Страница:
пиздец, до чего набрался, если быть точным. Но как только я начинаю об этом говорить, Виктор и Пелайо берут меня под руки и ведут куда-то вдоль по пляжу, сквозь пальмы, под которыми теперь кружат летучие мыши, к какому-то месту примерно в десяти минутах ходьбы, где джунгли буквально сталкивают тебя прямо в море. За нами бегут дети и то заныривают в набегающую волну, то выскакивают обратно. Потом Виктор останавливается. В гаснущих сумерках он указывает куда-то вперед, и я щурюсь, чтобы протянуть от его пальца воображаемую прямую линию. Там, за полоской пляжа, с головой уйдя в джунгли, стоит старенький пляжный домик с заколоченными окнами. Мой домик.
Ребята говорят, что здесь вполне можно перекантоваться до понедельника. А может, и дольше. Может, и вообще хоть до усраной смерти. Потом они, пошатываясь, уходят восвояси, а я сижу на веранде и фильтрую вечер сквозь песок и море – и сквозь собственную душу. Внезапно все разнокалиберные и разноголосые волны внутри меня сливаются в одну мелодию, и где-то по краям этой новой симфонии пушинками кружат обрывки моей мечты, той, давней, самой первой: как сюда приедет матушка и удивится, как у меня чистенько и гигиенично, и будет приговаривать, вот, мол, как славно в конце концов все обернулось. Может, мне придется сменить имя, или стать мексиканцем, или типа того. Но все равно я останусь собой, и никакого говна вокруг. Я смотрю сквозь заросший сад в сторону берега и вижу, как Тейлор бегает по песку, в отчаянно белых трусиках, загорелая, как здесь родилась.
В этом Валгаллище я провел все воскресенье, лениво перелистывая грезы. Когда я просыпаюсь в понедельник утром, меня овевает горячий влажный ветер, а мой маленький карманный друг стоит так, словно сделан из самого что ни на есть достоебучего железобетона или отлит из сверхпрочных сплавов. И главное, рука моя там и близко не ночевала: он сам себе почетный гость, на маленьком параде в собственную честь. Я оглядываюсь вокруг и вижу, что небо затянуто облаками, а в прибое плещутся и ныряют растрепанные серые пеликаны. Верхушки кокосовых пальм раскачиваются и разгуливают взад-вперед с такой скоростью, с которой я и сам бы хотел нестись по жизни, весь такой пружинистый и собранный. В первый раз за хрен знает сколько времени я просыпаюсь утром и чувствую, что где-то на самом краешке моей души всплеснула радость. Сегодня мой день рождения.
Днем я еду в Акапулько, и у меня такое чувство, словно в жопе у меня затычка под названием Лас-Вегас. Мне шестнадцать лет, и в жопе у меня Лас-Вегас. Автобус еще не успевает въехать в город, а я уже не могу усидеть на месте: возможности, которые в любой момент могут оказаться реальными, жужжат у меня в голове и просятся наружу. Тропические рыбы и птицы, банановые листья, обезьяны и секс. И домик на пляже. Как выясняется, принадлежит он одному местному фермеру, который выращивает фрукты, он раньше жил неподалеку от деревни, а теперь переехал, и домик ему без надобности. Совсем. Виктор склоняется к мысли, что если я приведу дом в порядок и буду за ним присматривать, то даже платы за постой никто с меня брать не станет.
На центральном проспекте в Акапулько нынче сыро, и цветные огни вдоль тротуаров горят плавятся, огромные, как мысли в голове. Виктор одолжил мне соломенную шляпу, чтобы хоть как-то привести мое лицо в порядок. А то волосы у меня теперь как пальмовая крона, а уши – как две устричные скорлупы. Краем глаза я ловлю свое отражение в витрине «Комерсиал мехикана»: Гекльберри Финн, собственной персоной. Прежде чем войти в офис, я надеваю пояс с кольтами – должно быть, просто в качестве компенсации за шляпу, – а потом ковбойским шагом иду по кругу, как пес, который прикидывает, где бы ему залечь на ночь. В конце концов обнаруживается и стойка «Вестерн юнион», возле которой стоят и ждут своей очереди какие-то люди, в том числе и соотечественники, белые и истошно-красные. Служащий замечает меня за километр.
– Э-э, мне должны перевести деньги, из Техаса.
– На имя? – спрашивает клерк.
Моя физиономия принимается вычислять пи.
– Ну я не уверен, на чье имя она их вышлет…
– У вас есть пароль? – спрашивает этот чувак.
Ёб твою мать. За мной уже начинает выстраиваться собственная маленькая очередь.
– Я, наверное, лучше пойду, позвоню и все выясню, – говорю я и отваливаю от стойки.
Люди смотрят на меня довольно странно, так что я не останавливаюсь и выхожу из магазина; из холодильника в ебучую духовку. Надо как-нибудь связаться с Тейлор. Может быть, она и вовсе ничего не посылала, если ей сказали насчет пароля. На телефонной карте ни единички. Я даже Пелайо позвонить не смогу. Вегас у меня в жопе шипит и исчезает в сумеречных глубинах.
Я иду по проспекту, пока навстречу не попадается телефон. Я не знаю, действует ли тут киношный закон, по которому ты можешь откуда угодно позвонить кому угодно, за счет принимающей стороны. Я решаю позвонить ей. За ее счет. Пока я пытаюсь объяснить оператору, в чем дело, по губам и по трубке пот течет ручьями. Наконец она переходит на английский. Потом пот ручьями течет по трубке и по моему уху, покуда я стою и слушаю, как оператор объясняет мне, что на мобильный телефон за счет принимающей стороны позвонить нельзя. Когда я вешаю трубку, пот, скопившийся у меня над ухом, струйкой стекает на плечо, а потом потоком слез сбегает на дорогу. А потом, наверное, так и будет, сука, бежать, пока не впадет в море.
Я просто хуею, честное слово, оттого, что нынче ночью все эти благовоспитанные пиздуны и долбоёбы отправятся на боковую, с единственной заботой на завтра: чего бы им еще такого выжать из родных и близких. А я, понимаешь ли, застрял в Суринаме, с хвостом из чужих преступлений отсюда и до самого дома. И закипает такая праведная злость, что меня как будто ветром заносит обратно в магазин, прямиком к стойке «Вестерн юнион». Теперь у стойки никого. Клерк поднимает голову.
– Мне не удалось выяснить пароль, – говорю я.
– Как вас зовут?
– Вернон Литтл, – отвечаю я и жду, что вот сейчас брови у него улетят под потолок и унесут с собой черепную крышку. Фиг там. Он просто сидит и смотрит на меня, секунды полторы.
– Какая сумма вам должна прийти?
– Шестьсот долларов.
