Биргер Алексей
Похоронное танго (Богомол - 6)
АЛЕКСЕЙ БИРГЕР
ПОХОРОННОЕ ТАНГО (БОГОМОЛ-6)
Отворяй свой зев, погост,
У тебя почетный гость:
Йейтс уходит налегке,
Оставаясь жить в стихе
Крут у Времени и скор
Равнодушный приговор
Мужеству, и чистоте,
И телесной красоте.
Но теплеет грозный лик,
Видя баловней своих:
Тех, кому дано беречь,
Речью став, живую речь...
(Уистан Хью Оден.)
...Худо-бедно, в полном сборе
Встанут Яков и Григорий,
Евдоким и Константин.
(Олег Чухонцев.)
(То, что одно из имен в этом повествовании не совпадает с перечислением у Олега Чухонцева - среднего сына зовут не Евдоким, а Михаил - это не ошибка. Иначе, чем Михаилом, не могли родители его назвать. Но, кажется мне, благодаря этому "сдвигу", строки Чухонцева ещё точней и выпуклей отражают внутренний смысл того, о чем здесь рассказывается.)
ПРОЛОГ
- Воды!.. - прохрипел старик.
Внучка достала из холодильника ледяную бутыль "Угличской" и свернула ей винтовую крышку - на удивление легко, очень часто крышка на бутылках их местной минеральной воды заедала: то ли аппарат, который автоматически завинчивал крышки, был неисправен и перегревал их так, что они излишне расплавлялись и прилипали к бутылке, то ли что.
Сейчас, во всяком случае, крышка открылась легко и просто, и внучка успела поднести умирающему полный стакан - взяв стакан из того красивого набора, который старик приобрел ещё в начале шестидесятых.
- И на кого я тебя оставляю?.. - проговорил старик, опустошив с треть стакана и отнимая стакан от губ. - Ведь и не расскажешь никому, чья ты... Ни к кому за помощью не пойдешь... Все тебя будут ненавидеть... Из-за меня.
- Сейчас другие времена, дедушка, - мягко сказала внучка.
- Верно, другие... Вон, и смертную казнь отменили, так что моя профессия, вроде как, ни к чему, - старика понесло на наболевшее. - А пенсия была какая!.. Тоже все сгорело. Пятьсот рублей брежневскими - это не полторы тысячи нынешних, на полторы тысячи не разгуляешься, так? Ты уж прости...
- За что, дедушка?
- За все. За то, что только я один у тебя и есть. Да и то... Никакой. Ты вот что... Ты дом продай. И побыстрее. Поняла? На этот дом отдельная история завязана. Нельзя тебе к нему прикасаться, только мне можно было, потому что... потому что... Нет, даже тебе не расскажу, почему. Но очень тебя прошу, продай его, как только в наследство оформишь, чтобы моя душа была спокойна.
- Хорошо, дедушка.
Старик вдруг беспокойно заерзал.
- А как ты думаешь, гореть моей душе в аду или нет?
- Что ты, дедушка! За что тебе гореть?..
- Сама знаешь, за что... - старик приподнялся на локтях. - Пластинку поставь, а?
Внучка, ни слова не говоря, откинула крышку старого громоздкого радиоприемника с затянутыми золотистой материей усилителями звука и в деревянном корпусе - под этой крышкой было отделение для грампластинок - и опустила иглу на пластинку, которая так и покоилась на вращающемся круге. В последние три недели эту пластинку крутили бессчетное количество раз.
...И в даль туманную бегут года,
И так настойчиво и нежно кто-то
От жизни нас
уводит
навсегда!..
- поплыло голосом Вертинского "Палестинское танго".
...И в том краю где нет ни бурь ни битвы,
Где с неба льется золотая лень,
Еще поют какие-то молитвы,
Встречая радостный и светлый Божий день...
Старик жадно слушал, чуть приподнявшись на локтях - на большее его сил не хватало. Он любил ритмы танго, и всегда ставил какое-нибудь танго после работы, выпивая при этом стопку-другую. Чуть позже, достигнув высот в своем ремесле, и оставшись к тому же единственным исполнителем на большую область, он попросил, чтобы танго играло во время процедуры и заглушало звук выстрела. Ему позволили. И теперь ему чудилось, что он опять при деле, полон сил, что он идет по гулким длинным коридорам, и все посматривают на него с испугом и уважением, а он уже чувствует пальцем курок.
А внучка, уйдя на кухню, плакала перед бумажной иконкой, прикнопленной к стене, крестясь и бормоча ей самой придуманную молитву.
В мусорном ведре шуршала мышь: в это лето мыши стали добираться и до последнего, пятого этажа их пятиэтажки. Внучка не обращала на мышь никакого внимания.
Когда пластинка доиграла и, зашипев и щелкнув, отключилась игла, она вернулась в комнату.
Старик был уже мертв. Его голова запрокинулась, уголки губ чуть приподнялись, и могло показаться, будто перед смертью его посетило какое-то хорошее воспоминание или блаженное видение. Но, скорей всего, это было напряжение мускулов во время последней - и загодя проигранной - схватки со смертью.
Внучка присела на край кровати, взяла руку старика в свои. Ей хотелось вновь заплакать, но слез не было, глаза оставались сухими. Посидев с полчаса, беззвучно шевеля губами, будто опять произнося на ходу сочиняемую и от сердца идущую поминальную молитву, внучка встала и пошла набирать все нужные телефоны: врача, который должен выписать свидетельство о смерти, похоронного бюро...
Хоронили старика через три дня, и на похоронах никого не было. Да и кто мог прийти - старик по жизни не умел и не хотел обзаводиться друзьями. Знавшим, кто он такой, вообще казалось странным, что он мог хоть одну живую душу пригреть, пусть и родную внучку. А знавших было немало: старик предпочитал не рассказывать о своей жизни, но и не скрывал специально, и, когда много лет назад начавшая носить ему пенсию почтальонша увидела его документы и растрезвонила, догадавшись, что означают пометки ведомства, начисляющего эту пенсию, и её размер, старик в ответ на косые взгляды, полные и ужаса и жадного интереса, ещё больше замкнулся в себе. Находились, правда, такие, кто пытался раскрутить его на рассказы о его работе, выставив ему бутылку, но старик не очень-то поддавался. Только раз его понесло, когда был месяц май, и откуда-то из открытого окна наяривал голос мертвого поэта - голос, ставший особенно убедительным, когда он однажды отделился от тела, превратившись в череду магнитных пометок на пленке, в тугое магнитное поле, невидимое телесному глазу и в виде тончайшей златотканой паутины над землей предстающее глазу духовному... и этим магнитным полем остался жить в России, будто то, что упокоилось на кладбище Женевьев дю Буа было пустой оболочкой, временным пристанищем для слова и звука, выкинутым за ненадобностью, когда слово и звук переросли и источили это пристанище... И пел этот голос про "Море, море, море, море Черное, Неподследственное и неприрученное", которое вертухай на пенсии сумел-таки в своем сновидении укатать на полную катушку, пообломав рога слишком вольной стихии:
И лежал он с блаженной улыбкою,
Даже скулы улыбка свела,
Но, как видно, последней уликою
Та улыбка для смерти была.
