уходить. Они бросились в снег и поползли быстро, как белые ящерицы. А
Суханов раскручивал винт.
- Контакт!
- Есть контакт!
Это пришлось проделать раз десять.
Наконец мотор фыркнул, как застоявшийся конь, самолет задрожал, ожил,
зашевелил закрылками, готовый взлететь...
- Ну, Саша, прощай! - закричал Суханов.
- А ты? - спросил его жестом Горюнов.
- А я и пешой не отстану!
Суханов, отвернувшись от вихрей, поднятых пропеллером, довольно
отирал пот и не замечал самого страшного...
Потоки воздуха сорвали маскировочный полог и начали валить елки...
Они падали одна за другой и открывали оживший самолет и плотную фигуру
моториста...
Ближайший вражеский пулеметчик застрочил из пулемета.
Суханова словно обожгло. Две пули попали в живот. Он согнулся пополам
и сел в снег.
За ревом мотора Горюнов не слышал стрельбы. Трогая с места, он
выглянул из кабины и хотел помахать на прощание рукой товарищу, но
увидел бледное лицо моториста.
- Что с тобой? Жора, ты ранен? - закричал Горюнов.
Суханов махнул рукой.
Горюнов все понял. Он выскочил из машины, подсадил Суханова в
самолет. Громоздкий моторист заполнил тесную кабину, рассчитанную только
на одного. Второму втиснуться было невозможно. Тогда Горюнов сбросил с
себя комбинезон, сел к мотористу на колени и, крикнув:
- Жора, обними крепче! - порулил по озеру зигзагами, увиливая от пуль
и снарядов противника.
А когда мотор достаточно разогрелся, пошел на взлет. Друзей окутал
снежный вихрь, самолет рванулся вперед, быстро набирая скорость, и,
взлетев, поднял тучи снежной пыли, как заночевавший в снегу тетерев. Его
чудесное появление видели с той и с другой стороны. На наших позициях
это вызвало смех и восторг. Противник увидел, как его обидно обманули, и
обрушил на место взлета весь свой гнев. Черные столбы разрывов
затанцевали там, где стоял самолет.
...В это зимнее утро, лишь только рассвело, мотористы проводили
истребителей в очередной боевой вылет.
Наступил срок возвращения, и они, как всегда, высыпали на аэродром.
После обычного ожидания опять раздался крик:
- Летят, летят!
Показались самолеты. Мотористы быстро пересчитали их.
- Девять! - крикнул кто-то. - Все дома!
И вдруг показался десятый самолет.
- Смотрите, один лишний!
Зенитчики сразу направили на него дула своих пушек и пулеметов - не
чужой ли?
Не делая положенного круга, он спустился на аэродром и подрулил к
линейке. Из самолета выскочил Горюнов в одной гимнастерке и бросился
прямо в палатку мимо удивленных бойцов.
- Я замерзаю, - крикнул он, - а там Жора!
Мотористы подбежали к самолету. В кабине чернел полушубок Суханова.
- Жора! - закричал Чалкин. - Это ты, Жора?
Суханов не отзывался. Толпа окружила машину.
Подсаживая друг друга, мотористы полезли в кабину, и вдруг Чалкин
крикнул:
- Носилки!
Возвращение своего брата Валя почуяла сердцем. В это утро она
возилась на кухне, помогая повару, и все пела. Вышла на крыльцо, увидела
лишний самолет в воздухе и бросилась на аэродром, как была, в
гимнастерке.
В это время из кухни вышел повар, неся термосы, наполненные кофе и
какао. Под мышкой он тащил полушубок для Вали. Поставив термосы на
салазки, сказал:
- Ты где же, канареечка? На аэродроме ждут горячий завтрак.
Но Валя, забыв про свои обязанности, бежала налегке к аэродрому. За
поворотом дороги перед ней открылось лесное озеро, все испещренное
следами лыж.
Бойцы стартовой команды затаскивали в гнездо самолет ее брата. Она
чуть не закричала "ура" от радости. Вдруг ноги ее подкосились, и она
села прямо в снег. Навстречу санитары тащили носилки. В них лежал
кто-то, накрытый с головой меховым одеялом. Бледная Вера Ивановна шла
рядом.
"Саша?" - пронеслось в мозгу.
Но в это время сам Сашка, живой и задорный, подскочил к ней,
лохматый, как медвежонок, в своих великоватых унтах и меховом
комбинезоне. И, не стесняясь людей, обнял ее.
- А кто же это? - спросила Валя, не в силах оторвать глаз от носилок.
- Да Суханов же, раненый, - крикнул ей, как глухой, в ухо ее брат, -
и как мы прилетели вдвоем, чудо! Я на коленях у него сидел, как
маленький... Ты понимаешь...
Не дослушав его сбивчивых слов, Валя подбежала к раненому и откинула
с его лица одеяло.
- Жора, это я, Валя... Тебе трудно? Ты сильно ранен?
- Да... шальная пуля... Иду на вынужденную посадку, - попытался
улыбнуться Суханов. - На вот тебе на память... - Он разжал руку, и из
нее выпала кривая поцарапанная пуля, подбившая самолет.
- Валя, он тяжело ранен, не беспокой его, - отвела девушку Вера
Ивановна. - Пошли, - скомандовала она бойцам.
Носилки тронулись.
Брат обнял Валю за плечи. Они стояли и смотрели вслед удалявшемуся
Суханову, сдерживаясь, чтобы не заплакать. И Горюнов сказал сестре:
- У каждого летчика есть свой ангел-хранитель, его верный моторист...
У меня - Суханов. Железный ангел!
Северная весна была в полном разгаре. Порывистый ветер нес океану
дыхание оттаявшей Балтики. Подгоняемые его порывами, появились первые
кучевые облака. Они плыли по небу, высокие и белоснежные, как величавые
парусники, давно исчезнувшие из морского обихода. Обгоняя облака, летели
на север крикливые гуси, трубными голосами перекликались лебеди, почти
невидимые в вышине. На бреющем полете проносились чирки, нырки и прочая
утиная мелочь.
Все вокруг оживало, шумело и пело - птицы, вода и звери. Горные
потоки ревели, как олени, вызывающие друг друга на бой из-за любви. Даже
мертвые доски аэродромного настила, набухнув вешней водой, стали
эластичны и пели на разные лады, как живые, прогибаясь под ногами
летчиков. Под колесами самолетов деревянный аэродром - чудо северных
плотников - издавал аккорды, самолеты катились на взлет и посадку, как
по клавишам.
По ночам к аэродрому подбегали осмелевшие олени, на зажженные фары
машин сыпались с неба разные необыкновенные птицы.
И в эту бурную весну над гранитными горами и глубокими ущельями,
заполненными фиолетовым снегом, состоялась воздушная битва, достойная
суровой и величавой северной саги о гибели богатырей. Как в сказочной
фантазии, за облаками, в горных высотах, невидимая простому глазу,
происходила злая сеча закованных в современную броню рыцарей.
