косит русский мальчик, которого только что избил немецкий кулак? Сверху
земля ему, нашему летчику, вероятно, кажется ковром, на котором
отдельными полосами и квадратиками лежат желтые пшеничные поля и черные
пашни. Ведь не заметили же летчики немецкий склад, прикрытый сеткой. На
большом ковре полей эта сетка, пожалуй, им кажется зеленой лужайкой...
Вот если бы указать летчикам на это место стрелой из белого полотна -
тогда другое дело! Алеша помнит, как в партизанский край прилетал
самолет и ему выкладывали из холстов букву "Т". Но где возьмешь полотно?
Да и как его расстелешь? Немцы сразу заметят... Вон выглядывают, как
хорьки из своих нор, их часовые из-под маскировочной сетки...
Косит Алеша, прокладывая длинный гон через все поле, а сам на небо
смотрит, где вьется и вьется родной русский самолет.
"Интересно: а заметно ему скошенную полосу в некошеной пшенице?
Наверное, заметно. Ой, заметно!" И тут сердце забилось у Алеши от
радостной догадки.
Он поглядел через ручей: на другом берегу косит пшеницу Гастон.
Парень он здоровый, большой, но у него дело почему-то не идет - не лежит
душа косить. Как бы его увидеть! Как бы поговорить!
Дойдя до ручья, Алеша останавливается, точит косу бруском, а сам
манит Гастона. Тот понял, идет навстречу и тоже начинает точить косу.
Стоят они рядом, звенят брусками о косы. Немцам не до них: смотрят на
русский самолет, который обстреливают зенитки. В небе курчавятся белые
облачка разрывов, а самолет словно танцует среди них, но прочь не
уходит.
- Гастон, - говорит Алеша, - давай выкосим две стрелы. Ты одну, а я
другую напротив склада. Понимаешь? Наш летчик увидит и догадается, что
стрелы указывают не зря. Неужели тебе не ясно?
Алеша берет палочку и начинает чертить на прибрежном песке план двух
полей и маскировочную сеть между ними, а затем две стрелы. Две
сходящиеся стрелы. И жестами показывает, что их нужно выкосить в
пшеничном поле. Бретонец долго смотрит, хлопает себя по лбу и, схватив
косу, бежит обратно.
Он принимается за работу с такой яростью, что Алеша боится отстать от
него и начинает махать косой изо всех сил. Ему хочется, чтобы две стрелы
пролегли одновременно. Пот льет с него градом, тяжелые колосья ложатся с
шорохом. Алеша весь пригнулся, чтобы лучше был размах. Он работает и
даже не замечает, что пришел хозяин и смотрит на него с удивлением.
Гастон и Алеша косили до самого вечера. Когда загудел мотор и
серебристая птица стала делать над холмами плавные спирали, оба подняли
головы и отерли пот.
Долго следили они за самолетом. Покружив, он взял курс на восток.
"Заметил или не заметил? Что будет дальше?" - думали каждый
по-своему, Гастон из Бретани и курский мальчик Алеша.
Когда в нашей штабной фотолаборатории проявили пленку, привезенную
самолетом-разведчиком, и отпечатали фотоснимки, дешифровщики внимательно
разглядели их и один отложили отдельно. Снимок заинтересовал бывалых
разведчиков. За время войны они разгадали немало тайн. Вооружившись
сильными лупами, подолгу сидят они над иным снимком, прежде чем дать
заключение, что на нем: настоящий это аэродром или ложный? Действительно
ли это тень завода? Скирды сена на поле или тяжелые танки?
По многим тончайшим признакам дешифровщики устанавливают истину и
редко ошибаются. На этот раз случай был особенный: среди пшеничных полей
на фотографии ясно виднелись две тонкие стрелки, как бы указывающие на
луговину, что разделяет поля. После сличения с картой установили:
никакой луговины здесь прежде не было. Все ясно. Это натянута
маскировочная сеть. А что под нею - это уж установит бомбежка.
Так и было доложено командиру. Скоро расшифрованный снимок лежал на
столе генерала, командующего бомбардировщиками.
Глубокой ночью Алеша и Гастон проснулись от ослепительного голубого
света, проникшего во все щели. И, выбежав из сараев, они увидели зрелище
сказочной красоты.
В темном небе висели гирляндами осветительные бомбы. Как раз над тем
местом, где скрывался под маскировочными сетями фашистский склад!
Навстречу голубым гроздьям света, медленно спускавшимся с неба,
летели красные шары зенитных снарядов и бесконечные нити трассирующих
пуль. Сквозь бешеный треск стрельбы слышался спокойный, равномерный гул
невидимых самолетов.
На это зрелище можно было смотреть без конца. Но вдруг послышался
свист бомб, затем удар; окрестность содрогнулась от множества взрывов,
слившихся в один такой силы, словно земля раскололась. С домов сорвало
крыши. Выбило все стекла. Столб пламени поднялся от земли до неба...
Гастона кусок черепицы с крыши стукнул по затылку, а Алешу сорванной
с петель дверью ударило по спине. Наутро они похвалились друг перед
другом своими синяками. Немало синяков получили они за время своей
неволи в Восточной Пруссии, но этими особенно гордились.
Дружба везде нужна, а на войне в особенности.
Дружили в одной пехотной роте радист Степан Кузнецов и пулеметчик
Иргаш Джафаров.
Кузнецов был синеглазый, русоволосый, веселый паренек, родом
рязанский; а Джафаров - казах, смуглый житель степей, всегда задумчивый
и все песни про себя напевал.
Кузнецову его песни нравились.
- Мотив хороший, грустный, за сердце трогает, а вот слов не понимаю,
- говорил он. - Надо выучить.
И во время похода все учился казахскому языку.
И на марше и на привале всегда дружки вместе, из одного котелка едят,
одной шинелью укрываются. И перед сном все шепчутся.
- Как по-вашему "родина"? - спрашивает один.
- Отаны, - отвечает другой.
- А как по-казахски "мать"?
- Ана.
- Отаны-ана. Очень хорошо!
В конце концов Кузнецов стал понимать песни Джафарова и часто
переводил их на русский язык.
Идут, бывало, под дождем. С неба льет, как будто оно прохудилось.
Солдаты нахохлились, как воробьи. Вода за шиворот течет. Грязь
непролазная, ноги от земли не оторвешь. А идти нужно: впереди бой.
Джафаров поет что-то, но никто внимания не обращает.
Тогда Кузнецов возьмет да повторит его напев по-русски:
Ой, за шиворот вода течет,
Под дождем наш взвод идет...
Зачем ходим, зачем мокнем,
За все сразу с немца спросим!
- Правильно, во всем фашисты виноваты! Скорее дойдем - скорее
расквитаемся!
Засмеются солдаты и зашагают веселей.
Дружба и сил прибавляет, дружба и в бою выручает. Кабы не она,
пришлось бы друзьям погибнуть накануне самой победы.
Случилось это при штурме Берлина.
Рота захватила дом на перекрестке, закрывавший подход к рейхстагу, и
тут попала в окружение. Кончились гранаты, на исходе патроны. Кузнецов
запросил по радио подмогу, но вражеский радист напал на волну и
подслушал.