Он не вышел ни утром, ни к вечеру,
Коридорный слетал за врачом,
Коридорная жалкую свечечку
Над счастливым зажгла палачом...
- Да, - сказал старик своим собутыльникам. - Да... Велели бы - и море пообломали бы... Хотя я-то позже работал. А люди... Нигде не увидишь их вот так, как на ладони. Все проявляется. Одни идут, на все им наплевать. Как был офицер, о нем ещё в газетах писали, будто о продавшемся шпионе. Ну, известная личность, много наших секретов этим западным шкурам толканул. Даже побрился чисто, гад, прежде, чем коридорчиком пройти. А другой был, здоровенный бандюга, две семьи вырезал, так он рыдал и в истерике бился. Еле-еле три дюжих охранника его уломали. Нет, когда человек себе цену знает, это другое дело. С таким у тебя вроде как контакт устанавливается, такой контакт, которого у него, небось, ни с кем не было, ни с матерью, ни с отцом, ни с детьми, ни, там, с полюбовницами...
И старик опять замолк, вспоминая другие выпивки. По полному стакану после чисто выполненной работы, чтобы душа расслабилась и чтобы мгновение ледяного холода в горле сменилась медленно разгорающимся огнем в желудке: приличествует дню смерти такого сочетание льда и пламени и словно о вечности говорит: мерещится, что мостик в вечность, по которому душа проходит, он точно вот такой, чуть в сторону от центральной оси отклонишься, и либо когтистая лапа огня хватанет тебя из-за перил похлеще тигриной, либо такая же когтистая лапа мороза, и на том твоя вечность и кончится...
Но тогда старик пил с людьми, которые его понимали. А эти - нет, не понимают. И толковать с ними не о чем. И старик прервал разговор, и, отнекиваясь от новых приглашений, замолчал, на все оставшиеся годы, но сказанного оказалось достаточным, чтобы толки и слухи, будто крепчайший цементный раствор, ещё больше нарастили и отделили стену, отделяющую его от остального мира.
Так что никто из местных пожаловать на похороны не мог. И телеграммы некому было слать: сын старика и его невестка, родители его внучки, погибли в катастрофе, когда девочка была совсем маленькой. Больше родных не имелось, а все местные жители, как было сказано, шарахались от старика, зная, какой жуткой профессии он посвятил всю жизнь. Даже с соседями по лестничной клетке отношения не сложились. Узнав о смерти палача, они облегченно перевели дух, хотя никогда и не видели от старика ничего дурного. И, все равно, встретив его, инстинктивно старались заслонить от него детей, и запрещали этим детям играть с внучкой - будто они могли подхватить от неё какую-то жуткую душевную заразу. Так и на девочку легло проклятие профессии деда, она росла в полном одиночестве, ни подруг, ни просто знакомых. Таких изгоев зачастую травят одноклассники. Ее травить побаивались (а вдруг её дед способен отомстить за внучку каким-нибудь жутким образом?), но подчеркнуто игнорировали. Прав был дед: даже в нынешние времена беспредела и наемных убийц слова "внучка палача" заставили бы отшатнуться всякого, так что девушке с трудом предстояло приспосабливаться к новой для неё жизни.. И первой задачей она положила себе обменяться в другой город, где её никто не знает и где она начнет новую жизнь. Если она хорошо продаст дом в деревне - тот дом, который старик заклинал её продать - то вот, на всякий случай, и доплата при обмене, которая может очень пригодиться. А не пригодится - будут деньги на первое время, на обустройство на новом месте.
Буквально на следующий день после похорон внучка дала в местные газеты объявление о продаже дома в деревне.
А дня через три ей позвонила покупательница - женщина с приятным, мелодичным голосом, сразу внушающим доверие.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Она давно убедилась, что, уходя от погони, лучше всего забраться в какую-нибудь глушь, в Богом забытое место, где никто не вздумает тебя искать. А что погоня на этот раз должна за ней развернуться нешуточная, она не сомневалась. Немало заказных убийств было на её профессиональном счету, и немало миллионов на банковских счетах, но никогда ей не доводилось выполнять такого заказа, как тот, который она с таким блеском довела до конца три недели назад. Выполняя такой заказ, поневоле где-то засветишься. И, что самое главное, после таких заказов сами заказчики предпочитают избавиться от исполнителей, даже если эти исполнители уникальные, неповторимые, лучшие в своем роде. Сами условия заказа, сама личность заказанного открывают исполнителю слишком многое. Открывают такие тайны прошлого, которых лучше не знать - ведь ради того, чтобы эти тайны никогда не вышли наружу, заказчики и идут на устранение опасного человека.
И в тот момент, когда она нажимала курок снайперской винтовки, и когда на площади Старого Рынка в Познани (той, которую многие библиофилы Европы знают как "площадь букинистов") наступила развязка очередной драмы с её участием, она уже знала, что её судьба решена. Но она не даром была лучшей в своем ремесле. Ей надо было два месяца, чтобы ликвидировать опасность, угрожающую ей самой. По её расчетам, эти два месяца у неё были.
Она опять поглядела в окно. Как давно не доводилось ей странствовать в электричках! И, вообще, как давно она не видела ту Россию, которая хоть на километр отстоит от окраин нескольких городов - Москвы, в первую очередь где ей и выпадала вся работа. И народ едет совсем не похожий на тот, какой она привыкла видеть. Какие-то пенсионеры, везущие с собой рассаду в сумках на колесиках - или в больших картонных коробках, поставленных на колесики молодежь, обсуждающая местные танцульки, романы и возможность заработка, жена, транспортирующая домой вдрызг пьяного мужа и огрызающаяся матом в ответ на его мат, три совсем молоденькие девчонки, читающие журналы "Лиза" и "Кул", парочка офицеров... Она, по неистребимой уже привычке, исподтишка пригляделась к каждому лицу, хотя возможность того, что её кто-то "ведет", составляла одну тысячную процента. Она так все обставила, что не могли её выследить, не могли!.. Тем более, что и у неё имелись союзники, которые любых гончих сумеют сбить со следа. Чем, надо полагать, они сейчас и занимались. Но даже самым надежным из этих союзников (она и в мыслях избегала говорить "самым верным", на полную и абсолютную верность, на верность до конца, никто не способен в этом мире, полагала она, и можно говорить лишь о большей или меньшей степени надежности) она не открыла направления своего движения, не говоря уж о точке назначения. Для всех её след затеряется в Смоленске, где она сошла с поезда Москва-Париж, чтобы потом, после нескольких "петель", оказаться в этой электричке, идущей на Углич. От Углича ей предстояло тащиться на рейсовом автобусе.