Пулеметные и пушечные очереди сверкали и скрежетали, словно мечи,
высекающие огонь при страшных ударах о панцири и кольчуги.
Поверженные тяжело падали вниз. На металлических обломках сверкали
звезды, кресты, фигуры птиц и зверей, как старинные гербы.
Один самолет ушел глубоко под снег и успокоился на пятиметровой
глубине. Лицо героя было совершенно цело, и на губах застыла улыбка.
Хищный горностай не мог добраться до его закрытых глаз и долго царапал
черными коготками непроницаемое и прозрачное забрало, колпак из
плексигласа.
Это был лейтенант Шимко. Он лежал не тронутый тлением в своем
прозрачном гробу, пока его не откопали из-под снега товарищи и не
похоронили в высокой могиле, насыпанной из камней поверх гранитной
скалы.
Иные сваливались с неба на землю объятые черным дымом и пламенем, как
поверженные демоны. От иных самолетов отрывались парашютисты и парили,
словно отделившаяся от тела душа.
Две такие души, упав на землю, пошли друг к другу, продолжая яростную
вражду и после смерти своих машин. Они резались ножами и боролись до тех
пор в глубоком и рыхлом снегу, пока один не победил другого.
Это был капитан Запрягаев, настигший своего врага сначала на
самолете, затем пешком.
Одного парашютиста нагнал самолет с красными звездами и срезал ему
стропы ударом крыла. Белый купол взметнулся вверх, а черный карлик
закувыркался вниз, нелепо дрыгая конечностями, как сорвавшийся с паутины
паук.
Выходя из пике, погубивший его самолет издал гамму звуков,
раскатившуюся над горами, как громкий хохот.
Самолеты с красными звездами гоняли и били стаю желтоносых и
желтокрылых самолетов до тех пор, пока они не исчезли с неба.
И в чистом весеннем эфире звучали русские крики:
- Бей! Жми! Тарань!
И ругательства, полные ярости, освященные библейскими словами о
матери, о боге.
И кончилась эта битва очень странно. Победившие самолеты собрались в
тесный круг, сделали несколько спиралей и вдруг стали падать, падать
один за другим в пропасти и на скалы, словно разучились летать.
Один при падении загорелся, другой разбился в щепы, а из третьего,
сдвинув стеклянный колпак, вылез раскрасневшийся летчик и, утирая пот
сорванным с головы меховым шлемом, погрозил кулаком небу:
- Что, подловили? А ну, кто кого подловил?..
И стал считать по пальцам:
- Шимко - двух, Запрягаев - трех, Березко - двух, я - одного с
Меркуловым, одного с Зубковым и двух еще сам...
Считая, он глядел вверх, весь еще во власти небесной битвы. Он не
успел закончить счет, как осекся и потемнел лицом, увидев горящий
самолет.
Он бросился в свою кабину, взял ракетницу, охапку ракет и пошел к
горящей машине. Снег был так глубок, что ему пришлось ложиться, всем
телом уминать себе дорогу, затем делать шаг вперед. Это было тяжело и
медленно. И, останавливаясь, чтобы отдышаться, он пускал вверх ракеты.
Это был капитан Бакулин, командир эскадрильи, которая провела этот
бои.
Сейчас он не думал о том, сколько удалось сбить врагов, потерпел ли
он поражение или одержал победу, он стремился лишь к одному - помочь
упавшим товарищам, спасти их, кто еще уцелел. Одного спасать было
нечего. Когда Бакулин подошел к пропасти, на дне которой, проточив
громады снега, звенел синий ручей, он увидел напротив остывающий,
фиолетовый скелет сгоревшего самолета. То, что было летчиком, темнело в
средине небольшим комком, похожим на запекшееся сердце. По этим останкам
Бакулин попытался определить- кто это? Его ведомый - веселый
голубоглазый Березко или его заместитель - закаленный в боях Меркулов.
Двое осталось их, когда он скликал по радио уцелевших после боя. Почему
не выбросился он с парашютом? Не слышал ли приказа или не мог, будучи
ранен в воздухе.
Было немыслимо перейти снежную пропасть и невозможно уйти. И
неизвестно, сколько бы стоял Бакулин, если бы в стороне не раздался
выстрел. Это стрелял не то Меркулов, не то Березко, уцелевший на том
самолете, что упал на обратном скате скалы.
И Бакулину захотелось, чтобы это был Березко. Его юный и беззаветный
ведомый. Самый молодой летчик эскадрильи. Он повел его в этот
смертельный бой, и он отвечал за него, как старший брат.
Меркулов был взросл и многоопытен. Одиннадцать самолетов сбил он
лично и семнадцать в группе с товарищами. У него было больше
возможностей уцелеть в бою и при посадке в этих зловещих, лысых скалах.
Конечно, для полка он был более ценным летчиком: сложившийся грозный ас,
а Березко только начинал боевую жизнь и только подавал надежды.
И все же всем сердцем Бакулин желал найти именно его. Бакулин шел к
Меркулову или к Березко остаток дня, всю светлую холодную ночь, давая то
белые, то красные, то зеленые ракеты. Наконец он увидел самолет,
разбившийся в куски. Кабина лежала отдельно от крыльев.
Летчик сумел пройти навстречу командиру не более ста метров. Когда
капитан подошел к нему, он приподнялся на руках и, словно извиняясь,
сказал застенчиво:
- Думал сохранить машину, но подломал себе ноги.
Это был Березко.
Бакулин обнял и жарко поцеловал его, а потом среди карликовых корявых
березок нарезал самых прямых и стал прибинтовывать к ним ноги Березко
тонко нарезанными кусками парашюта.
- Терпи! Летчиком будешь! - говорил он, туго бинтуя переломы.
Затем, сделав из капота нечто вроде волокуши, Бакулин положил на нее
Березко и отправился строго на восток. Он спускал друга с гор, переносил
через потоки, втаскивал на скалы, снова переносил через потоки... и так
много дней. Он уже потерял счет им. От сырости и холода у него распухли
руки. Острые камни и бурные потоки стащили с ног унты.
Бакулин шел, обмотав ступни кусками меха, вырезанного из комбинезона.
У него быстро отрастала борода. И скоро он превратился в лохматого,
заросшего рыжей щетиной бродягу.
Много раз над летчиками проносились самолеты их родного полка. Но не
могли заметить их среди снегов и проталин, создавших в горах пестроту.
Ракеты Бакулин израсходовал, пробираясь к Березко, а пистолетный выстрел
был невидим с неба.
Березко лихорадило. Он говорил без умолку, а Бакулин молчал. Березко
только и говорил о происшедшем бое, в котором он сбил первый самолет.