Чувак долбит по клавишам, потом сверяется с дисплеем. И качает головой.
– Извините, для вас ничего нет.
Я на секунду беру тайм-аут, чтобы прикинуть глубину той жопы, в которой я оказался. И тут глаза агента перескакивают с меня на что-то другое, у меня за спиной.
Меня хватают сзади, поперек спины.
– Стоять! – раздается голос.
Восемнадцать
Ребята говорят, что здесь вполне можно перекантоваться до понедельника. А может, и дольше. Может, и вообще хоть до усраной смерти. Потом они, пошатываясь, уходят восвояси, а я сижу на веранде и фильтрую вечер сквозь песок и море – и сквозь собственную душу. Внезапно все разнокалиберные и разноголосые волны внутри меня сливаются в одну мелодию, и где-то по краям этой новой симфонии пушинками кружат обрывки моей мечты, той, давней, самой первой: как сюда приедет матушка и удивится, как у меня чистенько и гигиенично, и будет приговаривать, вот, мол, как славно в конце концов все обернулось. Может, мне придется сменить имя, или стать мексиканцем, или типа того. Но все равно я останусь собой, и никакого говна вокруг. Я смотрю сквозь заросший сад в сторону берега и вижу, как Тейлор бегает по песку, в отчаянно белых трусиках, загорелая, как здесь родилась.
В этом Валгаллище я провел все воскресенье, лениво перелистывая грезы. Когда я просыпаюсь в понедельник утром, меня овевает горячий влажный ветер, а мой маленький карманный друг стоит так, словно сделан из самого что ни на есть достоебучего железобетона или отлит из сверхпрочных сплавов. И главное, рука моя там и близко не ночевала: он сам себе почетный гость, на маленьком параде в собственную честь. Я оглядываюсь вокруг и вижу, что небо затянуто облаками, а в прибое плещутся и ныряют растрепанные серые пеликаны. Верхушки кокосовых пальм раскачиваются и разгуливают взад-вперед с такой скоростью, с которой я и сам бы хотел нестись по жизни, весь такой пружинистый и собранный. В первый раз за хрен знает сколько времени я просыпаюсь утром и чувствую, что где-то на самом краешке моей души всплеснула радость. Сегодня мой день рождения.
Днем я еду в Акапулько, и у меня такое чувство, словно в жопе у меня затычка под названием Лас-Вегас. Мне шестнадцать лет, и в жопе у меня Лас-Вегас. Автобус еще не успевает въехать в город, а я уже не могу усидеть на месте: возможности, которые в любой момент могут оказаться реальными, жужжат у меня в голове и просятся наружу. Тропические рыбы и птицы, банановые листья, обезьяны и секс. И домик на пляже. Как выясняется, принадлежит он одному местному фермеру, который выращивает фрукты, он раньше жил неподалеку от деревни, а теперь переехал, и домик ему без надобности. Совсем. Виктор склоняется к мысли, что если я приведу дом в порядок и буду за ним присматривать, то даже платы за постой никто с меня брать не станет.
На центральном проспекте в Акапулько нынче сыро, и цветные огни вдоль тротуаров горят плавятся, огромные, как мысли в голове. Виктор одолжил мне соломенную шляпу, чтобы хоть как-то привести мое лицо в порядок. А то волосы у меня теперь как пальмовая крона, а уши – как две устричные скорлупы. Краем глаза я ловлю свое отражение в витрине «Комерсиал мехикана»: Гекльберри Финн, собственной персоной. Прежде чем войти в офис, я надеваю пояс с кольтами – должно быть, просто в качестве компенсации за шляпу, – а потом ковбойским шагом иду по кругу, как пес, который прикидывает, где бы ему залечь на ночь. В конце концов обнаруживается и стойка «Вестерн юнион», возле которой стоят и ждут своей очереди какие-то люди, в том числе и соотечественники, белые и истошно-красные. Служащий замечает меня за километр.
– Э-э, мне должны перевести деньги, из Техаса.
– На имя? – спрашивает клерк.
Моя физиономия принимается вычислять пи.
– Ну я не уверен, на чье имя она их вышлет…
– У вас есть пароль? – спрашивает этот чувак.
Ёб твою мать. За мной уже начинает выстраиваться собственная маленькая очередь.
– Я, наверное, лучше пойду, позвоню и все выясню, – говорю я и отваливаю от стойки.
Люди смотрят на меня довольно странно, так что я не останавливаюсь и выхожу из магазина; из холодильника в ебучую духовку. Надо как-нибудь связаться с Тейлор. Может быть, она и вовсе ничего не посылала, если ей сказали насчет пароля. На телефонной карте ни единички. Я даже Пелайо позвонить не смогу. Вегас у меня в жопе шипит и исчезает в сумеречных глубинах.
Я иду по проспекту, пока навстречу не попадается телефон. Я не знаю, действует ли тут киношный закон, по которому ты можешь откуда угодно позвонить кому угодно, за счет принимающей стороны. Я решаю позвонить ей. За ее счет. Пока я пытаюсь объяснить оператору, в чем дело, по губам и по трубке пот течет ручьями. Наконец она переходит на английский. Потом пот ручьями течет по трубке и по моему уху, покуда я стою и слушаю, как оператор объясняет мне, что на мобильный телефон за счет принимающей стороны позвонить нельзя. Когда я вешаю трубку, пот, скопившийся у меня над ухом, струйкой стекает на плечо, а потом потоком слез сбегает на дорогу. А потом, наверное, так и будет, сука, бежать, пока не впадет в море.
Я просто хуею, честное слово, оттого, что нынче ночью все эти благовоспитанные пиздуны и долбоёбы отправятся на боковую, с единственной заботой на завтра: чего бы им еще такого выжать из родных и близких. А я, понимаешь ли, застрял в Суринаме, с хвостом из чужих преступлений отсюда и до самого дома. И закипает такая праведная злость, что меня как будто ветром заносит обратно в магазин, прямиком к стойке «Вестерн юнион». Теперь у стойки никого. Клерк поднимает голову.
– Мне не удалось выяснить пароль, – говорю я.
– Как вас зовут?
– Вернон Литтл, – отвечаю я и жду, что вот сейчас брови у него улетят под потолок и унесут с собой черепную крышку. Фиг там. Он просто сидит и смотрит на меня, секунды полторы.
– Какая сумма вам должна прийти?
– Шестьсот долларов.
Чувак долбит по клавишам, потом сверяется с дисплеем. И качает головой.
– Извините, для вас ничего нет.
Я на секунду беру тайм-аут, чтобы прикинуть глубину той жопы, в которой я оказался. И тут глаза агента перескакивают с меня на что-то другое, у меня за спиной.
Меня хватают сзади, поперек спины.