Одета она была соответственно характеру поездки и ничем не выделялась. Джинсы, легкий пуловер, бесформенный, болотно зеленого цвета, кроссовки, волосы собраны в пучок и укрыты косынкой, чтобы их потрясающее золото не так бросалось в глаза. Можно было бы, конечно, покрасить их или надеть парик, но она посчитала это излишним. Там, куда она ехала, она рассчитывала провести больше месяца, а ведь за месяц, хоть место и малолюдное, кто-нибудь вполне может заметить, что она носит парик или подкрашивает волосы. И подивится, зачем женщине с такими роскошными собственными волосами менять их цвет. И прокатятся толки-пересуды... которые, конечно, не выйдут за пределы двух-трех окрестных деревень, но, кто знает, не довезет ли эти слухи какой-нибудь дачник до одного из ближайших городов, Углича или Мышкина, а там... Достаточно тонюсенькой ниточки, протянувшейся к ней, чтобы по этой ниточке до неё добрались. В общем, женщина с красивыми волосами - даже примечательно красивыми - привлекает меньше внимания, чем женщина, скрывающая цвет своих волос.
Нельзя было скидывать со счетов и того, что само место, в котором находился её дом, было чем-то вроде "старо-новорусского поселка": несколько участков, считавшихся раньше престижными и принадлежавшие "уважаемым" людям районного масштаба (хотя, не только районного: два дома принадлежали людям "из области", а один - замминистра какого-то не слишком весомого министерства РСФСР), теперь частично обветшали, с закатом карьеры их владельцев и по другим обстоятельствам, но зато стали возникать рядом добротные коттеджи местных "крутых", потому что место считалось экологически чистым, рыбалка была там отменная, да и охота на славу. Когда она осматривала дом перед заключением сделки - почти год назад - два коттеджа были достроены и заселены, ещё один строился, а под ещё один как раз расчищали место, снеся старую, ещё сороковых годов постройки, дачу. Общаться с этими "крутыми" она не собиралась, и местное население им вряд ли что насплетничает: обычно такие люди привозят свои бригады рабочих, не нанимая шабашить местных мужиков, которые хоть и возьмут в десять и двадцать раз дешевле, но запить могут в любой момент и в евроремонте ничего не смыслят, делают все дубово, по-деревенски - как убеждены, во всяком случае, эти "братки" и "бизнесмены". Но не стоило привлекать их внимание чем-то необычным, чтобы по их беспроволочному телеграфу весть о "Златовласке с прибабахами" залетела невесть куда.
А вообще, за всеми этими логическими выкладками пряталась её элементарная женская гордость - гордость за свои роскошные волосы, такая нелогичная и такая понятная.
В Угличе она решила сделать небольшую паузу. Сняла номер в местной гостинице, по паспорту на имя Железновой Татьяны Ивановны. Обычно, при всех маскировках, она стремилась сохранить за собой собственное имя - Людмила и в этом был двойной смысл. Во-первых, она как бы сохраняла самую важную часть себя, и, во-вторых, исключалась вероятность случайного промаха: скажем, обернуться, если кто-то сзади окликнет "Людмила!" другую женщину.. Она знала, что при всей её безупречной подготовке, при всем умении носить любые маски, подобные промахи все-таки возможны: человеку по природе свойственно иногда ошибаться. Но тут был другой случай: в первую очередь, если как-то возьмут её след, начнут искать всех недавно прибывших или проезжавших Людмил, зная особенность её почерка...
Номер гостиницы, хоть и малость обшарпанный, её устроил. И ванная в порядке, и белье безупречно чистое, и даже телевизор есть. Оставив в номере саквояж с наплечным ремнем - свой единственный багаж - она отправилась осматривать местные достопримечательности: соборы, монастыри, палаты бояр Романовых, храм, воздвигнутый на месте смерти царевича Димитрия: "храм на крови" убиенного младенца... От храма она прошла к самому берегу Волги, к пристани, где причаливают туристские теплоходы и где старый прогулочный пароход стоит на вечном приколе, превращенный в круглосуточный ресторан. В этом ресторане она поела, и кухня ей, в общем, понравилась. Там же она позволила себе первую сигарету за долгое время. Она не хотела менять для дополнительной маскировки сорт своих сигарет, а курить в электричке или на автобусной станции дорогущие (запредельно дорогие, по понятиям жителей Смоленщины и Ярославщины) "Давидофф Лайт" - это оставить такую яркую память о себе, что и месяц спустя люди вспомнят, если их спросить: да, ехала вот именно такая красотка в таком-то направлении...
Она сидела, курила, потягивала очень неплохой кофе и прикидывала, как ей быть дальше. Нет, больше, чем на сутки, она задерживаться не будет. Суток вполне достаточно, чтобы оглядеться и окончательно понять, угрожает ей что-нибудь или нет.
После обеда она ещё немного прогулялась по городу, завернула в книжный магазин, выбрала себе пару детективчиков: чтиво на вечер. Добравшись до номера, она заперла дверь, вытянулась на диване, открыла первую из книжек и незаметно для себя задремала, и продремала часа два, краем сознания чутко прислушиваясь и ловя любые посторонние звуки. Что-то ей грезилось в этой легкой дреме, но что именно, она потом припомнить не могла. Кажется, что-то, связанное с кладбищем, с похоронами - с тем особенно острым и сладким чувством причастности к жизни, которое приходит порой, когда во сне заново переживаешь давние смерти, смерти близких и любимых, и кажется, будто они случились только что, и будто весной их хоронят, или в июне, и ты знаешь, что это не просто календарная весна, а весна твоей жизни... Весна или начало расцвета, когда ты сама - будто только-только расцветающий шиповник. И так щемяще-сладко осознавать, что у тебя ещё все впереди, такая ностальгия приходит по не прожитым, распахнутым перед тобой бесконечной далью, годам. И где-то там, во сне, она встретилась со своим собственным ангелом смерти, и не боялась его, потому что она тоже была ангелом смерти, и они могли разговаривать на равных. Он указывал ей на кровь, которая заалела у неё на руках и вообще проступала повсюду, а она почему-то не боялась его обвинений. Его собственный, золотом на солнце сверкающий меч, тоже был в крови. Но даже это сверкание благородной стали, превращающее её в закаленный до упругости бритвы тонкий солнечный луч, не шло ни в какое сравнение со сверканием её собственных золотых волос.