- Товарищ капитан, это был замечательный бой, мы одержали настоящую
победу. Они-то думали, что подловили нас, а на самом деле мы сбили не
меньше десяти машин, да я еще видел, как Шматко и Зубков погнались за
двоими. Наверняка догнали... Значит, двенадцать к шести в бою шестерки
против шестнадцати... Пусть у них четверка и уцелела... Но эти уцелевшие
хуже мертвых, мы их так напугали, что от них только трусы будут
рождаться!
Бакулин невольно улыбался, но чем дальше он шел, чем ближе становился
родной аэродром, тем тяжелее становилось на душе его.
Бой, в котором он испытал истинное упоение, сбив четыре ненавистных
машины со свастикой и желтыми носами, теперь стал казаться ему ошибкой.
Принимая мгновенное решение, на этот бой он шел от горячего порыва души,
а не от холодного расчета ума, что должно командиру. Расчет он пытался
произвести теперь, задним числом.
Что, собственно, произошло? Он вылетел в последний предвечерний полет
во главе патруля из шести самолетов своей эскадрильи. Пройдя заданным
маршрутом над станциями выгрузки войск, он хотел уже возвращаться, имея
бензину всего на обратный путь, с небольшой страховкой.
И в этот момент он увидел одно облако, начиненное "мессершмиттами",
как булка изюмом. Маскируясь в облаке, немцы готовились обрушиться на
эскадрилью при ее возвращении домой.
Они появились с полными баками бензина и так подловили Бакулина,
поставили его в такие условия, что исход стычки решала не храбрость и
мастерство летчиков, а бензин. Лишний бензин!
Это были те самые желтоносые асы, как прозвали их наши летчики за
носы самолетов, выкрашенные в желтый цвет. Они потерпели жестокое
поражение от нашего полка, летающего на "ЯКах", потеряли много машин и
людей и были прогнаны с неба.
И вот теперь, не в силах победить в открытом бою, они решили взять
реванш хитростью. Стоило Бакулину пойти в бой, истратить лишний бензин,
и все его самолеты не дотягивали до аэродрома. Стоило принять решение на
уход, все равно он потерял бы несколько машин и людей, не причинив
ущерба гитлеровцам.
Вероятно, желтоносые явились с переформирования, пополнивши свои ряды
молодежью, и так рассчитали свою первую встречу с нашими "ЯКами", чтобы
выйти из этой схватки победителями наверняка и тем привить своей
молодежи задор, развеять страх перед советскими истребителями.
При одной мысли об этом Бакулиным овладела ярость, и он крикнул по
радио:
- Атакуем!
И его летчики поняли, что призвал он их на смертный бой. Шимко
крикнул однажды:
- Пару успею... Постараюсь трех!
И каждый стал драться так, чтобы до последней капли бензина успеть
сбить как можно больше врагов.
Первую атаку фашисты приняли как маневр, при помощи которого "ЯКи"
хотят выйти из боя. Это у них было предусмотрено. Одна восьмерка стала
уходить на высоту, а вторая пошла вниз, чтобы поймать летчиков Бакулина
при попытке уйти на бреющем.
Но видавшие виды истребители поняли этот маневр и, как только
очутились выше немцев, четверкой ударили на них с переворота, а парой
пошли на высоту.
Неожиданный удар вышиб из вражеских рядов сразу пару "мессершмиттов".
Остальные растерялись, и все пошло не по плану. И ловко рассчитанный
фашистами бой превратился в свалку, в карусель, в такую жесткую сечу,
где выигрывает бесстрашие, ярость, личное мастерство.
Немцев было много, и после первых ударов они попытались собраться,
привестись в порядок и задавить стайку смельчаков числом. Но тут
лейтенант Шимко угадал немецкого командира, сошелся с ним на лобовых и
таранил. Гибель командира, разлетевшегося в куски вместе с самолетом,
ошеломила немцев, и бой превратился в погоню и избиение.
- Удирая, они видели, что мы хозяева неба! - говорил восторженно
Березко и добавлял: - А как мы потом падали, ведь этого они не видали...
Все это так. Но все же. к концу пути Бакулин склонился к той мысли,
что он допустил тактическую неграмотность, приняв решение атаковать. При
уходе он мог отделаться парой сбитых самолетов, не больше.
Ему стало особенно тяжко, когда Березко ослаб, замолк и в бреду
только шептал губами.
- Погубил эскадрилью... Погубил, - говорил вслух Бакулин и тут же
кричал, словно споря с теми, кто будет его в этом обвинять: - Не мог я
поступить иначе! Не мог бежать. Не так воспитан!
Вот уже третий день приближался шум моторов па аэродроме. А Бакулин
шел все медленней. И ему казалось, что ноги заплетаются не от усталости.
Ему тяжело было прийти и сказать:
- Вылетал сам-шесть, пришел сам-один...
Березко еще жил. Его молодой организм яростно боролся против
заражения крови. И это заставляло Бакулина напрягать последние силы...
Вот он стал различать голоса на аэродроме.
Оставался еще день пути. И к концу этого дня Бакулин едва шел,
шатаясь, падая, и, когда в ушах его стала звучать музыка, подумал, что
это конец, это ему кажется от слабости. Но, странное дело, когда он
вышел на край аэродрома, покрытый карликовым лесом, увидел сверкающие
трубы оркестра. Он долго не мог оторвать глаз от медного блеска.
Оркестр играл напротив шеренги самолетов так громко и старательно,
словно хотел пробудить у машин слух. Потом медные трубы умолкли. И
прозвучал голос человека, стоявшего под знаменем, которое трепетало на
ветру, как живое.
- И сейчас мы должны вспомнить тех, кого нет среди нас, но чьи имена
незримо написаны на этом знамени... Своим подвигом они помогли завоевать
полку это знамя, высоко подняв честь полка... Их было шестеро. Врагов
шестнадцать. Они должны были уйти, не приняв боя, потому что у них был
на исходе бензин. Но их командир смотрел шире. Он принял решение,
перераставшее тактические рамки.
Это был настоящий, волевой и передовой воин, для которого превыше
всего честь полка.
В жестоком бою погибла его эскадрилья и он сам. Но враг понес ущерб
неизмеримо больший. Немцы потеряли четырнадцать летчиков сбитыми и двух
трусами. Получив сокрушительный удар, они принуждены были снять с фронта
всю эскадру "Туз черв" и отправить в тыл на переформирование.
Там уцелевшие "тузы" будут волей или неволей передавать своим
потомкам страх перед русскими крылатыми богатырями.
Так одним ударом командир эскадрильи гвардии капитан Бакулин выбил с
фронта целую часть противника. В критический момент он сумел готовящееся
ему поражение превратить в победу. Малыми силами он уничтожил большие
силы врага и тем достоин ордена Александра Невского.
Все это говорил комиссар дивизии, над непокрытой головой которого
трепетало бархатное знамя.
И странно и дивно было слушать такие слова про себя самого.
