быть верной Дельцову до гроба (его гроба, разумеется) и, оставаясь ему
сердцем верна, страсть свою отдала лейтенанту Взятникову. Почему именно
Раиса сделала своим избранником Взятникова, догадаться не трудно, если
вспомнить, что для женщин любая форма, даже самая малопочетная, как, скажем,
пожарного, является большой притягательной силой; и если вспомнить, что
совершенно никудышний петух, но с яркими перьями, всегда пользуется большим
успехом у кур, чем голосистый и сильный петух, но с одноцветной окраской.
Столбышев, как каждый мужчина, был доверчив и, как каждый
коммунистический руководитель, замечал только дальние измены, а не те,
которые совершаются перед самым его носом. Поэтому, когда Раиса по вечерам
подходила к нему и со стоном жаловалась на головные боли, он, повздыхав с
ней дуэтом, предлагал ей:
-- Иди, того этого, домой, а я позаседаю.
И заседал он до утра.
Взятников же для маскировки своих вечерних отсутствии придумал
таинственного бледнолицего человека, который неизвестно откуда появился в
районе и занимался подсчетом поголовья воробья, то-есть -- вел шпионаж.
Взятников, якобы, ловил его каждую ночь, но опытный и матерой шпион
ускользал из его рук.
-- А что, если он, того этого, стукнет меня по голове? -- тревожно
спрашивал Столбышев. -- Пропадет район без руководства!
-- А ты оружие носи! -- на свою беду советовал Взятников перепутанному
секретарю райкома.
Однажды Столбышев, прозаседав подряд четыре ночи, на пятую закрыл
заседание в два часа утра, разбудил членов бюро райкома и предложил идти
спать по домам.
Ночь была тихая. Луна то выплывала из-за облаков, освещая спящие
Орешники фосфорическим голубоватым светом, то опять закутывалась облаками и
наступала темнота, хоть глаз выколи.
-- Мда, погодка удобная для шпионажа, -- разговаривал сам с собой
Столбышев, осторожно, с оглядкой, двигаясь по улице. Пистолет он держал в
кармане со снятым предохранителем.
До избы Раисы он дошел без приключений.
-- Рая! Это -- я, секретарь райкома, -- постучал он в окно.
Ответа не последовало. Столбышев постучал громче:
-- Проснись, того этого, на данном этапе!
И показалось Столбышеву, что в избе произошло какое-то движение.
-- Мда, проснулась, -- решил он и уселся на крылечке ожидать, пока
откроется дверь и его верная Раиса прижмется к нему разогретым сном телом.
... Темная ночь, только пули свистят по степи... -- тихонько запел он,
оглядываясь по сторонам
Луна вышла из-за облаков, задумчиво посмотрела на партийного лирика и
снова спряталась.
-- Раиса, того этого, не спи, как на лекции по истории партии, --
пошутил Столбышев и пошел стучать в заднее окно.
Но как только он вышел за угол дома, сердце его екнуло и стремглав
переместилось в пятки: какая-то белая фигура кралась через огород.
-- Стой! -- шопотом прокричал Столбышев и, бросившись за дом, залег в
бурьяне, клацая зубами.
"А вдруг шпион заметил, где я?" -- тревожной молнией пронеслась мысль в
голове Столбышева. Он стал на четвереньки и, хрюкая от страха и натуги,
полез в росшие неподалеку кусты. Там ему казалось безопасней. Но едва он
достиг кустов, как чуть не стукнулся лбом с бледным, как сметана, лицом.
-- Диверсант!!! -- дико закричал Столбышев и, подхлестнутый собственным
голосом, бросился бежать, выкрикивая: -- Стой! Стой! А то стрелять буду!
И выстрелил. Как и куда он целился -- неизвестно. Но выпущенная
Столбышевым в диверсанта пуля попала Столбышеву в ногу. Не сильно, слегка
поцарапала кожу и распорола голенище сапога.
-- Умираю, но не сдаюсь, -- прохрипел секретарь райкома, падая на
землю.
Лейтенант Взятников первым прибыл на место происшествия, одетый
по-форме, но без шапки. Он оказал раненому медицинскую помощь. Потом
прибежала взволнованная Раиса. Она, с горестью несостоявшейся вдовы,
прижалась к груди лежавшего на земле Столбышева, левой рукой обняла его за
шею, а правой, за своей спиной, передала Взятникову шапку.
