Он натыкается на ходу на мой прилавок.
   – Извините, мисс. – Это он так пошутил. Миссис Фигероа покатывается со смеху, и со мной покончено. Потом она уходит. Парикмахер встречается глазами через пивную стойку еще с каким-то дуриком.
   – Я тут, типа, ополчение собираю, – вопит он, стараясь перекричать толпу. – Надо помочь Гури найти второй ствол. Клит, если ты «за», то мы выезжаем на место примерно через час.
   – А где собираемся?
   – На мясокомбинате. Бери с собой детей, поохотимся, потом сообразим барбекю на всех. Обшарим участок Китера – говорят, учитель Кастетт успел что-то такое обронить насчет спрятанного там ружья, прежде чем окончательно съехал с катушек.
   Тревога. Мне срочно нужно добраться до Китерова участка. Мои глаза сами собой начинают обшаривать базар в поисках хоть какой-то лазейки, но все, что я вижу, – это искаженные маревом фигуры Лалли, матушки и долбаного пастора. А потом они начинают прямо-таки маячить у меня перед глазами; в сочетании с Бетти Причард, при полном отсутствии Бетти Причард. У Леониного прилавка с шампанским, на порядочном удалении от Леониного прилавка с шампанским. Меня на самом солнцепеке бьет озноб: целый час. Потом второй. Каждый дюйм, на который вырастает тень от тента, есть следующий шаг к моей могиле. Приезжает Жоржетт Покорней. Бетти выходит ей навстречу, они обе проплывают мимо моего прилавка.
   – Понимаешь, он такой пассивный, – шепчет Джордж. – Естественно, проблем у него не убавится, если он и дальше будет оставаться таким пассивным
   – Я понимаю, ты совершенно права, и еще этот, хм, мексиканец…
   Тут до Джорджа что-то доходит, как всегда с опозданием.
   – Милочка моя, я не думаю, что «пассивный» – вполне уместное слово, в свете всего, что нам теперь известно.
   – Я понимаю
   Единственное облегчение приходит вместе с Пальмирой; она ерошит мне волосы и украдкой сует шоколадку. Наконец, в два часа пополудни, пастор заходит вместе с мистером Лечугой в палатку с призами.
   «Господи, благослови всех, кто поддержал нашу благотворительную ярмарку», – оглушительно ревет громкоговоритель. Люди кучками тянутся к палатке. Матушка, Лалли, Джордж и Бетти околачиваются в дальнем конце лужайки, у лотка с шампанским. Леоны отсюда не видно, но она где-то там, судя по тому, как заразительно матушка откидывает голову, когда смеется.
   – А теперь, – говорит Гиббоне – настал момент, которого вы все так долго ждали. Мы начинаем разыгрывать наш главный приз!
   Все поворачиваются к палатке. Вот она, моя лазейка.
   – Эй, чувак! – окликаю я проходящего мимо недомерка, из тех, у кого рот в принципе не закрывается, потому что им вставили скобки для исправления прикуса: такое впечатление, словно во рту у них нехуёвый такой автомобильный радиатор или еще что-нибудь в этом роде. – Хочешь поработать часок?
   Недомерок останавливается и окидывает меня взглядом, с ног до головы.
   – Только не в этой гребаной рясе.
   – Это не ряса, дебил. К тому же можешь ее и не надевать, просто пригляди часок за кексами, и все дела.
   – Почем платишь?
   – Ничего не плачу, получишь процент от продажи.
   – Чистый или индексированный?
   – Какой тебе еще, на хрен, индекс?
   Твою-то мать, этому шкету от силы лет десять: куда катится мир, я вас спрашиваю?
   – От об-ё-ма продаж, – презрительно ухмыляется шпендель.
   – Я дам тебе восемнадцать процентов чистыми.
   – Ты что, шутишь? На этих дурацких кексах? Да никто вообще не знает, что такое радостныекексы, я и сам про такую фигню даже в жизни не слышал.
   Он поворачивается и делает шаг в сторону.
