Страница:
– Не нужно подставляться! – чирикает у нее из-за спины Лорна Спелц. Лорна скажет, как в воду перднет.
Кастетт вздыхает:
– А почему вы считаете, что конституция ставит ваши права выше прав мистера Наварро?
– Потому что он голубой, – говорит Бо Гури. Вот уж, в натуре.
– Благодарю вас, Борегард, за то, что вы перевели нашу дискуссию в глубоко научную и профессиональную плоскость. А что касается вас, госпожа Брустер, то, сдается мне, даже вы рано или поздно усвоите, что наша прославленная конституция встает на пути всякого, кто пытается нарушить фундаментальные права другого человека.
– Мы не нарушаем ничьих прав, – говорит Шарлот. – Мы, Народ, решили немного посмеяться, нравится это кому-то или нет, и имеем на это право. И этот кто-то тоже может над нами смеяться. Или не обращать на нас внимания. С волками жить…
– Учись танцевать по-волчьи! – Лорна в своем репертуаре.
– Да, сэр, – говорит Лечуга. – Это записано в конституции.
Кастетт проходится по комнате, из угла в угол.
– Ни в одном из наших государственных документов, докторЛечуга, вы не найдете формулировки «С волками жить…».
Он размазывает последнюю фразу, как масло по бутерброду, толстым слоем. Тактическая ошибка: с Шарлот Брустер так нельзя. Она уже успела закусить удила. Губки у нее превращаются в подобье куриной жопки. Глаза стекленеют.
– У нас складывается такое впечатление, сэр, что вы слишком усердно защищаете Хесуса Наварро. Только и делаете, что его защищаете. Может быть, мы просто не владеем всей полнотой информации?..
Кастетт примерзает к месту.
– Что вы имеете в виду?
– Вы, наверное, не слишком часто лазаете по сетке, а, сэр? – Лечуга обводит класс хитрожопым взглядом. – Вы, наверное, на них ни разу даже и не заходили – на сайты с мальчиками?
Кастетт, трясясь от ярости, делает шаг по направлению к Максу. Хесус с грохотом срывается с места и выбегает из комнаты. Классная богиня Лори Доннер бежит за ним следом. Кастетт проворачивается на месте.
– Лори! Хесус!
И, словно гончая, летит за ними.
Вы видели Хесусова отца, старика Розарио? Он бы никогда не позволил до такого себя довести. А знаете почему? Потому что вырос по ту сторону границы, а у них там есть вполне разумное обыкновение вставать на рога, как только до тебя не то что пальцем дотронутся – хотя бы глянут в твою сторону не так, как положено. А Хесус подхватил извечную болезнь белого человека все и вся закупоривать пробкой, до последней возможности. Я должен его отыскать.
Класс потихоньку сползает в подходящее к случаю состояние лиц и душ: а мы что, мы ничего, мы ни в чем не виноватые свидетели случайного стечения обстоятельств. Близняшки Гури глотают смешок. Потом Макс Лечуга встает с места и подходит к выстроившимся в ряд вдоль окон компьютерам. Он проходит вдоль всех и – один за другим – активизирует скрин-сейверы. На экранах появляется одна и та же картинка: голый Хесус нагнулся над больничной кушеткой – или похожей на больничную.
Я выхожу из класса, в коридоре стоит Кастетт. Он еще не видел картинок в компьютерах.
– Сэр, хотите, я найду Хесуса?
– Нет, лучше отнеси в лабораторию вон те бумаги и посмотри, не попадется ли тебе где-нибудь по дороге на глаза свеча.
Я возвращаюсь в класс, сгребаю у него со стола рабочие заметки к уроку и направляюсь к выходу. Уже и отсюда видно, что ящик Хесуса в коридоре стоит открытым и его спортивной сумки там нет. Кастетт заходит обратно. Наверное, картинки сразу же бросаются ему в глаза, потому что он ворчит себе иод нос:
– И этим варварам хватает наглостиговорить со мной о конституции?
– Конституция, – подает голос Шарлот, – есть инструмент интерпретации, доступный правящему большинству в каждый данный момент времени.
– И что из этого?
– Мы – большинство. И это наше время.
– Бэмби-бой, Бэмби-бой!– поет Макс Лечуга.
Росинки крадутся вниз по щекам Лори Доннер и беззвучно падают на дорожку за школьной лабораторией.
– Он взял велосипед. Я не знаю, куда он поехал.
– Я знаю, – говорю я.
Мне кажется, теперь, когда Хесус повернулся к нам этим, незнакомым своим лицом, она чувствует себя как-то спокойней. Она просто хороший человек и хочет помочь – в меру сил. А я и сам еще не знаю, как себя вести с новым Хесусом. Такое впечатление, что он слишком много смотрел телевизор и в результате вбил себе в голову, что хорошему человеку все сойдет с рук. Как будто весь мир ни с того ни с сего стал одной большой Калифорнией.
– Лори, я должен его найти. Прикроешь?
– А что я скажу Кастетту?
– Ну, скажи, что я упал и подвернул ногу, или еще что-нибудь придумай. Скажи, что к математике вернусь.
Она берет меня за палец и несколько раз пожимает самый кончик.
– Верн, скажи Хесусу, что мы все сможем изменить, если будем держаться вместе, скажи ему…
Она принимается плакать.
– Я пошел, – говорю я.
В том кино, которое я вижу про себя, земля отталкивается от моих «Нью Джекс», и я одним прыжком перелетаю через школьное здание. Я успеваю отбежать от Лори ярдов на пятьдесят, пока до меня доходит, что Кастеттовы бумажки и свечка по-прежнему у меня в руках, но мне совсем не хочется разрушать картинку «Супермен спешит на помощь другу». Я заталкиваю их на ходу в задний карман и бегу дальше.
Потом я жму на педали, и на подъезде к Китеру в нос мне ударяет запах греющихся на солнышке собак и подтаявшей смолы. С легким привкусом девичьих трусиков – знаете, такие, для жаркой погоды, свободные, хлопчатобумажные, белые и с дырочками для циркуляции воздуха. Не то чтобы на самом деле я уловил этот запах в воздухе, не поймите меня неправильно. Просто утро выдалось настолько горячее, что волей-неволей на ум приходит что-нибудь эдакое. Кастетт сказал бы, что трусики всплыли из небытия. И я несусь на велике сквозь это марево запахов, лавируя на китеровом проселке между знакомых кустов. Налетает ветер и грохочет ржавым листом железа, напоминая мне, что день сегодня не простой, особенный день. Но как-то я не очень в форме. Взбудоражен, как те засранцы у нас в школе, которые долбят косяк за косяком по поводу чьей-нибудь чужой личной драмы. Теперь в наших краях так. Если у соседа случилась трагедия – это большое дело: скорее всего, просто потому, что ты сам ни за какие деньги такого не купишь.
