Биргер Алексей. Похоронное танго (Богомол - 6)

   А гармонист я хороший. Вот только редко играть доводится.
   Константин встал, чтобы идти. Чужак дернулся было, чтобы его остановить, но двое городских его взглядом успокоили: мол, пусть сходит парень, все нормально.
   Выходит, "арест" только Горбылкиных касается. Интересно, что они натворили? А Виталик, который возле меня сидит, уже минут десять мне что-то трендит, о своем толкует, в правое мое ухо, пока мое левое к Владимиру повернуто.
   - А если что, то я тебе всегда... - тянет он. - Все ведь тут свои, а мне позарез надо...
   Я смутно уразумел, что это он в долг просит. Надеется свой кусок от тысячи рублей отщипнуть. И, разумеется, чем больше, тем лучше.
   - Да иди ты, Виталик... - говорю я.
   Он сразу начал бледнеть и заводиться. Ну, оно и понятно: псих, придурок.
   - Я ж тебе от всей души, а ты... Ты понимаешь, с кем связался? Без меня не выпутаешься, за то и прошу. Я ведь сумел их перехитрить, вот, смотри... - и, отклонившись чуть, показывает мне финку, в сапог спрятанную. - Всех распишу, если дядя сигнал подаст... - и вдруг в его глазах злоба полыхнула, и он процедил. - А тебя, суку, в первую очередь, если не поделишься!..
   А с него станется на рожон полезть. Хотя куда и кого ему "расписывать", когда он уже поплыл? Так он не соображает, нас ведь всех под монастырь подведет, если кого из "гостей" - в первую очередь, одного из городских бандюг - пырнет ножом. На один удар времени у него хватит... Но потом!..
   Я быстренько вокруг стола взглянул, не заметил ли кто его выкрутасов. Но нет, слава-те Господи. Чужак и Смальцев о чем-то своем промеж собой говорят, закрасневшаяся Зинка со старшим Горбылкиным речи ведет, а Владимир и Николай как раз в это время перешептывались парой слов.
   Вот уж воистину, думаю, по Высоцкому, по Владим Семенычу: "И затеялся смутный чудной разговор, Кто-то водку хлестал, кто-то песни орал, А припадочный малый, придурок и вор, Острый нож из-под скатерти мне показал..." Правильно цитирую? По-моему, правильно, если где-то в слове и ошибся, то это неважно.
   А тут Николай наклоняется ко мне через стол и тихо спрашивает, эстафету у Владимира перенимая:
   - Так что там все-таки случилось, с девкой-то?
   И при этом полный стакан водки мне льет.
   Я стакан осушил, губы вытер, постарался припомнить, что мне за вопрос задали. Напрягся, вспомнил - и сам вопрошаю, поскольку уже перестаю соображать, где я, с кем беседую и на каком я свете.
   - С которой из девок?
   - Выходит, их несколько было? - это уже Владимир спрашивает, и голос его почему-то совсем издалека до меня доносится, будто сквозь комариный звон.
   - Ну да... - говорю я. Я у самого одно желание: мордой в тарелку не упасть. - Одна, которую я выкопал... И другая, которая поручила мне ту, другую выкопать, и деньги заплатила...
   Сам слышу, что, вроде, что-то не то говорю, но мне бы хоть как языком ворочать..
   - И где она? Та, другая? - Николай продолжает допрос.
   - Какая? Которую я выкопал? Не знаю.
   - Нет, та, которая поручила тебе её выкопать.
   - Дома, небось, где же еще.
   - И где её дом?
   - А будто вы не знаете? - удивился я.
   - Тот самый дом? И она - хозяйка? Настоящая хозяйка, не поддельная?
   - Да мне откуда знать, поддельная она или нет? - возразил я. Представилась как самая что ни на есть натуральная.
   Владимир мигнул Чужаку, вроде как, и тот встал и к выходу пошел, прервав треп со Смальцевым. В дверях столкнулся с Константином, который гармонь мне тащил.
   - На, батя, держи, - говорит он, пропустив Чужака на улицу и подходя ко мне. - А от Лехи еле отбоярился. Так и рвался к нам заползти. Я уж внушил ему, что у нас гости, с которыми давно не виделись, и поэтому посторонних не нужно...