   – А вот и счастливый билет, – говорит Гиббоне. – Зеленый, номер сорок семь!
   Палатка набухает вялым оживлением. Штымп останавливается и вынимает из кармана жеваный розовый билетик. И смотрит на него, внимательно прищурясь, как будто от этого билет может стать зеленым. Потом прорывается матушкин голос.
   – О господи! Вот, пастор, вот он, зеленый, сорок семь!
   Дамочки и Лалли, с охами и вздохами, тут же сбиваются вокруг нее в кучу, а потом уволакивают внутрь палатки. Это для нее не просто событие. Это событие. Моя старушка мама еще никогда в жизни ничего не выигрывала.
   – Эй, фраер! – Я еще раз окликаю вождя Железная Пасть, и он останавливается.
   – Двадцать долларов чистыми, один час, – говорит он через плечо.
   – Ага, а я, по-твоему, типа, Билл Гейтс.
   – Двадцать пять долларов – или разговаривать не о чем.
   – И сегодня для нашей счастливой победительницы, – говорит пастор, – сбудется ее давнишняя мечта, потому что сегодня она становится обладательницей вот этого мощного холодильника, великодушно подаренного нам – невзирая на постигшее их дом горе – мистером и миссис Лечуга с Беула-драйв!
   И тут голос моей старушки мамы смолкает. Быть может, навсегда. Слышно одну только Леону:
   – О-ой- уау!
   – Тридцать баксов, – говорит мне сопляк, – наличными, за один астрономический час. Окончательное предложение.
   Он просто без ножа меня режет, этот жирный карлик с капканом вместо рта. И подвешивает сушиться на солнышке. С другой стороны, сушиться на солнышке меня подвесят, если я вернусь, чтобы заплатить ему эти сраные тридцать долларов. Вот только возвращаться мне как бы не с руки. До сегодняшнего вечера мне нужно успеть стереть с ружья отпечатки пальцев, вынуть из банка мой резервный фонд и срыть к бога душу матери из города на хрен. И только так.
   – Сейчас десять минут третьего, – говорит пончик. – Жду тебя ровно через час.
   – Погоди, на моих уже пятнадцать минут третьего.
   – А я, блядь, сказал, что десять– не нравится, не ешь.
   Ну и фиг с тобой. Я срываю с себя мантию, сую ее в стоящую под прилавком коробку и бегу, согнувшись чуть не вдвое, вдоль рельсов к посадкам в дальнем конце Либерти-драйв. А сзади меня подхлестывает голос проповедника Гиббонса:
   – Кстати, о холодильниках. Вы слышали анекдот про кролика?
   Оглянувшись через плечо, я вижу, как матушка, заливаясь слезами, бежит мимо «Новой жизни» к общественному туалету. Но в нынешней ситуации я себе никаких волн позволить не могу. Мне нужно хватать в охапку велик и срочно рвать к Китеру. На углу Либерти-драйв, у только что воздвигнутого перед хосписом «Милосердие» рекламного щита, роятся приезжие. «Мы скоро откроемся! Конференц-центр La Elegancia» – гласит реклама. На крыльце хосписа стоит какой-то дряхлый старикашка и хмуро щурится на толпу. Я втягиваю голову и начинаю переходить улицу, но меня тут же окликает один из приезжих.
   – Литтл! – Я ускоряю шаг, но он окликает меня еще раз. – Литтл, я не по твою душу!
   С виду этот дурик – вылитый репортер. Он отделяется от группы блуждающих массмедиозавров и подходит ко мне.
   – Тут возле твоего дома стоял одно время такой красный фургон – ты его не видел?
   – Видел, он выставлен на продажу у Имона ДеОтта.
   – Меня, собственно, интересует тот парень, который сидел за рулем…
   – Эулалио, из Си-эн-эн?
   – Да, парень из Накогдочес – ты его видел?
   – Накогдочес?
   – Ага, этот парень – он ремонтник.