- Хорошо, - сказала она, возвращаясь в явь, находясь на самой границе сна и яви. - Хорошо, я сделаю это...
И сама удивилась, пробудившись, что за "это" имелось в виду. Похоже, во сне ей было дано какое-то поручение, важное поручение - которого она теперь никогда не вспомнит. А если вспомнит, то посмеется над его нелепостью, потому что наяву все "важные вещи" и "откровения", произносимые в сновидениях, выглядят абсолютно никчемными.
Она потянулась, разминая кости и при этом напряженно прислушиваясь: не разбудил ли её какой-нибудь странный, подозрительный звук или шорох? Нет, все в порядке.
Она встала, поглядела в окно на древний русский город. Кажется, ей снилась какая-то гонка. Отчаянный рывок против времени и пространства, та физическая нагрузка, после которой приходит здоровый голод. Или свежим волжским воздухом этот голод навеяло - тем же воздухом, который навеял ей и странные сны. Сны, в которых было что-то от детства. Ведь и она родилась и выросла на Волге - правда, намного ниже по течению, в Самаре, так что эта великая река была ей родной. Вот и пригрезилось что-то... Да, что-то про девочку-подростка, и... И про ветки, хлещущие по ребрам и щекам, про синие просветы неба и реки впереди?.. Неважно. Как бы то ни было, после одолевшего её цепенящего забытья ей опять захотелось есть. Что-нибудь сладкое. Кусок хорошего торта и кофе "капуччино", например. Ее постоянно тянуло на сладкое и она давала себе волю, не боясь за свою фигуру. При её работе и тренировках - не говоря уж о том, что от природы заложено - её фигуру ещё лет двадцать ничто не сможет испортить. При этой мысли она невольно улыбнулась - улыбнулась так, будто красота была её личным достоинством, а не даром.
Блуждая днем по городу, она углядела "фирменное" кафе, отделанное красиво, почти по европейски, и теперь решила прогуляться туда. Там наверняка найдется что-нибудь на её вкус.
В кафе все было мило и приятно, если не считать слишком громкой музыки, несущейся разом из трех раскиданных по углам динамиков, чтобы охватить весь зал. Поскольку постоянная публика явно этой музыкой наслаждалась, просить убавить громкость не стоило. А шоколадный торт оказался свежайшим, да и кофе на уровне.
Она старалась ни о чем не думать, а просто наслаждаться жизнью. Однако через некоторое время она с неудовольствием отметила, что жизнью наслаждаться вряд ли придется. Несколько парней за одним из соседних столиков перешептывались, глядя на нее. По их "прикиду" можно было смело заключить, что они - из тех бандюг, которые считаются хозяевами местности, и что "мерседес", припаркованный у кафе (не новый, но хорошо ухоженный - и, по всей вероятности, единственный в городе) принадлежит кому-то из них.
Она выжидала. Справиться с компанией этих местных Аль Капоне для неё не составило бы никакого труда - но ей надо было продумать, как отшить их так, чтобы не наследить. В конце концов, она решила просто ждать развития событий, внутренне обругав себя (впрочем, не слишком искренне) за страсть к сладкому.
И события не заставили себя ждать. Один из парней, хватанув для бодрости ещё стопку "Смирновъ", поднялся с места и направился к ней.
- Добрый вечер, - сказал он, садясь на стул напротив. - Не хотите присоединиться к нашей компании?
- Не хочу, - ответила она. А сама внимательно его изучала. И то, что она увидела, ей совсем не понравилось. Знай парень, что она разглядела на его лице, он бы, плюнув на все, дал деру, вместе со всей своей компанией. Впрочем, и это его бы не спасло... След его причастности к её жизни - его вмешательства в её жизнь - был слишком явным, чтобы она не захотела разобраться, как и откуда он взялся.
И чем больше она разглядывала след губной помады на его щеке, тем больше в ней крепла уверенность... А потом она обратила внимание и на свежие царапины на его правой руке.
Теперь она благословляла судьбу, которая привела её в это кафе. Скорей всего, не произошло ничего особенного: парни развлеклись в её доме со своими девками. Но не похожи они на парней, которые будут лазать по пустующим чужим дачам: такие всегда предпочтут собственный "коттедж", с шашлычком и сауной. И это несоответствие говорило, что вполне может происходить нечто странное и опасное. Например, эти парни - сменщики из засады. Но кто пошлет в засаду таких кретинов, которые станут брать с собой девок, чтобы не так скучно было свои сутки отматывать? Выходит, если они наняты - то не знают, против кого? А если не засада, то что? Да, набегали вопросы, на которые требовалось немедленно получить ответ.
- Такая женщина - и в одиночестве! - он ухмылялся. - Это несправедливо.
Она лишь чуть пожала плечами и, доев торт, достала сигареты, чтобы выкурить одну за чашкой кофе, перед уходом.
- Ух ты, какие мы курим! - сказал парень. - Я ж чувствую класс... класс во всем. Вы откуда?
Она некоторое время чуть прищурившись разглядывала его, прежде, чем ответить, и парню стало малость не по себе. А если б он знал, о чем она думает, он бы удивился безмерно. Она опять старалась припомнить, что приснилось ей в номере гостиницы - не тайные ли подсказки сновидения привели её в это кафе, и не должна ли компания этих кретинов, окончательно одуревших от долгой безнаказанности, сыграть какую-то свою, особую роль. Доказательства, что им отведена такая роль, были для неё налицо - губная помада была не из тех, которую можно приобрести в этих краях: в её доме, в том доме, куда она добиралась, перезимовал (и, судя по всему, не дозимовал) единственный, пожалуй, экземпляр на всю округу. Это для мужского взгляда вся косметика на одно лицо, если оттенки этой косметики не отличаются. А женщина всегда отличит одну фирму от другой, "Кристиан Диор" от "Орифлейм" или чего там еще. Она припомнила, как однажды чуть не нарвалась из-за "въедливой сучки" (она до сих пор так её мысленно называла), сказавшей "братанам", которых ей предстояло устранить: "Послушайте, а почему у этой "нищенки" лак на ногтях тот, который семьдесят долларов флакончик?.." И в данном случае было приблизительно то же самое, только в роли "въедливой сучки" выступала она. История прочитывалась вполне четко, оставалось расставить точки над "и". И парня, сидящего напротив, она воспринимала почти как пустое место, глядя сквозь него на видимое только ей. "Юродивого маленькие дети обижают, - припомнилось ей пушкинское, два часа назад процитированное сотрудницей храма-музея, решившей выступить при ней в роли экскурсовода. - Вели зарезать их, как зарезал ты маленького царевича". Для неё эти доморощенные "боссы мафии" были ровненько как маленькие дети, зарезать которых не составит труда, и ей становилось все веселей при мысли об этом.