-- Надо объявить тревогу и начать поиски диверсанта, -- отчеканил
Взятников, напяливая шапку.
-- Он в меня стрелял! Надо, того этого, арестовать Маланина! -- стонал
Столбышев.
Поиски диверсанта продолжались безрезультатно всю ночь и весь день. Тем
временем арестованный Маланин уже признался в своей связи с диверсантом.
-- Где у тебя с ним явки? -- грозно вопрошал, ведя следствие,
Взятников.
-- Нет у меня с ним явок! -- еле шевелил Маланин распухшими губами.
-- Колись! -- Взятников огрел его ножкой от стула по левому боку.
-- Нет явок!
-- Колись! -- избитая ножка от стула опять просвистела в воздухе.
-- Нет явок! -- упрямствовал Маланин, корчась от боли.
-- Колись, шпионюга! Эх!..
-- Ой! Не имеете права бить! Конституция...
-- Конституция для честных граждан, а ты -- враг народа! Колись! Эх!
После пятого сломанного ребра Маланин признался, что явки у него с
шпионами есть.
-- Наверное, у Егорова? -- спросил Взятников.
-- Нет, не у Егорова.
-- Эх!..
-- Да, у Егорова...
Взятников взял из папки уже заготовленный ордер на арест Егорова.
-- Чубчиков! Тащи его сюда!
Дело начало разрастаться. Столбышев, несмотря на ранение, сидел в своем
кабинете и, кривясь от боли, составлял список. "Семчук", -- старательно
выводил он, --"несомненно в связи с Егоровым и принадлежит к их шпионской
организации. Основание для подозрений: при упоминании имен вождей
контрреволюционно улыбается, аплодирует в полруки и повинен в срыве
воробьепоставок. Тырин.." -- вписывал он следующую жертву, -- "давнишний
приятель Маланина и активный член шпионской организации. Основания для
подозрений: служил в оккупационных войсках в Германии и видел живого
американца. По замашкам -- злостный воробьевредитель."
Столбышев окончил писать и, тыкая пером в список, пересчитал фамилии:
-- Двенадцать! Гм, того этого, для начала хватит. Каждый из них еще
признается, кто его сообщники. Таблица умножения, так сказать..
Потом Столбышев позвонил в райотдел МВД:
-- Взятников? Как дела?.. Гм! Того этого. Ты бей Егорова чем-нибудь
потверже, у него здоровье слабее... Диверсанта, говоришь, не поймали? Надо
мобилизовать на это школьников. Партактив уже весь брошен, так сказать, на
поиски. Хорошо! Да! Кто?. Конечно, арестуй!.. Ну, покедова.
Столбышев повесил трубку и нарисовал в списке крестик около имени жены
Маланина.
Многие специалисты по русскому вопросу утверждают, что между царским и
советским правительством существует лишь незначительная разница, и с этим
нельзя не согласиться. Например, в старом царском указе от 8 февраля 1822
года писалось: "На мужа извинительно жене и не доносить." Правило это
сохранено и при советской власти с незначительным изменением: из него
выброшено "не". Именно из-за этого незначительного изменения жена Маланина
стояла перед столом Взятникова.
-- Ты почему не доложила, что муж твой шпион?!
-- Не шпион он!
-- Поговори у меня, проститутка! Вот возьму, арестую твоих щенков!
-- Не трогайте детей! Пожалуйста, не трогайте!
-- Тогда признавайся, что муж твой шпион!
-- Хорошо, признаюсь. Только детей не трогайте! -- Маланина залилась
слезами.
-- Да не реви! -- примирительно пробурчал Взятников, записывая
показания в протокол. -- Не реви! Больше десяти лет за укрывательство тебе
не дадут. Поедешь на север, там климат хороший. А за детей не беспокойся. Мы
их в детдом отошлем. Там и воспитание отличное, и кормят ничего. Я сам из
детдома. Смотришь, через десяток лет и твой сын будет работать в МВД. Еще
чего доброго тебя будет допрашивать. Хе-хе! Бывает такое...
Шпиона поймали только вечером. Поймала его Сонька Сучкина. Ее пост был
на краю деревни, и уже в сумерках она увидела неизвестного человека в
кожаном пальто. Он шел в деревню совершенно открыто и не прячась.
Сонька-рябая выломала из забора большой кол, подкралась к нему сзади и изо
всех сил тяпнула его по голове. Шпион упал, как срубленное дерево. Когда его
отлили водой, то на вопрос Взятникова, как его фамилия, он ответил:
-- Не знаю.