   Он достает из кармана рубашки помятую визитку. «Эулалио Ледесма Гутьеррес, Президент и Специалист по Техническому Обслуживанию, Служба Медиатехники, г. Накогдочес (СМН)»– написано на карточке.
   Приезжий качает головой.
   – Этот ублюдок мне денег должен.
 
   – О, Эулалио, йо! Лалио, йо! Лалито, я поймал тебя за яйца!
   Вот такую песенку я и распеваю по дороге к Китеру. И чувствую, что Хесус где-то рядом, в том ветерке, который дует мне в лицо, и настроение у него куда лучше обычного, убийственно серьезного, может быть, просто потому, что я поставил Судьбу раком, и теперь все пойдет по-другому. Я непременно отзвонюсь по указанному на визитке номеру, и настанет моя очередь лупить Йо-ло-лалио ниже пояса. И когда, ближе к вечеру, этот репортер заявится к нам домой за своими деньгами, до всех наконец дотумкает, что к чему. О лучшей артиллерийской подготовке мне и не мечтать. А я в суде усвоил одну великую истину: артподготовка решает все. Или почти все.
   Над Крокет-парк, как пойманные змеи, извиваются на ветру телеантенны и веревки со стираным бельем. В этом районе ни у кого секретов друг от друга нет. Именно здесь, к примеру, живет мистер Дойчман, который когда-то был вполне достойным и уважаемым гражданином нашего города. Ты перебираешься в этот район, если когда-тоты был меньшим ублюдком, чем теперь. Здесь живут люди, которые бьют друг другу морду и сами чистят собственные карбюраторы. Я живу ближе к центру, и там все иначе, у нас каждый держит собственное дерьмо под спудом и тужится, чтобы невзначай не вышибло пробку. Но сколько ни тужься, рано или поздно пробку все равно вышибает, так что живешь себе и ждешь, из кого ебанет на сей раз. А Крокет, на мой вкус, пахнет какой-то даже честностью, что ли. Пусть с душком, но честностью. И чистыми карбюраторами.
   Последний в городе таксофон стоит на углу Китерова участка, на самой отдаленной городской окраине, под ржавым железным забором. Если ты живешь в Крокете, это твой персональный номер. А дальше расстилается пустырь, сколько хватает глаз, вплоть до холмов Бэлконз, где земля собирается в складки. В пятидесяти ярдах вдоль по Джонсоновой дороге стоит щит с надписью: «Добро пожаловать в Мученио». Какой-то умник перечеркнул численность населения и написал сверху: «Возможны варианты». Вот вам наш ебаный Крокет в чистом виде. Честность с душком и специфическое чувство юмора.
   Прислонив к забору велосипед, я подхожу к телефону. Двадцать девять минут третьего. Мне приходится постоянно держать в голове, что через час этот огрызок с полным ртом проволоки объявит воздушную тревогу. Я вытираю микрофон о штанину (если бываешь в этой части города, к таким вещам привыкаешь очень быстро) и набираю номер СМН в Накогдочесе. Си Эм Эн – Си Эн Эн. Поняли, в чем прикол? Хитрожопый, блядь, Лаллито. Хуй-Иорк, ебать мой лысый череп.
   Длинные гудки. Потом отвечает старушечий голос.
   – Ал-ло?
   – Э-э, алло, не подскажете, у вас не работает такой Эулалио Ледесма?
   Слышно, как у ветеранки трех мировых перехватывает дыхание.
   – А кто его спрашивает?
   – Это, э-э, Брэдли Причард, из Мученио.
   – Послушайте, у меня осталось только то, что лежит в кошельке…
   На ее конце линии на стол высыпают мелочь. Постепенно начинаешь понимать, что одной минутой сей звонок не обойдется.
   – Мэм, я ничего такого не имел в виду, я просто хотел…
   – Семь долларов и еще тридцать центов… нет, что-то около восьми долларов, и это все, что у меня осталось, на продукты.
   – Я вовсе не хотел вас беспокоить, мэм, мне показалось, что это рабочий телефон.