– Стоять! – раздается голос.
Восемнадцать
Яйца у меня пулей взлетают под самые гланды. Я скидываю чужую руку, разворачиваюсь к выходу, и ноги у меня превращаются в две стальные пружины. Покупатели останавливаются как вкопанные и смотрят на меня.
– С днем рождения!
Ёб твою мать. Тейлор.
Я проворачиваю полный круг, выглядывая качков, которые должны сбежаться со всех сторон, чтобы завернуть мне ласты за спину. Но никого здесь нет. Только Тейлор. Клерк за конторкой улыбается, когда она обнимает меня за талию и уводит прочь. А я иду, и меня на ходу бьет колотун.
– Ты же не дождался но телефону самого главного, деталей, вроде пароля, дурачок, – говорит она.
– А-га, а ты, значит, сиганула на ёбаный борт.
– Следи за речью, киллер.
– Пардон.
– Ну, я же не могла бросить тебя без гроша. К тому же дома мне делать особо нечего, а деньги эти я все равно откладывала себе на каникулы – надеюсь, ты не станешь возражать, если я с тобой поделюсь? Вот тебе три сотни, потом сочтемся…
– За мной не застрянет. А откуда ты узнала, что у меня сегодня день рождения?
– При- вет! Да весь мируже в курсе, когда у тебя день рождения.
Реальность того, что происходит, начинает колокольчиком позванивать у меня в голове. Тейлор здесь. Я нашел домик на пляже, а теперь сюда приехала Тейлор, с деньгами. Предмет особой гордости: я не поддался всплеску гормонов радости, от которых обычно хочется нюхать цветы или пороть всякую хуйню вроде: «Я люблю тебя». Я держусь мужиком.
– Ты еще не видел, где мы с тобой теперь живем, – говорит Тейлор и тянет меня по улице от магазина. – Если тебя, конечно, пустят в приличное место – с виду ты вылитый индеец.
– Ты заказала номер в гостинице?
– Комната на двоих, так что веди себя прилично – ты, серийный.
Я становлюсь неподатливей на ходу.
– Погоди, я тоже нашел такое место, ты просто не поверишь – на пляже, в джунглях…
– Ффу! Это, типа, с паукамии тараканами? Ф-фуу!
– Ты не смотрела «Против всех шансов»?
– Верн, господи, я уже, типа, заплатила за номер. Ну и ладно. Пока мы идем, я соображаю: если я хочу чувствовать себя свободно и не думать, как себя с ней вести, нужно просто-напросто не забывать, что проблем у меня выше крыши. Ты можешь оставаться самим собой только тогда, когда терять тебе нечего, поняли, в чем суть? Вот какую истину я для себя усвоил. Оно, конечно, может показаться не бог весть каким гениальным открытием, но, поверьте, не так-то это просто, когда твои мечты вдруг ни с того ни с сего начинают сбываться. Обратите внимание: тут же чувствуешь, как где-то на заднем плане обозначается восторг онаниста. И как нам всем прекрасно известно, стоит только об этом подумать – и ситуация усугубляется вдвое. Отсюда вывод: потенциальная ебанутость при совпадении мечты и действительности прямо пропорциональна количеству времени, потраченному на построение этой мечты. Е=МТ? Что означает: я могу обосраться в любой момент. Или, на хуй, облеваться.
На ней белые шортики. Не могу вам сказать, видна под ними линия трусиков или нет, потому что они такие, знаете, жатые, что ли. И очень может быть, что одна из этих складочек как раз и залегла вдоль искомой линии. Еще на ней персикового цвета футболка с маленьким скорпиончиком на груди, а поверх футболки – довольно плотный жакет. Ее длинные загорелые руки и ноги так присобачены к телу, что просто дух захватывает. Но вот жакет со всем этим как-то не вяжется. Она видит мое недоумение и улыбается.
– В самолете кондиционеры работали как в холодильнике.
К отелю, одному из самых больших, мы подходим уже затемно. Она затаскивает меня в холл, где оказывается тьма-тьмущая народу, и все на нас смотрят. Голова у меня как-то сама собой уходит в плечи. Все кругом начинает казаться чужим и непривычным, как будто ты попал в огромную такую витрину, где полным-полно манекенов, а движешься ты один. Хотя как раз я-то и не двигаюсь. Я просто стою и помалкиваю.
Тейлор берет у портье ключ, и голос у нее становится томным, не то от усталости, не то наоборот – что вероятнее.
– Давай-давай, нам наверх, тебе понравится, пойдем.
Я смотрю на ее идеальный носик, и кожу, и волосы. Она улыбается кривой такой улыбочкой, какой-то уж очень озабоченной, и берет мою руку. Или, вернее, сперва только пальцы, самые кончики, а потом ласково пробегает по ним до самой ладони. И меня словно молнией прошибает – с громоотводом между ног. Мы заходим в кабину лифта и поднимаемся к ней в номер. Чудесный номер, с видом на всю бухту. Под истошно-белыми лампами в ванной поблескивают маленькие бутылочки шампуня.
– Добро пожаловать домой, – говорит она.
Потом вынимает из мини-бара несколько маленьких бутылочек текилы – а я стою посреди комнаты, как хуй с горы, – и сворачивается клубочком на той кровати, что ближе к окну. В том букете запахов, что льется в комнату сквозь кондиционер, сквозит запах кожи на руке, если лизнуть ее языком, запах, за которым просыпается целый выводок других, смачных запахов, вроде запаха эластика, влажного, но заскорузлого от песка и солнца; соленых губ, чей вкус – мускус и уксус. Я разгоняю их рукой и иду к кровати. Волосы у нее пахнут солнцем, все правильно, так и должен пахнуть день летних каникул; и на ощупь твой шестнадцатый день рождения, наверное, должен быть именно таким – пушистым, простым, свободным. Вот только дома сейчас сидит моя матушка, думает про то, что сегодня мой день рождения, и безнадежно пытается отогнать ненужные мысли. Может быть, даже заказала мой любимый торт, заранее, когда я еще был дома, просто для того, чтобы повесить где-то впереди конфетку. Я представляю себе, как этот торт одиноко стоит на столе, а над ним льет слезы моя старушка. «Господи, ты же промочишьего насквозь, и он отклекнет!» – непременно скажет Пам. Даже от того, что на самом деле все не так, что, вероятнее всего, они сидят сейчас в «Барби Q», даже от этого на душе у меня начинают скрести кошки. Должно быть, накатившая волна каким-то образом коснулась и Тейлор, потому что Тейлор бросает мне бутылочку текилы.
– На, глотни.
Я неловко ловлю ее на лету.
– Тей, раз уж ты приехала, я сразу хочу тебе сказать, что никаких убийств я не совершал. И ты будешь свидетелем – хорошо?