   - Эх! - говорю я, как сын гармонь мне подал. - Погуляем от души, ведь на том свете не загуляешь!
   И тронул гармонь, развел, первые аккорды взял. Ох, запела, родимая!
   - Чего исполнять-то? - спрашиваю.
   - Со слезой давай! - требует Зинка.
   И все остальные поддакивают.
   - Что-нибудь душевное, - городские бандюги говорят. - Вроде Михаила Круга. Слыхал такого?
   - Да я новых не знаю, - отвечаю я, сам удивляясь, откуда, стоило гармонь в руки взять, чистота в речи появилась и язык заплетаться перестал. И, главное, в мыслях чистота пошла, будто затмение какое отхлынуло. Что ещё пять минут назад было - плохо помнится, а вот этот, нынешний момент со всей ясностью воспринимаю. - Я уж вам такое подберу, из душевного, что в мои времена слезу вышибало.
   И запел я про "Клен ты мой опавший, Клен обледенелый...", а потом ещё из Есенина, про "Ты жива еще, моя старушка..."
   ...И тебе в вечернем сизом мраке,
   вывожу я,
   Часто видится одно и то ж,
   Будто кто-то мне в кабацкой драке
   Саданул под сердце финский нож...
   - это уж все подпевают, и городские так задумчиво руками в воздухе поводят, сигареты закуривая, что вот, мол, и Сережа Есенин из наших был.
   И при этом не забывают мне стаканы подливать. А я хлопнул стакан, другой, да и запел про "И дорогая не узнает...", и при этом, вижу, Виталик Горбылкин, обстановкой воспользовавшись, поднимается и вроде как выйти хочет.
   Но эти, они зорко следят, и Николай говорит ему:
   - Ты куда? Посиди пока.
   - Да мне бы до ветру... - мычит Виталик.
   - Ничего, потерпишь... Толик! - это Чужак воротился и машет от двери рукой, что, мол, все в порядке. - Возьми этого за шкирку и своди до ветру.
   - Сделаем!.. - говорит Чужак. И, буквально, берет придурка за шкирку, чтобы тот никуда не сбежал, и ведет его.
   А Николай при этом поглядел на часы и кивнул Владимиру. Тот в ответ кивнул.
   А я "На сопках Манчжурии" начал. Душевная песня, хоть и старая. Но не допел до конца, как крик со двора. Я примолк, мы всполошились, а Константин первым успел выбежать, и, пока мы чухались, что к чему, вводит Чужака. Чужак пополам согнулся, руки к животу прижал, между пальцами кровь течет.
   - Сбежал!.. - хрипит он. - Ножом меня вдарил и сбежал...
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   Тут уж, сами понимаете, не до веселья и не до песен. Чужак хрипит, концы отдает, Зинка, Константин и Смальцев возле него хлопочут, Николай старшего Горбылкина за плечо трясет:
   - Если твоего... так его и так, трамтарарам!.. не поймаем, знаешь, что я с тобой сделаю?
   Горбылкин сидит белый как мел, весь хмель растерял: понимает, что с ним сделать могут.
   А Владимир, он так спокойненько очередную сигарету закуривает и водки себе наливает. Глядя на него, и я себе плесканул.
   - Правильно, папаша, мыслишь, - кивнул он мне. - Чужак либо выживет, либо нет. А теперь говори мне, как эта девка тебя нашла.
   - Да вот так и нашла, - говорю, - что я пошел с утра Аристархычу могилу рыть, а она меня и словила.
   - И велела эту чурку откопать?
   - Да. Велела.
   - И как к виду мертвого тела отнеслась?
   - Да никак. Совершенно спокойно. Как будто ей это не в новинку.
   - Интересно, да... И что она с телом сделала?
   - Понятия не имею.
   - Не имеешь, значит? То есть, увезла куда-то?
   - Угу, - мычу я, глядя в стакан.
   - И какой она тебе вообще показалась?
   - Ну...
   - Говори, не бойся.
   И выложил я ему как на духу:
   - А такой показалась, что, хоть и красотка она, но если б мне предложили выбирать, кого больше бояться, вас или её, я бы её выбрал!