- Бакулина нет, найдутся Бакулины, за которыми полетят в бой новые,
непобедимые эскадрильи нашего полка! Мы не верили в загробную жизнь - и
напрасно. Теперь мы твердо знаем - не всем, но многим из нас суждено
жить дважды. Вначале в кратком деянии на земле, затем в долгой и славной
памяти потомков! И, в отличие от выдуманного рая святых, не в сусальном
саду с золотыми яблоками, среди бесплотных уродов ангелов, а в мире
живых, в борении их умов, кипении страстей, в победных делах! Вечная
слава Бакулину!
Все летчики полка обнажили голову.
Услышав такое, Бакулин благоговейно снял шлем, молча отер слезу со
щеки, потом засмеялся.
На братском кладбище советских воинов, павших при штурме Берлина,
возвышается замечательный памятник солдату-освободителю. Русский воин в
одной руке держит меч, другой прижимает к груди ребенка.
Великий смысл вложен в эту скульптуру - советские солдаты, сокрушив
фашизм, спасли будущее человечества.
Не мстителями пришли наши бойцы в столицу своего злейшего врага -
Гитлера и его приспешников, - а освободителями всех народов, в том числе
и немецкого, от фашистского ига.
В 1965 году советские люди праздновали двадцатилетие славного Дня
Победы над гитлеровской Германией. Все честные люди еще раз с
благодарностью вспомнили героев, отдавших свою жизнь за их свободу и
независимость.
Шел штурм Берлина. Грозно грохотали советские орудия, от разрывов мин
и снарядов содрогалась земля. Огромные каменные здания рушились и горели
с треском, как соломенные.
Особенно жестокий бой шел на подходах к рейхстагу и у канцелярии
Гитлера.
С шипением, с пламенем взрывались фауст-патроны. Танки вспыхивали,
как дымные костры. А в узком переулке, совсем рядом с грохотом и
взрывами, - мирная картина. Бородатый русский солдат варит кашу.
Привязал к решетке чугунной ограды пару верблюдов, запряженных в
походную кухню, задал им корма. А сам деловито собирает обломки мебели и
подбрасывает в дверцу печки, поставленной на колеса.
Откроет крышку, помешает кашу, чтобы не пригорела, ч снова подкинет
дров. За его мирной работой наблюдает множество детских глаз из подвала
полуобвалившегося дома напротив. Детворе очень страшно, но любопытно.
Преодолевая страх, немецкие ребятишки уставились во все глаза на первого
русского солдата, появившегося в их переулке.
И хотя ружье у него за плечами, а в руках вместо оружия большой
половник, им жутковато. Страшат и его лохматые брови, и его внимательные
хитроватые взгляды исподлобья. Словно он видит их и хочет сказать: "Вот
я вас, постойте..."
Особенно страшат немецких детей его кони, чудовищные горбатые
животные с облезлой шкурой. Они живут где-то там, в сибирских пустынях,
и называют их верблюдами...
Такие в Тиргартене были только за решетками, и над ними -
предупреждение: "Близко не подходить, опасно".
А русский похлопывает их по шершавым бокам, поглаживает страшные
морды.
- Это Маша и Вася. Умные, от самой Волги с нами дошли...
Солдат достает кашу большим половником и пробует с довольной
гримасой: "Ах как вкусна!"
Наверное, она действительно вкусна, эта солдатская каша. Запах ее
прекрасен. Так и щекочет ноздри, так и зовет попробовать. Ах, если бы
съесть хоть маленькую ложку... Так есть хочется, так оголодали дети,
загнанные в подвалы! Который день не только без горячего супа - совсем
без еды...
И когда солдат стал облизывать ложку, подмигивая детворе, самый
храбрый не выдержал. Выскочил из подвала и застыл столбиком, испугавшись
своей резвости.
- Ну, давай-ка, давай топай, зайчишка, - поманил его солдат. -
Подставляй чашку-миску. Что, нету? Ну, давай в горстку положу.
И хотя никто не понял чужого говора, до всех дошел ласковый смысл его
слов. Из подвала мальчишке бросили миску.
С великим напряжением, вытянув тощие шеи, малыши наблюдали, как миска
храбреца наполняется кашей. Как он возвращается, веря и не веря, что
остался жив, и говорит удивленно-счастливо:
- Она с мясом и с маслом!
И тут подвал словно прорвало. Сначала ручейком, а затем потоком
хлынули дети, толкая друг друга, звеня мисками, кастрюльками.
- По очереди, по очереди, - улыбался солдат.
Многие ребята просили добавки. Иные, получив добавку, бежали в подвал
и возвращались с пустой миской.
- Что, свою муттер угостил? Ну бери, тащи, поделись с бабушкой.
И солдат ласково поддавал шлепка малышу. Вскоре у походной кухни
появился старый немец. Он стал наводить порядок, не давая вне очереди
получать по второй порции.
- Ничего, - усмехнулся солдат, - кто смел, тот два съел.
- У вас есть приказ кормить немецких детей, господин солдат? -
спросил старый немец, медленно выговаривая слова. - Я был пленным в
Сибири в ту войну, - объяснил он свое знание русского языка.
- Сердце приказывает, - вздохнул солдат. - У меня дома тоже остались
мал мала меньше...
Старый немец, потупившись, протянул свою миску, попробовал кашу и,
буркнув "благодарю", сказал:
- А не совершаете ли вы воинского проступка? Разве у вас нет
строгости дисциплины?
- Все есть, любезный. Порядки воинские знаем, не беспокойтесь...
- Но как же...
Старым немец не договорил. Ударили фашистские шестиствольные
минометы, а их накрыли русские "катюши". Все вокруг зашаталось. Переулок
заволокло едким дымом.
Дети присели, сжались, но не убежали.
С площади донеслись крики, застучали пулеметы.
- Ну, пошли рейхстаг брать, - проговорил солдат. - Теперь уж недолго,
возьмем Берлин - войне капут! А ну, детвора, подходи! Давайте, господин,
вашу миску, добавлю! Не стесняйтесь, это за счет тех, кто из боя не
вернется, - видя его нерешительность, сказал солдат.
Но эти слова словно обожгли старого немца. Отойдя за угол, он сел на
развалинах, уронив на колени миску с недоеденной кашей. А дети еще долго
вились вокруг походной кухни. Они освоились даже с верблюдами. И не
испугались, когда к кухне стали подходить русские солдаты. В
окровавленных бинтах, в разорванных гимнастерках. Закопченные, грязные,
страшные. Но немецкие дети уже не боялись их.
Уцелевшие после боя солдаты не хотели каши, а просили только пить. И
произносили отрывисто непонятные слова: "Иванов", "Петров", "Яшин"...
Бородатый солдат повторял их хриплым голосом, каждый раз вздрагивая. И,
добавляя немецким детям каши, говорил:
- Кушайте, сироты, кушайте...
И украдкой, словно стесняясь, все смахивал что-то с ресниц. Словно в
глаза ему попадали соринки и пепел, вздыбленные вихрем жестокого боя.