-- Ага, старый шпионский приемчик. Дурачком прикидываешься? По чьему
заданию работаешь?
-- Не знаю!
-- Эх! -- Взятников с чувством огрел человека в кожаном пальто в ухо.
В это же время к зданию райкома подъехал запыленный "ЗИМ". Из него
вышел человек тоже в кожаном пальто и направился в райком. Через несколько
минут он выбежал обратно, а за ним бежал Столбышев и воздевал руки к небу.
Он был настолько взволнован, что не сел в машину и, забыв о раненой ноге,
как скороход, побежал перед машиной, показывая дорогу Когда машина
остановилась около районного МВД, Столбышев, как чорт вокруг грешной души,
завертелся около незнакомца.
-- Ну, видать, большой начальник! -- заметил Мирон Сечкин, находившийся
тут же в толпе любопытных -- Сейчас они, наверное, расстреляют шпионов, а
потом будет над ними суд.
-- Ай-ай-ай, -- заохал дед Евсигней, -- как же так сразу расстреливать?
-- Оно всегда так бывает! Взятникову орден обеспечен, -- добавил Сечкин
и с авторитетным видом пыхнул цигаркой.
Но советская система -- плохое поле для любых, даже самых искушенных и
опытных предсказателей. Через полчаса из районного МВД под конвоем вывели
лейтенанта Взятникова, уже с оборванными погонами, без пояса и шапки. Сзади
Взятникова шел с наганом в руке милиционер Чубчиков, притом с настолько
бесстрастной и будничной миной, словно он чуть ли не каждый день своей жизни
водил своих же арестованных начальников. Чубчиков закричал:
-- Разойдись!
И когда толпа образовала проход, он ударом коленки подбодрил Взятникова
и, проходя мимо Сечкина, подмигнул ему. Вслед за Чубчиковым из МВД выбежал
Столбышев и прокричал:
-- Веди просто в тюрьму! У, бериевское отродье!!!
Столбышев кричал очень громко и, видно, совсем не для Чубчикова, потому
что, обругав еще раз Взятникова "бандитом", "кровопийцей", он все время
посматривал на двери МВД. А когда оттуда под руки вывели "шпиона", Столбышев
со всех ног бросился к нему и, присев на четвереньки, предложил:
-- Садите товарища полковника ко мне на спину. Он ведь, голубчик наш,
еле ногами двигает...
--------
Много на своем веку перевидали Орешники: тиф, дизентерию, оспу,
сибирскую язву, скарлатину, сап, холеру, чуму и, наконец, им предстояло
увидеть прогрессивных иностранцев: болезнь значительно опаснее, чем все
вышеперечисленные бичи человечества.
Подготавливать прием иностранцев в Орешниках приехали полковник
госбезопасности Дубов и его помощник, майор госбезопасности Живодерченко.
Злосчастный полковник так и не оправился от удара Соньки-рябой и от
последующей обработки Взятникова. Его отправили в областной госпиталь, а на
месте остался Живодерченко. Человек он оказался деловой и энергичный.
Отправив полковника, Живодерченко ликвидировал происшествие с арестами и
притом "по справедливости", как он выразился:
-- Взятников обманывал партию и заставлял признаваться людей в
несуществующих преступлениях, -- объяснял Живодерченко Столбышеву. -- А оба
Маланиных с Егоровым помогали ему обманывать партию, признаваясь в том, чего
они не делали. Поэтому все они одинаково виноваты!
Короче, всех виновных отправили под конвоем в область по старой
дорожке, протоптанной в одну сторону. Столбышев и на этот раз, какой уже по
счету, вышел из воды сухим. Черный список людей подлежавших аресту по делу
Маланина и Егорова, он проглотил не пережевывая в первую минуту встречи с
Живодерченко и никаких следов его соучастия в этом деле не осталось. И
только по тому, как он подчеркнуто по-дружески обращался с некоторыми
руководящими работниками, можно было догадаться, кто у него был в списке.
Вечером того же дня Живодерченко созвал районный актив и в пять минут
объяснил цель своего приезда в Орешники.
-- Руководители партии и правительства, -- говорил он, постукивая
карандашом по блокноту с записями, -- решили взять курс на мирное
сосуществование. Курс этот вызван тем, что за последние годы некоторые наши
шаги в международной политике привели к вооружению капиталистического мира.