В пыли – свежие отпечатки шин. Хесус поехал к берлоге, как и следовало ожидать. Я протискиваюсь сквозь последние кусты на нашу с ним поляну: аж ветки хрустят. Но его здесь нет. Совсем на него непохоже, в обычное время он бы как миленький сидел бы где-нибудь под кустом и дулся на весь свет, а не то достал бы винтовку и стрелял по консервным банкам. Я бросаю велик на землю и карабкаюсь к двери в берлогу. Замок закрыт. Мой ключ лежит себе дома, в шкафу, в коробке из-под обуви, но мне удается оттянуть дверь так, чтобы заглянуть сквозь щель внутрь. Папашино ружье на месте. А винтовки Хесуса нет. Я провожаю взглядом его следы вплоть до дальнего склона выработки, потом оглядываю горизонт. И у меня перехватывает дыхание. Далеко-далеко, почти у самого горизонта, едет на велосипеде Хесус – уже успел уйти в точку, но видно, как он давит на педали, стоя во весь рост, видно, что за спиной у него спортивная сумка и что едет он в школу. Я кричу ему вслед, я ловлю себя на том, что бегу за ним, совсем как пацаненок в том старом фильме «Шейн, вернись!». Но он не слышит.
Кровообращение восстанавливается и возвращает мое тело к жизни. Кишки реагируют по-своему, для них это – возможность проявить самостоятельность. Вот спасибо. Мозги буквально плавятся от разнородных и разноречивых мыслей, но я ничего не могу поделать. Я вынимаю из кармана от руки набросанные Кастеттом заметки к уроку физики. Другой подтирки мне не светит. Значит, придется воспользоваться этой нетленкой, а потом зарыть ее в берлоге. Что-то подсказывает мне, что, когда я вернусь в класс, это будет не первым предметом всеобщих забот.
На обратном пути к школе меня сперва нагоняет, а потом обгоняет плотная и совершенно несвоевременная туча, злобная, как толпа фанатов, идущих на решающий матч. Это сразу чувствуешь: по тому, как ветер ни с того ни с сего вдруг смажет по лицу и заткнет горло мокрой губкой. Теперь в любой момент жди полного привета. У беды – свой собственный гормон. Я оглядываюсь через плечо на то, как съеживается, а потом и вовсе пропадает хороший солнеч ный денек. Впереди полные потемки, и я опаздываю на математику. Наступила тьма, и я уже не успею, и жизнь моя катится к какому-то новому, чужому миру. Я еще не успел разобраться с тем чужим миром, в котором жил все это время, и вот теперь он опять – новый.
Когда я подъезжаю к школе, мне в ноздри ударяет запах сандвичей, которым не судьба быть съеденными: коробок с завтраками, которые сегодня утром собирали с любовью, или с шутками-прибаутками, или так, между делом, но которые к вечеру безнадежно пропадут и размокнут в лужицах холодных слез. Этот запах сразу окружает меня со всех сторон, и я не успеваю повернуть назад. Я бросаюсь на землю, ничком, у торца спортплощадки, и смотрю сквозь кусты, как в скользком, пахнущем мускусом воздухе брызгами разлетаются юные жизни. Когда приходят лихие времена, мозг успевает сбрызнуть твои чувства ледяной росой. Не для того, чтобы оглушить самого себя, но для того, чтоб оглушить ту часть, которая приучена испытывать надежду. Вот что я усвоил, пока лежал и слушал выстрелы. Которые звучали обыденно, как будто лязгает тележка для покупок в магазине.
В тени у торца спортзала я нашел комок материи. Хесусовы шорты, которые обычно лежат у него в ящике. Кто-то вырезал в них сзади дыру и раскрасил края коричневым маркером. А над дырой написал: «Бэмби». В нескольких футах – спортивная сумка. Я ее подбираю. Она пуста, если не считать коробки с патронами, пустой наполовину. Я смотрю в землю, на лужайку я не смотрю. Шестнадцать единиц живой плоти на лужайке уже отдали богу души. Пустая плоть жужжит, как будто в нее битком набились пчелы.
– Он целился в меня, а попал в Лори. – Из-за угла, как ящерица, выползает Кастетт, с трудом выталкивая из горла комки воздуха. – Сказал не ходить за ним – там еще одно ружье, у Китера.
У Хесуса много пальцев, и один из них его подвел. Он попал в Лори Доннер, в своего единственного друга, если не считать меня. Я смотрю туда, где главный вход, и вижу, как он согнулся над ее скомканным телом, он кричит, он уродлив, он один. Мне больше никогда не увидеть его лица таким, как раньше. Он знает, что ему теперь нужно сделать. Я разворачиваюсь на сто восемьдесят, когда мой друг, бывший олух царя небесного, касается языком ружейного ствола. Я тянусь рукой к Кастетту, но он отшатывается от меня. И я не понимаю – почему. Я смотрю на него. Уголки его рта ползут вниз, как у маски в греческой трагедии, а потом из них тонкими струйками начинает течь слюна. И тут меня насквозь пробивает холодом. Я слежу за направлением его взгляда: спортивная сумка и оставшиеся полкоробки патронов, которые по-прежнему судорожно стиснуты у меня в руке.
Двадцать два
Действие 5.
Двадцать три
Кастетт вздыхает:
– А почему вы считаете, что конституция ставит ваши права выше прав мистера Наварро?
– Потому что он голубой, – говорит Бо Гури. Вот уж, в натуре.
– Благодарю вас, Борегард, за то, что вы перевели нашу дискуссию в глубоко научную и профессиональную плоскость. А что касается вас, госпожа Брустер, то, сдается мне, даже вы рано или поздно усвоите, что наша прославленная конституция встает на пути всякого, кто пытается нарушить фундаментальные права другого человека.
– Мы не нарушаем ничьих прав, – говорит Шарлот. – Мы, Народ, решили немного посмеяться, нравится это кому-то или нет, и имеем на это право. И этот кто-то тоже может над нами смеяться. Или не обращать на нас внимания. С волками жить…
– Учись танцевать по-волчьи! – Лорна в своем репертуаре.
– Да, сэр, – говорит Лечуга. – Это записано в конституции.
Кастетт проходится по комнате, из угла в угол.