   - Выходит, здорово она тебя напугала? Но разве ты раньше её никогда не видел?
   - Никогда... - я помотал головой и ещё себе водочки налил. И, при этом, забрезжили у меня воспоминания о какой-то блестящей идее, которая посетила меня, прежде чем я на бугорке вырубился. Но в чем эта идея заключалась - не могу теперь припомнить, хоть убей. (Это я так фигурально выразился, а ведь сижу в том положении, когда и буквально убить могут, чуть что не так сказани или обузой стань).
   - Так она ж сколько лет здесь девочкой отдыхала, с дедом вместе.
   - Нет, - я опять головой мотаю. - Это не она. Я ж специально спросил, Катя она или нет, а она мне ответила, что Катя ей ещё около года назад дом продала, а её саму Татьяной зовут.
   - Наврала она тебе! - хмыкнул Владимир. - Мы и в налоговой инспекции уточняли, и в земельном комитете, и всюду: не продавался дом. Около года назад Кузьмичев Степан Никанорович умер, и теперь владелица дома его внучка, Кузьмичева Екатерина Максимовна. Причем в права наследства она вступила только через полгода, как по закону положено, в январе где-то, так что продать дом около года назад никак не могла, права ещё не имела им распоряжаться. Улавливаешь?
   Я-то улавливаю, насколько хмельная башка позволяет, но от этого у меня в мыслях ещё больше все путается.
   - Зачем ты мне все это рассказываешь? - спрашиваю. - И вообще, зачем вы нас кормите и поите как на убой, зачем мертвое тело ищете?
   - Много будешь знать - не доживешь до старости! - смеется он. - А про Катерину я тебе рассказываю, потому что... Знаешь, кем её дед был?
   - Старик как старик, - я пожал плечами.
   - Скажешь, старик как старик! Палачом он был.
   - То есть? - мне подумалось, что у меня со слухом начались нелады.
   - То оно и есть. Один из лучших СССР исполнителей считался, пока на пенсию не вышел. Вот я тебя и спрашиваю: будешь ты внучке палача помогать?
   Я сижу, ошалелый, и понимаю, что ещё выпить надо. А Николай окликивает:
   - Володь! Пока ты тут турусы на колесах разводишь, Чужаку совсем плохо становится. Надо его в больницу везти.
   Пока мы говорили, Зинка, с помощью Константина и Смальцева, перебинтовала Тольку Чужака, анальгину ему дала, или чего другого обезболивающего, на кровать переложила, и даже льду приложила, из холодильника - словом, что могла сделала. Я это видел краем глаза, потому и не отвлекался, моя помощь только сумятицу лишнюю внесла бы. А Владимиру, тому вообще было словно до лампочки.
   - А я бы не стала его сейчас в больницу везти, - возразила Зинка. Его ж аккуратно транспортировать надо, ещё навредим ему, если растрясем. До утра он нормально дотянет, а утром деревенский медпункт откроется, вот пусть медичка и вызывает ему специальную перевозку. В медпункте телефон есть.
   - Слышишь? - обращается к Николаю Владимир. - Баба дело говорит. Нам отсюда двигаться нельзя, и нам же лучше будет, если менты понаедут и сами потом засвидетельствовать смогут, что мы здесь всю ночь провели. Ведь это Чужака пырнули, а не он пырнул, поэтому наше дело чистое. Да и задремал Чужак, вроде, так что не тереби его.
   - А с этим что делать? - Николай кивнул на Горбылкина.
   - С этим? - Владимир на секунду задумался. - А ты не понимаешь? Нам его племянник и тут на руку сыграл. В общем, делай, как знаешь. Я бы его отпустил.
   Мне показалось, он тоже закосел чуток, иначе бы не стал говорить так, почти откровенно, в нашем присутствии. Потому как, я понимаю, "отпустить" это значит прибрать не у нас, а в сторонке где-то: таким манером прибрать, чтобы никаких следов не осталось. Вполне ясно высказано, если во все вместе вслушаться - в то, что он сказал.