Когда на помощь пехотинцам пытались прорваться наши танки, их в упор
расстреляли два "тигра", спрятавшиеся в воротах дворов.
Танкисты едва спаслись, а танки горели среди улицы, как два дымных
костра.
Что делать? Многие солдаты были ранены. Пулемет Джафарова разбит
снарядом. Сам он с осколками в груди лежал на паркетном полу старинного
дома, и его смуглое лицо, запорошенное известкой, казалось мертвым.
- Ты жив, Иргаш? - наклонился к нему Кузнецов.
Казах лишь чуть-чуть улыбнулся уголками губ.
- Ну, давай попрощаемся, дружба... Вон немцы накапливаются, а нам и
встретить их нечем.
- Подмогу зови. Танки зови. Пускай магазином идут, через витрину, как
я сюда шел... Магазин большой, пол бетонный, - шептал Иргаш, как в
бреду, по-казахски.
- Беда, брат: перехватывает мои слова фашистский радиоволк, хорошо
знает по-русски.
- Зачем по-русски, говори по-казахски!
Услышав эти слова, Кузнецов стиснул руку Джафарову и прошептал:
- Это верно... Но кто же меня поймет? Только я да ты знаем в нашем
полку по-казахски!
- Вызывай штаб, проси Узденова. Земляк мой Берген Узденов.
Джафаров смежил веки и умолк, обессилев от разговора.
Кузнецов припал к рации и, надев наушники, стал вызывать полк.
Он вспомнил, что видел в штабе маленького смуглого танкиста в кожаном
шлеме, прибывшего для связи из танковой части.
- Узденова, прошу к аппарату танкиста Узденова! - решительно
потребовал Кузнецов, замирая от волнения.
Фашисты, почуяв, что рота ослабла, становились все наглее. Они
строчили по дому из автоматов, швыряли гранаты, били по окнам
ослепляющими фаустпатронами. И, крадучись вдоль стен, продвигались все
ближе.
Наши отвечали редкими выстрелами, сберегая патроны для последней
схватки.
- Я - Узденов, слушаю! - раздался в наушниках резковатый голос.
- Я - Кузнецов, друг Джафарова, - сказал в ответ Кузнецов
по-казахски. - Слушайте меня, слушайте внимательно. К нам можно
прорваться через универсальный магазин, прямо через витрину... там, где
дамские наряды выставлены. Пол бетонный. Это напротив того места, где
горят танки. Отвечайте по-казахски: нас подслушивают!
- Вижу горящие танки.
- Так вот, улицей не ходите: там в воротах "тигры". А прямо через
магазин. Его задний фасад выходит на наш двор.
- Есть, сейчас будем на месте! - сказал Узденов.
Его мужественный голос еще звучал в ушах Кузнецова ободряющей
музыкой, когда, взглянув в окно, он увидел в нем фашистов.
Они лезли в дом со двора. Пробрались по канализационным трубам и
теперь, серые, грязные, как крысы, карабкались в окна дома, срываясь с
карнизов и подсаживая друг друга.
Не успев снять наушников, Кузнецов схватился за автомат, но выстрелов
не последовало - патроны вышли все. Он хотел крикнуть товарищам, но все
они были заняты: отбивали атаку фашистов с улицы.
"Вот и смерть пришла!" - подумал Кузнецов. И такая его взяла досада,
что схватил он свою походную радиостанцию, которую берег и лелеял всю
войну, и обрушил ее на ненавистные каски со свастикой.
Но в это время над головой радиста взвизгнули пули, ударили в
потолок, и его засыпало штукатуркой, словно он попал под пыльный душ.
Все скрыло белой пеленой.
Это ворвался во двор советский танк и, поворачивая башню, стал
сметать фашистских солдат с окон и карнизов пулеметным огнем.
Появление его было для них полной неожиданностью. Фашистский радист
долго ломал голову: на каком это шифре переговариваются русские радисты?
Учен был, хитер немец, а казахского-то языка не знал. Все слышал, а
ничего не понял и не успел предупредить своих, как в тыл им прорвался
наш грозный танк.
Опоздай он на минуту - погибли бы наши герои.
Это был командирский танк самого Узденова, других не было под рукой.
Когда контратака была отбита и Кузнецов пришел в себя, он больше
всего жалел, что сгоряча разбил свою радиостанцию о фашистские головы.
- Ничего, была бы своя голова цела. Рацию новую наживем, дружба, -
утешил его Узденов и, деловито оглядываясь, тут же спросил: - Нет ли
здесь местечка, откуда стрельнуть по рейхстагу?
Джафарова удалось спасти, раны его оказались не смертельны. Кузнецов
остался в Берлине, а Джафаров поехал домой, порядочно заштопанный
докторами, но живой и веселый. И всю дорогу пел.
Интересная это была песня: слова казахские, а мотив рязанский.
Многим было любопытно, о чем поет в ней казах, но он не мог перевести
точно и все ссылался на своего дружка Кузнецова, оставшегося на службе:
вот тот бы точно перевел.
- Одним словом, про дружбу, хорошая песня!.. - говорил Иргаш и снова
пел.
Любите ли вы сказки? Кто их не любит! А вот разгадывать их
таинственный смысл не каждый умеет. В иных такие скрыты загадки, что не
сразу догадаешься.
Был на войне случай, когда от разгадки сказки зависели жизнь наших
летчиков и военный успех.
Передаю рассказ одной летчицы, записанный мной на фронте.
...Однажды я получила задание отвезти на связном самолете военного
инженера Шереметьева на озеро Юля Ярви. На этом озере, недалеко от
передовой, был подготовлен тайный аэродром "подскока" - для заправки
горючим наших самолетов, которые могли бы отсюда разбомбить базу
фашистских подводных лодок, скрывавшихся в одном из северных фиордов
Норвегии, где-то вблизи Киркенеса.
Проверив толщину льда, длину и ширину укатанной взлетной полосы,
готовность аэродромной команды к приему и отправке самолетов, инженер
радировал в штаб условное "добро", означавшее, что бомбардировщики могут
вылетать.
- Вот и отлично! - сказал он, потирая руки. - Отсюда наши птички
клюнут в темечко подлых фашистских акул, которые топят наши корабли,
чтоб им неповадно было. Хороший аэродромчик. Незаметный, укрытый среди
лесов и скал, даже уютный такой!
- Ну, знаете, - сказала я, - природа здесь коварна. Ледовитый океан
рядом. Сейчас вот ясно, а через час как дохнет туманом, как дунет
снежным ураганом, смешаются земля и небо. Да и озера здесь с капризами.
Среди зимы, в самые морозы, вдруг на них вода может проступить, и
самолеты застрянут в наледи, как мухи в меду. А иной раз лед вдруг
начнет оседать и трескаться неизвестно почему.
- Это водяные балуются, - отшутился Шереметьев.