   – Так и есть – «Служба». Я для Лало даже карточки заказала: «Служба Медиатехники, Накогдочес». Он сам придумал название. Я так и сказала Джинии Вайлер, это тебе не чайники лудить – мы даже перенесли мою кровать в дальний коридорчик, чтобы освободить место под офис, чтобы он мог начать все сначала.
   У меня возникает смешанное чувство. Как если бы Лалли свалился в пропасть, а к ноге у него была прикована моя бабуля.
   – Мэм, извините меня, пожалуйста, за беспокойство.
   – То есть я хочу сказать, что президента компании в данный момент на месте нет.
   – Я знаю, он здесь – вы, должно быть, видели его все эти дни по телевизору?
   – Фи, молодой человек, что за дурной у вас тон. Я ослепла тридцать лет тому назад.
   – Простите меня, пожалуйста, мэм, я не знал.
   – А вы-то сами его видели? Вывидели моего Лало?
   – В общем-то он сейчас живет в моем…хм… в доме у одного моего приятеля.
   – Господи боже мой, подождите, я сейчас найду ручку…
   На том конце провода на стол высыпают еще одну кучу какого-то мелкого барахла. А я стою и пытаюсь представить себе, как человек может писать и читать, если он совсем слепой. Может, вырезает или выдавливает буквы, которые потом можно почувствовать пальцами, типа, на глине или еще на чем-нибудь в этом роде. Или на сыре, и тогда всю жизнь приходится таскать с собой сыр.
   – Где-то здесь она у меня, я знаю, – говорит старушка. – Скажите Лало, что финансовая компания забрала все, они и секунды лишней ждать не захотели, пока он внесет следующий платеж за фургон, а теперь еще и Вайлеры подают на него в суд за свою видеокамеру. Вы только представьте себе! А ведь начать с того, что это именно я уговорила их отдать ему камеру в починку. Эти камеры, их же в один присест не починишь, сами знаете, так я ей и сказала. Мне просто не очень нравится, что все это оформлено на мое имя…
   Она наконец отыскивает свой кусок сыра, и я диктую ей телефон. Радость, которую я раньше чувствовал, куда-то вся ушла, не выдержав столкновения с жестокой реальностью. Я прощаюсь со старушкой и еду в сторону холмов, за ружьем. Со мной трясется на заднем багажнике призрак Хесуса. И молчит. Я вмешался в ход Судьбы, и теперь она висит на мне тяжким грузом.
   Кусты вдоль проселка, петляющего по Китеру, растут, как бог на душу положит, все в каких-то сучках и шипах, а просветы между ними ровно такие, чтобы ты знал, что неизведанное всегда рядом. Ярдах в пятнадцати, не дальше. Не каждая божья тварь осмелится так далеко забраться к Китеру. Мы с Хесусом – единственные известные мне в этом смысле существа. В последний раз, когда я видел его у Китера, он был куда как далеко.
   Старик Китер владеет куском земли сразу за городской чертой, и этот его участок тянется, должно быть, на мили и мили от города. Возле старой Джонсоновой дороги он соорудил станцию техобслуживания: «Починка и начинка от Китера», которая со стороны выглядит как полузасыпанная пылью куча рухляди. Вблизи, впрочем, тоже. Он там в последнее время даже не появляется. И когда у нас говорят «Китер», то в виду обычно имеют не станцию техобслуживания, а этот вот огромный пустырь. Иногда здесь можно увидеть бычка или даже оленя; но основной процент населения составляют выцветшие пивные банки и говно. Если город – вселенная, то здесь – край вселенной. Здесь мальчики из Мученио впервые познают вкус пороха, девочек и пива. Вам никогда не забыть колючего ветра, который сечет через Китер – наискось.
