.
– Ренэ? Извини, пожалуйста, тут все в последнее время просто с ума посходили. Дали добро на сериал? Фан- тастика!
Не оборачиваясь, он показывает дамочкам поднятый большой палец.
– В зависимости от чего? Без вопросов. У нас еще не проработаны: второй ствол, подозреваемый и городская общественность, которая приходит в себя после постигшей город трагедии. Тут можно раскручивать тыщу тем одновременно.
– Знаете, – шепотом говорит матушка, обращаясь к дамам, – я, но правде говоря, еще не решила, что лучше – Ванессаили Ребекка…
– А по мне бы и Дорисвполне на месте, – ворчит в ответ Джордж.
Лалли заканчивает разговор. И несколько секунд болтает трубкой над аппаратом, прежде чем поднять голову. Дамочки заглядывают ему в глаза, пастор Гиббонс играет в карманный бильярд. Потом Лалли роняет трубку, «кряк», сворачивает ладонь лодочкой, кладет ее себе на яйца и выходит на середину комнаты.
– Прежде чем мы откроем шампанское, нам, как мне кажется, нужно решить одну проблему. Сугубо человеческую.
Он резко переводит взгляд на меня.
– Твое поведение, Вернон, выходит за всякие мыслимые и немыслимые рамки. Это просто какой-то кошмар, если принять во внимание все сопутствующие обстоятельства.
– Да не ебись ты, сука, раком, – отвечаю я.
– Вернон Грегори! – взвизгивает матушка. Лалли проводит под губами языком, из щеки в щеку.
– Хотя бы из чистого сострадания я не могу не признать, что настало время вверить мальчика заботам тех людей, которые действительно могут ему помочь. Когда необходима профессиональная помощь, любое промедление с нашей стороны может серьезно сократить его шансы на выздоровление и возврат к нормальной жизни.
– Это тебенеобходима профессиональная помощь, – говорю я. – Лало.
– А мне казалось, что под надзор психиатра отдали именно тебя. – Он делает паузу, чтобы усмехнуться, чтобы вспомнить о чем-то важном. – Как только тебе в голову пришло выдумать этакую историю. Ребята в Яблоке просто животики себе надорвут, когда я им все это расскажу.
Он сверяется с часами.
– Сидят сейчас, наверное, в «Бантиз» – а что, самое время.
Матушка шепотом дает дамам подстраничную сноску:
– Там у них есть такой бар, называется «Бантиз», – может, слышали название? «Бантиз»?
– Или в «Велвет Моуд», и лопают дыню в ромовом соусе, – говорит Лалли. – Надо бы им туда звякнуть. Сразу после того, как свяжусь с шерифом.
– Лалли, ну, пожалуйста, не надо, – говорит матушка. – Давай все-таки подождем до утра, я в том смысле, что, ну, понимаешь, у него живот болит. Видишь ли, у него это, э-э, недомогание…
Звонит телефон. На лицах вспыхивает ожидание праздника, как будто сейчас по прямому проводу из Нью-Йорка начнут раздавать подарки. И только Лалли как-то напрягается. Самое время лошади перестать демонстрировать на сцене чудеса математической смекалки. Я хватаюсь за трубку. Он выдирает ее у меня из рук.
– Резиденция Ле Бурже? – Он пытается одарить дамочек привычной улыбкой – славный парень, свой в доску, но как-то она у него подрагивает по углам рта. – Прошу прощения, вы, вероятно, ошиблись номером.
И дышит он куда чаще, чем следовало бы.
Я перепрыгиваю через его ноги и нажимаю кнопку интеркома. И в комнату врывается голос миссис Ледесмы:
– Лало, боже ты мой, Лало? У меня совсем кончились продукты, Лало, я прошу тебя…
Губы у Лалли начинают дергаться совсем уже неподконтрольно, глаза так и мечутся по комнате.
– А-а, так это ты, – мямлит он.