– Тпру, эй, притормози. Я не хочу даже, типа, ну, ты понимаешь, да? Я просто приехала к тебе, и все.
– Но если на суде, в смысле, если вдруг…
– Ты что, решил мне весь кайфобломать, а, киллер? – Она похлопывает ладошкой по простыне возле своего бедра. – Иди-ка к Тей-Тей, ты, преступный элемент.
Тейлор поднимает бутылочку, и мы оба роняем на грудь по глотку текилы. Я вытягиваюсь на кровати так, словно на поясе у меня два заряженных кольта. Она тянется к мини-бару, чтобы подхватить пару бутылок пива; для этого ей приходится наполовину слезть с кровати, и на секунду в воздухе застывает ее напрягшаяся попка. Линия трусиков. Бикини. Меня будто ножом полоснули поперек души. В мечтах на грани сна и яви я всегда вижу нас с ней вдвоем, наедине, в каком-нибудь укромном и замкнутом месте – но еще ни разу мне не хватало наглости представить себе, что мы вдвоем в роскошном гостиничном номере. Всегда это или кусты какие-нибудь, или поле, и она поглощает, всасывает меня в себя, как амеба, в коловращении вкуса поцелуя, и бедер, и губ, чье дыхание сушит выступившие на моей коже бисеринки пота. Где-то на заднем плане маячила возможность оказаться с ней вдвоем в запертой комнате, но я ни разу в жизни… Вплоть до нынешнего момента.
После четвертой я лежу, опершись на руку, и у меня такое чувство, будто сегодня мой день рождения. Алкогольные напитки в этом смысле – вещь просто незаменимая. Тейлор сбрасывает свои кожаные сандалии, и одна отлетает аж за телевизор. Она смотрит на меня совершенно стервозным, лисьим взглядом и принимается водить пальцем но горлышку бутылки.
– Вернон, расскажи мне, как оно все было – на самом деле.
Тоненьким таким голоском, голосом маленькой девочки.
Что я там говорил насчет недоумения и тревоги? Она перекатывается ко мне поближе, и вот уже нас разделяет один-единственный дюйм ее дыхания, с запахом спиртного и отдаленным намеком на привкус сыра. Мы не касаемся друг друга, мы просто висим на волоске и впитываем химические данные, как две дрожащие собачонки. Потом, подобно электротоку, кончик ее носа касается моего, оголенный провод оголенного провода. Мы растворяемся во рту друг у друга, моя рука находит округлость ее ягодицы, окатывает, обтекает, палец чертит линию вдоль края трусиков – не цепляет, не пытается поддеть, просто скользит и дразнит, все выше, чувствуя, как по краям ее отчаянного сопротивления начинает меняться климат: все ради Верна.
– Ты жестокий, ты зверь, – говорит она. – Скажи, что ты убил ради Тейлор.
Ее шепот становится ниточкой в кружеве, волокнистом, набухшем отчаянным внутренним жаром. Она, как змея из старой кожи, выпутывается из шортов и, передернув ногами, отправляет их на пол, к мини-бару. Трусики – Последний Рубеж. Я прячу лицо, когда морщинки у нее на холмике сами собой исчезают, и разворачивается тугая и плотная плоть, и движется мне навстречу, и заставляет мою руку выдавливать сквозь шелк чудесный нектар, целые лагуны нектара, который сочится через эластик и струйкой сбегает по ее бедру.
– Садист, господи, убийца, ммм, господи…
Она пытается сомкнуть ноги, она извивается изо всех сил, но не тут-то было, ей со мной не справиться, потому что я весь горю, и горю тем сильнее, чем больше она стесняется своей пахнущей мускусом влаги. Я оттягиваю в сторону плачущие навзрыд трусики и оказываюсь лицом к лицу с шелковистой дельтой, посреди которой возвышаются влажно поблескивающие островки плоти, и бисеринки пота на волосах, и пряные струйки запаха откуда-то изнутри и снизу; оливки, молотая корица и коктейль из крови с красным перцем. Она сдается, побежденная, и во всей Дикой Природе не остается ни одной нераскрытой Тайны. Ее ноги сгибаются в коленях и поднимаются вверх, и она принимает в себя мой язык, мой палец, мое лицо, она брыкается и стонет, ее возбужденные складки-манжетки-стиснутые-десны всасывают меня в пахучую мокрую истину по ту сторону трусиков, денег, правосудия и грязи, и прожигают в моем мозгу следы: как кислота сквозь масло. Пальцем в небо, и Люси в ёбаном небе с алмазами.
– Ммм, ч-черт! Расскажи мне, что ты сделал с этими людьми, скажи мне, что тебе это нравилось.
Я не издаю ни звука.
– Ну, скажи! Скажи, что ты их убил!
Ноги у нее постепенно теряют гибкость, она отстраняется, и я принимаюсь шептать ей на ухо, пока она не расслабляется снова и не прижимает мою руку к бугорку между ног – сама. Я слышал про таких девчонок: еще и не про таких слышал.
– Ведь правда, Вернон, ведь правда, ты все это сделал ради меня – ради нас…
Я чувствую, как в голове у моего маленького приятеля назревает – и взрывается – яркая вспышка, я вжимаю его в простыню и тру вдоль жилок скомканной тканью.
– Да-а, – вырывается у меня со стоном, – я сделал это ради тебя.
Я продолжаю что-то шептать, но на меня снисходит новая реальность, гнетущая, как предчувствие гриппа. Как-то вдруг ее губы превращаются в резину, а свежий бриз – в сырые креветки и прогорклое, с металлическим привкусом, масло. Что-то не так. Она проворно перекатывается на край кровати. Она нагибается, и ее щелка ухмыляется мне сквозь влажный шелк – в последний раз. Я понимаю, что видел Тейлор Фигероа в последний раз. Мой мир расплывается лужицей у меня под животом, извергается реактивной струей, как будто клубок ужаленных змей протянули сквозь их же собственные пасти. И – тишина. И только медленно дышит медленно-ленивый океан, и на лице у меня остывают капельки пота с запахом карри и розового дерева. Тейлор натягивает шорты, подвязывает сандалии, встряхивает перед зеркалом роскошной гривой волос.
– О'кей! – говорит она куда-то в нагрудный карман жакета.
Распахивается дверь, и в комнату входят четверо мужчин. Я заслоняю глаза от ослепительного света и камер.
– Вернон Грегори Литтл? – спрашивает один из них. Типа – приехали.
Я смог бы вытерпеть полный коридор народу, и все на меня смотрят: если бы только одной из них была Тейлор. Но она не смотрит на меня. Ни полвзгляда. Она прильнула к плечу улыбающегося во весь рот оператора и слушает запись через наушник, подсоединенный к торчащим из ее жакета проводам.