ПОХОРОННОЕ ТАНГО (БОГОМОЛ-6)
Отворяй свой зев, погост,
У тебя почетный гость:
Йейтс уходит налегке,
Оставаясь жить в стихе
Крут у Времени и скор
Равнодушный приговор
Мужеству, и чистоте,
И телесной красоте.
Но теплеет грозный лик,
Видя баловней своих:
Тех, кому дано беречь,
Речью став, живую речь...
(Уистан Хью Оден.)
...Худо-бедно, в полном сборе
Встанут Яков и Григорий,
Евдоким и Константин.
(Олег Чухонцев.)
(То, что одно из имен в этом повествовании не совпадает с перечислением у Олега Чухонцева - среднего сына зовут не Евдоким, а Михаил - это не ошибка. Иначе, чем Михаилом, не могли родители его назвать. Но, кажется мне, благодаря этому "сдвигу", строки Чухонцева ещё точней и выпуклей отражают внутренний смысл того, о чем здесь рассказывается.)
ПРОЛОГ
- Воды!.. - прохрипел старик.
Внучка достала из холодильника ледяную бутыль "Угличской" и свернула ей винтовую крышку - на удивление легко, очень часто крышка на бутылках их местной минеральной воды заедала: то ли аппарат, который автоматически завинчивал крышки, был неисправен и перегревал их так, что они излишне расплавлялись и прилипали к бутылке, то ли что.
Сейчас, во всяком случае, крышка открылась легко и просто, и внучка успела поднести умирающему полный стакан - взяв стакан из того красивого набора, который старик приобрел ещё в начале шестидесятых.
- И на кого я тебя оставляю?.. - проговорил старик, опустошив с треть стакана и отнимая стакан от губ. - Ведь и не расскажешь никому, чья ты... Ни к кому за помощью не пойдешь... Все тебя будут ненавидеть... Из-за меня.
- Сейчас другие времена, дедушка, - мягко сказала внучка.
- Верно, другие... Вон, и смертную казнь отменили, так что моя профессия, вроде как, ни к чему, - старика понесло на наболевшее. - А пенсия была какая!.. Тоже все сгорело. Пятьсот рублей брежневскими - это не полторы тысячи нынешних, на полторы тысячи не разгуляешься, так? Ты уж прости...
- За что, дедушка?
- За все. За то, что только я один у тебя и есть. Да и то... Никакой. Ты вот что... Ты дом продай. И побыстрее. Поняла? На этот дом отдельная история завязана. Нельзя тебе к нему прикасаться, только мне можно было, потому что... потому что... Нет, даже тебе не расскажу, почему. Но очень тебя прошу, продай его, как только в наследство оформишь, чтобы моя душа была спокойна.
- Хорошо, дедушка.
Старик вдруг беспокойно заерзал.
- А как ты думаешь, гореть моей душе в аду или нет?
- Что ты, дедушка! За что тебе гореть?..
- Сама знаешь, за что... - старик приподнялся на локтях. - Пластинку поставь, а?
Внучка, ни слова не говоря, откинула крышку старого громоздкого радиоприемника с затянутыми золотистой материей усилителями звука и в деревянном корпусе - под этой крышкой было отделение для грампластинок - и опустила иглу на пластинку, которая так и покоилась на вращающемся круге. В последние три недели эту пластинку крутили бессчетное количество раз.
...И в даль туманную бегут года,
И так настойчиво и нежно кто-то
От жизни нас
уводит
навсегда!..
- поплыло голосом Вертинского "Палестинское танго".
...И в том краю где нет ни бурь ни битвы,
Где с неба льется золотая лень,
Еще поют какие-то молитвы,
Встречая радостный и светлый Божий день...
Старик жадно слушал, чуть приподнявшись на локтях - на большее его сил не хватало. Он любил ритмы танго, и всегда ставил какое-нибудь танго после работы, выпивая при этом стопку-другую. Чуть позже, достигнув высот в своем ремесле, и оставшись к тому же единственным исполнителем на большую область, он попросил, чтобы танго играло во время процедуры и заглушало звук выстрела. Ему позволили. И теперь ему чудилось, что он опять при деле, полон сил, что он идет по гулким длинным коридорам, и все посматривают на него с испугом и уважением, а он уже чувствует пальцем курок.
А внучка, уйдя на кухню, плакала перед бумажной иконкой, прикнопленной к стене, крестясь и бормоча ей самой придуманную молитву.
В мусорном ведре шуршала мышь: в это лето мыши стали добираться и до последнего, пятого этажа их пятиэтажки. Внучка не обращала на мышь никакого внимания.
Когда пластинка доиграла и, зашипев и щелкнув, отключилась игла, она вернулась в комнату.
Старик был уже мертв. Его голова запрокинулась, уголки губ чуть приподнялись, и могло показаться, будто перед смертью его посетило какое-то хорошее воспоминание или блаженное видение. Но, скорей всего, это было напряжение мускулов во время последней - и загодя проигранной - схватки со смертью.
Внучка присела на край кровати, взяла руку старика в свои. Ей хотелось вновь заплакать, но слез не было, глаза оставались сухими. Посидев с полчаса, беззвучно шевеля губами, будто опять произнося на ходу сочиняемую и от сердца идущую поминальную молитву, внучка встала и пошла набирать все нужные телефоны: врача, который должен выписать свидетельство о смерти, похоронного бюро...
Хоронили старика через три дня, и на похоронах никого не было. Да и кто мог прийти - старик по жизни не умел и не хотел обзаводиться друзьями. Знавшим, кто он такой, вообще казалось странным, что он мог хоть одну живую душу пригреть, пусть и родную внучку. А знавших было немало: старик предпочитал не рассказывать о своей жизни, но и не скрывал специально, и, когда много лет назад начавшая носить ему пенсию почтальонша увидела его документы и растрезвонила, догадавшись, что означают пометки ведомства, начисляющего эту пенсию, и её размер, старик в ответ на косые взгляды, полные и ужаса и жадного интереса, ещё больше замкнулся в себе. Находились, правда, такие, кто пытался раскрутить его на рассказы о его работе, выставив ему бутылку, но старик не очень-то поддавался. Только раз его понесло, когда был месяц май, и откуда-то из открытого окна наяривал голос мертвого поэта - голос, ставший особенно убедительным, когда он однажды отделился от тела, превратившись в череду магнитных пометок на пленке, в тугое магнитное поле, невидимое телесному глазу и в виде тончайшей златотканой паутины над землей предстающее глазу духовному... и этим магнитным полем остался жить в России, будто то, что упокоилось на кладбище Женевьев дю Буа было пустой оболочкой, временным пристанищем для слова и звука, выкинутым за ненадобностью, когда слово и звук переросли и источили это пристанище... И пел этот голос про "Море, море, море, море Черное, Неподследственное и неприрученное", которое вертухай на пенсии сумел-таки в своем сновидении укатать на полную катушку, пообломав рога слишком вольной стихии:
И лежал он с блаженной улыбкою,
Даже скулы улыбка свела,
Но, как видно, последней уликою
Та улыбка для смерти была.