Не задерживаясь, вылетели мы обратно на базу. И, словно я накликала
беду, внезапно нас захватила такая снежная буря, что лететь стало
невозможно. Поскорее повернула я на Юля Ярви, но аэродрома уже не было
видно. Перед глазами крутились белые космы свирепой метели. Ветер бросал
легкую машину, как беспомощную птицу.
Каким-то чудом я все же посадила самолет на лед озера, очевидно, в
его дальнем, нерасчищенном углу.
На наши призывные ракеты никто не явился. И, закрепив машину
штопорами, мы отправились искать жилье аэродромной команды. Метель могла
и утихнуть через час, и разбушеваться на неделю.
Долго шли мы на ощупь вдоль скалистых берегов и так упарились в
меховых комбинезонах, что хоть ложись прямо в снег да отдыхай. Вдруг
почуяли дымок. Значит, жилье близко. Но берег был так извилист, что мы
долго еще бродили, пока не наткнулись прямо руками на какое-то
бревенчатое строение.
- Эге, да это водяная мельница... Вот колесо. Вот плотина, вся в
сосульках! - воскликнул Шереметьев. - Значит, мы идем по какой-то реке?
- Вот так история! - смутилась я. - Здесь все озера связаны
протоками, и мы ушли куда-то в сторону.
- Сейчас узнаем. Вот жилье мельника.
Шереметьев забарабанил в дверь бревенчатого дома, в окнах которого
мерцал свет. Нам долго не открывали. Вдруг на крыльце появилась девушка
и, увидев нас, отшатнулась, словно ждала кого-то другого. В ее янтарных
глазах мелькнул испуг, и, казалось, они засветились, как у кошки.
Снежинки таяли на ее смуглом, скуластом лице и осыпали черного оленя,
вышитого на зеленой вязаной кофте.
Схватившись за рукоятку финского ножа, висевшего на ремне в кожаных
ножнах, она кивком головы, украшенной только жгутом желтых кос,
пригласила нас войти. Большой и сильный Шереметьев шумно потопал за ней,
как медведь, ничего не опасаясь, а я почему-то схватилась за пистолет,
засунутый за борт комбинезона.
Мы вошли в избу и сразу почуяли вкусный запах горячих пирогов. На
лавке, греясь у жаркой печи, сидел старик и чинил сети. На нас повеяло
таким домашним уютом, что показалось, будто и фронта нет, и войны нет.
- Мир этому дому! - пробасил Шереметьев.
Старик уронил сеть и медленно приподнялся.
- Русские? - удивился он. - Вы кто - победители или пленники?
- Какие пленники? - схватился за пистолет Шереметьев. - Разве мы на
чужой территории?
- Русские вернулись! Ты видишь, внучка, они вернулись. Я всегда
говорил: Печенга - русская волость!.. Так это ваш самолет гудел над
озером Бюля Ярви?
- Разве это не Юля Ярви? Вот досада! Я ошиблась и промахнулась
километров на десять...
- Хорошо, что вы не промахнулись метра на два при посадке! -
проворчал Шереметьев.
- Мужчина и девушка? Кто вы? - Старик вдруг шагнул и ощупал меня и
Шереметьева руками.
И тут мы увидели, что он слепой.
- Русских не было с тех пор, как я ослеп! Давно, давно. Последним
русским гостем был у меня профессор с большой бородой. Он собирал руны.
Я пел - он записывал. И за сказки подарил мне самовар! Теперь самовар
напевает мне сказки в непогоду. Вы слышите?.. Импи, ставь-ка его на
стол!
Девушка ответила что-то сердито по-фински и ушла в горницу, откуда
пахло глаженым бельем и легким угарцем от утюга.
- Постойте, девушка! Куда вы? Какое у вас красивое имя! - попытался
удержать ее Шереметьев.
- При рождении она была названа Марией. Это лахтари сделали ее Импи,
- проворчал старик.
- Какие лахтари?
- Те, что убили моего сына, а меня ослепили... Кровавые мясники, они
отомстили нам за то, что мы спасли добрых людей от смерти. Мы накормили
и обогрели раненых, усталых, больных и проводили их к границе. Мы не
знали, что это были красные финны, а за ними гнались белые финны... И
вот, сын мой погиб, я брошен в вечную тьму, а внучка - единственное
продолжение нашего рода - училась в финской школе и теперь презирает нас
- карел, ненавидит русских, мечтает выйти замуж за финна.
Старик снова позвал внучку, но она, усевшись на сундук в полутемной
горнице, не двинулась с места. Поставила на подоконник зажженную лампу и
стала вязать носки.
- Импи, соблюдай законы гостеприимства: что есть в печи, давай на
стол!
Старик обращался к ней по-русски, а она отвечала по-фински. Значит,
понимала, но не хотела говорить по-нашему из упрямства.
- Ах, у тебя нет пирогов? И сахар весь вышел? И соленую рыбу ты
скормила собакам? Ты дурная хозяйка! - рассердился старик.
Из печки так и несло рыбными пирогами. А в сенях мы видели целые
связки вяленой рыбы.
Нам захотелось уйти из этого дома поскорее, но за окном бушевала
метель, и мы так устали, добираясь сюда по пояс в снегу, что как сели,
так и не могли подняться с места.
- Если у вас ничего нет, у нас кое-что есть, - попытался улыбнуться
Шереметьев и, достав из полевой сумки банку консервов, сухари и плитку
шоколада, выложил на стол. - Угощайся, дед!
- Я беден, но щедр! - крикнул Импи старик. - Я отвечу на угощение
русских своим угощением.
Хлебнув горячего чаю, слепец снял со стены кантеле - инструмент,
похожий на старинные русские гусли, - и, перебрав струны, тряхнул седыми
кудрями:
- Послушайте сказку, которую еще никто не записал на бумагу.
Импи попыталась остановить его, что-то сердито и настойчиво сказав
по-фински.
- Ничего, куда им торопиться в такую метель... - ответил старик.
"Наверное, ей не терпится выпроводить нас, пока не перепеклись пироги
в печке, - подумала я. - При нас и доставать их не хочет, жадная злюка!"
Старик пригладил свои седые волосы, перебрал звонкие струны кантеле и
запел несколько хрипловатым, но приятным, задушевным голосом:
Жили два хозяина, жили два соседа:
Водяной Бюля, водяной Юля.
Каждый имел озеро, хорошее озеро,
Полное окуней, и налимов, и линей,
А ершишек-плутишек без счету имел.
Скучно длинною зимою под покровом ледяным.
Скучает Бюля, скучает Юля.
И надумали соседи в карты поиграть!
Вот засели водяные: от зари и до зари
Играют на линей, на глазастых окуней,
На лососей серебристых, на икрянистых щучих.
А ершишки-плутишки в размен идут.
И продулся Юля водяному Бюле:
Всех щук проиграл, всех лососей проиграл.
Не только линей - всех глазастых окуней.
И ершишек-плутишек до мелочи спустил!
Вот восходит солнце - зиме поворот,
Счастливец Бюля выигрыш берет.
У бедняги Юли - уплыли все щуки,
Лососи, налимы, окуни нарядные...
А ершишки-плутишки никак не плывут!