– Ни в одном из наших государственных документов, докторЛечуга, вы не найдете формулировки «С волками жить…».
Он размазывает последнюю фразу, как масло по бутерброду, толстым слоем. Тактическая ошибка: с Шарлот Брустер так нельзя. Она уже успела закусить удила. Губки у нее превращаются в подобье куриной жопки. Глаза стекленеют.
– У нас складывается такое впечатление, сэр, что вы слишком усердно защищаете Хесуса Наварро. Только и делаете, что его защищаете. Может быть, мы просто не владеем всей полнотой информации?..
Кастетт примерзает к месту.
– Что вы имеете в виду?
– Вы, наверное, не слишком часто лазаете по сетке, а, сэр? – Лечуга обводит класс хитрожопым взглядом. – Вы, наверное, на них ни разу даже и не заходили – на сайты с мальчиками?
Кастетт, трясясь от ярости, делает шаг по направлению к Максу. Хесус с грохотом срывается с места и выбегает из комнаты. Классная богиня Лори Доннер бежит за ним следом. Кастетт проворачивается на месте.
– Лори! Хесус!
И, словно гончая, летит за ними.
Вы видели Хесусова отца, старика Розарио? Он бы никогда не позволил до такого себя довести. А знаете почему? Потому что вырос по ту сторону границы, а у них там есть вполне разумное обыкновение вставать на рога, как только до тебя не то что пальцем дотронутся – хотя бы глянут в твою сторону не так, как положено. А Хесус подхватил извечную болезнь белого человека все и вся закупоривать пробкой, до последней возможности. Я должен его отыскать.
Класс потихоньку сползает в подходящее к случаю состояние лиц и душ: а мы что, мы ничего, мы ни в чем не виноватые свидетели случайного стечения обстоятельств. Близняшки Гури глотают смешок. Потом Макс Лечуга встает с места и подходит к выстроившимся в ряд вдоль окон компьютерам. Он проходит вдоль всех и – один за другим – активизирует скрин-сейверы. На экранах появляется одна и та же картинка: голый Хесус нагнулся над больничной кушеткой – или похожей на больничную.
Я выхожу из класса, в коридоре стоит Кастетт. Он еще не видел картинок в компьютерах.
– Сэр, хотите, я найду Хесуса?
– Нет, лучше отнеси в лабораторию вон те бумаги и посмотри, не попадется ли тебе где-нибудь по дороге на глаза свеча.
Я возвращаюсь в класс, сгребаю у него со стола рабочие заметки к уроку и направляюсь к выходу. Уже и отсюда видно, что ящик Хесуса в коридоре стоит открытым и его спортивной сумки там нет. Кастетт заходит обратно. Наверное, картинки сразу же бросаются ему в глаза, потому что он ворчит себе иод нос:
– И этим варварам хватает наглостиговорить со мной о конституции?
– Конституция, – подает голос Шарлот, – есть инструмент интерпретации, доступный правящему большинству в каждый данный момент времени.
– И что из этого?
– Мы – большинство. И это наше время.
– Бэмби-бой, Бэмби-бой!– поет Макс Лечуга.
Росинки крадутся вниз по щекам Лори Доннер и беззвучно падают на дорожку за школьной лабораторией.
– Он взял велосипед. Я не знаю, куда он поехал.
– Я знаю, – говорю я.
Мне кажется, теперь, когда Хесус повернулся к нам этим, незнакомым своим лицом, она чувствует себя как-то спокойней. Она просто хороший человек и хочет помочь – в меру сил. А я и сам еще не знаю, как себя вести с новым Хесусом. Такое впечатление, что он слишком много смотрел телевизор и в результате вбил себе в голову, что хорошему человеку все сойдет с рук. Как будто весь мир ни с того ни с сего стал одной большой Калифорнией.
– Лори, я должен его найти. Прикроешь?
– А что я скажу Кастетту?
– Ну, скажи, что я упал и подвернул ногу, или еще что-нибудь придумай. Скажи, что к математике вернусь.
Она берет меня за палец и несколько раз пожимает самый кончик.
– Верн, скажи Хесусу, что мы все сможем изменить, если будем держаться вместе, скажи ему…
Она принимается плакать.
– Я пошел, – говорю я.
В том кино, которое я вижу про себя, земля отталкивается от моих «Нью Джекс», и я одним прыжком перелетаю через школьное здание. Я успеваю отбежать от Лори ярдов на пятьдесят, пока до меня доходит, что Кастеттовы бумажки и свечка по-прежнему у меня в руках, но мне совсем не хочется разрушать картинку «Супермен спешит на помощь другу». Я заталкиваю их на ходу в задний карман и бегу дальше.
Потом я жму на педали, и на подъезде к Китеру в нос мне ударяет запах греющихся на солнышке собак и подтаявшей смолы. С легким привкусом девичьих трусиков – знаете, такие, для жаркой погоды, свободные, хлопчатобумажные, белые и с дырочками для циркуляции воздуха. Не то чтобы на самом деле я уловил этот запах в воздухе, не поймите меня неправильно. Просто утро выдалось настолько горячее, что волей-неволей на ум приходит что-нибудь эдакое. Кастетт сказал бы, что трусики всплыли из небытия. И я несусь на велике сквозь это марево запахов, лавируя на китеровом проселке между знакомых кустов. Налетает ветер и грохочет ржавым листом железа, напоминая мне, что день сегодня не простой, особенный день. Но как-то я не очень в форме. Взбудоражен, как те засранцы у нас в школе, которые долбят косяк за косяком по поводу чьей-нибудь чужой личной драмы. Теперь в наших краях так. Если у соседа случилась трагедия – это большое дело: скорее всего, просто потому, что ты сам ни за какие деньги такого не купишь.
В пыли – свежие отпечатки шин. Хесус поехал к берлоге, как и следовало ожидать. Я протискиваюсь сквозь последние кусты на нашу с ним поляну: аж ветки хрустят. Но его здесь нет. Совсем на него непохоже, в обычное время он бы как миленький сидел бы где-нибудь под кустом и дулся на весь свет, а не то достал бы винтовку и стрелял по консервным банкам. Я бросаю велик на землю и карабкаюсь к двери в берлогу. Замок закрыт. Мой ключ лежит себе дома, в шкафу, в коробке из-под обуви, но мне удается оттянуть дверь так, чтобы заглянуть сквозь щель внутрь. Папашино ружье на месте. А винтовки Хесуса нет. Я провожаю взглядом его следы вплоть до дальнего склона выработки, потом оглядываю горизонт. И у меня перехватывает дыхание. Далеко-далеко, почти у самого горизонта, едет на велосипеде Хесус – уже успел уйти в точку, но видно, как он давит на педали, стоя во весь рост, видно, что за спиной у него спортивная сумка и что едет он в школу. Я кричу ему вслед, я ловлю себя на том, что бегу за ним, совсем как пацаненок в том старом фильме «Шейн, вернись!». Но он не слышит.