Потом она хихикает, прямо в микрофон.
– Это та-акзаводит! Ты правда считаешь, что я смогу вести настоящее шоу? Типа, господи, Лалито…
Меня уводят прочь от ее нетерпеливо ерзающей жопки, на которой, должно быть, еще не успели обсохнуть ни моя влага, ни мои мечты. Вслед мне по коридору несется ее беззаботный смех. Люди у входа в отель замолкают, когда мимо них проводят меня, в браслетах и ножных кандалах. Слышно, как в холле шуршат под струями воздуха из кондиционеров пальмы, так становится тихо. Тихо и стыло – не мне вам говорить. В аэропорту меня ждет самолет. Сразу видно, что в этот репортаж кто-то вложил лишнюю пару долларов. Типа, не так-то просто будет сказать какому-нибудь крутому телеведущему, что, мол, извините, произошло досадное недоразумение. Телеведущие всего мира просто усрутся со смеху, если ты попытаешься втереть им что-нибудь в этом духе. Я пытаюсь придумать себе какой-нибудь пирог со сливками. И ни хуя подобного у меня не выходит. Вместо этого я захлебываюсь авиационным дезодорантом и прощальным воем турбин, как когда-то давным-давно, когда бабуля уезжала на север. В соседнем терминале видно, как засидевшиеся за время полета пассажиры неловко шаркают к раздаточному транспортеру, получать багаж. А я запаян в металлической трубе с двумя судебными исполнителями по бокам, которые выбирают темы для разговора но принципу максимально возможного контраста с тем говном, в котором я сижу по уши. Про машину, про ужин в ресторане, про общую политическую ситуацию. Один из них пердит.
Я просто сижу и смотрю, как огонек на конце крыла освещает ночную тьму. Через пару часов ритмичных красных вспышек, что очень долго, мы идем на снижение сквозь раковые опухоли облаков, которые висят над международным аэропортом в Хьюстоне. Когда самолет заходит на посадку, в иллюминаторе на какой-то миг возникают сгрудившиеся у взлетно-посадочной полосы восемь тысяч патрульных машин, с мигалками, которые отражаются на влажном от недавнего дождя бетоне, а еще там, наверное, надрываются сирены и сотовые телефоны репортеров. И все ради маленького Вернона, Вернона Литтла. После посадки самолет поворачивает к каким-то трибунам, установленным вокруг пустующей секции на самом краю аэродрома, у периметра. Мы останавливаемся у самых трибун, и меня даже сквозь иллюминатор насквозь пронизывают вспышки от сотен работающих фотокамер. Просто физически ощущаешь, как сейчас у всей этой толпы скакнул пульс: вот он! Сегодня вторник, ровно три недели с того дня, как наши жизни завертелись в адском барабане. Хотя на часах всего четыре утра, можете быть уверены, по всей стране народ прильнул к экранам телевизоров. Вот он, сука! Ату его!
Судебные исполнители сводят меня по трапу, и мы торжественным маршем проходим перед трибунами. За трибунами забор, а за ним – орды негодующих людей, того самого типа, каких показывают всякий раз, когда нужно показать негодование. Меня подсаживают под руки в заднюю дверь белого фургона, где сидят и ждут какие-то люди в лабораторных комбинезонах и шлемах. Они привязывают меня к креслу, и мы едем в город в сопровождении эскорта: если собрать все полицейские машины земного шара, то ровно половину выделили, чтобы сопровождать нас. Все вертолеты земного шара летят над головой и светят вниз прожекторами, как будто это самая охуительная голливудская премьера года, как будто нам сейчас дадут Оскара за Самый Всеобъемлющий Пиздец.
И я прихожу к одному интереснейшему умозаключению: патрульные машины далеко не везде и не всегда врезаются во что попало. Ничего подобного. И в голову сами собой не лезут простенькие идеи насчет того, как отвлечь копов, а самому под шумок сделать ноги, пока машины сталкиваются пачками и сносят с лица земли мосты и прочую херню. Скажу вам больше: как только вас усадят в патрульную машину, в вас незамедлительно вселяется уверенность в том, что ничего подобного не произойдет. И водят они чертовски уверенно, имейте в виду. И – по прямой.
Сегодня все повеселились от души: беспристрастному и справедливому суду, который ожидает меня в недалеком будущем, показали, какой я в действительности наивный парень. А потом зашвырнули вверх тормашками обратно в ад. И не домой, а сюда, в графство Харрис, где происходят все самые крутые события.
Оказавшись в камере, я закрываю глаза и пытаюсь вкратце прокрутить всю свою жизнь. Если за точку отсчета брать мою собственную точку зрения, то выйдет, что я вовсе даже и не в дерьме. Напротив, я всего лишь парнишка из публики, который краем уха услышал о чьей-тобеде, может статься, о том, что какой-то другойпарнишка взял отцовское ружье, притащил его в школу и на хуй перестрелял половину своих одноклассников. Бог знает, как людям в голову приходит подобная хуйня. Может быть, в конечном счете я и окажусь тем парнем, который всего лишь слышалобо всем этом. Слышал об одном бедном ебанашке – может быть, тихом таком, из которого слова не вытянешь, с мыслями в голове и все такое, – который всю жизнь просидел на задней парте. Пока не приволок в школу ружье. Я буду парнем, который слышалоб этом, с правом на роскошно-скользкую возможность выбора: сочувствовать убийце или места себе не находить от горя, а то и вовсе сделать вид, что ему все по барабану, как часто делают люди, которых лично не касается случившаяся по соседству хуйня. Именно такой день я прокручиваю у себя в голове. По-прежнему полный самых разных, сплавленных в единую неразволочню вещей, и собак, и прочего, но только я здесь выступаю в роли стороннего наблюдателя, я покупаю мороженое в дальнем конце улицы, мне плевать на лихие молодые годы, я становлюсь таким же, как все: занудой, с привычкой раздражаться но мелочам.
Я пытаюсь заснуть, но тут в моем ряду камер начинают просыпаться другие сидельцы. Один из них слышит, как я вздыхаю, и шепотом проталкивает сквозь собственную дверь пару слов:
– Литтл? Да ты, сука-блядь, у нас теперь звезда!
– Ага, конечно, – отвечаю я. – Расскажи об этом судьям.
– Блядь, да тебе теперь выкатят охуительнейшихадвокатов, какие только есть на свете, слышь, об чем я маркую?
– Мой адвокат даже по-английски-то ни пизды не понимает.
– Хуй там, – говорит мой сосед, – этого мудилу они уже на хуй унасекомили, ушел, блядь, в историю. Я тут видел по телику, как он распинается, хуё-моё, мол, он все еще в деле, только это все пиздёжь, он даже зарплату больше не получает. За тебя теперь взялись такие мамонты, просто ёбу дашься, слышь, что говорю?