Рассердился Бюля: - Ты обманщик, Юля,
Ершей своих прячешь, отдавать не хочешь.
Я их в карты выиграл - я их с водой выпью!
Приложился Бюля к озеру Юли...
И давай воду пить, сквозь усы ершей цедить!
Жадный так напился - водой подавился,
Распух да и лопнул!
А беднягу Юлю без воды оставил.
Сидит голый водяной на мокром каменье,
Под ледяным куполом холодно Юле.
По синей по коже - мурашки идут.
Заплакал тут Юля - к черту обратился:
- Лучше б я подох, лучше б удавился!
Черт про то услыхал, - толкнул зайца,
Заяц в озеро скакнул, топнул о купол,
Лед обвалился - Юля и убился!
С тех пор водяных нет в озерах этих...
Чем дольше старик пел, тем больше меня клонило в сон и от тепла,
идущего от печки, и от негромкой музыки кантеле. И сказка, которую я
слушала с удовольствием, переходила в какое-то забавное сновидение.
Мне казалось, что это я иду по берегу озера, а не заяц... Импи
толкает меня на лед, и я проваливаюсь со звоном. Открываю испуганно
глаза, а это звенят струны под пальцами старика сказителя:
Водяные, водяные, не играйте в карты,
Ни на щук, на окуней, ни на маленьких ершей,
Вы от зимней скуки песнями спасайтесь.
Разумейте сказку - бедствий опасайтесь!
Последние строки его песни заставили меня вздрогнуть. В них какое-то
предупреждение!
Импи резко сказала что-то по-фински и засмеялась неестественно
громко.
- Ну вот, смеется внучка моя, говорит: это все показалось глупому
карелу спьяну. Все-то мы у нее глупые. А такое было. Однажды вода из Юля
Ярви ушла в Бюля Ярви. И все рыбы уплыли, только упрямые ерши остались.
Все это истинная правда. Мой дед сам видел, как заяц на лед прыгнул и
лед обвалился... Там скалы на дне - так весь лед торосами встал.
Сон сразу слетел с меня, и мы обменялись с инженером тревожным
взглядом. В одну минуту возникла перед моими глазами страшная картина.
На озеро Юля Ярви садятся наши бомбардировщики, а лед его раскалывается,
и наши красавцы самолеты проваливаются в трещины, погибают среди
нагромождения льдин. Не знаю, что подумал Шереметьев, но по тому, как он
вытер лоб рукой, по-видимому, и его бросило в жар от неожиданной
догадки. Шуточная история про водяных отражала одно из непонятных и
грозных явлений природы, не раз наблюдаемых местными жителями. Не в
силах разгадать его, поэтические карелы, создавшие сказки Калевалы,
сочинили еще одну неизвестную нам сказочную песню.
- Повторите, дедушка, повторите! - попросила я. - Мне хочется
записать эту забавную историю.
Старик не торопясь, попив чайку, еще раз спел нам про
картежников-водяных, и теперь мы с Шереметьевым слушали так, что не
пропустили ни слова. Когда пение окончилось, я взглянула в окно. Метель
приутихла. Сквозь морозные узоры стекла можно было различить и сруб
водяной мельницы и старинное колесо, покрытое сосульками. А ведь эта
мельница построена как раз на протоке, соединяющей озера Бюля и Юля
Ярви. Стоит разрушить плотину или открыть вешняки, уровень воды в Юля
Ярви понизится и лед действительно осядет на подводные скалы... И если в
это время сядут наши самолеты...
У меня мурашки пошли по коже, как у проигравшего водяного Юли.
- Товарищ Шереметьев, - сказала я, подавляя дрожь, - метель утихла.
Нам нужно идти к самолету. В гостях хорошо, а дома лучше.
- Да, да, - вмешался старик, - если торопитесь, вам надо скорее идти.
Один порыв бури пронесся, за ним налетит второй.
- Без лыж я не дойду. Я и шагу не могу больше сделать в таком рыхлом
и глубоком снегу, - сказал Шереметьев.
Когда выяснилось, что в доме только одни лыжи и то женские, на
которых ходит Импи, Шереметьев огорчился, а я сказала:
- Ладно, вы подождите здесь, товарищ инженер. Я сбегаю на лыжах к
нашим - они здесь недалеко - и пришлю за вами собачью упряжку.
Прокатитесь с ветерком... Вы одолжите мне свои лыжи? Не бойтесь, в залог
я вам оставлю офицера! - обратилась я к Импи.
Она пожала плечами, словно не понимая. Но, когда я вышла в сени,
поманив за собой Шереметьева, она прокралась за нами бесшумно, как
кошка.
Я попросила инженера помочь мне приладить к ногам лыжи и, когда он
нагнулся, успела шепнуть:
- Оставайтесь и будьте начеку. Караульте Импи. Следите за мельницей.
Оставляю гранаты и ракетницу. В случае нападения... Тсс! Ни слова, нас
подслушивают.
Шереметьев ответил глазами, что понял.
- До скорого свидания! - сказала я громко и скользнула прочь от
крыльца.
Вначале я шла по льду ручья, вытекающего из Юля Ярви. Но он был
слишком извилист. Пробираясь между гор, разделяющих озера Юля и Бюля
Ярви, он петлял, как заяц. Лучше было подняться на водораздел и потом
съехать с горы прямо к нашему аэродрому.
Снег снова повалил густо, хотя ветер утих. Сквозь снегопад все
предметы казались неясными и движущимися. Корявую северную ель я
принимала за волка; скалу, торчащую из-под снега, - за человека. И часто
хваталась за револьвер.
Когда я стала подниматься на гору, позади вдруг раздался удивленный
крик:
- Импи!
Сердце у меня так и упало. Кто же это меня принял за Импи? Уж не тот
ли, для кого она пекла пироги?
Я ускорила подъем, стараясь поскорее добраться до вершины. Там я так
припущусь с горы, что меня никто уж не догонит!
Очень тревожно мне стало за Шереметьева. Но ведь у него пистолет и
пара гранат... И голова на плечах.
Собрав все силы, я наконец выбралась на гору. Снег па плоской вершине
был твердый, как лед. Лыжи разъезжались, не оставляя следов. Я несколько
раз упала. Испугалась, когда подвернула ногу. А что, если не дойду! Если
не успею предупредить, и все получится наяву, как в сказке! Сядут на лед
наши самолеты, а он...
Облака вдруг разорвались, проглянула полоса чистого неба. Я глянула
вниз и увидела там, вдалеке, дымки, поднимавшиеся из солдатских
землянок. До них было километров семь крутого, неровного спуска среди
скал и корявых елок.
Страшно было решиться на такой спуск. Страшно, а нужно. Скатывалась я
с больших гор, но с таких еще не каталась. Зажмурила глаза и скользнула
вниз.