   Что ж, Николай берет Горбылкина под локоток, подталкивает к двери, потом вдруг к нам поворачивается:
   - Слушайте, а чего это ваша собака не лает? Сперва чуть цепь не сорвала, как мы появились, а потом столько народу ходило туда и сюда, а она молчит в тряпочку.
   - А чего ей лаять? - ответила Зинка. - Пес умный, он не лает на тех, кто из дому выходит. И на гостей, которых мы только что в дом впустили, тоже не лает, если им через двор прогуляться надо. Вот если б вы завтра опять приехали - он по-новой хай поднимет, может и цапнуть.
   - Но на Виталика он бы в любом случае шум поднял, - заметил Константин. - Еще когда Виталика во двор вывели, не говорю уж, когда он сбегал. Виталика он так не любит, что в любой момент порвать его готов, входит он там в наш дом или выходит. Никого больше так не ненавидит! А если до тропинки к сортиру его цепь не достает, то вход в калитку перекрывает.
   - Так Виталик, небось, не через калитку, а огородами бежал, вот и вся недолга, - вставил я.
   - Не худо бы проверить, - покачал головой Константин. - Выйду-ка я вместе с вами - это он сказал Николаю и Антону Горбылкину.
   И выходит, значит, а я смотрю, что ночь малость бледнеет уже. Владимир, подмечаю, на часы украдкой глянул: понимай, какой-то свой, особый счет времени у них идет и какому-то строгому своему расписанию им надо соответствовать. И главное, какое-то время зафиксировать, до которого они вот здесь, у нас сидят.
   Зная их повадки, я так предположил, что для какого-то алиби им это дело нужно. Пока, то есть, братва по их заданию какую-то разборку проводит, они при свидетелях светятся. Недаром у них упоминание промелькнуло, что если менты понаедут, то ещё лучше - сами свидетелями станут, что они всю ночь здесь проторчали. Если так им это самое алиби важно, то, выходит, нехорошее какое-то дело сегодня ночью свершается. Совсем нехорошее, кровавое. Вот такие мысли крутятся, только в голове шумит, и додумать эти мысли до логического конца нет никакой возможности. Главное, впрочем, вырисовывается: если мы им как свидетели нужны, то, выходит, нашей жизни ничего не угрожает, и можно вздохнуть с облегчением.
   И не успеваю я этот вздох облегчения сделать, как возвращаются Николай и Константин, оба белые, и, на то похоже, хмель из них вышибло, каким-то мощным ударом по мозгам.
   - Володька! - говорит Николай. - Пойди, погляди. Недаром собака примолкла.
   - Да что такое? - говорит Владимир, поднимаясь из-за стола. - И где дядя этого уродца?
   - Дядю Смалец стережет... Да не в нем сейчас дело! Подь сюда. Сам увидишь, мать их...
   Владимир, ничего больше не говоря, спешно потопал вслед за Николаем. Увидел, по его роже перекошенной, что дело и впрямь какое-то очень серьезное, керосином пахнет.
   А Константин подошел к столу, хватанул стопарь, да и маханул разом. Лишь тогда малость порозовел.
   - Да что случилось, сынок? - спросила Зинка. Я-то, грешным делом, как облегчение душевное пришло, кемарить начал. Сижу, с гармошкой на коленях, глаза закрываются, голова на гармошку падает.
   - А то случилось, - ответил Константин. - Что не зря собака молчала. Мы выходим, а он под сруб забился, лежит, уши прижаты, и только в сторону ихней машины, которую они прямо в проход между нашим и соседским заборами вогнали, жалобно подвывает. Не подвывает даже, а поскуливает. Я и брякни: "У вас что, ребят, покойник в машине? Собаки только на покойников так воют!" "Типун тебе на язык!" - отвечает этот, который Николай. Выходит за калитку, в машину заглядывает, потом багажник открывает, да так и столбенеет. Просто, этот, статуя с отвалившейся челюстью.
   - И что там? - я поднял голову. - В смысле, чей труп?
   - Генки Шиндаря, - ответил Константин. И хватанул ещё одну стопку.
   Зинка так и села.
   - Допрыгался, Генка! Кто ж его так?