Кровообращение восстанавливается и возвращает мое тело к жизни. Кишки реагируют по-своему, для них это – возможность проявить самостоятельность. Вот спасибо. Мозги буквально плавятся от разнородных и разноречивых мыслей, но я ничего не могу поделать. Я вынимаю из кармана от руки набросанные Кастеттом заметки к уроку физики. Другой подтирки мне не светит. Значит, придется воспользоваться этой нетленкой, а потом зарыть ее в берлоге. Что-то подсказывает мне, что, когда я вернусь в класс, это будет не первым предметом всеобщих забот.
На обратном пути к школе меня сперва нагоняет, а потом обгоняет плотная и совершенно несвоевременная туча, злобная, как толпа фанатов, идущих на решающий матч. Это сразу чувствуешь: по тому, как ветер ни с того ни с сего вдруг смажет по лицу и заткнет горло мокрой губкой. Теперь в любой момент жди полного привета. У беды – свой собственный гормон. Я оглядываюсь через плечо на то, как съеживается, а потом и вовсе пропадает хороший солнеч ный денек. Впереди полные потемки, и я опаздываю на математику. Наступила тьма, и я уже не успею, и жизнь моя катится к какому-то новому, чужому миру. Я еще не успел разобраться с тем чужим миром, в котором жил все это время, и вот теперь он опять – новый.
Когда я подъезжаю к школе, мне в ноздри ударяет запах сандвичей, которым не судьба быть съеденными: коробок с завтраками, которые сегодня утром собирали с любовью, или с шутками-прибаутками, или так, между делом, но которые к вечеру безнадежно пропадут и размокнут в лужицах холодных слез. Этот запах сразу окружает меня со всех сторон, и я не успеваю повернуть назад. Я бросаюсь на землю, ничком, у торца спортплощадки, и смотрю сквозь кусты, как в скользком, пахнущем мускусом воздухе брызгами разлетаются юные жизни. Когда приходят лихие времена, мозг успевает сбрызнуть твои чувства ледяной росой. Не для того, чтобы оглушить самого себя, но для того, чтоб оглушить ту часть, которая приучена испытывать надежду. Вот что я усвоил, пока лежал и слушал выстрелы. Которые звучали обыденно, как будто лязгает тележка для покупок в магазине.
В тени у торца спортзала я нашел комок материи. Хесусовы шорты, которые обычно лежат у него в ящике. Кто-то вырезал в них сзади дыру и раскрасил края коричневым маркером. А над дырой написал: «Бэмби». В нескольких футах – спортивная сумка. Я ее подбираю. Она пуста, если не считать коробки с патронами, пустой наполовину. Я смотрю в землю, на лужайку я не смотрю. Шестнадцать единиц живой плоти на лужайке уже отдали богу души. Пустая плоть жужжит, как будто в нее битком набились пчелы.
– Он целился в меня, а попал в Лори. – Из-за угла, как ящерица, выползает Кастетт, с трудом выталкивая из горла комки воздуха. – Сказал не ходить за ним – там еще одно ружье, у Китера.
У Хесуса много пальцев, и один из них его подвел. Он попал в Лори Доннер, в своего единственного друга, если не считать меня. Я смотрю туда, где главный вход, и вижу, как он согнулся над ее скомканным телом, он кричит, он уродлив, он один. Мне больше никогда не увидеть его лица таким, как раньше. Он знает, что ему теперь нужно сделать. Я разворачиваюсь на сто восемьдесят, когда мой друг, бывший олух царя небесного, касается языком ружейного ствола. Я тянусь рукой к Кастетту, но он отшатывается от меня. И я не понимаю – почему. Я смотрю на него. Уголки его рта ползут вниз, как у маски в греческой трагедии, а потом из них тонкими струйками начинает течь слюна. И тут меня насквозь пробивает холодом. Я слежу за направлением его взгляда: спортивная сумка и оставшиеся полкоробки патронов, которые по-прежнему судорожно стиснуты у меня в руке.
Двадцать два
Когда Кастетт появляется в центральном проходе, лицо у него одутловатое и бледное и волосы торчат клочьями. Если бы вы сами его увидели, то наверняка и вам бы показалось, что одним только нервным кризисом дело в его случае не обошлось. Его, конечно, подретушировали, но даже под слоем грима видно, как он исхудал и осунулся.
– Мэрион Кастетт, – говорит прокурор. – Вы можете опознать среди людей, находящихся в этом зале, Вернона Грегори Литтла?
Запавшие глаза Кастетта толчками ползут по залу. Останавливаются на моей клетке. Потом он поднимает руку и указывает на меня – так, словно в лицо ему дует ураганной силы ветер.
– Я прошу занести в протокол, что свидетель опознал обвиняемого. Мистер Кастетт, можете ли вы подтвердить, что были классным наставником обвиняемого в период с десяти до одиннадцати часов утра во вторник, двенадцатого мая сего года?
Взгляд у Кастетта плывет, ничего не выражая и не фиксируя. Лицо у него покрывается испариной, и он всем телом наваливается на перила свидетельской кабинки.
– Ваша честь, я вынужден заявить протест, – говорит Брайан, – свидетель не в состоянии…
– Шшш, – говорит судья. И смотрит на Кастетта глазами острыми, как бритвы.
– Я там был, – говорит Кастетт. Губы у него дрожат, и он принимается плакать.
Судья делает предупреждающий жест в сторону прокурора.
– Переходите к сути дела! – шепчет он.
– Мэрион Кастетт, можете ли вы подтвердить, что в какой-то момент в течение этого часа вы отдали обвиняемому конспект урока, написанный вашей собственной рукой, и отправили его с этим конспектом из класса с поручением?
– Да, да, – говорит Кастетт, и его бьет крупно дрожью.
– И что произошло вслед за этим?
Кастетта начинает буквально выворачивать наизнанку. Он перегибается через перила, но рвота не идет.
– И отвергли любовь Иисуса, и стерли славу его с лица земли своей…
– Ваша честь, я вас умоляю, – в голос кричит Брайан.
– И залили ее кровью младенцев… Прокурор выдерживает паузу, рот у него открыт.
– Что произошло? – выкрикивает он. – Что именно сделал Вернон Литтл?