Лыжи пошли ходко, все больше разгоняясь. Открыла глаза и стала
лавировать между скал и деревьев, стараясь править не по прямой, а
наискось, чтобы спуск был не так крут. Однажды я оглянулась, и сердце
похолодело: за мной мчался неизвестный лыжник. Он был в капюшоне, в
белом халате. И шел прямо, по крутому спуску, ловко обходя все
земля ему, нашему летчику, вероятно, кажется ковром, на котором
отдельными полосами и квадратиками лежат желтые пшеничные поля и черные
пашни. Ведь не заметили же летчики немецкий склад, прикрытый сеткой. На
большом ковре полей эта сетка, пожалуй, им кажется зеленой лужайкой...
Вот если бы указать летчикам на это место стрелой из белого полотна -
тогда другое дело! Алеша помнит, как в партизанский край прилетал
самолет и ему выкладывали из холстов букву "Т". Но где возьмешь полотно?
Да и как его расстелешь? Немцы сразу заметят... Вон выглядывают, как
хорьки из своих нор, их часовые из-под маскировочной сетки...
Косит Алеша, прокладывая длинный гон через все поле, а сам на небо
смотрит, где вьется и вьется родной русский самолет.
"Интересно: а заметно ему скошенную полосу в некошеной пшенице?
Наверное, заметно. Ой, заметно!" И тут сердце забилось у Алеши от
радостной догадки.
Он поглядел через ручей: на другом берегу косит пшеницу Гастон.
Парень он здоровый, большой, но у него дело почему-то не идет - не лежит
душа косить. Как бы его увидеть! Как бы поговорить!
Дойдя до ручья, Алеша останавливается, точит косу бруском, а сам
манит Гастона. Тот понял, идет навстречу и тоже начинает точить косу.
Стоят они рядом, звенят брусками о косы. Немцам не до них: смотрят на
русский самолет, который обстреливают зенитки. В небе курчавятся белые
облачка разрывов, а самолет словно танцует среди них, но прочь не
уходит.
- Гастон, - говорит Алеша, - давай выкосим две стрелы. Ты одну, а я
другую напротив склада. Понимаешь? Наш летчик увидит и догадается, что
стрелы указывают не зря. Неужели тебе не ясно?
Алеша берет палочку и начинает чертить на прибрежном песке план двух
полей и маскировочную сеть между ними, а затем две стрелы. Две
сходящиеся стрелы. И жестами показывает, что их нужно выкосить в
пшеничном поле. Бретонец долго смотрит, хлопает себя по лбу и, схватив
косу, бежит обратно.
Он принимается за работу с такой яростью, что Алеша боится отстать от
него и начинает махать косой изо всех сил. Ему хочется, чтобы две стрелы
пролегли одновременно. Пот льет с него градом, тяжелые колосья ложатся с
шорохом. Алеша весь пригнулся, чтобы лучше был размах. Он работает и
даже не замечает, что пришел хозяин и смотрит на него с удивлением.
Гастон и Алеша косили до самого вечера. Когда загудел мотор и
серебристая птица стала делать над холмами плавные спирали, оба подняли
головы и отерли пот.
Долго следили они за самолетом. Покружив, он взял курс на восток.
"Заметил или не заметил? Что будет дальше?" - думали каждый
по-своему, Гастон из Бретани и курский мальчик Алеша.
Когда в нашей штабной фотолаборатории проявили пленку, привезенную
самолетом-разведчиком, и отпечатали фотоснимки, дешифровщики внимательно
разглядели их и один отложили отдельно. Снимок заинтересовал бывалых
разведчиков. За время войны они разгадали немало тайн. Вооружившись
сильными лупами, подолгу сидят они над иным снимком, прежде чем дать
заключение, что на нем: настоящий это аэродром или ложный? Действительно
ли это тень завода? Скирды сена на поле или тяжелые танки?
По многим тончайшим признакам дешифровщики устанавливают истину и
редко ошибаются. На этот раз случай был особенный: среди пшеничных полей
на фотографии ясно виднелись две тонкие стрелки, как бы указывающие на
луговину, что разделяет поля. После сличения с картой установили:
никакой луговины здесь прежде не было. Все ясно. Это натянута
маскировочная сеть. А что под нею - это уж установит бомбежка.
Так и было доложено командиру. Скоро расшифрованный снимок лежал на
столе генерала, командующего бомбардировщиками.
Глубокой ночью Алеша и Гастон проснулись от ослепительного голубого
света, проникшего во все щели. И, выбежав из сараев, они увидели зрелище
сказочной красоты.
В темном небе висели гирляндами осветительные бомбы. Как раз над тем
местом, где скрывался под маскировочными сетями фашистский склад!
Навстречу голубым гроздьям света, медленно спускавшимся с неба,
летели красные шары зенитных снарядов и бесконечные нити трассирующих
пуль. Сквозь бешеный треск стрельбы слышался спокойный, равномерный гул
невидимых самолетов.
На это зрелище можно было смотреть без конца. Но вдруг послышался
свист бомб, затем удар; окрестность содрогнулась от множества взрывов,
слившихся в один такой силы, словно земля раскололась. С домов сорвало
крыши. Выбило все стекла. Столб пламени поднялся от земли до неба...
Гастона кусок черепицы с крыши стукнул по затылку, а Алешу сорванной
с петель дверью ударило по спине. Наутро они похвалились друг перед
другом своими синяками. Немало синяков получили они за время своей
неволи в Восточной Пруссии, но этими особенно гордились.
Дружба везде нужна, а на войне в особенности.
Дружили в одной пехотной роте радист Степан Кузнецов и пулеметчик
Иргаш Джафаров.
Кузнецов был синеглазый, русоволосый, веселый паренек, родом
рязанский; а Джафаров - казах, смуглый житель степей, всегда задумчивый
и все песни про себя напевал.
Кузнецову его песни нравились.
- Мотив хороший, грустный, за сердце трогает, а вот слов не понимаю,
- говорил он. - Надо выучить.
И во время похода все учился казахскому языку.
И на марше и на привале всегда дружки вместе, из одного котелка едят,
одной шинелью укрываются. И перед сном все шепчутся.
- Как по-вашему "родина"? - спрашивает один.
- Отаны, - отвечает другой.
- А как по-казахски "мать"?
- Ана.
- Отаны-ана. Очень хорошо!
В конце концов Кузнецов стал понимать песни Джафарова и часто
переводил их на русский язык.
Идут, бывало, под дождем. С неба льет, как будто оно прохудилось.
Солдаты нахохлились, как воробьи. Вода за шиворот течет. Грязь
непролазная, ноги от земли не оторвешь. А идти нужно: впереди бой.
Джафаров поет что-то, но никто внимания не обращает.
Тогда Кузнецов возьмет да повторит его напев по-русски:
Ой, за шиворот вода течет,
Под дождем наш взвод идет...
Зачем ходим, зачем мокнем,
За все сразу с немца спросим!
- Правильно, во всем фашисты виноваты! Скорее дойдем - скорее
расквитаемся!
Засмеются солдаты и зашагают веселей.
Дружба и сил прибавляет, дружба и в бою выручает. Кабы не она,
пришлось бы друзьям погибнуть накануне самой победы.
Случилось это при штурме Берлина.
Рота захватила дом на перекрестке, закрывавший подход к рейхстагу, и
тут попала в окружение. Кончились гранаты, на исходе патроны. Кузнецов
запросил по радио подмогу, но вражеский радист напал на волну и
подслушал.