   "Кто, кто? - думаю. - Да те же, кто "таджичку" оформил, ведь Генка с "таджичкой" одной веревочкой были повязаны. А поскольку, понимай, "таджичку" эти Владимир с Николаем сделали - лично ли, или братва по их указке, неважно - то, значит, и Генка Шиндарь на их совести. То бишь, это так говорится, а есть у них совесть, нет ли, это сомневаться можно."
   Тут, мыслю я дальше, другое интересно. Вон, их чуть удар не хватанул, когда они увидели труп. Значит, не с собой они этот труп катали, свалили где-то, да и как они катать его могли, если у них полный багажник был жратвы и выпивки? Выходит, кто-то этот труп назад им подбросил, после того, как они от него избавились. И подбросил, считай... когда ж Тузик в последний раз зашелся?.. часа, этак, три назад. Вот тогда, значит, в багажник и подбросили, потому что после этого Тузик наглухо замолчал, будто пасть ему заткнули.
   И потом, стали бы они так спокойно ментов поджидать, зная, что у них мертвяк в багажнике? Конечно, не стали бы! А теперь, осенило меня, они влипли. Уезжать им нельзя, им алиби нужно, чтобы, значит, все время мы их видели. Но и Генку оставлять в багажнике нельзя. Менты, как приедут, заставят их багажник открыть для проверки, это без вариантов. И никогда они не докажут, что этот труп им подбросили. Вот и соображай им, что делать.
   От всех этих мыслей дремотность моя чуть развеялась, и как-то бодрее стал я на мир смотреть. И даже не то, что бодрее, а с той особой трезвостью, которая приходит, когда вздремнешь посреди гулянки и словно как туман в голове росой опадает, и так ясно-ясно в голове становится, и только мозги слегка ледком позвякивают. Обманчивая это трезвость, знаю, и после неё только хуже порой ведет. Но, когда приходит мгновение этой обманной трезвости, то все видишь, и вширь, и вдаль, вся жизнь в одном взгляде умещается, и только далеко-далеко, на горизонте, различаешь в этом просторе черные тучи будущей похмелюги.
   - Кто, не знаю, - говорит Константин. - Одно точно: кто-то, кто на наших гостей зуб имеет и решил телегу навоза на них вывалить, чтоб они, если не задохнулись, то уж долго не отмылись. Куда им Генку девать, когда менты приедут? То-то!..
   - А Генка... - я себе полстопки плеснул, но, прежде чем выпить, вопрос задал. - Он как убит, зверски или не очень?
   - Я не особо приглядывался, - Константин ответил. - Что убит, а не просто так в жмурика сыграл, это точно. Кровь на нем видна.
   Я головой покачал, стопку маханул, сыром зажевал - крепким таким, ноздреватым, отменным этим сыром, который раньше "швейцарским" назывался и три девяносто в магазинах стоил. Когда был, конечно.
   - Только бы нас они в эту историю не втравили, - сказала Зинка.
   - Да как они нас втравят? - возразил я. - На нас где сядешь, там и слезешь, потому как с нас взять нечего. Вот увидишь, даже милиция не станет нас теребить. Единственно, что...
   - Что? - нервно спросила Зинка.
   - Да, вот, если пушки на нас с Константином наставят и погонят у нас на огороде Генку закапывать - это, конечно, неприятно будет...
   - Типун тебе на язык! - сказала Зинка.
   И, не успела сказать, как эти бандюги возвращаются, и выясняется, что я как в воду глядел.
   - Значит, так, мужики, - говорит Владимир. - Берите лопаты - и за дело, пока не рассвело.
   И тоже полный стопарь хватает, хотя до этого и аккуратно пил. Как хватил, скривился весь, будто от зубной боли, потом повеселел и подмигнул:
   - И не боитесь, мужики, мы вас не обидим. А услугу оказать нам надо, по законам гостеприимства.
   Вот, думаю, карусель завертелась, только успевай могилы копать! Но делать нечего, беру я лопату, и Константин берет, и шагаем мы через огород, местечко приглядываем.
   - Батя, - Константин при этом спросил, - а у нас не того... не начнутся завороты всякие, от того, что мертвяк будет при доме лежать?
   - Что ты имеешь в виду? - не понял я.