– С днем рождения!
Ёб твою мать. Тейлор.
Я проворачиваю полный круг, выглядывая качков, которые должны сбежаться со всех сторон, чтобы завернуть мне ласты за спину. Но никого здесь нет. Только Тейлор. Клерк за конторкой улыбается, когда она обнимает меня за талию и уводит прочь. А я иду, и меня на ходу бьет колотун.
– Ты же не дождался но телефону самого главного, деталей, вроде пароля, дурачок, – говорит она.
– А-га, а ты, значит, сиганула на ёбаный борт.
– Следи за речью, киллер.
– Пардон.
– Ну, я же не могла бросить тебя без гроша. К тому же дома мне делать особо нечего, а деньги эти я все равно откладывала себе на каникулы – надеюсь, ты не станешь возражать, если я с тобой поделюсь? Вот тебе три сотни, потом сочтемся…
– За мной не застрянет. А откуда ты узнала, что у меня сегодня день рождения?
– При- вет! Да весь мируже в курсе, когда у тебя день рождения.
Реальность того, что происходит, начинает колокольчиком позванивать у меня в голове. Тейлор здесь. Я нашел домик на пляже, а теперь сюда приехала Тейлор, с деньгами. Предмет особой гордости: я не поддался всплеску гормонов радости, от которых обычно хочется нюхать цветы или пороть всякую хуйню вроде: «Я люблю тебя». Я держусь мужиком.
– Ты еще не видел, где мы с тобой теперь живем, – говорит Тейлор и тянет меня по улице от магазина. – Если тебя, конечно, пустят в приличное место – с виду ты вылитый индеец.
– Ты заказала номер в гостинице?
– Комната на двоих, так что веди себя прилично – ты, серийный.
Я становлюсь неподатливей на ходу.
– Погоди, я тоже нашел такое место, ты просто не поверишь – на пляже, в джунглях…
– Ффу! Это, типа, с паукамии тараканами? Ф-фуу!
– Ты не смотрела «Против всех шансов»?
– Верн, господи, я уже, типа, заплатила за номер. Ну и ладно. Пока мы идем, я соображаю: если я хочу чувствовать себя свободно и не думать, как себя с ней вести, нужно просто-напросто не забывать, что проблем у меня выше крыши. Ты можешь оставаться самим собой только тогда, когда терять тебе нечего, поняли, в чем суть? Вот какую истину я для себя усвоил. Оно, конечно, может показаться не бог весть каким гениальным открытием, но, поверьте, не так-то это просто, когда твои мечты вдруг ни с того ни с сего начинают сбываться. Обратите внимание: тут же чувствуешь, как где-то на заднем плане обозначается восторг онаниста. И как нам всем прекрасно известно, стоит только об этом подумать – и ситуация усугубляется вдвое. Отсюда вывод: потенциальная ебанутость при совпадении мечты и действительности прямо пропорциональна количеству времени, потраченному на построение этой мечты. Е=МТ? Что означает: я могу обосраться в любой момент. Или, на хуй, облеваться.
На ней белые шортики. Не могу вам сказать, видна под ними линия трусиков или нет, потому что они такие, знаете, жатые, что ли. И очень может быть, что одна из этих складочек как раз и залегла вдоль искомой линии. Еще на ней персикового цвета футболка с маленьким скорпиончиком на груди, а поверх футболки – довольно плотный жакет. Ее длинные загорелые руки и ноги так присобачены к телу, что просто дух захватывает. Но вот жакет со всем этим как-то не вяжется. Она видит мое недоумение и улыбается.
– В самолете кондиционеры работали как в холодильнике.
К отелю, одному из самых больших, мы подходим уже затемно. Она затаскивает меня в холл, где оказывается тьма-тьмущая народу, и все на нас смотрят. Голова у меня как-то сама собой уходит в плечи. Все кругом начинает казаться чужим и непривычным, как будто ты попал в огромную такую витрину, где полным-полно манекенов, а движешься ты один. Хотя как раз я-то и не двигаюсь. Я просто стою и помалкиваю.
Тейлор берет у портье ключ, и голос у нее становится томным, не то от усталости, не то наоборот – что вероятнее.
– Давай-давай, нам наверх, тебе понравится, пойдем.
Я смотрю на ее идеальный носик, и кожу, и волосы. Она улыбается кривой такой улыбочкой, какой-то уж очень озабоченной, и берет мою руку. Или, вернее, сперва только пальцы, самые кончики, а потом ласково пробегает по ним до самой ладони. И меня словно молнией прошибает – с громоотводом между ног. Мы заходим в кабину лифта и поднимаемся к ней в номер. Чудесный номер, с видом на всю бухту. Под истошно-белыми лампами в ванной поблескивают маленькие бутылочки шампуня.
– Добро пожаловать домой, – говорит она.
Потом вынимает из мини-бара несколько маленьких бутылочек текилы – а я стою посреди комнаты, как хуй с горы, – и сворачивается клубочком на той кровати, что ближе к окну. В том букете запахов, что льется в комнату сквозь кондиционер, сквозит запах кожи на руке, если лизнуть ее языком, запах, за которым просыпается целый выводок других, смачных запахов, вроде запаха эластика, влажного, но заскорузлого от песка и солнца; соленых губ, чей вкус – мускус и уксус. Я разгоняю их рукой и иду к кровати. Волосы у нее пахнут солнцем, все правильно, так и должен пахнуть день летних каникул; и на ощупь твой шестнадцатый день рождения, наверное, должен быть именно таким – пушистым, простым, свободным. Вот только дома сейчас сидит моя матушка, думает про то, что сегодня мой день рождения, и безнадежно пытается отогнать ненужные мысли. Может быть, даже заказала мой любимый торт, заранее, когда я еще был дома, просто для того, чтобы повесить где-то впереди конфетку. Я представляю себе, как этот торт одиноко стоит на столе, а над ним льет слезы моя старушка. «Господи, ты же промочишьего насквозь, и он отклекнет!» – непременно скажет Пам. Даже от того, что на самом деле все не так, что, вероятнее всего, они сидят сейчас в «Барби Q», даже от этого на душе у меня начинают скрести кошки. Должно быть, накатившая волна каким-то образом коснулась и Тейлор, потому что Тейлор бросает мне бутылочку текилы.
– На, глотни.
Я неловко ловлю ее на лету.
– Тей, раз уж ты приехала, я сразу хочу тебе сказать, что никаких убийств я не совершал. И ты будешь свидетелем – хорошо?
– Тпру, эй, притормози. Я не хочу даже, типа, ну, ты понимаешь, да? Я просто приехала к тебе, и все.