Когда на помощь пехотинцам пытались прорваться наши танки, их в упор
расстреляли два "тигра", спрятавшиеся в воротах дворов.
Танкисты едва спаслись, а танки горели среди улицы, как два дымных
костра.
Что делать? Многие солдаты были ранены. Пулемет Джафарова разбит
снарядом. Сам он с осколками в груди лежал на паркетном полу старинного
дома, и его смуглое лицо, запорошенное известкой, казалось мертвым.
- Ты жив, Иргаш? - наклонился к нему Кузнецов.
Казах лишь чуть-чуть улыбнулся уголками губ.
- Ну, давай попрощаемся, дружба... Вон немцы накапливаются, а нам и
встретить их нечем.
- Подмогу зови. Танки зови. Пускай магазином идут, через витрину, как
я сюда шел... Магазин большой, пол бетонный, - шептал Иргаш, как в
бреду, по-казахски.
- Беда, брат: перехватывает мои слова фашистский радиоволк, хорошо
знает по-русски.
- Зачем по-русски, говори по-казахски!
Услышав эти слова, Кузнецов стиснул руку Джафарову и прошептал:
- Это верно... Но кто же меня поймет? Только я да ты знаем в нашем
полку по-казахски!
- Вызывай штаб, проси Узденова. Земляк мой Берген Узденов.
Джафаров смежил веки и умолк, обессилев от разговора.
Кузнецов припал к рации и, надев наушники, стал вызывать полк.
Он вспомнил, что видел в штабе маленького смуглого танкиста в кожаном
шлеме, прибывшего для связи из танковой части.
- Узденова, прошу к аппарату танкиста Узденова! - решительно
потребовал Кузнецов, замирая от волнения.
Фашисты, почуяв, что рота ослабла, становились все наглее. Они
строчили по дому из автоматов, швыряли гранаты, били по окнам
ослепляющими фаустпатронами. И, крадучись вдоль стен, продвигались все
ближе.
Наши отвечали редкими выстрелами, сберегая патроны для последней
схватки.
- Я - Узденов, слушаю! - раздался в наушниках резковатый голос.
- Я - Кузнецов, друг Джафарова, - сказал в ответ Кузнецов
по-казахски. - Слушайте меня, слушайте внимательно. К нам можно
прорваться через универсальный магазин, прямо через витрину... там, где
дамские наряды выставлены. Пол бетонный. Это напротив того места, где
горят танки. Отвечайте по-казахски: нас подслушивают!
- Вижу горящие танки.
- Так вот, улицей не ходите: там в воротах "тигры". А прямо через
магазин. Его задний фасад выходит на наш двор.
- Есть, сейчас будем на месте! - сказал Узденов.
Его мужественный голос еще звучал в ушах Кузнецова ободряющей
музыкой, когда, взглянув в окно, он увидел в нем фашистов.
Они лезли в дом со двора. Пробрались по канализационным трубам и
теперь, серые, грязные, как крысы, карабкались в окна дома, срываясь с
карнизов и подсаживая друг друга.
Не успев снять наушников, Кузнецов схватился за автомат, но выстрелов
не последовало - патроны вышли все. Он хотел крикнуть товарищам, но все
они были заняты: отбивали атаку фашистов с улицы.
"Вот и смерть пришла!" - подумал Кузнецов. И такая его взяла досада,
что схватил он свою походную радиостанцию, которую берег и лелеял всю
войну, и обрушил ее на ненавистные каски со свастикой.
Но в это время над головой радиста взвизгнули пули, ударили в
потолок, и его засыпало штукатуркой, словно он попал под пыльный душ.
Все скрыло белой пеленой.
Это ворвался во двор советский танк и, поворачивая башню, стал
сметать фашистских солдат с окон и карнизов пулеметным огнем.
Появление его было для них полной неожиданностью. Фашистский радист
долго ломал голову: на каком это шифре переговариваются русские радисты?
Учен был, хитер немец, а казахского-то языка не знал. Все слышал, а
ничего не понял и не успел предупредить своих, как в тыл им прорвался
наш грозный танк.
Опоздай он на минуту - погибли бы наши герои.
Это был командирский танк самого Узденова, других не было под рукой.
Когда контратака была отбита и Кузнецов пришел в себя, он больше
всего жалел, что сгоряча разбил свою радиостанцию о фашистские головы.
- Ничего, была бы своя голова цела. Рацию новую наживем, дружба, -
утешил его Узденов и, деловито оглядываясь, тут же спросил: - Нет ли
здесь местечка, откуда стрельнуть по рейхстагу?
Джафарова удалось спасти, раны его оказались не смертельны. Кузнецов
остался в Берлине, а Джафаров поехал домой, порядочно заштопанный
докторами, но живой и веселый. И всю дорогу пел.
Интересная это была песня: слова казахские, а мотив рязанский.
Многим было любопытно, о чем поет в ней казах, но он не мог перевести
точно и все ссылался на своего дружка Кузнецова, оставшегося на службе:
вот тот бы точно перевел.
- Одним словом, про дружбу, хорошая песня!.. - говорил Иргаш и снова
пел.
Любите ли вы сказки? Кто их не любит! А вот разгадывать их
таинственный смысл не каждый умеет. В иных такие скрыты загадки, что не
сразу догадаешься.
Был на войне случай, когда от разгадки сказки зависели жизнь наших
летчиков и военный успех.
Передаю рассказ одной летчицы, записанный мной на фронте.
...Однажды я получила задание отвезти на связном самолете военного
инженера Шереметьева на озеро Юля Ярви. На этом озере, недалеко от
передовой, был подготовлен тайный аэродром "подскока" - для заправки
горючим наших самолетов, которые могли бы отсюда разбомбить базу
фашистских подводных лодок, скрывавшихся в одном из северных фиордов
Норвегии, где-то вблизи Киркенеса.
Проверив толщину льда, длину и ширину укатанной взлетной полосы,
готовность аэродромной команды к приему и отправке самолетов, инженер
радировал в штаб условное "добро", означавшее, что бомбардировщики могут
вылетать.
- Вот и отлично! - сказал он, потирая руки. - Отсюда наши птички
клюнут в темечко подлых фашистских акул, которые топят наши корабли,
чтоб им неповадно было. Хороший аэродромчик. Незаметный, укрытый среди
лесов и скал, даже уютный такой!
- Ну, знаете, - сказала я, - природа здесь коварна. Ледовитый океан
рядом. Сейчас вот ясно, а через час как дохнет туманом, как дунет
снежным ураганом, смешаются земля и небо. Да и озера здесь с капризами.
Среди зимы, в самые морозы, вдруг на них вода может проступить, и
самолеты застрянут в наледи, как мухи в меду. А иной раз лед вдруг
начнет оседать и трескаться неизвестно почему.
- Это водяные балуются, - отшутился Шереметьев.
Не задерживаясь, вылетели мы обратно на базу. И, словно я накликала
беду, внезапно нас захватила такая снежная буря, что лететь стало
невозможно. Поскорее повернула я на Юля Ярви, но аэродрома уже не было
видно. Перед глазами крутились белые космы свирепой метели. Ветер бросал
легкую машину, как беспомощную птицу.