Суханов раскручивал винт.
- Контакт!
- Есть контакт!
Это пришлось проделать раз десять.
Наконец мотор фыркнул, как застоявшийся конь, самолет задрожал, ожил,
зашевелил закрылками, готовый взлететь...
- Ну, Саша, прощай! - закричал Суханов.
- А ты? - спросил его жестом Горюнов.
- А я и пешой не отстану!
Суханов, отвернувшись от вихрей, поднятых пропеллером, довольно
отирал пот и не замечал самого страшного...
Потоки воздуха сорвали маскировочный полог и начали валить елки...
Они падали одна за другой и открывали оживший самолет и плотную фигуру
моториста...
Ближайший вражеский пулеметчик застрочил из пулемета.
Суханова словно обожгло. Две пули попали в живот. Он согнулся пополам
и сел в снег.
За ревом мотора Горюнов не слышал стрельбы. Трогая с места, он
выглянул из кабины и хотел помахать на прощание рукой товарищу, но
увидел бледное лицо моториста.
- Что с тобой? Жора, ты ранен? - закричал Горюнов.
Суханов махнул рукой.
Горюнов все понял. Он выскочил из машины, подсадил Суханова в
самолет. Громоздкий моторист заполнил тесную кабину, рассчитанную только
на одного. Второму втиснуться было невозможно. Тогда Горюнов сбросил с
себя комбинезон, сел к мотористу на колени и, крикнув:
- Жора, обними крепче! - порулил по озеру зигзагами, увиливая от пуль
и снарядов противника.
А когда мотор достаточно разогрелся, пошел на взлет. Друзей окутал
снежный вихрь, самолет рванулся вперед, быстро набирая скорость, и,
взлетев, поднял тучи снежной пыли, как заночевавший в снегу тетерев. Его
чудесное появление видели с той и с другой стороны. На наших позициях
это вызвало смех и восторг. Противник увидел, как его обидно обманули, и
обрушил на место взлета весь свой гнев. Черные столбы разрывов
затанцевали там, где стоял самолет.
...В это зимнее утро, лишь только рассвело, мотористы проводили
истребителей в очередной боевой вылет.
Наступил срок возвращения, и они, как всегда, высыпали на аэродром.
После обычного ожидания опять раздался крик:
- Летят, летят!
Показались самолеты. Мотористы быстро пересчитали их.
- Девять! - крикнул кто-то. - Все дома!
И вдруг показался десятый самолет.
- Смотрите, один лишний!
Зенитчики сразу направили на него дула своих пушек и пулеметов - не
чужой ли?
Не делая положенного круга, он спустился на аэродром и подрулил к
линейке. Из самолета выскочил Горюнов в одной гимнастерке и бросился
прямо в палатку мимо удивленных бойцов.
- Я замерзаю, - крикнул он, - а там Жора!
Мотористы подбежали к самолету. В кабине чернел полушубок Суханова.
- Жора! - закричал Чалкин. - Это ты, Жора?
Суханов не отзывался. Толпа окружила машину.
Подсаживая друг друга, мотористы полезли в кабину, и вдруг Чалкин
крикнул:
- Носилки!
Возвращение своего брата Валя почуяла сердцем. В это утро она
возилась на кухне, помогая повару, и все пела. Вышла на крыльцо, увидела
лишний самолет в воздухе и бросилась на аэродром, как была, в
гимнастерке.
В это время из кухни вышел повар, неся термосы, наполненные кофе и
какао. Под мышкой он тащил полушубок для Вали. Поставив термосы на
салазки, сказал:
- Ты где же, канареечка? На аэродроме ждут горячий завтрак.
Но Валя, забыв про свои обязанности, бежала налегке к аэродрому. За
поворотом дороги перед ней открылось лесное озеро, все испещренное
следами лыж.
Бойцы стартовой команды затаскивали в гнездо самолет ее брата. Она
чуть не закричала "ура" от радости. Вдруг ноги ее подкосились, и она
села прямо в снег. Навстречу санитары тащили носилки. В них лежал
кто-то, накрытый с головой меховым одеялом. Бледная Вера Ивановна шла
рядом.
"Саша?" - пронеслось в мозгу.
Но в это время сам Сашка, живой и задорный, подскочил к ней,
лохматый, как медвежонок, в своих великоватых унтах и меховом
комбинезоне. И, не стесняясь людей, обнял ее.
- А кто же это? - спросила Валя, не в силах оторвать глаз от носилок.
- Да Суханов же, раненый, - крикнул ей, как глухой, в ухо ее брат, -
и как мы прилетели вдвоем, чудо! Я на коленях у него сидел, как
маленький... Ты понимаешь...
Не дослушав его сбивчивых слов, Валя подбежала к раненому и откинула
с его лица одеяло.
- Жора, это я, Валя... Тебе трудно? Ты сильно ранен?
- Да... шальная пуля... Иду на вынужденную посадку, - попытался
улыбнуться Суханов. - На вот тебе на память... - Он разжал руку, и из
нее выпала кривая поцарапанная пуля, подбившая самолет.
- Валя, он тяжело ранен, не беспокой его, - отвела девушку Вера
Ивановна. - Пошли, - скомандовала она бойцам.
Носилки тронулись.
Брат обнял Валю за плечи. Они стояли и смотрели вслед удалявшемуся
Суханову, сдерживаясь, чтобы не заплакать. И Горюнов сказал сестре:
- У каждого летчика есть свой ангел-хранитель, его верный моторист...
У меня - Суханов. Железный ангел!
Северная весна была в полном разгаре. Порывистый ветер нес океану
дыхание оттаявшей Балтики. Подгоняемые его порывами, появились первые
кучевые облака. Они плыли по небу, высокие и белоснежные, как величавые
парусники, давно исчезнувшие из морского обихода. Обгоняя облака, летели
на север крикливые гуси, трубными голосами перекликались лебеди, почти
невидимые в вышине. На бреющем полете проносились чирки, нырки и прочая
утиная мелочь.
Все вокруг оживало, шумело и пело - птицы, вода и звери. Горные
потоки ревели, как олени, вызывающие друг друга на бой из-за любви. Даже
мертвые доски аэродромного настила, набухнув вешней водой, стали
эластичны и пели на разные лады, как живые, прогибаясь под ногами
летчиков. Под колесами самолетов деревянный аэродром - чудо северных
плотников - издавал аккорды, самолеты катились на взлет и посадку, как
по клавишам.
По ночам к аэродрому подбегали осмелевшие олени, на зажженные фары
машин сыпались с неба разные необыкновенные птицы.
И в эту бурную весну над гранитными горами и глубокими ущельями,
заполненными фиолетовым снегом, состоялась воздушная битва, достойная
суровой и величавой северной саги о гибели богатырей. Как в сказочной
фантазии, за облаками, в горных высотах, невидимая простому глазу,
происходила злая сеча закованных в современную броню рыцарей.