   Если пройти подальше, и глубь участка, то наткнешься на яму шестидесяти одного ярда в поперечнике, окруженную со всех сторон путаницей из кустов и проволоки. На самом крутом ее краю – вход в заброшенную штольню, которую мы называем берлогой. Мы соорудили к ней дверь из нескольких листов оцинковки, приладили навесной замок, и все такое. Здесь, в годы беспечного детства, располагалась наша штаб-квартира. Именно сюда я в тот день приехал отложить говно, в день, когда произошла трагедия – если вам это, конечно, интересно. И ружье тоже спрятано здесь.
   Два тридцать восемь пополудни. Жарко и влажно, и по небу кучками несутся низкие облака. Мне остается пройти до берлоги каких-нибудь двести ярдов, но тут совсем рядом раздается удар молотка о дерево. В кустах впереди какое-то движение. Это старый Тайри Лассин, который тащит на себе «Починку и начинку», вбивает в землю столбики с табличками. На нем костюм и галстук. И голову он вскидывает прежде, чем я успеваю спрятаться.
   – Сынок? – окликает он меня. – Ты там давай ничего не трогай, это может плохо кончиться.
   – Конечно, мистер Лассин, я просто покататься…
   – Я бы тебе не советовал кататься в этих местах, сынок, может, тебе лучше повернуть обратно на дорогу?
   Тайри из тех техасцев, которым требуется время, чтобы сказать тебе, чтоб ты уёбывал отсюда на хуй. Он делает три шага в мою сторону, волоча ноги по пыли, и вытирает с лысины пот. Морщинки у его глаз – как пучки конского волоса, зацепившиеся за колючую проволоку, и нижняя челюсть чуть отвисла. Старик Джордж Буш-старший любил этот фокус – просто стоять с отсутствующим выражением на лице, немного отвесив нижнюю челюсть. Такое впечатление, что эти парни слушают ртом или еще что-нибудь в этом роде.
   – Сэр, я просто хотел срезать и выехать на дорогу в Сан-Маркос, а трогать ничего я даже и не собирался.
   Мистер Лассин стоит и слушает ртом; и внутри болтается язык, как у змеи. Потом у него в голове проворачиваются какие-то ржавые колеса и рождается ветерок новой фразы.
   – На дорогу в Сан-Маркос? Дорога в Сан-Маркос? Сынок, я бы тебе не советовал срезать на Сан-Маркос через эти места. Мой тебе совет: возвращайся на Джонсонову дорогу и езжай по ней.
   – Но дело в том, что…
   – Сынок, самое лучшее, что ты можешь сделать, это вернуться на Джонсонову дорогу. Это мой тебе совет, и давай-ка мотай отсюда подобру-поздорову – это теперь запретная зона.
   Челюсть у него отвисает еще ниже, чтобы лучше слышать, не появится ли еще какой незваный гость, а потом он тычет пальцем в сторону города.
   – Давай-ка уматывай.
   Я качу обратно, и через проселок ветер метет сухую траву; хлопают на ветру ржавые железные листы, а потом сквозь их скрежет доносится собачий лай. У меня остался всего один шанс добраться до ружья. Когда Лассин благополучно скрывается из виду, я сворачиваю вбок и мчусь через кусты, длинной пологой дугой, чтобы объехать его и выйти к берлоге сзади. В этой части Китера кусты приземистые, но зато высокая трава и масса всякой ненужной рухляди. Я чуть не врезаюсь в целый выводок бесхозных унитазов, которые кто-то оставил в кустах этаким подобием вегетарианской машины для пинбола. Пока я изображаю между ними слалом, впереди появляется бейсболка от «Барби Q». И тут же ветерок приносит голоса.
   – Да плевать мне на эту природу, – говорит какой-то пацаненок.
   – Это не простоприрода, Стивен, здесь может оказаться ружье.
   Это ополчение с мясокомбината. Даже оркестр не обязателен, чтобы это понять. Я кладу велосипед на землю и сворачиваюсь калачиком между унитазами, стараясь прикинуть на глаз расстояние между собой и собаками, которые надвигаются со стороны города. Без четырех минут три. Вокруг моей лежки начинают бродить дети. Я вжимаюсь в землю.
   – Берни? – произносит еле слышно чей-то голосок.