Это для нас невыгодно и опасно. Поэтому сейчас, не меняя сущности нашей
политики, мы должны внешними мирными маневрами успокоить капиталистический
мир, заставив его разоружиться и этим облегчить победу коммунизма во всем
мире, когда перевес сил, и особенно в атомном оружии, окажется на нашей
стороне. В свете теперешнего нового курса играет большую роль высказывание
иностранцев о нашем миролюбии и о наших успехах в мирном строительстве.
Сюда, в Орешники, должны приехать иностранцы и вынести отсюда самые лучшие
впечатления. Как это сделать -- моя задача.
-- Мы достигли больших, того этого, успехов в воробьеловстве! -- сияя
сообщил Столбышев.
-- Чего?! -- удивленно вскинул бровями Живодерченко.
-- В воробьеловстве, понимаете? Из Москвы такое задание...
-- Раз Москва приказала, то меня это не касается.
-- А могут ли, того этого, иностранцы знать о воробьеловстве! --
показывая свою бдительность, осведомился Столбышев.
Майор Живодерченко просмотрел свои записи и официально сообщил:
-- В списке, что можно показывать, такого нет. Значит, показывать ни в
коем случае нельзя. Вопрос ясен? Приступим к конкретной стороне подготовки.
Живодерченко работал, как точно заведенный механизм. Глядя на него,
Столбышев первое время восхищенно почесывал затылок:
-- Сразу видать, того этого, из Москвы...
Но когда Живодерченко одним телефонным звонком вызвал целый полк
саперов и они за один день привели в порядок дорогу от Орешников до станции,
Столбышев потерял всякое уважение к талантам майора госбезопасности:
-- Подумаешь, -- говорил он шопотом по секрету одной только Раисе, --
подумаешь, организатор... Один звонок и дорога готова. Попробовал бы он,
того этого, организовывать в таких условиях, как я, когда для того, чтобы
получить литр бензина, надо исписать литр чернил на просьбы. На него, так
сказать, вся страна работает, он -- барин, а мы -- каторжники.
В общем, Столбышев на сей раз был прав. Но как бы там ни было,
организация встречи иностранцев прошла блестяще.
В Орешниках выстроили для иностранцев специальную уборную. Она была
древней конструкции -- выгребная яма, но внутри ее обили красным бархатом.
Потом в Орешники приехала колонна автомашин, груженая шампанским, водкой,
паюсной икрой, балыками и большим количеством различных промтоваров.
Шампанское и прочие деликатесы пошли под замок в кладовую райкома, а
промтовары заперли в районный магазин, поставили около него стражу и не
впускали туда даже самого заведующего магазином Мамкина. И, наконец, из
огромного здания тюрьмы были выведены все заключенные и под конвоем угнаны в
тайгу, где для них был сооружен временный загон из колючей проволоки со
сторожевыми вышками по углам. Опустевшую тюрьму убрали, побрызгали
одеколоном. Двум, оставленным в ней, мелким ворам дали новые костюмы и вдели
им гвоздички в петлички. На воротах тюрьмы написали: "велькоме".
-- Рано или поздно эти дураки сюда попадут, но уже не в качестве
гостей, --разглядывая приветственный плакат, заключил Живодерченко и поехал
организовывать прием иностранцев на станции.
Орешники должны были посетить четыре иностранца: прогрессивная
французская общественная деятельница Жанин Шампунь, прогрессивный японский
общественный деятель профессор Кураки, индийский гость Кришна Диван и
американский журналист Чизмэн. Букет этот был составлен не только из людей
различных национальностей и вероисповеданий, но и все, входившие в него,
были различными по воспитанию и по прежней жизни, по взглядам на жизнь и по
политическим взглядам.
Жанин Шампунь была в прошлом недорогой парижской проституткой. Во время
немецкой оккупации ее выгнали за неприличное поведение из публичного дома
("орднунг мусс зейн") и она, очутившись на улице, что-то неудачно украла и
была посажена в кацет.
В 45 году, когда союзники победили, оказалось, что в Германии в кацетах
не было ни одного уголовного преступника. Уголовники, со свойственной их
профессии ловкостью, моментально подделались под действительных мучеников --
политических и расовых жертв нацизма. Для уголовников настала золотая пора.