Пулеметные и пушечные очереди сверкали и скрежетали, словно мечи,
высекающие огонь при страшных ударах о панцири и кольчуги.
Поверженные тяжело падали вниз. На металлических обломках сверкали
звезды, кресты, фигуры птиц и зверей, как старинные гербы.
Один самолет ушел глубоко под снег и успокоился на пятиметровой
глубине. Лицо героя было совершенно цело, и на губах застыла улыбка.
Хищный горностай не мог добраться до его закрытых глаз и долго царапал
черными коготками непроницаемое и прозрачное забрало, колпак из
плексигласа.
Это был лейтенант Шимко. Он лежал не тронутый тлением в своем
прозрачном гробу, пока его не откопали из-под снега товарищи и не
похоронили в высокой могиле, насыпанной из камней поверх гранитной
скалы.
Иные сваливались с неба на землю объятые черным дымом и пламенем, как
поверженные демоны. От иных самолетов отрывались парашютисты и парили,
словно отделившаяся от тела душа.
Две такие души, упав на землю, пошли друг к другу, продолжая яростную
вражду и после смерти своих машин. Они резались ножами и боролись до тех
пор в глубоком и рыхлом снегу, пока один не победил другого.
Это был капитан Запрягаев, настигший своего врага сначала на
самолете, затем пешком.
Одного парашютиста нагнал самолет с красными звездами и срезал ему
стропы ударом крыла. Белый купол взметнулся вверх, а черный карлик
закувыркался вниз, нелепо дрыгая конечностями, как сорвавшийся с паутины
паук.
Выходя из пике, погубивший его самолет издал гамму звуков,
раскатившуюся над горами, как громкий хохот.
Самолеты с красными звездами гоняли и били стаю желтоносых и
желтокрылых самолетов до тех пор, пока они не исчезли с неба.
И в чистом весеннем эфире звучали русские крики:
- Бей! Жми! Тарань!
И ругательства, полные ярости, освященные библейскими словами о
матери, о боге.
И кончилась эта битва очень странно. Победившие самолеты собрались в
тесный круг, сделали несколько спиралей и вдруг стали падать, падать
один за другим в пропасти и на скалы, словно разучились летать.
Один при падении загорелся, другой разбился в щепы, а из третьего,
сдвинув стеклянный колпак, вылез раскрасневшийся летчик и, утирая пот
сорванным с головы меховым шлемом, погрозил кулаком небу:
- Что, подловили? А ну, кто кого подловил?..
И стал считать по пальцам:
- Шимко - двух, Запрягаев - трех, Березко - двух, я - одного с
Меркуловым, одного с Зубковым и двух еще сам...
Считая, он глядел вверх, весь еще во власти небесной битвы. Он не
успел закончить счет, как осекся и потемнел лицом, увидев горящий
самолет.
Он бросился в свою кабину, взял ракетницу, охапку ракет и пошел к
горящей машине. Снег был так глубок, что ему пришлось ложиться, всем
телом уминать себе дорогу, затем делать шаг вперед. Это было тяжело и
медленно. И, останавливаясь, чтобы отдышаться, он пускал вверх ракеты.
Это был капитан Бакулин, командир эскадрильи, которая провела этот
бои.
Сейчас он не думал о том, сколько удалось сбить врагов, потерпел ли
он поражение или одержал победу, он стремился лишь к одному - помочь
упавшим товарищам, спасти их, кто еще уцелел. Одного спасать было
нечего. Когда Бакулин подошел к пропасти, на дне которой, проточив
громады снега, звенел синий ручей, он увидел напротив остывающий,
фиолетовый скелет сгоревшего самолета. То, что было летчиком, темнело в
средине небольшим комком, похожим на запекшееся сердце. По этим останкам
Бакулин попытался определить- кто это? Его ведомый - веселый
голубоглазый Березко или его заместитель - закаленный в боях Меркулов.
Двое осталось их, когда он скликал по радио уцелевших после боя. Почему
не выбросился он с парашютом? Не слышал ли приказа или не мог, будучи
ранен в воздухе.
Было немыслимо перейти снежную пропасть и невозможно уйти. И
неизвестно, сколько бы стоял Бакулин, если бы в стороне не раздался
выстрел. Это стрелял не то Меркулов, не то Березко, уцелевший на том
самолете, что упал на обратном скате скалы.
И Бакулину захотелось, чтобы это был Березко. Его юный и беззаветный
ведомый. Самый молодой летчик эскадрильи. Он повел его в этот
смертельный бой, и он отвечал за него, как старший брат.
Меркулов был взросл и многоопытен. Одиннадцать самолетов сбил он
лично и семнадцать в группе с товарищами. У него было больше
возможностей уцелеть в бою и при посадке в этих зловещих, лысых скалах.
Конечно, для полка он был более ценным летчиком: сложившийся грозный ас,
а Березко только начинал боевую жизнь и только подавал надежды.
И все же всем сердцем Бакулин желал найти именно его. Бакулин шел к
Меркулову или к Березко остаток дня, всю светлую холодную ночь, давая то
белые, то красные, то зеленые ракеты. Наконец он увидел самолет,
разбившийся в куски. Кабина лежала отдельно от крыльев.
Летчик сумел пройти навстречу командиру не более ста метров. Когда
капитан подошел к нему, он приподнялся на руках и, словно извиняясь,
сказал застенчиво:
- Думал сохранить машину, но подломал себе ноги.
Это был Березко.
Бакулин обнял и жарко поцеловал его, а потом среди карликовых корявых
березок нарезал самых прямых и стал прибинтовывать к ним ноги Березко
тонко нарезанными кусками парашюта.
- Терпи! Летчиком будешь! - говорил он, туго бинтуя переломы.
Затем, сделав из капота нечто вроде волокуши, Бакулин положил на нее
Березко и отправился строго на восток. Он спускал друга с гор, переносил
через потоки, втаскивал на скалы, снова переносил через потоки... и так
много дней. Он уже потерял счет им. От сырости и холода у него распухли
руки. Острые камни и бурные потоки стащили с ног унты.
Бакулин шел, обмотав ступни кусками меха, вырезанного из комбинезона.
У него быстро отрастала борода. И скоро он превратился в лохматого,
заросшего рыжей щетиной бродягу.
Много раз над летчиками проносились самолеты их родного полка. Но не
могли заметить их среди снегов и проталин, создавших в горах пестроту.
Ракеты Бакулин израсходовал, пробираясь к Березко, а пистолетный выстрел
был невидим с неба.
Березко лихорадило. Он говорил без умолку, а Бакулин молчал. Березко
только и говорил о происшедшем бое, в котором он сбил первый самолет.