– Он их убил, убил их всех…
Кастетт разражается рыданиями, взлаивая, как волк, и в ответ ему я тоже срываюсь в рев, я швыряю ему рыдания сквозь прутья из клетки в моем новом мире, как кости. Плач бьет меня на протяжении обоих итоговых слушаний, орошает мой путь до тюремного блока во дворе суда и длится все то время, пока со мной говорит судейский чиновник, который приходит, чтобы сообщить мне: коллегия присяжных удалилась в гостиницу, чтобы принять решение насчет моей жизни и смерти.
Пятница, двадцать первое ноября, выдалась туманной: такое чувство, что сегодня любое твердое тело может войти в тебя и выйти, как воздух. Я смотрю, как старшина присяжных надевает очки и подносит к лицу листок бумаги. У матушки не хватило духу прийти сегодня, но Пам пришла, вместе с Вейн Гури и Жоржетт Покорней. Вейн сидит хмурая и вроде слегка похудела. Фарфоровые глаза Джорджа катаются туда-сюда по зале, она явно старается думать о чем-то другом. Время от времени вздрагивает. Курить здесь нельзя. И – посмотрите на Пам. Когда я встречаюсь с ней взглядом, она исполняет целую маленькую пантомиму, имеющую означать, что очень скоро мы все выйдем отсюда и как следует наедимся. Я просто отворачиваюсь, и все.
– Господин старшина, присяжные вынесли вердикт?
– Мы приняли решение, сэр.
Судейский чиновник зачитывает присяжным первый пункт обвинения.
– Вы находите, что обвиняемый виновен или невиновен?
– Невиновен, – говорит старшина.
– По следующему пункту обвинения, касающемуся убийства Хирама Салазара в городе Локхарт, штат Техас, – вы находите, что обвиняемый виновен или невиновен?
– Невиновен.
Сердце у меня выпрыгивает из груди при каждом из пяти этих «Невиновен». Шесть, семь, девять, одиннадцать. Семнадцать раз невиновен. Прокурор поджимает губы. Мой адвокат с гордым видом откидывается на спинку кресла.
– По восемнадцатому пункту обвинения, в убийстве первой степени, совершенном в отношении Барри Гури, в Мученио, штат Техас, – вы находите, что обвиняемый виновен или невиновен?
– Невиновен, – произносит старшина.
Судейский чиновник зачитывает список моих погибших одноклассников. Мир, затаив дыхание, следит за тем, как он поднимает голову и ждет вердикта.
Глаза у старшины дергаются куда-то в сторону, потом опускаются вниз.
– Виновен.
И даже раньше, чем он успевает сказать это слово, я чувствую, как отделы и канцелярии в офисе моей жизни начинают закрываться; документы отправляют в бумагорезательные машинки, хрупкие предметы складывают в аккуратно пронумерованные коробки, везде выключают свет и охранную сигнализацию. Когда мою скорлупу выводят из зала суда, я обращаю внимание на крошечного человечка, который остался сидеть на самом донышке моей души. Он скорчился за карточным столиком при свете голой тусклой лампочки и потягивает пиво из пластикового стакана. Я прикидываю, что это, наверное, уборщик. Или сторож. Я прикидываю, что это, скорее всего, и есть я.
– Мэрион Кастетт, – говорит прокурор. – Вы можете опознать среди людей, находящихся в этом зале, Вернона Грегори Литтла?
Запавшие глаза Кастетта толчками ползут по залу. Останавливаются на моей клетке. Потом он поднимает руку и указывает на меня – так, словно в лицо ему дует ураганной силы ветер.
– Я прошу занести в протокол, что свидетель опознал обвиняемого. Мистер Кастетт, можете ли вы подтвердить, что были классным наставником обвиняемого в период с десяти до одиннадцати часов утра во вторник, двенадцатого мая сего года?
Взгляд у Кастетта плывет, ничего не выражая и не фиксируя. Лицо у него покрывается испариной, и он всем телом наваливается на перила свидетельской кабинки.
– Ваша честь, я вынужден заявить протест, – говорит Брайан, – свидетель не в состоянии…
– Шшш, – говорит судья. И смотрит на Кастетта глазами острыми, как бритвы.
– Я там был, – говорит Кастетт. Губы у него дрожат, и он принимается плакать.
Судья делает предупреждающий жест в сторону прокурора.
– Переходите к сути дела! – шепчет он.
– Мэрион Кастетт, можете ли вы подтвердить, что в какой-то момент в течение этого часа вы отдали обвиняемому конспект урока, написанный вашей собственной рукой, и отправили его с этим конспектом из класса с поручением?
– Да, да, – говорит Кастетт, и его бьет крупно дрожью.
– И что произошло вслед за этим?
Кастетта начинает буквально выворачивать наизнанку. Он перегибается через перила, но рвота не идет.
– И отвергли любовь Иисуса, и стерли славу его с лица земли своей…
– Ваша честь, я вас умоляю, – в голос кричит Брайан.
– И залили ее кровью младенцев… Прокурор выдерживает паузу, рот у него открыт.
– Что произошло? – выкрикивает он. – Что именно сделал Вернон Литтл?
– Он их убил, убил их всех…
Кастетт разражается рыданиями, взлаивая, как волк, и в ответ ему я тоже срываюсь в рев, я швыряю ему рыдания сквозь прутья из клетки в моем новом мире, как кости. Плач бьет меня на протяжении обоих итоговых слушаний, орошает мой путь до тюремного блока во дворе суда и длится все то время, пока со мной говорит судейский чиновник, который приходит, чтобы сообщить мне: коллегия присяжных удалилась в гостиницу, чтобы принять решение насчет моей жизни и смерти.
Пятница, двадцать первое ноября, выдалась туманной: такое чувство, что сегодня любое твердое тело может войти в тебя и выйти, как воздух. Я смотрю, как старшина присяжных надевает очки и подносит к лицу листок бумаги. У матушки не хватило духу прийти сегодня, но Пам пришла, вместе с Вейн Гури и Жоржетт Покорней. Вейн сидит хмурая и вроде слегка похудела. Фарфоровые глаза Джорджа катаются туда-сюда по зале, она явно старается думать о чем-то другом. Время от времени вздрагивает. Курить здесь нельзя. И – посмотрите на Пам. Когда я встречаюсь с ней взглядом, она исполняет целую маленькую пантомиму, имеющую означать, что очень скоро мы все выйдем отсюда и как следует наедимся. Я просто отворачиваюсь, и все.
– Господин старшина, присяжные вынесли вердикт?