Взломщики, убийцы, грабители, проститутки, жулики записывались в "общество
жертв фашизма" и, не довольствуясь щедрой помощью союзников, каждый из них
занимался прежним ремеслом. Такая политическая деятельность долготерпеливым
союзникам, наконец, не понравилась, и кое-какие мнимые жертвы фашизма стали
водворяться обратно в родные тюрьмы в качестве жертв антифашизма.
Это заставило мадемуазель Шампунь несколько призадуматься над будущим.
Она украла все, что было награблено коллегами по обществу "жертв фашизма" и
укатила в Париж, где вступила в коммунистическую партию и, как участница
резистанса (соответствующая справка стоила ей три пачки американских
сигарет) стала писать мемуары.
Книга, благодаря смеси вымысла о борьбе с наци и приукрашенной правды о
сексуальной жизни авторши, имела бурный успех и была признана одной из
лучших политических книг.
Имя Жанин Шампунь стало известным и, хотя в СССР никогда в жизни не
напечатают ее книги, так же, как не допустят художества в стиле Пикассо, и
ее и Пикассо, и других, им подобных, советское правительство готово
использовать. Поэтому мадемуазель Шампунь пригласили в Международный Комитет
Защиты Мира и она поехала в Корею, -- дело было в 50 году, -- уговаривать
коммунистических солдат каждому убить хотя бы по десять американцев. За
усилия в деле защиты мира советское правительство наградило ее Сталинской
премией, а писатель Эренбург в одной из речей назвал ее "совестью
человечества." Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о прогрессивной
деятельнице Жанин Шампунь.
Японский профессор Кураки был человеком совершенно иного сорта. Он
никого в своей жизни не обокрал и не занимался ничем, с точки зрения
уголовного кодекса, предосудительным. Он был просто человеком редкого
склада. Обыкновенно ребенок, появившись на свет, вначале громко кричит и
возмущается, потом он начинает подрастать, улыбаться, пускать пузыри,
радоваться лицу матери, склонившемуся над коляской, и так далее. Всего этого
не произошло с Кураки. Он как скривился, взглянув первый раз на свет Божий,
так и не переставал кривиться до седых волос. Ничто ему в мире не нравилось.
Он всем возмущался, все ругал и с годами достиг в этом искусстве большого
мастерства.
В 46 году он стоял на одной из людных улиц Токио и возмущался тем, как
люди переходят дорогу. Он так громко кричал, что не услышал автомобильного
гудка и сам подлез под американский военный джип. Удар получился несильный.
Кураки даже устоял на ногах. Но с тех пор при слове "американец" на него
нападало неудержимое бешенство. Поэтому его пригласили в Международный
Комитет Защиты Мира, где он ругал на чем свет стоит всех американцев.
О Кришна Диване можно сказать следующее: он родился в семье очень
богатого индийского землевладельца, получил воспитание в Оксфордском
университете, нахватался много громких фраз, по складу ума был глуп, как
обстриженный баран, и очень любил политику. А политика в его представлении
слагалась из компромиссов, но не для всех. Например, он всегда говорил, что
Формоза -- китайская территория и ее надо отдать китайцам. Когда его
спрашивали: "А Чанг Кай-ши -- не китаец?" Он пожимал плечами: "Нельзя
дразнить Мао Цзе-дуна." "А Чанг Кай-ши можно дразнить?" -- спрашивали его, и
он опять пожимал плечами: "Надо делать компромиссы!".
Кришна Диван страшно не любил белых, к которым он причислял всех южных
корейцев и китайских националистов, и он очень болел за дело народов Азии, к
которым он причислял народы СССР и страны советских сателлитов (в Восточной
Германии жили азиаты, в Западной -- европейцы). Благодаря особому складу ума
Кришна Дивана, советское правительство устраивало ему при каждом посещении
СССР торжественные встречи с музыкой и прочими почестями, о которых не мог и
мечтать ни один из иностранных коммунистов, посещающих СССР.
-- Он для нас выгоднее всех коммунистов, -- говорили советские вожди, а
растроганный радушием Диван, уезжая из СССР, каждый раз говорил:
-- Я оставляю здесь свое сердце!
-- А где он оставляет свою голову? -- улыбаясь, сказал однажды один из
вождей, но этого, конечно, Дивану не перевели.
Мистер Чизмэн был не похож на трех остальных иностранцев. До 41 года он
представлял себе коммунистов и, стало быть, всех русских, некими антиподами
с красной звездой на лбу и ножем в зубах. В 41 году его представление
переменилось, и у антиподов выросли ангельские крылья. В 45 году у ангелов
начали появляться рога.