- Товарищ капитан, это был замечательный бой, мы одержали настоящую
победу. Они-то думали, что подловили нас, а на самом деле мы сбили не
меньше десяти машин, да я еще видел, как Шматко и Зубков погнались за
двоими. Наверняка догнали... Значит, двенадцать к шести в бою шестерки
против шестнадцати... Пусть у них четверка и уцелела... Но эти уцелевшие
хуже мертвых, мы их так напугали, что от них только трусы будут
рождаться!
Бакулин невольно улыбался, но чем дальше он шел, чем ближе становился
родной аэродром, тем тяжелее становилось на душе его.
Бой, в котором он испытал истинное упоение, сбив четыре ненавистных
машины со свастикой и желтыми носами, теперь стал казаться ему ошибкой.
Принимая мгновенное решение, на этот бой он шел от горячего порыва души,
а не от холодного расчета ума, что должно командиру. Расчет он пытался
произвести теперь, задним числом.
Что, собственно, произошло? Он вылетел в последний предвечерний полет
во главе патруля из шести самолетов своей эскадрильи. Пройдя заданным
маршрутом над станциями выгрузки войск, он хотел уже возвращаться, имея
бензину всего на обратный путь, с небольшой страховкой.
И в этот момент он увидел одно облако, начиненное "мессершмиттами",
как булка изюмом. Маскируясь в облаке, немцы готовились обрушиться на
эскадрилью при ее возвращении домой.
Они появились с полными баками бензина и так подловили Бакулина,
поставили его в такие условия, что исход стычки решала не храбрость и
мастерство летчиков, а бензин. Лишний бензин!
Это были те самые желтоносые асы, как прозвали их наши летчики за
носы самолетов, выкрашенные в желтый цвет. Они потерпели жестокое
поражение от нашего полка, летающего на "ЯКах", потеряли много машин и
людей и были прогнаны с неба.
И вот теперь, не в силах победить в открытом бою, они решили взять
реванш хитростью. Стоило Бакулину пойти в бой, истратить лишний бензин,
и все его самолеты не дотягивали до аэродрома. Стоило принять решение на
уход, все равно он потерял бы несколько машин и людей, не причинив
ущерба гитлеровцам.
Вероятно, желтоносые явились с переформирования, пополнивши свои ряды
молодежью, и так рассчитали свою первую встречу с нашими "ЯКами", чтобы
выйти из этой схватки победителями наверняка и тем привить своей
молодежи задор, развеять страх перед советскими истребителями.
При одной мысли об этом Бакулиным овладела ярость, и он крикнул по
радио:
- Атакуем!
И его летчики поняли, что призвал он их на смертный бой. Шимко
крикнул однажды:
- Пару успею... Постараюсь трех!
И каждый стал драться так, чтобы до последней капли бензина успеть
сбить как можно больше врагов.
Первую атаку фашисты приняли как маневр, при помощи которого "ЯКи"
хотят выйти из боя. Это у них было предусмотрено. Одна восьмерка стала
уходить на высоту, а вторая пошла вниз, чтобы поймать летчиков Бакулина
при попытке уйти на бреющем.
Но видавшие виды истребители поняли этот маневр и, как только
очутились выше немцев, четверкой ударили на них с переворота, а парой
пошли на высоту.
Неожиданный удар вышиб из вражеских рядов сразу пару "мессершмиттов".
Остальные растерялись, и все пошло не по плану. И ловко рассчитанный
фашистами бой превратился в свалку, в карусель, в такую жесткую сечу,
где выигрывает бесстрашие, ярость, личное мастерство.
Немцев было много, и после первых ударов они попытались собраться,
привестись в порядок и задавить стайку смельчаков числом. Но тут
лейтенант Шимко угадал немецкого командира, сошелся с ним на лобовых и
таранил. Гибель командира, разлетевшегося в куски вместе с самолетом,
ошеломила немцев, и бой превратился в погоню и избиение.
- Удирая, они видели, что мы хозяева неба! - говорил восторженно
Березко и добавлял: - А как мы потом падали, ведь этого они не видали...
Все это так. Но все же. к концу пути Бакулин склонился к той мысли,
что он допустил тактическую неграмотность, приняв решение атаковать. При
уходе он мог отделаться парой сбитых самолетов, не больше.
Ему стало особенно тяжко, когда Березко ослаб, замолк и в бреду
только шептал губами.
- Погубил эскадрилью... Погубил, - говорил вслух Бакулин и тут же
кричал, словно споря с теми, кто будет его в этом обвинять: - Не мог я
поступить иначе! Не мог бежать. Не так воспитан!
Вот уже третий день приближался шум моторов па аэродроме. А Бакулин
шел все медленней. И ему казалось, что ноги заплетаются не от усталости.
Ему тяжело было прийти и сказать:
- Вылетал сам-шесть, пришел сам-один...
Березко еще жил. Его молодой организм яростно боролся против
заражения крови. И это заставляло Бакулина напрягать последние силы...
Вот он стал различать голоса на аэродроме.
Оставался еще день пути. И к концу этого дня Бакулин едва шел,
шатаясь, падая, и, когда в ушах его стала звучать музыка, подумал, что
это конец, это ему кажется от слабости. Но, странное дело, когда он
вышел на край аэродрома, покрытый карликовым лесом, увидел сверкающие
трубы оркестра. Он долго не мог оторвать глаз от медного блеска.
Оркестр играл напротив шеренги самолетов так громко и старательно,
словно хотел пробудить у машин слух. Потом медные трубы умолкли. И
прозвучал голос человека, стоявшего под знаменем, которое трепетало на
ветру, как живое.
- И сейчас мы должны вспомнить тех, кого нет среди нас, но чьи имена
незримо написаны на этом знамени... Своим подвигом они помогли завоевать
полку это знамя, высоко подняв честь полка... Их было шестеро. Врагов
шестнадцать. Они должны были уйти, не приняв боя, потому что у них был
на исходе бензин. Но их командир смотрел шире. Он принял решение,
перераставшее тактические рамки.
Это был настоящий, волевой и передовой воин, для которого превыше
всего честь полка.
В жестоком бою погибла его эскадрилья и он сам. Но враг понес ущерб
неизмеримо больший. Немцы потеряли четырнадцать летчиков сбитыми и двух
трусами. Получив сокрушительный удар, они принуждены были снять с фронта
всю эскадру "Туз черв" и отправить в тыл на переформирование.
Там уцелевшие "тузы" будут волей или неволей передавать своим
потомкам страх перед русскими крылатыми богатырями.
Так одним ударом командир эскадрильи гвардии капитан Бакулин выбил с
фронта целую часть противника. В критический момент он сумел готовящееся
ему поражение превратить в победу. Малыми силами он уничтожил большие
силы врага и тем достоин ордена Александра Невского.
Все это говорил комиссар дивизии, над непокрытой головой которого
трепетало бархатное знамя.
И странно и дивно было слушать такие слова про себя самого.