   - Да к тому, что к несчастью это, вроде бы. Нельзя покойников близ дома закапывать, и вообще нельзя не на кладбищенской земле хоронить. Иначе, хоть он и "покойником" называется, от него может пойти одно беспокойство.
   Мне на свежем воздухе хорошо, прохладно, и даже легкий озноб приятным кажется, и я ответил беспечненько:
   - Так мы его в самом дальнем углу, за компостной ямой, зароем. Оттуда никакая трупная зараза до дому не доползет.
   В общем, выбрали мы местечко поглуше - в том углу, где никогда ничего ни возделывать, ни сажать не будем - и взялись за работу. И копнули немного, не больше, чем на метр с лишним яму сделали, а я, после всего принятого и с недосыпу, и разогрелся уже, и закачало меня.
   - Баста! - говорю. - И так сойдет. Может, его в другое место переносить придется, так пусть уж поближе к поверхности лежит, возни будет меньше.
   Вернулись мы машине, Владимир командует:
   - Берите его за руки, за ноги - и тащите.
   Что ж, наше дело маленькое, взяли и потащили. А я еще, пока мы тащили, как следует постарался рассмотреть, что с Шиндарем сделали и как его прикончили.. Нет, не мучили его так, как "таджичку", быстро израсходовали, удавкой на шею. То ли он им быстро все выложил, то ли с него и не требовали выкладывать, что известно, просто как свидетель он лишним был. Хотя морда, да, в кровь разбита - эту кровь мой младшенький и углядел - но по морде получить, это ж почти святое, это мучениями не назовешь. Интересно, думаю, если они всю компанию "таджички" подчищать вздумали, то не мешало бы узнать, мелькала где Ирка-оторва в последние дни, или никто её не видел, и она, надо понимать, тоже в землю схоронена...
   В общем, уложили мы Шиндаря в нашу яму, землей забросали как следует, и, я почувствовал, совсем у меня руки-ноги колыхаться перестают, не двинешь. Еле-еле через огород дотащился, лопату у входа приткнул, да и на подгибающихся коленках в дом заполз, еле-еле наши пять ступеней одолел. В передней комнате закусон продолжается, в правой, где считается наша большая спальня и где телевизор стоит, Чужак на диванчике спит, во сне ворочается и скрипит зубами, в левую комнату дверь закрыта и Зинки не видно: это, она, значит, в маленькую спаленку отползла. Владимир и Николай вроде как отошедшие сидят, Константин, меня обогнавший, стопарь уже принимает, и ещё Колька Смальцев опять ко всей честной компании вернулся. Я руки под рукомойником помыл - первое дело после возни с любой дохлятиной - и, за стол присоединившись, так на стул и бухнулся.
   - А где, - спросил, - старший Горбылкин? Куда дели?
   - Дома, - говорит Смальцев. - Где ж ему ещё быть? Сидит и трясется.
   А Владимир усмехнулся:
   - А ты, что ль, решил, что мы и его в расход списали? Очень он нам нужен!
   - Ладно, - пробормотал я, - вы досиживайте, как хотите, а я ещё стопарик - и спать. На ногах не держусь, и глаза сами слипаются.
   Как сказал, так и сделал. Даже не воспринимал толком, о чем они говорили, от стола чуть не на четвереньках до кровати дополз, да сразу в сон и провалился, будто в черную яму ухнул или выключил меня кто.
   А проснулся я при полном свете, и сообразить невозможно, где я и что со мной такое. Вроде, за плечо меня кто-то тряс. Я медленно так, с трудом, понимаю, что трясет меня милиция. Тут кое-какие воспоминания забрезжили. Я на диван напротив моей кровати взглянул - нет Чужака, увезли уже. То есть, понимай, меня как свидетеля происшествия будят, показания взять. И суровые такие лица у ментов, или кажутся мне суровыми, потому что все лица малость в глазах расплываются...
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   - Вставай, Яков, - говорит тот мент, что над самым моим лицом наклонился. - Конец веселью.
   Я присел, за голову схватился.
   - Какое там веселье?.. - еле выговорил я. - Это ж, знаете... "А поутру они проснулись", вот как это называется.