В 50 году Чизмэн приехал корреспондентом одной американской газеты в
Москву и к удивлению своему увидел, что живут там люди, как люди. Одень
москвича в американский костюм, посади в "Форд" или "Шевролет" и не отличишь
его от жителя Нью-Йорка. "А где же полицейский террор?" -- задал себе вопрос
пытливый мистер Чизмэн и, внимательно все разглядывая, прошел от гостиницы
"Метрополь" до Большого театра. Путь был недалек, всего наискосок через
дорогу, но и на этом коротком пути Чизмэн увидел, что в СССР люди не боятся
полиции и что нет в СССР полицейского террора: на глазах у всех милиционер
штрафовал шофера, а тот без всякой боязни выражал свое возмущение, и
милиционер его даже не арестовал. "Свобода! Точно так же, как и в Америке!"
-- решил Чизмэн и в тот же день отправил первую телеграмму в свою газету:
"Наличие свободы в СССР -- неоспоримый факт. Люди не боятся полиции. Видел
смеющихся граждан. Видел у многих деньги, и люди их свободно тратят. Народ
обожает власть и мимо Кремля ходит на цыпочках. Волга проходит через Россию
так, как это обозначено на карте, и это доказывает, что правительство ничего
не скрывает."
Вначале органы МВД относились к Чизмэну с опаской. За ним следили и к
нему подкинули проститутку в звании лейтенанта госбезопасности. Но потом на
него махнули рукой: это хороший корреспондент! Хорошим он оказался потому,
что писал такие корреспонденции: "Видел тысячелетней древности Кремль, что
доказывает высокую культуру коммунистов." Или: "В кругах русских дипломатов
возмущены поднятым в ООН вопросом о подневольном труде в России." Короче
говоря, Чизмэн, сам не понимая того, использовал испытанный способ
коммунистической пропаганды (Чизмэн писал "русской пропаганды"). Когда он
писал о балете, театре, живописи и обо всем хорошем, он писал "советский
балет", "советский театр" и т. д. Когда он писал о чем-нибудь плохом, то
обязательно с приставкой "русское". Очень хороший способ подымать престиж
коммунистов и восстанавливать против себя русских. Был хорошим
корреспондентом Чизмэн еще и потому, что для своих корреспонденции о
советской жизни пользовался так называемым треугольником: по
государственному универмагу No. 1 судил о наличии товаров в торговой сети
СССР; по ресторану "Метрополь" судил о том, что в СССР люди едят; а по
публике в Большом театре судил, как люди одеваются.
Поездка Чизмэна в Орешники была его первой поездкой за пределы
треугольника. Но он так хорошо знал СССР, что еще в Москве с вокзала
отправил телеграмму в Нью-Йорк: "Орешники -- маленькая сибирская деревня.
Народ живет хорошо и всем доволен. Большие успехи в строительстве и сельском
хозяйстве. Полная свобода жизни. Люди смеются." Люди, действительно,
смеялись.
Старый переводчик группы (он же капитан госбезопасности) Окрошкин,
узнав о телеграмме, смеялся так, что у него поотлетали пуговицы на
гражданском пиджаке, и сквозь смех он говорил:
-- Зря мы везем с собой Шампунь для опровержения. Чизмэн так все
опишет, что Шампунь не придется описанное Чизмэном называть злым вымыслом.
Окрошкин оказался прав. Едва иностранцы успели высадиться на станции в
восьми километрах от Орешников, как Чизмэн отправил вторую телеграмму:
"Орешники -- районный центр в Сибири. Народ живет хорошо, как никогда до
этого. Граждане полностью поддерживают власть. Все говорят о мире и не хотят
войны. Нас встречают с цветами." Последняя фраза соответствовала бы
действительности, если бы была написана на десять минут позже. Потому что,
пока Чизмэн писал телеграмму, из багажного вагона еще только выгружали
привезенные из Москвы розы, которых за сотни километров вокруг Орешников не
было и в помине.
Встреча иностранцев носила исключительно радушный характер. Столбышев,
вопреки коммунистической практике все отбирать, поднес гостям на полотенце
хлеб и соль, по старому русскому обряду гостеприимства. Маленькие школьницы
поднесли гостям по букету роз и каждая из них произнесла старательно
зазубренную фразу: "Да здравствует мир во всем мире!" Затем гостей усадили в
машины, пригнанные из области, и вся кавалькада двинулась в Орешники.