– Мы приняли решение, сэр.
Судейский чиновник зачитывает присяжным первый пункт обвинения.
– Вы находите, что обвиняемый виновен или невиновен?
– Невиновен, – говорит старшина.
– По следующему пункту обвинения, касающемуся убийства Хирама Салазара в городе Локхарт, штат Техас, – вы находите, что обвиняемый виновен или невиновен?
– Невиновен.
Сердце у меня выпрыгивает из груди при каждом из пяти этих «Невиновен». Шесть, семь, девять, одиннадцать. Семнадцать раз невиновен. Прокурор поджимает губы. Мой адвокат с гордым видом откидывается на спинку кресла.
– По восемнадцатому пункту обвинения, в убийстве первой степени, совершенном в отношении Барри Гури, в Мученио, штат Техас, – вы находите, что обвиняемый виновен или невиновен?
– Невиновен, – произносит старшина.
Судейский чиновник зачитывает список моих погибших одноклассников. Мир, затаив дыхание, следит за тем, как он поднимает голову и ждет вердикта.
Глаза у старшины дергаются куда-то в сторону, потом опускаются вниз.
– Виновен.
И даже раньше, чем он успевает сказать это слово, я чувствую, как отделы и канцелярии в офисе моей жизни начинают закрываться; документы отправляют в бумагорезательные машинки, хрупкие предметы складывают в аккуратно пронумерованные коробки, везде выключают свет и охранную сигнализацию. Когда мою скорлупу выводят из зала суда, я обращаю внимание на крошечного человечка, который остался сидеть на самом донышке моей души. Он скорчился за карточным столиком при свете голой тусклой лампочки и потягивает пиво из пластикового стакана. Я прикидываю, что это, наверное, уборщик. Или сторож. Я прикидываю, что это, скорее всего, и есть я.
Действие 5.
Me Ves y Sufres
Двадцать три
Второго декабря меня приговорили к смертной казни путем введения летальной инъекции. Рождество в Коридоре смертников, ё-моё. Справедливости ради должен заметить, что старина Брайан Деннехи сделал все, что мог. В конце концов у меня сложилось такое впечатление, что в телесериале о моем процессе настоящий Брайан фигурировать не будет, наверное, просто потому, что если уж он взялся за дело, то никогда его не проигрывает. Но апелляция ушла, и правда в конце концов восторжествует. Сейчас ввели в действие новую ускоренную систему рассмотрения апелляций, так что я могу оказаться на свободе уже к марту. Систему пересмотрели радикально, и теперь невинным людям не приходится томиться в ожидании годами. Все к лучшему. Единственные новости, касающиеся лично меня: я со времени вынесения приговора набрал двадцать фунтов живого веса. Помогает переносить январскую прохладу. Если не считать этого маленького обстоятельства, то жизнь моя висит в пустоте и покое, пока вокруг проносятся по касательной месяцы и люди.
На экране телевизора яркими искорками поблескивают глаза Тейлор. Блеск в глазах – это, конечно, осветители постарались, но вот сами глаза двигаются как-то странно, как будто она все время сдерживает их на поводке. И улыбка какая-то примороженная, как будто залили в формочку желе. Я сижу и смотрю, как она смотрит на меня и в то же время как будто не совсем на меня, пока через минуту до меня не доходит: откуда-то из-за камеры ей показывают текст, и она его читает. Строчка за строчкой. Еще через минуту до меня доходит, что читает она что-то касающееся меня. Когда я понимаю, о чем речь, по коже пробегает холодок.
«Потом, когда настанет самый главный день, – говорит она, – все, включая свидетелей, соберутся в пять пятьдесят пять в холле возле комнаты для посещений. Между половиной четвертого и четырьмя часами пополудни осужденному будет подан последний обед, а затем, в оставшееся до шести часов время, у него будет возможность принять душ и переодеться во все чистое».
У меня в мозгу пузырем надувается странная, совершенно бесстрастная мысль: что ответственность за мой последний обед нужно обязательно возложить на Пам. «О господи, все же остынет и отклекнет…»
«Ровно в шесть часов, – продолжает между тем Тейлор, – его переведут из арестантского блока в камеру казней и привяжут ремнями к кушетке. Офицер медицинской службы введет ему в вену катетер и введет через этот катетер солевой раствор. Затем в камеру казней будут приглашены свидетели. Когда все соберутся, начальник тюрьмы спросит у него, не хочет ли он сделать какое-нибудь последнее заявление…»
Как только она произносит последнюю фразу, ведущий телешоу прыскает со смеху.
«Черт, – говорит он, – я бы на его месте в качестве последнего заявления прочел «Войну и мир», от корки до корки!»
Тейлор тоже покатывается со смеху. И смех ее по-прежнему убийственно прекрасен.
Если честно, то за последние несколько недель Тейлор буквально не сходит с экрана. Сначала я видел ее в «Сегодня», потом в «Леттермене» она говорила о собственной смелости и о наших с ней отношениях. Я и не догадывался, насколько мы были с ней близки, пока она не рассказала мне об этом по телевизору. Еще она была в ноябрьском «Пентхаузе», роскошные фотографии, отснятые в тюремном музее. В том самом, где хранится Старый Разрядник, самый первый в Штатах электрический стул. Так вот, в ноябрьском номере «Пентхауза» Тейлор позирует вокруг и около Старого Разрядника в очень даже соблазнительных позах, если, конечно, подобные выражения с моей стороны не будут выглядеть слишком бесстыдными. Я даже вырезал одну фотографию и приклеил на стену: не все тело, ну, вы понимаете, а только лицо. На заднем плане, правда, торчит еще и кусочек стула. Наверное, летальная инъекция не выглядела настолько привлекательной для натурной съемки: ну, там, прикрутить Тейлор к кушетке ремнями, или еще чего.
У меня в камере, на скамье, старая как мир развлекушка – металлические шарики, подвешенные на леске, в рядок, которые стукаются друг о друга. Рядом лежит полотенце, а под ним – инструменты для моего арт-проекта. Да-да, я до сих пор не отвык прятать вещи под чистым бельем. От некоторых привычек избавиться труднее, чем от самого себя. Потом, рядом с полотенцем, – крошечный телик, который мне одолжила Вейн Гури. Я протягиваю руку и переключаю канал.
«Этот человек, Ледесма, не прав, он пресуиник, там срыто много болше фактов, чем приволокли в судье…»
Это мой старый адвокат, Абдини, он выступает перед каким-то импровизированным судом присяжных, из одних женщин, на местном телевидении. Вот он, мой старый добрый друг Мартовский Заяц, наш вечный неудачник, во всей красе. Одет, как будто собрался на турецкую дискотеку.