– Как ты мог меня бросить, и так надолго, – плачет в трубку бедная старушка. – Es que no queda nada Eulalio, hasta mi cama se lo han llevado…
– По-английски, скажите все это по-английски! – кричу я, стараясь, чтобы она меня услышала на том конце провода.
Нога Лалли выстреливает откуда-то снизу, и я вверх тормашками лечу на ковер. Он отключает интерком.
– Бедные вы мои, – говорит он в трубку. – Я же строго-настрого велел людям из телекомпании навещать вас, пока я буду в командировке…
Я пытаюсь прорваться к кнопке громкоговорителя, но он отмахивается ногой и держит меня на расстоянии.
– Да, я все понимаю, хорошая моя, но психические расстройства излечимы, потому-то я и оказываю вам помощь, потому я всем сердцем и отдаюсь работе с тобой – и с другими нашими красавицами, с прекрасными леди из нашего милого дома…
Я умудряюсь все-таки доползти до дальней стороны телефонного столика, по-пластунски, на животе, но Лалли наскоро прощается и швыряет трубку. Телефон звонит снова. Он выдергивает шнур из розетки. Всяческое дыхание в комнате замирает – вместе с агрегацией тромбоцитов, или что там еще делают человеческие тела для поддержания жизнедеятельности.
Лалли разворачивается лицом к публике:
– Мне кажется, настало то время – когда я могу кое в чем вам признаться.
Я щурюсь, пытаясь сквозь ватерлинию табачного смога разглядеть темную сторону гостиной, где, плотно сдвинув колени, сидят рядком наши дамы. Неподвижные и вбитые в диван: плотно, как клепки.
– Некоторое время тому назад я решил отдать часть себя тем из наших сограждан, кому повезло меньше, чем нам.
– Аминь, – тихо произносит пастор.
На лице у Лалли появляется скорбное выражение.
– Для меня самого это было полной неожиданностью. Я был настолько амбициозен, настолько плотно укутан в оболочку собственного Я… – Он делает паузу, чтобы наскоро промокнуть пальцем уголок глаза. – Голос, который вы только что слышали, это голос одной из моих прекрасных дам – одной из моих Солнечных Душ.
– Уау, а мне показалось, что с головой у нее все в порядке, – говорит Леона.
– Шшш, Лони, о господи, – говорит Джордж.
– Какая трагедия, не правда ли? – продолжает Лалли. – Она не виновата в том, что ей приходится сидеть под замком. Никто из них не виноват.
– Херь собачья, – говорю я.
– Вернон Грегори, прекрати немедленно, – обрывает меня матушка.
– Вы что, оказывали им поддержку? – спрашивает Джордж.
Лалли вздыхает.
– Может быть, если бы именно так я и делал, все было бы намного проще – на свете так много изломанных человеческих судеб, несчастных людей, которые нуждаются в помощи. А я так мало могу им дать…
– Нет, сын мой, – голосом слепого сказителя чревовещает пастор, – вы дарите их самым драгоценным, что только есть на свете, – христианской любовью к ближнему.
Лалли беспомощно пожимает плечами.
– Так что если вам иногда покажется, что я несколько стеснен в средствах, вы будете знать почему. Просто иногда меня охватывает страшное чувство вины за то, что у меня вообще хоть что-то есть на этом свете. – Его взгляд пускается в легкую пробежку по дивану, уютно обтекая надутые дамские губки, соскальзывая с влажных от слезы ресниц, прежде чем упасть обратно на пол. Лалли встряхивает головой. – Но самым трагическим в данной ситуации мне кажется то, что теперь они знают, где я нахожусь.
Проходит целая секунда, пока в мою матушку не успевает вселиться Испуганная Лань. Она вздрагивает.
– Да? А что здесь трагического?
Он стреляет в мою сторону влажным взглядом. Потом вздыхает.