Вдоль всей дороги до самых Орешников стояли люди и громко
приветствовали иностранцев. Если читатель подумает, что людей выгнали
насильно встречать, то это будет ошибкой. Зачем, спрашивается, выгонять?
Просто воскресение в районе было перенесено на четверг (день приезда
иностранцев), и все люди были свободны. А кому не интересно посмотреть на
иностранцев, приезжающих впервые в эти места?
Когда гости вышли в Орешниках из машин и пошли к райкому пешком,
сердцем верна, страсть свою отдала лейтенанту Взятникову. Почему именно
Раиса сделала своим избранником Взятникова, догадаться не трудно, если
вспомнить, что для женщин любая форма, даже самая малопочетная, как, скажем,
пожарного, является большой притягательной силой; и если вспомнить, что
совершенно никудышний петух, но с яркими перьями, всегда пользуется большим
успехом у кур, чем голосистый и сильный петух, но с одноцветной окраской.
Столбышев, как каждый мужчина, был доверчив и, как каждый
коммунистический руководитель, замечал только дальние измены, а не те,
которые совершаются перед самым его носом. Поэтому, когда Раиса по вечерам
подходила к нему и со стоном жаловалась на головные боли, он, повздыхав с
ней дуэтом, предлагал ей:
-- Иди, того этого, домой, а я позаседаю.
И заседал он до утра.
Взятников же для маскировки своих вечерних отсутствии придумал
таинственного бледнолицего человека, который неизвестно откуда появился в
районе и занимался подсчетом поголовья воробья, то-есть -- вел шпионаж.
Взятников, якобы, ловил его каждую ночь, но опытный и матерой шпион
ускользал из его рук.
-- А что, если он, того этого, стукнет меня по голове? -- тревожно
спрашивал Столбышев. -- Пропадет район без руководства!
-- А ты оружие носи! -- на свою беду советовал Взятников перепутанному
секретарю райкома.
Однажды Столбышев, прозаседав подряд четыре ночи, на пятую закрыл
заседание в два часа утра, разбудил членов бюро райкома и предложил идти
спать по домам.
Ночь была тихая. Луна то выплывала из-за облаков, освещая спящие
Орешники фосфорическим голубоватым светом, то опять закутывалась облаками и
наступала темнота, хоть глаз выколи.
-- Мда, погодка удобная для шпионажа, -- разговаривал сам с собой
Столбышев, осторожно, с оглядкой, двигаясь по улице. Пистолет он держал в
кармане со снятым предохранителем.
До избы Раисы он дошел без приключений.
-- Рая! Это -- я, секретарь райкома, -- постучал он в окно.
Ответа не последовало. Столбышев постучал громче:
-- Проснись, того этого, на данном этапе!
И показалось Столбышеву, что в избе произошло какое-то движение.
-- Мда, проснулась, -- решил он и уселся на крылечке ожидать, пока
откроется дверь и его верная Раиса прижмется к нему разогретым сном телом.
... Темная ночь, только пули свистят по степи... -- тихонько запел он,
оглядываясь по сторонам
Луна вышла из-за облаков, задумчиво посмотрела на партийного лирика и
снова спряталась.
-- Раиса, того этого, не спи, как на лекции по истории партии, --
пошутил Столбышев и пошел стучать в заднее окно.
Но как только он вышел за угол дома, сердце его екнуло и стремглав
переместилось в пятки: какая-то белая фигура кралась через огород.
-- Стой! -- шопотом прокричал Столбышев и, бросившись за дом, залег в
бурьяне, клацая зубами.
"А вдруг шпион заметил, где я?" -- тревожной молнией пронеслась мысль в
голове Столбышева. Он стал на четвереньки и, хрюкая от страха и натуги,
полез в росшие неподалеку кусты. Там ему казалось безопасней. Но едва он
достиг кустов, как чуть не стукнулся лбом с бледным, как сметана, лицом.
-- Диверсант!!! -- дико закричал Столбышев и, подхлестнутый собственным
голосом, бросился бежать, выкрикивая: -- Стой! Стой! А то стрелять буду!
И выстрелил. Как и куда он целился -- неизвестно. Но выпущенная
Столбышевым в диверсанта пуля попала Столбышеву в ногу. Не сильно, слегка
поцарапала кожу и распорола голенище сапога.