Он не вышел ни утром, ни к вечеру,
Коридорный слетал за врачом,
Коридорная жалкую свечечку
Над счастливым зажгла палачом...
- Да, - сказал старик своим собутыльникам. - Да... Велели бы - и море пообломали бы... Хотя я-то позже работал. А люди... Нигде не увидишь их вот так, как на ладони. Все проявляется. Одни идут, на все им наплевать. Как был офицер, о нем ещё в газетах писали, будто о продавшемся шпионе. Ну, известная личность, много наших секретов этим западным шкурам толканул. Даже побрился чисто, гад, прежде, чем коридорчиком пройти. А другой был, здоровенный бандюга, две семьи вырезал, так он рыдал и в истерике бился. Еле-еле три дюжих охранника его уломали. Нет, когда человек себе цену знает, это другое дело. С таким у тебя вроде как контакт устанавливается, такой контакт, которого у него, небось, ни с кем не было, ни с матерью, ни с отцом, ни с детьми, ни, там, с полюбовницами...
И старик опять замолк, вспоминая другие выпивки. По полному стакану после чисто выполненной работы, чтобы душа расслабилась и чтобы мгновение ледяного холода в горле сменилась медленно разгорающимся огнем в желудке: приличествует дню смерти такого сочетание льда и пламени и словно о вечности говорит: мерещится, что мостик в вечность, по которому душа проходит, он точно вот такой, чуть в сторону от центральной оси отклонишься, и либо когтистая лапа огня хватанет тебя из-за перил похлеще тигриной, либо такая же когтистая лапа мороза, и на том твоя вечность и кончится...
Но тогда старик пил с людьми, которые его понимали. А эти - нет, не понимают. И толковать с ними не о чем. И старик прервал разговор, и, отнекиваясь от новых приглашений, замолчал, на все оставшиеся годы, но сказанного оказалось достаточным, чтобы толки и слухи, будто крепчайший цементный раствор, ещё больше нарастили и отделили стену, отделяющую его от остального мира.
Так что никто из местных пожаловать на похороны не мог. И телеграммы некому было слать: сын старика и его невестка, родители его внучки, погибли в катастрофе, когда девочка была совсем маленькой. Больше родных не имелось, а все местные жители, как было сказано, шарахались от старика, зная, какой жуткой профессии он посвятил всю жизнь. Даже с соседями по лестничной клетке отношения не сложились. Узнав о смерти палача, они облегченно перевели дух, хотя никогда и не видели от старика ничего дурного. И, все равно, встретив его, инстинктивно старались заслонить от него детей, и запрещали этим детям играть с внучкой - будто они могли подхватить от неё какую-то жуткую душевную заразу. Так и на девочку легло проклятие профессии деда, она росла в полном одиночестве, ни подруг, ни просто знакомых. Таких изгоев зачастую травят одноклассники. Ее травить побаивались (а вдруг её дед способен отомстить за внучку каким-нибудь жутким образом?), но подчеркнуто игнорировали. Прав был дед: даже в нынешние времена беспредела и наемных убийц слова "внучка палача" заставили бы отшатнуться всякого, так что девушке с трудом предстояло приспосабливаться к новой для неё жизни.. И первой задачей она положила себе обменяться в другой город, где её никто не знает и где она начнет новую жизнь. Если она хорошо продаст дом в деревне - тот дом, который старик заклинал её продать - то вот, на всякий случай, и доплата при обмене, которая может очень пригодиться. А не пригодится - будут деньги на первое время, на обустройство на новом месте.
Буквально на следующий день после похорон внучка дала в местные газеты объявление о продаже дома в деревне.
А дня через три ей позвонила покупательница - женщина с приятным, мелодичным голосом, сразу внушающим доверие.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Она давно убедилась, что, уходя от погони, лучше всего забраться в какую-нибудь глушь, в Богом забытое место, где никто не вздумает тебя искать. А что погоня на этот раз должна за ней развернуться нешуточная, она не сомневалась. Немало заказных убийств было на её профессиональном счету, и немало миллионов на банковских счетах, но никогда ей не доводилось выполнять такого заказа, как тот, который она с таким блеском довела до конца три недели назад. Выполняя такой заказ, поневоле где-то засветишься. И, что самое главное, после таких заказов сами заказчики предпочитают избавиться от исполнителей, даже если эти исполнители уникальные, неповторимые, лучшие в своем роде. Сами условия заказа, сама личность заказанного открывают исполнителю слишком многое. Открывают такие тайны прошлого, которых лучше не знать - ведь ради того, чтобы эти тайны никогда не вышли наружу, заказчики и идут на устранение опасного человека.
И в тот момент, когда она нажимала курок снайперской винтовки, и когда на площади Старого Рынка в Познани (той, которую многие библиофилы Европы знают как "площадь букинистов") наступила развязка очередной драмы с её участием, она уже знала, что её судьба решена. Но она не даром была лучшей в своем ремесле. Ей надо было два месяца, чтобы ликвидировать опасность, угрожающую ей самой. По её расчетам, эти два месяца у неё были.
Она опять поглядела в окно. Как давно не доводилось ей странствовать в электричках! И, вообще, как давно она не видела ту Россию, которая хоть на километр отстоит от окраин нескольких городов - Москвы, в первую очередь где ей и выпадала вся работа. И народ едет совсем не похожий на тот, какой она привыкла видеть. Какие-то пенсионеры, везущие с собой рассаду в сумках на колесиках - или в больших картонных коробках, поставленных на колесики молодежь, обсуждающая местные танцульки, романы и возможность заработка, жена, транспортирующая домой вдрызг пьяного мужа и огрызающаяся матом в ответ на его мат, три совсем молоденькие девчонки, читающие журналы "Лиза" и "Кул", парочка офицеров... Она, по неистребимой уже привычке, исподтишка пригляделась к каждому лицу, хотя возможность того, что её кто-то "ведет", составляла одну тысячную процента. Она так все обставила, что не могли её выследить, не могли!.. Тем более, что и у неё имелись союзники, которые любых гончих сумеют сбить со следа. Чем, надо полагать, они сейчас и занимались. Но даже самым надежным из этих союзников (она и в мыслях избегала говорить "самым верным", на полную и абсолютную верность, на верность до конца, никто не способен в этом мире, полагала она, и можно говорить лишь о большей или меньшей степени надежности) она не открыла направления своего движения, не говоря уж о точке назначения. Для всех её след затеряется в Смоленске, где она сошла с поезда Москва-Париж, чтобы потом, после нескольких "петель", оказаться в этой электричке, идущей на Углич. От Углича ей предстояло тащиться на рейсовом автобусе.