Каким-то чудом я все же посадила самолет на лед озера, очевидно, в
его дальнем, нерасчищенном углу.
На наши призывные ракеты никто не явился. И, закрепив машину
штопорами, мы отправились искать жилье аэродромной команды. Метель могла
и утихнуть через час, и разбушеваться на неделю.
Долго шли мы на ощупь вдоль скалистых берегов и так упарились в
меховых комбинезонах, что хоть ложись прямо в снег да отдыхай. Вдруг
почуяли дымок. Значит, жилье близко. Но берег был так извилист, что мы
долго еще бродили, пока не наткнулись прямо руками на какое-то
бревенчатое строение.
- Эге, да это водяная мельница... Вот колесо. Вот плотина, вся в
сосульках! - воскликнул Шереметьев. - Значит, мы идем по какой-то реке?
- Вот так история! - смутилась я. - Здесь все озера связаны
протоками, и мы ушли куда-то в сторону.
- Сейчас узнаем. Вот жилье мельника.
Шереметьев забарабанил в дверь бревенчатого дома, в окнах которого
мерцал свет. Нам долго не открывали. Вдруг на крыльце появилась девушка
и, увидев нас, отшатнулась, словно ждала кого-то другого. В ее янтарных
глазах мелькнул испуг, и, казалось, они засветились, как у кошки.
Снежинки таяли на ее смуглом, скуластом лице и осыпали черного оленя,
вышитого на зеленой вязаной кофте.
Схватившись за рукоятку финского ножа, висевшего на ремне в кожаных
ножнах, она кивком головы, украшенной только жгутом желтых кос,
пригласила нас войти. Большой и сильный Шереметьев шумно потопал за ней,
как медведь, ничего не опасаясь, а я почему-то схватилась за пистолет,
засунутый за борт комбинезона.
Мы вошли в избу и сразу почуяли вкусный запах горячих пирогов. На
лавке, греясь у жаркой печи, сидел старик и чинил сети. На нас повеяло
таким домашним уютом, что показалось, будто и фронта нет, и войны нет.
- Мир этому дому! - пробасил Шереметьев.
Старик уронил сеть и медленно приподнялся.
- Русские? - удивился он. - Вы кто - победители или пленники?
- Какие пленники? - схватился за пистолет Шереметьев. - Разве мы на
чужой территории?
- Русские вернулись! Ты видишь, внучка, они вернулись. Я всегда
говорил: Печенга - русская волость!.. Так это ваш самолет гудел над
озером Бюля Ярви?
- Разве это не Юля Ярви? Вот досада! Я ошиблась и промахнулась
километров на десять...
- Хорошо, что вы не промахнулись метра на два при посадке! -
проворчал Шереметьев.
- Мужчина и девушка? Кто вы? - Старик вдруг шагнул и ощупал меня и
Шереметьева руками.
И тут мы увидели, что он слепой.
- Русских не было с тех пор, как я ослеп! Давно, давно. Последним
русским гостем был у меня профессор с большой бородой. Он собирал руны.
Я пел - он записывал. И за сказки подарил мне самовар! Теперь самовар
напевает мне сказки в непогоду. Вы слышите?.. Импи, ставь-ка его на
стол!
Девушка ответила что-то сердито по-фински и ушла в горницу, откуда
пахло глаженым бельем и легким угарцем от утюга.
- Постойте, девушка! Куда вы? Какое у вас красивое имя! - попытался
удержать ее Шереметьев.
- При рождении она была названа Марией. Это лахтари сделали ее Импи,
- проворчал старик.
- Какие лахтари?
- Те, что убили моего сына, а меня ослепили... Кровавые мясники, они
отомстили нам за то, что мы спасли добрых людей от смерти. Мы накормили
и обогрели раненых, усталых, больных и проводили их к границе. Мы не
знали, что это были красные финны, а за ними гнались белые финны... И
вот, сын мой погиб, я брошен в вечную тьму, а внучка - единственное
продолжение нашего рода - училась в финской школе и теперь презирает нас
- карел, ненавидит русских, мечтает выйти замуж за финна.
Старик снова позвал внучку, но она, усевшись на сундук в полутемной
горнице, не двинулась с места. Поставила на подоконник зажженную лампу и
стала вязать носки.
- Импи, соблюдай законы гостеприимства: что есть в печи, давай на
стол!
Старик обращался к ней по-русски, а она отвечала по-фински. Значит,
понимала, но не хотела говорить по-нашему из упрямства.
- Ах, у тебя нет пирогов? И сахар весь вышел? И соленую рыбу ты
скормила собакам? Ты дурная хозяйка! - рассердился старик.
Из печки так и несло рыбными пирогами. А в сенях мы видели целые
связки вяленой рыбы.
Нам захотелось уйти из этого дома поскорее, но за окном бушевала
метель, и мы так устали, добираясь сюда по пояс в снегу, что как сели,
так и не могли подняться с места.
- Если у вас ничего нет, у нас кое-что есть, - попытался улыбнуться
Шереметьев и, достав из полевой сумки банку консервов, сухари и плитку
шоколада, выложил на стол. - Угощайся, дед!
- Я беден, но щедр! - крикнул Импи старик. - Я отвечу на угощение
русских своим угощением.
Хлебнув горячего чаю, слепец снял со стены кантеле - инструмент,
похожий на старинные русские гусли, - и, перебрав струны, тряхнул седыми
кудрями:
- Послушайте сказку, которую еще никто не записал на бумагу.
Импи попыталась остановить его, что-то сердито и настойчиво сказав
по-фински.
- Ничего, куда им торопиться в такую метель... - ответил старик.
"Наверное, ей не терпится выпроводить нас, пока не перепеклись пироги
в печке, - подумала я. - При нас и доставать их не хочет, жадная злюка!"
Старик пригладил свои седые волосы, перебрал звонкие струны кантеле и
запел несколько хрипловатым, но приятным, задушевным голосом:
Жили два хозяина, жили два соседа:
Водяной Бюля, водяной Юля.
Каждый имел озеро, хорошее озеро,
Полное окуней, и налимов, и линей,
А ершишек-плутишек без счету имел.
Скучно длинною зимою под покровом ледяным.
Скучает Бюля, скучает Юля.
И надумали соседи в карты поиграть!
Вот засели водяные: от зари и до зари
Играют на линей, на глазастых окуней,
На лососей серебристых, на икрянистых щучих.
А ершишки-плутишки в размен идут.
И продулся Юля водяному Бюле:
Всех щук проиграл, всех лососей проиграл.
Не только линей - всех глазастых окуней.
И ершишек-плутишек до мелочи спустил!
Вот восходит солнце - зиме поворот,
Счастливец Бюля выигрыш берет.
У бедняги Юли - уплыли все щуки,
Лососи, налимы, окуни нарядные...
А ершишки-плутишки никак не плывут!
Рассердился Бюля: - Ты обманщик, Юля,
Ершей своих прячешь, отдавать не хочешь.