- Бакулина нет, найдутся Бакулины, за которыми полетят в бой новые,
непобедимые эскадрильи нашего полка! Мы не верили в загробную жизнь - и
напрасно. Теперь мы твердо знаем - не всем, но многим из нас суждено
жить дважды. Вначале в кратком деянии на земле, затем в долгой и славной
памяти потомков! И, в отличие от выдуманного рая святых, не в сусальном
саду с золотыми яблоками, среди бесплотных уродов ангелов, а в мире
живых, в борении их умов, кипении страстей, в победных делах! Вечная
слава Бакулину!
Все летчики полка обнажили голову.
Услышав такое, Бакулин благоговейно снял шлем, молча отер слезу со
щеки, потом засмеялся.
На братском кладбище советских воинов, павших при штурме Берлина,
возвышается замечательный памятник солдату-освободителю. Русский воин в
одной руке держит меч, другой прижимает к груди ребенка.
Великий смысл вложен в эту скульптуру - советские солдаты, сокрушив
фашизм, спасли будущее человечества.
Не мстителями пришли наши бойцы в столицу своего злейшего врага -
Гитлера и его приспешников, - а освободителями всех народов, в том числе
и немецкого, от фашистского ига.
В 1965 году советские люди праздновали двадцатилетие славного Дня
Победы над гитлеровской Германией. Все честные люди еще раз с
благодарностью вспомнили героев, отдавших свою жизнь за их свободу и
независимость.
Шел штурм Берлина. Грозно грохотали советские орудия, от разрывов мин
и снарядов содрогалась земля. Огромные каменные здания рушились и горели
с треском, как соломенные.
Особенно жестокий бой шел на подходах к рейхстагу и у канцелярии
Гитлера.
С шипением, с пламенем взрывались фауст-патроны. Танки вспыхивали,
как дымные костры. А в узком переулке, совсем рядом с грохотом и
взрывами, - мирная картина. Бородатый русский солдат варит кашу.
Привязал к решетке чугунной ограды пару верблюдов, запряженных в
походную кухню, задал им корма. А сам деловито собирает обломки мебели и
подбрасывает в дверцу печки, поставленной на колеса.
Откроет крышку, помешает кашу, чтобы не пригорела, ч снова подкинет
дров. За его мирной работой наблюдает множество детских глаз из подвала
полуобвалившегося дома напротив. Детворе очень страшно, но любопытно.
Преодолевая страх, немецкие ребятишки уставились во все глаза на первого
русского солдата, появившегося в их переулке.
И хотя ружье у него за плечами, а в руках вместо оружия большой
половник, им жутковато. Страшат и его лохматые брови, и его внимательные
хитроватые взгляды исподлобья. Словно он видит их и хочет сказать: "Вот
я вас, постойте..."
Особенно страшат немецких детей его кони, чудовищные горбатые
животные с облезлой шкурой. Они живут где-то там, в сибирских пустынях,
и называют их верблюдами...
Такие в Тиргартене были только за решетками, и над ними -
предупреждение: "Близко не подходить, опасно".
А русский похлопывает их по шершавым бокам, поглаживает страшные
морды.
- Это Маша и Вася. Умные, от самой Волги с нами дошли...
Солдат достает кашу большим половником и пробует с довольной
гримасой: "Ах как вкусна!"
Наверное, она действительно вкусна, эта солдатская каша. Запах ее
прекрасен. Так и щекочет ноздри, так и зовет попробовать. Ах, если бы
съесть хоть маленькую ложку... Так есть хочется, так оголодали дети,
загнанные в подвалы! Который день не только без горячего супа - совсем
без еды...
И когда солдат стал облизывать ложку, подмигивая детворе, самый
храбрый не выдержал. Выскочил из подвала и застыл столбиком, испугавшись
своей резвости.
- Ну, давай-ка, давай топай, зайчишка, - поманил его солдат. -
Подставляй чашку-миску. Что, нету? Ну, давай в горстку положу.
И хотя никто не понял чужого говора, до всех дошел ласковый смысл его
слов. Из подвала мальчишке бросили миску.
С великим напряжением, вытянув тощие шеи, малыши наблюдали, как миска
храбреца наполняется кашей. Как он возвращается, веря и не веря, что
остался жив, и говорит удивленно-счастливо:
- Она с мясом и с маслом!
И тут подвал словно прорвало. Сначала ручейком, а затем потоком
хлынули дети, толкая друг друга, звеня мисками, кастрюльками.
- По очереди, по очереди, - улыбался солдат.
Многие ребята просили добавки. Иные, получив добавку, бежали в подвал
и возвращались с пустой миской.
- Что, свою муттер угостил? Ну бери, тащи, поделись с бабушкой.
И солдат ласково поддавал шлепка малышу. Вскоре у походной кухни
появился старый немец. Он стал наводить порядок, не давая вне очереди
получать по второй порции.
- Ничего, - усмехнулся солдат, - кто смел, тот два съел.
- У вас есть приказ кормить немецких детей, господин солдат? -
спросил старый немец, медленно выговаривая слова. - Я был пленным в
Сибири в ту войну, - объяснил он свое знание русского языка.
- Сердце приказывает, - вздохнул солдат. - У меня дома тоже остались
мал мала меньше...
Старый немец, потупившись, протянул свою миску, попробовал кашу и,
буркнув "благодарю", сказал:
- А не совершаете ли вы воинского проступка? Разве у вас нет
строгости дисциплины?
- Все есть, любезный. Порядки воинские знаем, не беспокойтесь...
- Но как же...
Старым немец не договорил. Ударили фашистские шестиствольные
минометы, а их накрыли русские "катюши". Все вокруг зашаталось. Переулок
заволокло едким дымом.
Дети присели, сжались, но не убежали.
С площади донеслись крики, застучали пулеметы.
- Ну, пошли рейхстаг брать, - проговорил солдат. - Теперь уж недолго,
возьмем Берлин - войне капут! А ну, детвора, подходи! Давайте, господин,
вашу миску, добавлю! Не стесняйтесь, это за счет тех, кто из боя не
вернется, - видя его нерешительность, сказал солдат.
Но эти слова словно обожгли старого немца. Отойдя за угол, он сел на
развалинах, уронив на колени миску с недоеденной кашей. А дети еще долго
вились вокруг походной кухни. Они освоились даже с верблюдами. И не
испугались, когда к кухне стали подходить русские солдаты. В
окровавленных бинтах, в разорванных гимнастерках. Закопченные, грязные,
страшные. Но немецкие дети уже не боялись их.
Уцелевшие после боя солдаты не хотели каши, а просили только пить. И
произносили отрывисто непонятные слова: "Иванов", "Петров", "Яшин"...
Бородатый солдат повторял их хриплым голосом, каждый раз вздрагивая. И,
добавляя немецким детям каши, говорил:
- Кушайте, сироты, кушайте...
И украдкой, словно стесняясь, все смахивал что-то с ресниц. Словно в
глаза ему попадали соринки и пепел, вздыбленные вихрем жестокого боя.