Одета она была соответственно характеру поездки и ничем не выделялась. Джинсы, легкий пуловер, бесформенный, болотно зеленого цвета, кроссовки, волосы собраны в пучок и укрыты косынкой, чтобы их потрясающее золото не так бросалось в глаза. Можно было бы, конечно, покрасить их или надеть парик, но она посчитала это излишним. Там, куда она ехала, она рассчитывала провести больше месяца, а ведь за месяц, хоть место и малолюдное, кто-нибудь вполне может заметить, что она носит парик или подкрашивает волосы. И подивится, зачем женщине с такими роскошными собственными волосами менять их цвет. И прокатятся толки-пересуды... которые, конечно, не выйдут за пределы двух-трех окрестных деревень, но, кто знает, не довезет ли эти слухи какой-нибудь дачник до одного из ближайших городов, Углича или Мышкина, а там... Достаточно тонюсенькой ниточки, протянувшейся к ней, чтобы по этой ниточке до неё добрались. В общем, женщина с красивыми волосами - даже примечательно красивыми - привлекает меньше внимания, чем женщина, скрывающая цвет своих волос.
Нельзя было скидывать со счетов и того, что само место, в котором находился её дом, было чем-то вроде "старо-новорусского поселка": несколько участков, считавшихся раньше престижными и принадлежавшие "уважаемым" людям районного масштаба (хотя, не только районного: два дома принадлежали людям "из области", а один - замминистра какого-то не слишком весомого министерства РСФСР), теперь частично обветшали, с закатом карьеры их владельцев и по другим обстоятельствам, но зато стали возникать рядом добротные коттеджи местных "крутых", потому что место считалось экологически чистым, рыбалка была там отменная, да и охота на славу. Когда она осматривала дом перед заключением сделки - почти год назад - два коттеджа были достроены и заселены, ещё один строился, а под ещё один как раз расчищали место, снеся старую, ещё сороковых годов постройки, дачу. Общаться с этими "крутыми" она не собиралась, и местное население им вряд ли что насплетничает: обычно такие люди привозят свои бригады рабочих, не нанимая шабашить местных мужиков, которые хоть и возьмут в десять и двадцать раз дешевле, но запить могут в любой момент и в евроремонте ничего не смыслят, делают все дубово, по-деревенски - как убеждены, во всяком случае, эти "братки" и "бизнесмены". Но не стоило привлекать их внимание чем-то необычным, чтобы по их беспроволочному телеграфу весть о "Златовласке с прибабахами" залетела невесть куда.
А вообще, за всеми этими логическими выкладками пряталась её элементарная женская гордость - гордость за свои роскошные волосы, такая нелогичная и такая понятная.
В Угличе она решила сделать небольшую паузу. Сняла номер в местной гостинице, по паспорту на имя Железновой Татьяны Ивановны. Обычно, при всех маскировках, она стремилась сохранить за собой собственное имя - Людмила и в этом был двойной смысл. Во-первых, она как бы сохраняла самую важную часть себя, и, во-вторых, исключалась вероятность случайного промаха: скажем, обернуться, если кто-то сзади окликнет "Людмила!" другую женщину.. Она знала, что при всей её безупречной подготовке, при всем умении носить любые маски, подобные промахи все-таки возможны: человеку по природе свойственно иногда ошибаться. Но тут был другой случай: в первую очередь, если как-то возьмут её след, начнут искать всех недавно прибывших или проезжавших Людмил, зная особенность её почерка...
Номер гостиницы, хоть и малость обшарпанный, её устроил. И ванная в порядке, и белье безупречно чистое, и даже телевизор есть. Оставив в номере саквояж с наплечным ремнем - свой единственный багаж - она отправилась осматривать местные достопримечательности: соборы, монастыри, палаты бояр Романовых, храм, воздвигнутый на месте смерти царевича Димитрия: "храм на крови" убиенного младенца... От храма она прошла к самому берегу Волги, к пристани, где причаливают туристские теплоходы и где старый прогулочный пароход стоит на вечном приколе, превращенный в круглосуточный ресторан. В этом ресторане она поела, и кухня ей, в общем, понравилась. Там же она позволила себе первую сигарету за долгое время. Она не хотела менять для дополнительной маскировки сорт своих сигарет, а курить в электричке или на автобусной станции дорогущие (запредельно дорогие, по понятиям жителей Смоленщины и Ярославщины) "Давидофф Лайт" - это оставить такую яркую память о себе, что и месяц спустя люди вспомнят, если их спросить: да, ехала вот именно такая красотка в таком-то направлении...
Она сидела, курила, потягивала очень неплохой кофе и прикидывала, как ей быть дальше. Нет, больше, чем на сутки, она задерживаться не будет. Суток вполне достаточно, чтобы оглядеться и окончательно понять, угрожает ей что-нибудь или нет.
После обеда она ещё немного прогулялась по городу, завернула в книжный магазин, выбрала себе пару детективчиков: чтиво на вечер. Добравшись до номера, она заперла дверь, вытянулась на диване, открыла первую из книжек и незаметно для себя задремала, и продремала часа два, краем сознания чутко прислушиваясь и ловя любые посторонние звуки. Что-то ей грезилось в этой легкой дреме, но что именно, она потом припомнить не могла. Кажется, что-то, связанное с кладбищем, с похоронами - с тем особенно острым и сладким чувством причастности к жизни, которое приходит порой, когда во сне заново переживаешь давние смерти, смерти близких и любимых, и кажется, будто они случились только что, и будто весной их хоронят, или в июне, и ты знаешь, что это не просто календарная весна, а весна твоей жизни... Весна или начало расцвета, когда ты сама - будто только-только расцветающий шиповник. И так щемяще-сладко осознавать, что у тебя ещё все впереди, такая ностальгия приходит по не прожитым, распахнутым перед тобой бесконечной далью, годам. И где-то там, во сне, она встретилась со своим собственным ангелом смерти, и не боялась его, потому что она тоже была ангелом смерти, и они могли разговаривать на равных. Он указывал ей на кровь, которая заалела у неё на руках и вообще проступала повсюду, а она почему-то не боялась его обвинений. Его собственный, золотом на солнце сверкающий меч, тоже был в крови. Но даже это сверкание благородной стали, превращающее её в закаленный до упругости бритвы тонкий солнечный луч, не шло ни в какое сравнение со сверканием её собственных золотых волос.