«Вернон Литтл подал апелляцию на решение суда, не так ли?» – задает вопрос ведущая.
«Подал, – отвечает какая-то другая тетка, – но шансы на успех весьма сомнительные».
«Полиции, к примьеру, такки невдалось найти фторо-ружо», – продолжает Абдини.
«Простите?» – переспрашивает кто-то из присяжных.
«Мне кажется, он хотел сказать, что им так и не удалось найти второе ружье», – подсказывает ей соседка.
Дамочки вежливо смеются в ладошки, но Абдини не до шуток, он с озабоченной гримасой смотрит в камеру.
«Я его наду…»
Я снова скачу по каналам, чтобы посмотреть, кто еще решил не упустить своего и войти в дело. Ага, вот еще одно шоу, и репортер как раз беседует с Лалли.
«А что вы могли бы ответить тем слоям общества, которые считают, что вы зарабатываете деньги на грязных журналистских технологиях?»
«Ц-ц, чушь собачья, – отвечает Лалли. – Начнем с того, что мой телепроект никоим образом не рассчитан на извлечение прибыли. Выручка будет поступать прямиком в государственную казну, вместо того чтобы уходить на содержание самых отъявленных уголовников, которые только живут на нашей земле. Ну, а во-вторых, он обеспечивает наше неотъемлемое право видеть, как вершит свою работу правосудие».
«Итак, вы всерьез предлагаете финансировать государственную пенитенциарную систему путем продажи прав на показ по телевидению казней преступников? А не кажется ли вам, что последние минуты жизни заключенного есть дело, как бы это поудобнее сказать, сугубо личное?»
«Да ничуть. Не забывайте, что даже в наше время за всеми казнями наблюдает не один и не два человека. Мы просто расширим эту аудиторию, включив в нее всех, кто интересуется практическими аспектами соблюдения законности».
Лалли кладет руку себе на бедро.
«Совсем недавно, Боб, все казни были публичными, и проводили их на городских площадях. Преступность шла на убыль, а уверенность общества в своем завтрашнем дне – росла. На протяжении всей истории человечества общество оставляло за собой право наказывать деликвентов своею собственной рукой. И не настало ли время вернуть обществу это право?»
«Посредством интерактивного голосования?»
«Именно. И речь идет отнюдь не только о казнях – речь идет о телеканале «последней реальности», где зритель сможет отслеживать, по кабельному телевидению или через Интернет, все течение жизни заключенных в камерах смертников. Он сможет, фигурально выражаясь, жить среди этих людей и принимать свое собственное решение относительно того, кто из них действительно заслуживает высшей меры. Затем, в конце каждой недели, зрители всего земного шара смогут принять участие в голосовании: кого из преступников нужно казнить на сей раз. Эта акция основывается на принципах гуманизма и являет собой очередной, вполне логичный шаг на пути к построению настоящего демократического общества».
«Но ведь в действительности судьбу заключенных решает только надлежащая правовая процедура, не так ли?»
«Совершенно верно, и в эту кухню вмешиваться мы не сможем. Однако новая процедура ускоренного рассмотрения апелляций означает, что заключенный гораздо быстрее, чем раньше, исчерпывает свои последние шансы на обращение к системе правосудия, после чего, как я и говорил, контроль над распорядком приведения приговоров в исполнение полностью перейдет в руки нашего зрителя».
Лалли выстреливает в ведущего хитрожопым адвокатским смешком и широко разводит руки в стороны.
«Если отбросить частности, Боб, то все предельно просто: содержание преступников стоит денег. Популярные телешоу приносят деньги. Преступники на ТВ – люди весьма популярные. Мы совмещаем одно с другим, и нате вам – проблема решена».
Репортер выдерживает паузу, пока на заднем плане садится вертолет. Потом задает следующий вопрос:
«А что вы могли бы ответить тем, кто считает, что таким образом вы будете нарушать права заключенных?»
« Я вас умоляю, преступники, по определению, живут в ситуации принудительного ущемленияправ. К тому же при существующей системе осужденные могут годами томиться в тюрьмах, не зная, как решится их судьба, – а этовы не считаете жестокостью? Мы просто предоставим им то, что всегда обещала и никогда не исполняла в действительности наша правовая система, – рациональность. Кроме того, у них будут куда более широкие возможности получить духовное утешение от ближних и выбор музыкальной темы, которая будет сопровождать Последнее Событие. Мы собираемся даже построить специальный павильон, в котором они будут делать свои Последние Заявления, и картинку на заднике они тоже смогут выбирать сами. Поверьте – сами осужденные с готовностью поддержат подобные нововведения».
На экране телевизора яркими искорками поблескивают глаза Тейлор. Блеск в глазах – это, конечно, осветители постарались, но вот сами глаза двигаются как-то странно, как будто она все время сдерживает их на поводке. И улыбка какая-то примороженная, как будто залили в формочку желе. Я сижу и смотрю, как она смотрит на меня и в то же время как будто не совсем на меня, пока через минуту до меня не доходит: откуда-то из-за камеры ей показывают текст, и она его читает. Строчка за строчкой. Еще через минуту до меня доходит, что читает она что-то касающееся меня. Когда я понимаю, о чем речь, по коже пробегает холодок.
«Потом, когда настанет самый главный день, – говорит она, – все, включая свидетелей, соберутся в пять пятьдесят пять в холле возле комнаты для посещений. Между половиной четвертого и четырьмя часами пополудни осужденному будет подан последний обед, а затем, в оставшееся до шести часов время, у него будет возможность принять душ и переодеться во все чистое».
У меня в мозгу пузырем надувается странная, совершенно бесстрастная мысль: что ответственность за мой последний обед нужно обязательно возложить на Пам. «О господи, все же остынет и отклекнет…»
«Ровно в шесть часов, – продолжает между тем Тейлор, – его переведут из арестантского блока в камеру казней и привяжут ремнями к кушетке. Офицер медицинской службы введет ему в вену катетер и введет через этот катетер солевой раствор. Затем в камеру казней будут приглашены свидетели. Когда все соберутся, начальник тюрьмы спросит у него, не хочет ли он сделать какое-нибудь последнее заявление…»
Как только она произносит последнюю фразу, ведущий телешоу прыскает со смеху.
«Черт, – говорит он, – я бы на его месте в качестве последнего заявления прочел «Войну и мир», от корки до корки!»
Тейлор тоже покатывается со смеху. И смех ее по-прежнему убийственно прекрасен.