   - Правильно определил, - сказал второй мент. - Так что, думаю, разговор у нас легко сложится... Если помнишь, конечно, что было.
   - А что я должен помнить? - спросил я. - То есть, вроде... - Я ткнул пальцем в сторону дивана. - Чужака уже в больницу увезли?
   - Увезли, родимого, - ответил первый мент. - "Скорая помощь" почитай два часа, как уехала.
   - И сколько ж сейчас времени?..
   - Да уж третий час дня. Мы тебя до поры не хотели будить, пока вопросы не поднакопятся. А теперь все разом и зададим.
   - Да, вопросы... - я все ещё плохо соображал. Это ж надо, полдня продрых! - И у меня вопрос. Поймали Виталия Горбылкина?
   - Нет, бегает где-то. Но ты не волнуйся, мы его быстро изловим. А ты вот скажи, за что ты Геннадия Шиндаря удавил? Или так, по пьяни получилось - вроде того, как Горбылкин Чужака пырнул?
   Тут, сами понимаете, с меня весь хмель слетел.
   - Я?! - я аж поперхнулся - собственным дыханием подавился, можно сказать. - Не убивал я его!
   - Зачем тогда труп прятал? - спросил первый мент.
   Тут я заткнулся. Раз они труп нашли - то сказать мне нечего. То есть, я, конечно, многое могу рассказать в свое оправдание, всю свою историю ментам выложить, только, если я перед ментами разболтаюсь, я потом и суток не проживу. Либо Владимир с Николаем велят меня самого закопать, либо эта Татьяна-Екатерина (как её называть, уж и не знаю) потроха из меня выпустит. Дамочка она из таких, у которых на дороге не стой, раздавит как таракана.
   И, выходит, надо мне как-то выкручиваться таким образом, чтобы никого не назвать. И, не дай Бог, про таджичку не проговориться.
   Ну, я изображаю полный испуг и недоумение.
   - Какой труп?! Когда?!
   - Да тот самый, свежезарытый, за компостной ямой.
   - Неужели там Генка Шиндарь лежит?!
   - "Неужели!" - передразнил меня мент. - Плохо комедию ломаешь, Яков Михалыч. Если ты тут ни при чем - откуда ж ты уже знал, что Шиндарь мертв?
   - Ничего я такого не знал, - ответил я. - Сами первыми об этом сказали, а теперь меня ловите... Да его кто угодно мог на участке закопать. С той, с дальней стороны подлезть - как раз плюнуть. Если б я его убил, то я бы его на чужом огороде схоронил, верно? Ну, чтобы следы замести. А раз на моем огороде его схоронили - значит, кто-то другой следы заметал. Так получается?
   - Хитрый ты, Яков Михалыч, - ухмыльнулся второй мент. - Тонко плетешь. Но не забывай, что где тонко, там и рвется. Ладно, вставай, поехали.
   - Куда? - удивился я. Внешне удивился, потому что так-то я понимал, что они имеют в виду.
   - В кутузку. Посидишь у нас - авось, с памятью получше станет. Кстати, и сына твоего прихватим - ведь две лопаты со свежей землей у крыльца стоят, значит, Шиндаря двое закапывали.
   - Да мало ли кто лопаты одолжить мог, пока мы гуляли. Такой был дым коромыслом, что могли весь огород обобрать - мы бы и не услышали.
   - Так бы и не услышали. А собака на что?.. В общем, не тяни резину. Поехали. Одевайся.
   Я-то встрепан как бомж - так ведь весь вчерашний день и проходил в старом спортивном костюме, с дырками на локтях и коленях и в земле перепачканном (а в чем ещё прикажете могилу рыть и другие дела делать?), в нем и ночных гостей привечал, в нем и спать завалился. Ну, тут я, значит, в "городские" брюки кое-как перелез, рубашку чистую нашел, сандалетки пристойные вместо драных кроссовок. Хоть в тюрьму иду, но и в тюрьме надо хоть сколько-то пристойно выглядеть. Выполз в большую комнату, где, гляжу, после гостей все уже прибрано и вымыто, и где за пустым столом Зинка сидит, чуть не навзрыд ревет.