– Но если на суде, в смысле, если вдруг…
– Ты что, решил мне весь кайфобломать, а, киллер? – Она похлопывает ладошкой по простыне возле своего бедра. – Иди-ка к Тей-Тей, ты, преступный элемент.
Тейлор поднимает бутылочку, и мы оба роняем на грудь по глотку текилы. Я вытягиваюсь на кровати так, словно на поясе у меня два заряженных кольта. Она тянется к мини-бару, чтобы подхватить пару бутылок пива; для этого ей приходится наполовину слезть с кровати, и на секунду в воздухе застывает ее напрягшаяся попка. Линия трусиков. Бикини. Меня будто ножом полоснули поперек души. В мечтах на грани сна и яви я всегда вижу нас с ней вдвоем, наедине, в каком-нибудь укромном и замкнутом месте – но еще ни разу мне не хватало наглости представить себе, что мы вдвоем в роскошном гостиничном номере. Всегда это или кусты какие-нибудь, или поле, и она поглощает, всасывает меня в себя, как амеба, в коловращении вкуса поцелуя, и бедер, и губ, чье дыхание сушит выступившие на моей коже бисеринки пота. Где-то на заднем плане маячила возможность оказаться с ней вдвоем в запертой комнате, но я ни разу в жизни… Вплоть до нынешнего момента.
После четвертой я лежу, опершись на руку, и у меня такое чувство, будто сегодня мой день рождения. Алкогольные напитки в этом смысле – вещь просто незаменимая. Тейлор сбрасывает свои кожаные сандалии, и одна отлетает аж за телевизор. Она смотрит на меня совершенно стервозным, лисьим взглядом и принимается водить пальцем но горлышку бутылки.
– Вернон, расскажи мне, как оно все было – на самом деле.
Тоненьким таким голоском, голосом маленькой девочки.
Что я там говорил насчет недоумения и тревоги? Она перекатывается ко мне поближе, и вот уже нас разделяет один-единственный дюйм ее дыхания, с запахом спиртного и отдаленным намеком на привкус сыра. Мы не касаемся друг друга, мы просто висим на волоске и впитываем химические данные, как две дрожащие собачонки. Потом, подобно электротоку, кончик ее носа касается моего, оголенный провод оголенного провода. Мы растворяемся во рту друг у друга, моя рука находит округлость ее ягодицы, окатывает, обтекает, палец чертит линию вдоль края трусиков – не цепляет, не пытается поддеть, просто скользит и дразнит, все выше, чувствуя, как по краям ее отчаянного сопротивления начинает меняться климат: все ради Верна.
– Ты жестокий, ты зверь, – говорит она. – Скажи, что ты убил ради Тейлор.
Ее шепот становится ниточкой в кружеве, волокнистом, набухшем отчаянным внутренним жаром. Она, как змея из старой кожи, выпутывается из шортов и, передернув ногами, отправляет их на пол, к мини-бару. Трусики – Последний Рубеж. Я прячу лицо, когда морщинки у нее на холмике сами собой исчезают, и разворачивается тугая и плотная плоть, и движется мне навстречу, и заставляет мою руку выдавливать сквозь шелк чудесный нектар, целые лагуны нектара, который сочится через эластик и струйкой сбегает по ее бедру.
– Садист, господи, убийца, ммм, господи…
Она пытается сомкнуть ноги, она извивается изо всех сил, но не тут-то было, ей со мной не справиться, потому что я весь горю, и горю тем сильнее, чем больше она стесняется своей пахнущей мускусом влаги. Я оттягиваю в сторону плачущие навзрыд трусики и оказываюсь лицом к лицу с шелковистой дельтой, посреди которой возвышаются влажно поблескивающие островки плоти, и бисеринки пота на волосах, и пряные струйки запаха откуда-то изнутри и снизу; оливки, молотая корица и коктейль из крови с красным перцем. Она сдается, побежденная, и во всей Дикой Природе не остается ни одной нераскрытой Тайны. Ее ноги сгибаются в коленях и поднимаются вверх, и она принимает в себя мой язык, мой палец, мое лицо, она брыкается и стонет, ее возбужденные складки-манжетки-стиснутые-десны всасывают меня в пахучую мокрую истину по ту сторону трусиков, денег, правосудия и грязи, и прожигают в моем мозгу следы: как кислота сквозь масло. Пальцем в небо, и Люси в ёбаном небе с алмазами.
– Ммм, ч-черт! Расскажи мне, что ты сделал с этими людьми, скажи мне, что тебе это нравилось.
Я не издаю ни звука.
– Ну, скажи! Скажи, что ты их убил!
Ноги у нее постепенно теряют гибкость, она отстраняется, и я принимаюсь шептать ей на ухо, пока она не расслабляется снова и не прижимает мою руку к бугорку между ног – сама. Я слышал про таких девчонок: еще и не про таких слышал.
– Ведь правда, Вернон, ведь правда, ты все это сделал ради меня – ради нас…
Я чувствую, как в голове у моего маленького приятеля назревает – и взрывается – яркая вспышка, я вжимаю его в простыню и тру вдоль жилок скомканной тканью.
– Да-а, – вырывается у меня со стоном, – я сделал это ради тебя.
Я продолжаю что-то шептать, но на меня снисходит новая реальность, гнетущая, как предчувствие гриппа. Как-то вдруг ее губы превращаются в резину, а свежий бриз – в сырые креветки и прогорклое, с металлическим привкусом, масло. Что-то не так. Она проворно перекатывается на край кровати. Она нагибается, и ее щелка ухмыляется мне сквозь влажный шелк – в последний раз. Я понимаю, что видел Тейлор Фигероа в последний раз. Мой мир расплывается лужицей у меня под животом, извергается реактивной струей, как будто клубок ужаленных змей протянули сквозь их же собственные пасти. И – тишина. И только медленно дышит медленно-ленивый океан, и на лице у меня остывают капельки пота с запахом карри и розового дерева. Тейлор натягивает шорты, подвязывает сандалии, встряхивает перед зеркалом роскошной гривой волос.
– О'кей! – говорит она куда-то в нагрудный карман жакета.
Распахивается дверь, и в комнату входят четверо мужчин. Я заслоняю глаза от ослепительного света и камер.
– Вернон Грегори Литтл? – спрашивает один из них. Типа – приехали.
Я смог бы вытерпеть полный коридор народу, и все на меня смотрят: если бы только одной из них была Тейлор. Но она не смотрит на меня. Ни полвзгляда. Она прильнула к плечу улыбающегося во весь рот оператора и слушает запись через наушник, подсоединенный к торчащим из ее жакета проводам.
Потом она хихикает, прямо в микрофон.