Я их в карты выиграл - я их с водой выпью!
Приложился Бюля к озеру Юли...
И давай воду пить, сквозь усы ершей цедить!
Жадный так напился - водой подавился,
Распух да и лопнул!
А беднягу Юлю без воды оставил.
Сидит голый водяной на мокром каменье,
Под ледяным куполом холодно Юле.
По синей по коже - мурашки идут.
Заплакал тут Юля - к черту обратился:
- Лучше б я подох, лучше б удавился!
Черт про то услыхал, - толкнул зайца,
Заяц в озеро скакнул, топнул о купол,
Лед обвалился - Юля и убился!
С тех пор водяных нет в озерах этих...
Чем дольше старик пел, тем больше меня клонило в сон и от тепла,
идущего от печки, и от негромкой музыки кантеле. И сказка, которую я
слушала с удовольствием, переходила в какое-то забавное сновидение.
Мне казалось, что это я иду по берегу озера, а не заяц... Импи
толкает меня на лед, и я проваливаюсь со звоном. Открываю испуганно
глаза, а это звенят струны под пальцами старика сказителя:
Водяные, водяные, не играйте в карты,
Ни на щук, на окуней, ни на маленьких ершей,
Вы от зимней скуки песнями спасайтесь.
Разумейте сказку - бедствий опасайтесь!
Последние строки его песни заставили меня вздрогнуть. В них какое-то
предупреждение!
Импи резко сказала что-то по-фински и засмеялась неестественно
громко.
- Ну вот, смеется внучка моя, говорит: это все показалось глупому
карелу спьяну. Все-то мы у нее глупые. А такое было. Однажды вода из Юля
Ярви ушла в Бюля Ярви. И все рыбы уплыли, только упрямые ерши остались.
Все это истинная правда. Мой дед сам видел, как заяц на лед прыгнул и
лед обвалился... Там скалы на дне - так весь лед торосами встал.
Сон сразу слетел с меня, и мы обменялись с инженером тревожным
взглядом. В одну минуту возникла перед моими глазами страшная картина.
На озеро Юля Ярви садятся наши бомбардировщики, а лед его раскалывается,
и наши красавцы самолеты проваливаются в трещины, погибают среди
нагромождения льдин. Не знаю, что подумал Шереметьев, но по тому, как он
вытер лоб рукой, по-видимому, и его бросило в жар от неожиданной
догадки. Шуточная история про водяных отражала одно из непонятных и
грозных явлений природы, не раз наблюдаемых местными жителями. Не в
силах разгадать его, поэтические карелы, создавшие сказки Калевалы,
сочинили еще одну неизвестную нам сказочную песню.
- Повторите, дедушка, повторите! - попросила я. - Мне хочется
записать эту забавную историю.
Старик не торопясь, попив чайку, еще раз спел нам про
картежников-водяных, и теперь мы с Шереметьевым слушали так, что не
пропустили ни слова. Когда пение окончилось, я взглянула в окно. Метель
приутихла. Сквозь морозные узоры стекла можно было различить и сруб
водяной мельницы и старинное колесо, покрытое сосульками. А ведь эта
мельница построена как раз на протоке, соединяющей озера Бюля и Юля
Ярви. Стоит разрушить плотину или открыть вешняки, уровень воды в Юля
Ярви понизится и лед действительно осядет на подводные скалы... И если в
это время сядут наши самолеты...
У меня мурашки пошли по коже, как у проигравшего водяного Юли.
- Товарищ Шереметьев, - сказала я, подавляя дрожь, - метель утихла.
Нам нужно идти к самолету. В гостях хорошо, а дома лучше.
- Да, да, - вмешался старик, - если торопитесь, вам надо скорее идти.
Один порыв бури пронесся, за ним налетит второй.
- Без лыж я не дойду. Я и шагу не могу больше сделать в таком рыхлом
и глубоком снегу, - сказал Шереметьев.
Когда выяснилось, что в доме только одни лыжи и то женские, на
которых ходит Импи, Шереметьев огорчился, а я сказала:
- Ладно, вы подождите здесь, товарищ инженер. Я сбегаю на лыжах к
нашим - они здесь недалеко - и пришлю за вами собачью упряжку.
Прокатитесь с ветерком... Вы одолжите мне свои лыжи? Не бойтесь, в залог
я вам оставлю офицера! - обратилась я к Импи.
Она пожала плечами, словно не понимая. Но, когда я вышла в сени,
поманив за собой Шереметьева, она прокралась за нами бесшумно, как
кошка.
Я попросила инженера помочь мне приладить к ногам лыжи и, когда он
нагнулся, успела шепнуть:
- Оставайтесь и будьте начеку. Караульте Импи. Следите за мельницей.
Оставляю гранаты и ракетницу. В случае нападения... Тсс! Ни слова, нас
подслушивают.
Шереметьев ответил глазами, что понял.
- До скорого свидания! - сказала я громко и скользнула прочь от
крыльца.
Вначале я шла по льду ручья, вытекающего из Юля Ярви. Но он был
слишком извилист. Пробираясь между гор, разделяющих озера Юля и Бюля
Ярви, он петлял, как заяц. Лучше было подняться на водораздел и потом
съехать с горы прямо к нашему аэродрому.
Снег снова повалил густо, хотя ветер утих. Сквозь снегопад все
предметы казались неясными и движущимися. Корявую северную ель я
принимала за волка; скалу, торчащую из-под снега, - за человека. И часто
хваталась за револьвер.
Когда я стала подниматься на гору, позади вдруг раздался удивленный
крик:
- Импи!
Сердце у меня так и упало. Кто же это меня принял за Импи? Уж не тот
ли, для кого она пекла пироги?
Я ускорила подъем, стараясь поскорее добраться до вершины. Там я так
припущусь с горы, что меня никто уж не догонит!
Очень тревожно мне стало за Шереметьева. Но ведь у него пистолет и
пара гранат... И голова на плечах.
Собрав все силы, я наконец выбралась на гору. Снег па плоской вершине
был твердый, как лед. Лыжи разъезжались, не оставляя следов. Я несколько
раз упала. Испугалась, когда подвернула ногу. А что, если не дойду! Если
не успею предупредить, и все получится наяву, как в сказке! Сядут на лед
наши самолеты, а он...
Облака вдруг разорвались, проглянула полоса чистого неба. Я глянула
вниз и увидела там, вдалеке, дымки, поднимавшиеся из солдатских
землянок. До них было километров семь крутого, неровного спуска среди
скал и корявых елок.
Страшно было решиться на такой спуск. Страшно, а нужно. Скатывалась я
с больших гор, но с таких еще не каталась. Зажмурила глаза и скользнула
вниз.
Лыжи пошли ходко, все больше разгоняясь. Открыла глаза и стала
лавировать между скал и деревьев, стараясь править не по прямой, а
наискось, чтобы спуск был не так крут. Однажды я оглянулась, и сердце
похолодело: за мной мчался неизвестный лыжник. Он был в капюшоне, в
белом халате. И шел прямо, по крутому спуску, ловко обходя все