Если честно, то за последние несколько недель Тейлор буквально не сходит с экрана. Сначала я видел ее в «Сегодня», потом в «Леттермене» она говорила о собственной смелости и о наших с ней отношениях. Я и не догадывался, насколько мы были с ней близки, пока она не рассказала мне об этом по телевизору. Еще она была в ноябрьском «Пентхаузе», роскошные фотографии, отснятые в тюремном музее. В том самом, где хранится Старый Разрядник, самый первый в Штатах электрический стул. Так вот, в ноябрьском номере «Пентхауза» Тейлор позирует вокруг и около Старого Разрядника в очень даже соблазнительных позах, если, конечно, подобные выражения с моей стороны не будут выглядеть слишком бесстыдными. Я даже вырезал одну фотографию и приклеил на стену: не все тело, ну, вы понимаете, а только лицо. На заднем плане, правда, торчит еще и кусочек стула. Наверное, летальная инъекция не выглядела настолько привлекательной для натурной съемки: ну, там, прикрутить Тейлор к кушетке ремнями, или еще чего.
У меня в камере, на скамье, старая как мир развлекушка – металлические шарики, подвешенные на леске, в рядок, которые стукаются друг о друга. Рядом лежит полотенце, а под ним – инструменты для моего арт-проекта. Да-да, я до сих пор не отвык прятать вещи под чистым бельем. От некоторых привычек избавиться труднее, чем от самого себя. Потом, рядом с полотенцем, – крошечный телик, который мне одолжила Вейн Гури. Я протягиваю руку и переключаю канал.
«Этот человек, Ледесма, не прав, он пресуиник, там срыто много болше фактов, чем приволокли в судье…»
Это мой старый адвокат, Абдини, он выступает перед каким-то импровизированным судом присяжных, из одних женщин, на местном телевидении. Вот он, мой старый добрый друг Мартовский Заяц, наш вечный неудачник, во всей красе. Одет, как будто собрался на турецкую дискотеку.
«Вернон Литтл подал апелляцию на решение суда, не так ли?» – задает вопрос ведущая.
«Подал, – отвечает какая-то другая тетка, – но шансы на успех весьма сомнительные».
«Полиции, к примьеру, такки невдалось найти фторо-ружо», – продолжает Абдини.
«Простите?» – переспрашивает кто-то из присяжных.
«Мне кажется, он хотел сказать, что им так и не удалось найти второе ружье», – подсказывает ей соседка.
Дамочки вежливо смеются в ладошки, но Абдини не до шуток, он с озабоченной гримасой смотрит в камеру.
«Я его наду…»
Я снова скачу по каналам, чтобы посмотреть, кто еще решил не упустить своего и войти в дело. Ага, вот еще одно шоу, и репортер как раз беседует с Лалли.
«А что вы могли бы ответить тем слоям общества, которые считают, что вы зарабатываете деньги на грязных журналистских технологиях?»
«Ц-ц, чушь собачья, – отвечает Лалли. – Начнем с того, что мой телепроект никоим образом не рассчитан на извлечение прибыли. Выручка будет поступать прямиком в государственную казну, вместо того чтобы уходить на содержание самых отъявленных уголовников, которые только живут на нашей земле. Ну, а во-вторых, он обеспечивает наше неотъемлемое право видеть, как вершит свою работу правосудие».
«Итак, вы всерьез предлагаете финансировать государственную пенитенциарную систему путем продажи прав на показ по телевидению казней преступников? А не кажется ли вам, что последние минуты жизни заключенного есть дело, как бы это поудобнее сказать, сугубо личное?»
«Да ничуть. Не забывайте, что даже в наше время за всеми казнями наблюдает не один и не два человека. Мы просто расширим эту аудиторию, включив в нее всех, кто интересуется практическими аспектами соблюдения законности».
Лалли кладет руку себе на бедро.
«Совсем недавно, Боб, все казни были публичными, и проводили их на городских площадях. Преступность шла на убыль, а уверенность общества в своем завтрашнем дне – росла. На протяжении всей истории человечества общество оставляло за собой право наказывать деликвентов своею собственной рукой. И не настало ли время вернуть обществу это право?»
«Посредством интерактивного голосования?»
«Именно. И речь идет отнюдь не только о казнях – речь идет о телеканале «последней реальности», где зритель сможет отслеживать, по кабельному телевидению или через Интернет, все течение жизни заключенных в камерах смертников. Он сможет, фигурально выражаясь, жить среди этих людей и принимать свое собственное решение относительно того, кто из них действительно заслуживает высшей меры. Затем, в конце каждой недели, зрители всего земного шара смогут принять участие в голосовании: кого из преступников нужно казнить на сей раз. Эта акция основывается на принципах гуманизма и являет собой очередной, вполне логичный шаг на пути к построению настоящего демократического общества».
«Но ведь в действительности судьбу заключенных решает только надлежащая правовая процедура, не так ли?»
«Совершенно верно, и в эту кухню вмешиваться мы не сможем. Однако новая процедура ускоренного рассмотрения апелляций означает, что заключенный гораздо быстрее, чем раньше, исчерпывает свои последние шансы на обращение к системе правосудия, после чего, как я и говорил, контроль над распорядком приведения приговоров в исполнение полностью перейдет в руки нашего зрителя».
Лалли выстреливает в ведущего хитрожопым адвокатским смешком и широко разводит руки в стороны.
«Если отбросить частности, Боб, то все предельно просто: содержание преступников стоит денег. Популярные телешоу приносят деньги. Преступники на ТВ – люди весьма популярные. Мы совмещаем одно с другим, и нате вам – проблема решена».
Репортер выдерживает паузу, пока на заднем плане садится вертолет. Потом задает следующий вопрос:
«А что вы могли бы ответить тем, кто считает, что таким образом вы будете нарушать права заключенных?»
« Я вас умоляю, преступники, по определению, живут в ситуации принудительного ущемленияправ. К тому же при существующей системе осужденные могут годами томиться в тюрьмах, не зная, как решится их судьба, – а этовы не считаете жестокостью? Мы просто предоставим им то, что всегда обещала и никогда не исполняла в действительности наша правовая система, – рациональность. Кроме того, у них будут куда более широкие возможности получить духовное утешение от ближних и выбор музыкальной темы, которая будет сопровождать Последнее Событие. Мы собираемся даже построить специальный павильон, в котором они будут делать свои Последние Заявления, и картинку на заднике они тоже смогут выбирать сами. Поверьте – сами осужденные с готовностью поддержат подобные нововведения».