– Это та-акзаводит! Ты правда считаешь, что я смогу вести настоящее шоу? Типа, господи, Лалито…
Меня уводят прочь от ее нетерпеливо ерзающей жопки, на которой, должно быть, еще не успели обсохнуть ни моя влага, ни мои мечты. Вслед мне по коридору несется ее беззаботный смех. Люди у входа в отель замолкают, когда мимо них проводят меня, в браслетах и ножных кандалах. Слышно, как в холле шуршат под струями воздуха из кондиционеров пальмы, так становится тихо. Тихо и стыло – не мне вам говорить. В аэропорту меня ждет самолет. Сразу видно, что в этот репортаж кто-то вложил лишнюю пару долларов. Типа, не так-то просто будет сказать какому-нибудь крутому телеведущему, что, мол, извините, произошло досадное недоразумение. Телеведущие всего мира просто усрутся со смеху, если ты попытаешься втереть им что-нибудь в этом духе. Я пытаюсь придумать себе какой-нибудь пирог со сливками. И ни хуя подобного у меня не выходит. Вместо этого я захлебываюсь авиационным дезодорантом и прощальным воем турбин, как когда-то давным-давно, когда бабуля уезжала на север. В соседнем терминале видно, как засидевшиеся за время полета пассажиры неловко шаркают к раздаточному транспортеру, получать багаж. А я запаян в металлической трубе с двумя судебными исполнителями по бокам, которые выбирают темы для разговора но принципу максимально возможного контраста с тем говном, в котором я сижу по уши. Про машину, про ужин в ресторане, про общую политическую ситуацию. Один из них пердит.
Я просто сижу и смотрю, как огонек на конце крыла освещает ночную тьму. Через пару часов ритмичных красных вспышек, что очень долго, мы идем на снижение сквозь раковые опухоли облаков, которые висят над международным аэропортом в Хьюстоне. Когда самолет заходит на посадку, в иллюминаторе на какой-то миг возникают сгрудившиеся у взлетно-посадочной полосы восемь тысяч патрульных машин, с мигалками, которые отражаются на влажном от недавнего дождя бетоне, а еще там, наверное, надрываются сирены и сотовые телефоны репортеров. И все ради маленького Вернона, Вернона Литтла. После посадки самолет поворачивает к каким-то трибунам, установленным вокруг пустующей секции на самом краю аэродрома, у периметра. Мы останавливаемся у самых трибун, и меня даже сквозь иллюминатор насквозь пронизывают вспышки от сотен работающих фотокамер. Просто физически ощущаешь, как сейчас у всей этой толпы скакнул пульс: вот он! Сегодня вторник, ровно три недели с того дня, как наши жизни завертелись в адском барабане. Хотя на часах всего четыре утра, можете быть уверены, по всей стране народ прильнул к экранам телевизоров. Вот он, сука! Ату его!
Судебные исполнители сводят меня по трапу, и мы торжественным маршем проходим перед трибунами. За трибунами забор, а за ним – орды негодующих людей, того самого типа, каких показывают всякий раз, когда нужно показать негодование. Меня подсаживают под руки в заднюю дверь белого фургона, где сидят и ждут какие-то люди в лабораторных комбинезонах и шлемах. Они привязывают меня к креслу, и мы едем в город в сопровождении эскорта: если собрать все полицейские машины земного шара, то ровно половину выделили, чтобы сопровождать нас. Все вертолеты земного шара летят над головой и светят вниз прожекторами, как будто это самая охуительная голливудская премьера года, как будто нам сейчас дадут Оскара за Самый Всеобъемлющий Пиздец.
И я прихожу к одному интереснейшему умозаключению: патрульные машины далеко не везде и не всегда врезаются во что попало. Ничего подобного. И в голову сами собой не лезут простенькие идеи насчет того, как отвлечь копов, а самому под шумок сделать ноги, пока машины сталкиваются пачками и сносят с лица земли мосты и прочую херню. Скажу вам больше: как только вас усадят в патрульную машину, в вас незамедлительно вселяется уверенность в том, что ничего подобного не произойдет. И водят они чертовски уверенно, имейте в виду. И – по прямой.
Сегодня все повеселились от души: беспристрастному и справедливому суду, который ожидает меня в недалеком будущем, показали, какой я в действительности наивный парень. А потом зашвырнули вверх тормашками обратно в ад. И не домой, а сюда, в графство Харрис, где происходят все самые крутые события.
Оказавшись в камере, я закрываю глаза и пытаюсь вкратце прокрутить всю свою жизнь. Если за точку отсчета брать мою собственную точку зрения, то выйдет, что я вовсе даже и не в дерьме. Напротив, я всего лишь парнишка из публики, который краем уха услышал о чьей-тобеде, может статься, о том, что какой-то другойпарнишка взял отцовское ружье, притащил его в школу и на хуй перестрелял половину своих одноклассников. Бог знает, как людям в голову приходит подобная хуйня. Может быть, в конечном счете я и окажусь тем парнем, который всего лишь слышалобо всем этом. Слышал об одном бедном ебанашке – может быть, тихом таком, из которого слова не вытянешь, с мыслями в голове и все такое, – который всю жизнь просидел на задней парте. Пока не приволок в школу ружье. Я буду парнем, который слышалоб этом, с правом на роскошно-скользкую возможность выбора: сочувствовать убийце или места себе не находить от горя, а то и вовсе сделать вид, что ему все по барабану, как часто делают люди, которых лично не касается случившаяся по соседству хуйня. Именно такой день я прокручиваю у себя в голове. По-прежнему полный самых разных, сплавленных в единую неразволочню вещей, и собак, и прочего, но только я здесь выступаю в роли стороннего наблюдателя, я покупаю мороженое в дальнем конце улицы, мне плевать на лихие молодые годы, я становлюсь таким же, как все: занудой, с привычкой раздражаться но мелочам.
Я пытаюсь заснуть, но тут в моем ряду камер начинают просыпаться другие сидельцы. Один из них слышит, как я вздыхаю, и шепотом проталкивает сквозь собственную дверь пару слов:
– Литтл? Да ты, сука-блядь, у нас теперь звезда!
– Ага, конечно, – отвечаю я. – Расскажи об этом судьям.
– Блядь, да тебе теперь выкатят охуительнейшихадвокатов, какие только есть на свете, слышь, об чем я маркую?
– Мой адвокат даже по-английски-то ни пизды не понимает.
– Хуй там, – говорит мой сосед, – этого мудилу они уже на хуй унасекомили, ушел, блядь, в историю. Я тут видел по телику, как он распинается, хуё-моё, мол, он все еще в деле, только это все пиздёжь, он даже зарплату больше не получает. За тебя теперь взялись такие мамонты, просто ёбу дашься, слышь, что говорю?