   –  Ч-что?– Я весь на нервах, и меня как будто током ёбнуло. В тысячу ампер.
   Я поворачиваю голову. У меня за спиной под кустом притулилась Элла Бушар. Девочка из Крокетта, с которой мы учились в одной начальной школе. Мне о тех временах вспоминать не хочется; нехуя там и для вас интересного, поверьте мне на слово.
   – Привет, Берни, – говорит она и подползает поближе.
   –  Шшш, тихо! Я тут решил немного передохнуть, господи!
   – Я у меня такое впечатление, что ты тут прячешься от меня, по крайней мере, так это выглядит, по крайней мере, мне так кажется…
   – Элла, пойми, очень важно, чтобы именно сейчас никто меня не беспокоил – договорились?
   Улыбка сползает у нее с лица. Она глядит на меня огромными голубыми глазищами, как у куклы, или типа того.
   – Хочешь посмотреть на мой южный полюс?
   Ее растрескавшиеся пыльные коленки немного раздвигаются, и между ними светит полоска трусиков.
   – Черт, перестань, слышишь? Ой, бля-аа… – Я выдыхаю, надув щеки, откуда-то взявшийся во рту лишний воздух: как кандидат от демократов или типа того. Но смотреть все равно смотрю. Насчет трусиков это получается как-то автоматически, и не нужно делать вид, что вы не понимаете, как оно так получается. Старенькие трикотажные, в серую полоску, как будто у нее между ног самолеты оборудовали себе посадочную полосу. Или типа того.
   – Можно я просто тут с тобой посижу, Берни? Она закрывает ноги.
   –  Шшшш! К тому же меня даже и зовут-то не Берни, поняла?
   – Тебя и Берни зовут тожеили другим похожим именем, тебя зовут Берни или как-нибудь похожена Берни.
   – Слушай, может, давай в другой раз, а? В другой раз, прогуляемся с тобой, а?
   – Если ты серьезно, если не шутишь, то очень может быть. Когда, например?
   – Ну, я не знаю, просто когда-нибудь, ну, в другой раз или еще когда.
   – Обещаешь?
   – Ага, обещаю.
   Я чувствую, как мое лицо окутывает ее дыхание, дыхание со вкусом «джуси-фрут», горячее и тяжелое, как моча. Я отворачиваюсь, чтобы дать понять, что ей пора, но она не уходит. Спиной чувствую, как она сидит и смотрит.
   – Ну, и какогохуя? – говорю я, резко развернувшись назад.
   Она рисует робкую улыбку.
   – Я люблю тебя, Берни.
   И исчезает: звук удара пластиковой сандалии оземь и водоворотик синего хлопка. Пять минут четвертого. Глаза обычно как-то сами собой напоминают тебе, когда настало время смекнуть про себя, что настал полный и всеобъемлющий пиздец: просто на случай, если ты не заметил.
   – Слушай мою команду! Всему отряду остановиться и достать из сумок с закуской первое блюдо! – истошно вопит какая-то дамочка. – То есть коробочку с краснойнаклейкой, только краснуюберем, а все остальное не трогаем!
   – Ребятки, вы сюда лучше не ходите, – слышен где-то в отдалении клич старого Тайри Лассена. – Тут старая выработка, держитесь от нее подальше.
   Меня окатывает волной облегчения: значит, Тайри не только меня будет гонять от выработки. Потом поблизости объявляется новый выводок голосов.
   – Тодд, – говорит женский голос, – я же тебя просила сделать это еще на мясокомбинате. Ты просто отойди в кустики, и никто тебя не заметит.
   Слышно, как этот пиздобол что-то такое скрипит ей в ответ, потом она опять берет слово:
   – А я тебе скажу, что их тут нет, это тебе не пешеходная зона в центре города, если до сих пор этого так и не понял.