- Хорошо, - сказала она, возвращаясь в явь, находясь на самой границе сна и яви. - Хорошо, я сделаю это...
И сама удивилась, пробудившись, что за "это" имелось в виду. Похоже, во сне ей было дано какое-то поручение, важное поручение - которого она теперь никогда не вспомнит. А если вспомнит, то посмеется над его нелепостью, потому что наяву все "важные вещи" и "откровения", произносимые в сновидениях, выглядят абсолютно никчемными.
Она потянулась, разминая кости и при этом напряженно прислушиваясь: не разбудил ли её какой-нибудь странный, подозрительный звук или шорох? Нет, все в порядке.
Она встала, поглядела в окно на древний русский город. Кажется, ей снилась какая-то гонка. Отчаянный рывок против времени и пространства, та физическая нагрузка, после которой приходит здоровый голод. Или свежим волжским воздухом этот голод навеяло - тем же воздухом, который навеял ей и странные сны. Сны, в которых было что-то от детства. Ведь и она родилась и выросла на Волге - правда, намного ниже по течению, в Самаре, так что эта великая река была ей родной. Вот и пригрезилось что-то... Да, что-то про девочку-подростка, и... И про ветки, хлещущие по ребрам и щекам, про синие просветы неба и реки впереди?.. Неважно. Как бы то ни было, после одолевшего её цепенящего забытья ей опять захотелось есть. Что-нибудь сладкое. Кусок хорошего торта и кофе "капуччино", например. Ее постоянно тянуло на сладкое и она давала себе волю, не боясь за свою фигуру. При её работе и тренировках - не говоря уж о том, что от природы заложено - её фигуру ещё лет двадцать ничто не сможет испортить. При этой мысли она невольно улыбнулась - улыбнулась так, будто красота была её личным достоинством, а не даром.
Блуждая днем по городу, она углядела "фирменное" кафе, отделанное красиво, почти по европейски, и теперь решила прогуляться туда. Там наверняка найдется что-нибудь на её вкус.
В кафе все было мило и приятно, если не считать слишком громкой музыки, несущейся разом из трех раскиданных по углам динамиков, чтобы охватить весь зал. Поскольку постоянная публика явно этой музыкой наслаждалась, просить убавить громкость не стоило. А шоколадный торт оказался свежайшим, да и кофе на уровне.
Она старалась ни о чем не думать, а просто наслаждаться жизнью. Однако через некоторое время она с неудовольствием отметила, что жизнью наслаждаться вряд ли придется. Несколько парней за одним из соседних столиков перешептывались, глядя на нее. По их "прикиду" можно было смело заключить, что они - из тех бандюг, которые считаются хозяевами местности, и что "мерседес", припаркованный у кафе (не новый, но хорошо ухоженный - и, по всей вероятности, единственный в городе) принадлежит кому-то из них.
Она выжидала. Справиться с компанией этих местных Аль Капоне для неё не составило бы никакого труда - но ей надо было продумать, как отшить их так, чтобы не наследить. В конце концов, она решила просто ждать развития событий, внутренне обругав себя (впрочем, не слишком искренне) за страсть к сладкому.
И события не заставили себя ждать. Один из парней, хватанув для бодрости ещё стопку "Смирновъ", поднялся с места и направился к ней.
- Добрый вечер, - сказал он, садясь на стул напротив. - Не хотите присоединиться к нашей компании?
- Не хочу, - ответила она. А сама внимательно его изучала. И то, что она увидела, ей совсем не понравилось. Знай парень, что она разглядела на его лице, он бы, плюнув на все, дал деру, вместе со всей своей компанией. Впрочем, и это его бы не спасло... След его причастности к её жизни - его вмешательства в её жизнь - был слишком явным, чтобы она не захотела разобраться, как и откуда он взялся.
И чем больше она разглядывала след губной помады на его щеке, тем больше в ней крепла уверенность... А потом она обратила внимание и на свежие царапины на его правой руке.
Теперь она благословляла судьбу, которая привела её в это кафе. Скорей всего, не произошло ничего особенного: парни развлеклись в её доме со своими девками. Но не похожи они на парней, которые будут лазать по пустующим чужим дачам: такие всегда предпочтут собственный "коттедж", с шашлычком и сауной. И это несоответствие говорило, что вполне может происходить нечто странное и опасное. Например, эти парни - сменщики из засады. Но кто пошлет в засаду таких кретинов, которые станут брать с собой девок, чтобы не так скучно было свои сутки отматывать? Выходит, если они наняты - то не знают, против кого? А если не засада, то что? Да, набегали вопросы, на которые требовалось немедленно получить ответ.
- Такая женщина - и в одиночестве! - он ухмылялся. - Это несправедливо.
Она лишь чуть пожала плечами и, доев торт, достала сигареты, чтобы выкурить одну за чашкой кофе, перед уходом.
- Ух ты, какие мы курим! - сказал парень. - Я ж чувствую класс... класс во всем. Вы откуда?
Она некоторое время чуть прищурившись разглядывала его, прежде, чем ответить, и парню стало малость не по себе. А если б он знал, о чем она думает, он бы удивился безмерно. Она опять старалась припомнить, что приснилось ей в номере гостиницы - не тайные ли подсказки сновидения привели её в это кафе, и не должна ли компания этих кретинов, окончательно одуревших от долгой безнаказанности, сыграть какую-то свою, особую роль. Доказательства, что им отведена такая роль, были для неё налицо - губная помада была не из тех, которую можно приобрести в этих краях: в её доме, в том доме, куда она добиралась, перезимовал (и, судя по всему, не дозимовал) единственный, пожалуй, экземпляр на всю округу. Это для мужского взгляда вся косметика на одно лицо, если оттенки этой косметики не отличаются. А женщина всегда отличит одну фирму от другой, "Кристиан Диор" от "Орифлейм" или чего там еще. Она припомнила, как однажды чуть не нарвалась из-за "въедливой сучки" (она до сих пор так её мысленно называла), сказавшей "братанам", которых ей предстояло устранить: "Послушайте, а почему у этой "нищенки" лак на ногтях тот, который семьдесят долларов флакончик?.." И в данном случае было приблизительно то же самое, только в роли "въедливой сучки" выступала она. История прочитывалась вполне четко, оставалось расставить точки над "и". И парня, сидящего напротив, она воспринимала почти как пустое место, глядя сквозь него на видимое только ей. "Юродивого маленькие дети обижают, - припомнилось ей пушкинское, два часа назад процитированное сотрудницей храма-музея, решившей выступить при ней в роли экскурсовода. - Вели зарезать их, как зарезал ты маленького царевича". Для неё эти доморощенные "боссы мафии" были ровненько как маленькие дети, зарезать которых не составит труда, и ей становилось все веселей при мысли об этом.