– Одним из строжайших правил тамошнего заведения является неразглашение личности любого, кто хочет оказывать пациентам помощь. Если все откроется, я лишусь какой бы то ни было возможности оказывать такую помощь впредь. А я теперь, кажется, и месяца на свете не проживу, если не смогу хотя бы ненадолго повидать своих милых девочек. А значит – я должен немедленно отсюда уехать.
Гробовая тишина. Потом моя старушка взрывается:
– Нет, Лалли, только не это, о господи, я хочу сказать – нет, ради бога…
– Прости меня, Дорис. Это – что-то большее, чем наша с тобой любовь.
– Но ведь можно отрубить связь, сменить номер… Лалито? Разве ты сможешь просто взять и уйти, после целого месяца настоящего счастья?
– Целой неделинастоящего счастья, – поправляет Лалли. – Прости. Может быть, если бы Вернон не позвонил в мой Дом, может статься, если бы он за все это время не скопил в себе столько злобы, но теперь обратной дороги нет. Ситуация станет еще более напряженной после того, как я позвоню шерифу.
– Не выйдет, – говорит Джордж. – Я бы и сама уже давно ему позвонила, но только он сейчас занят на этой облаве, которую организовало «Барби Q».
Сначала струйки, а затем потоки крови, венозной и артериальной, разбегаются по ковру из матушкиных тапочек, все ее внутренние органы приобретают нездоровый коричневый оттенок и обильно потоотделяют сквозь открывшиеся поры. В конечном счете от нее остаются только два глаза, которые глядят неотрывно – как у на совесть отделанной собаки. Или, скорее, у Раздавленного Котенка. И размазанного по асфальту.
Леона следит за тем, как ее дрожь перерастает в глубинное рыдание, а потом поворачивается к Лалли:
– У меня в доме есть свободная комната.
– Божемой, – говорит он. – Если бы я знал, что в этом городе живут такиелюди, готовые в трудную минуту…
У матушки просто глаза лезут на лоб.
– Но послушай, но, но, ведь люди из Дома могут отыскать тебя и там, точно так же… Эта женщина, она так же запросто сможет найти тебя и у Леоны…
– Мой номер не внесен в телефонную книгу, – пожав плечами, говорит Леона. – А еще у меня стоит определитель номера. И блокиратор.
Матушкин взгляд падает на полоску незагорелой кожи, где раньше было обручальное кольцо.
– Но Вернон так же легко может дать твой номер пациентам, как и мой, ты же видела, как он себя ведет. Ведь правда же, Вернон, ты вполне можешь просто сообщить этот номер в Дом, и все…
– Ма, он же просто чокнутый, Богом клянусь.
– Вот видишь? Он может позвонить им сию же секунду, видишь, как он себя ведет? Мне кажется, нам с Лалли нужно на какое-то время снять комнату в «Случайности»… Лалито? И заняться всеми теми неотложными делами, которые ты намеревался сделать в нашем городе?..
– Ц-ц, в «Случайности» ни единого свободного номера.
– Для меняу них всегда найдется свободная комната, то есть, я хочу сказать, я выходила замужв «Случайности».
Леона берет с дивана сумку и принимается шарить в ней в поисках ключей.
– Предложение остается в силе.
Моя старушка уже на полпути к телефону.
– Как позвонить в «Случайность»? Лалли вытягивает перед собой руку.
– Дорис, остановись.
Он шарит в кармане рубашки и достает два помятых косяка.
– Вернон не слишком хорошо сумел припрятать вот это.
– Сигареты? – спрашивает матушка.
– Наркотики. Теперь ты понимаешь, почему я не могу позволить, чтобы мое имя было хоть как-то связано с этим молодым человеком.
Небрежным жестом он швыряет косяки на кофейный столик и, проходя мимо меня, наклоняется на секунду и шепчет:
– Это тебе за прелестный сюжет.
Где-то на заднем плане Леонины ключи от машины со звоном падают на колени к Джордж.