   Как будто в центре нашего сраного городишки есть пешеходные зоны. Кстати, обратите внимание на то, какими хитрожопыми люди начинают себе казаться, стоит только где-нибудь поблизости объявиться телекамере, и какими умными словами они начинают сыпать. Просто выкапывают наугад первое умное слово, которое придет в голову, и нате вам из-под кровати.
   – Дорогой, воспользуйся одним из вон тех унитазов, – пищит какой-то мудак притворно-девчоночьим голосом.
   – Да, кстати, – говорит дамочка, – я видела где-то поблизости несколько унитазов. Может, так тебе будет немного привычней?
   – Погодите! – слышится голосок Эллы Бушар. – На эти горшки лучше не садиться – там, бывает, змеи спят.
   – О господи боже мой, – оторопело вскрикивает дамочка. – Тодд, стой! Давай-ка лучше я схожу с тобой.
   Они ломятся сквозь кусты прямо к моей лежке. Я поднимаюсь из пыли, отрясаю прах от ног своих, подбираю велик и стараюсь выглядеть спокойным и беззаботным, как будто я зашел в отдел мороженого в «Мини-Март» или типа того.
   – Это псих! – вскидывается засранец.
   – Шшшш, Тодд, не говори глупостей, – говорит дамочка. Она поворачивается ко мне. – Мне кажется, вашего имени нет в списке – в команду какого цвета вас вписала «Барби Q»?
   – Мм, зеленого? – пытаюсь угадать я.
   – Не может быть. Они создавали команды только тех цветов, которые есть у них в логотипе.
   Она вынимает телефон.
   – Сейчас я позвоню миссис Гури и сверюсь со списком – как, вы сказали, вас зовут?
   – Мм. Брэд Причард.
   –  Брэд Причард? Но у нас уже есть один Брэд Причард…
   Из кустов доносится влажный хруст, как будто собака жрет зеленый лук, и на прогалину, с «мини-мартовскими» мешочками, повязанными поверх «Тимберлендов», выбирается Брэд Причард. Он задирает нос в небо и щурится.
   – Это что-то новенькое: преступника отправляют искать его же собственную пушку.
   – Вейн? – говорит дамочка в телефонную трубку. – Нам, кажется, нужна ваша помощь.
   Я запрыгиваю на велосипед и что есть дури втапливаю по педалям. Через прогалину веером летят из-под колес камушки.
   Хихикают девчонки, грохочут ремни с фотоамуницией, и сквозь весь этот гам, пока я лечу прочь, пока я уношусь, как ёбаный ветер прерий, доносится пародия Брэда Причарда на дебильный девчоночий голос:
   – Эй, Берни, хочешь взглянуть на мой южный полюс?
   Я рву, как угорелый, по проселку в сторону города. Единственное, что мне сейчас нужно сделать, это поскорее выехать на дорогу. И пиздовать отсюда на хуй. Я бросаю велик на землю возле банкомата на Гури-стрит. Я люблю свой велосипед, но сейчас я просто швыряю его к пизде господней, куда бог пошлет. Он не бог весть какой навороченный, но крепкий, и на нем катался еще мой дедушка, в те времена, когда в городе было всего две улицы. А я его ломаю. И вот такой хуйни у жизни в запасе – по самое мое, можете быть уверены.
   Я вставляю в банкомат карточку, набираю код – 6768. А потом стою и жду, когда на экране появятся циферки, сумма газонокосильного фонда моей родной бабули. И лет примерно через девять на дисплее высвечивается искомая информация.
   «Баланс – $2.41» – гласит вердикт.

Десять

   Мне ничего не остается, кроме как двигать к дому и искать там хоть что-нибудь, что можно будет продать или заложить и получить ссуду. До дома я добираюсь в начале пятого. И мне очень хочется, чтобы дом был пуст. Пуст. Вроде и впрямь. Взятая напрокат машина Лалли перед входом отсутствует. Я, как дух бесплотный, просачиваюсь через кухонный противомоскит-ник. Поначалу кажется, что внутри совсем тихо. Потом раздается стук в переднюю дверь. В прихожую врывается облако парфюма. Я застываю на месте.