-- Умираю, но не сдаюсь, -- прохрипел секретарь райкома, падая на
землю.
Лейтенант Взятников первым прибыл на место происшествия, одетый
по-форме, но без шапки. Он оказал раненому медицинскую помощь. Потом
прибежала взволнованная Раиса. Она, с горестью несостоявшейся вдовы,
прижалась к груди лежавшего на земле Столбышева, левой рукой обняла его за
шею, а правой, за своей спиной, передала Взятникову шапку.
-- Надо объявить тревогу и начать поиски диверсанта, -- отчеканил
Взятников, напяливая шапку.
-- Он в меня стрелял! Надо, того этого, арестовать Маланина! -- стонал
Столбышев.
Поиски диверсанта продолжались безрезультатно всю ночь и весь день. Тем
временем арестованный Маланин уже признался в своей связи с диверсантом.
-- Где у тебя с ним явки? -- грозно вопрошал, ведя следствие,
Взятников.
-- Нет у меня с ним явок! -- еле шевелил Маланин распухшими губами.
-- Колись! -- Взятников огрел его ножкой от стула по левому боку.
-- Нет явок!
-- Колись! -- избитая ножка от стула опять просвистела в воздухе.
-- Нет явок! -- упрямствовал Маланин, корчась от боли.
-- Колись, шпионюга! Эх!..
-- Ой! Не имеете права бить! Конституция...
-- Конституция для честных граждан, а ты -- враг народа! Колись! Эх!
После пятого сломанного ребра Маланин признался, что явки у него с
шпионами есть.
-- Наверное, у Егорова? -- спросил Взятников.
-- Нет, не у Егорова.
-- Эх!..
-- Да, у Егорова...
Взятников взял из папки уже заготовленный ордер на арест Егорова.
-- Чубчиков! Тащи его сюда!
Дело начало разрастаться. Столбышев, несмотря на ранение, сидел в своем
кабинете и, кривясь от боли, составлял список. "Семчук", -- старательно
выводил он, --"несомненно в связи с Егоровым и принадлежит к их шпионской
организации. Основание для подозрений: при упоминании имен вождей
контрреволюционно улыбается, аплодирует в полруки и повинен в срыве
воробьепоставок. Тырин.." -- вписывал он следующую жертву, -- "давнишний
приятель Маланина и активный член шпионской организации. Основания для
подозрений: служил в оккупационных войсках в Германии и видел живого
американца. По замашкам -- злостный воробьевредитель."
Столбышев окончил писать и, тыкая пером в список, пересчитал фамилии:
-- Двенадцать! Гм, того этого, для начала хватит. Каждый из них еще
признается, кто его сообщники. Таблица умножения, так сказать..
Потом Столбышев позвонил в райотдел МВД:
-- Взятников? Как дела?.. Гм! Того этого. Ты бей Егорова чем-нибудь
потверже, у него здоровье слабее... Диверсанта, говоришь, не поймали? Надо
мобилизовать на это школьников. Партактив уже весь брошен, так сказать, на
поиски. Хорошо! Да! Кто?. Конечно, арестуй!.. Ну, покедова.
Столбышев повесил трубку и нарисовал в списке крестик около имени жены
Маланина.
Многие специалисты по русскому вопросу утверждают, что между царским и
советским правительством существует лишь незначительная разница, и с этим
нельзя не согласиться. Например, в старом царском указе от 8 февраля 1822
года писалось: "На мужа извинительно жене и не доносить." Правило это
сохранено и при советской власти с незначительным изменением: из него
выброшено "не". Именно из-за этого незначительного изменения жена Маланина
стояла перед столом Взятникова.
-- Ты почему не доложила, что муж твой шпион?!
-- Не шпион он!
-- Поговори у меня, проститутка! Вот возьму, арестую твоих щенков!
-- Не трогайте детей! Пожалуйста, не трогайте!
-- Тогда признавайся, что муж твой шпион!
-- Хорошо, признаюсь. Только детей не трогайте! -- Маланина залилась
слезами.
-- Да не реви! -- примирительно пробурчал Взятников, записывая
показания в протокол. -- Не реви! Больше десяти лет за укрывательство тебе
не дадут. Поедешь на север, там климат хороший. А за детей не беспокойся. Мы
их в детдом отошлем. Там и воспитание отличное, и кормят ничего. Я сам из
детдома. Смотришь, через десяток лет и твой сын будет работать в МВД. Еще
чего доброго тебя будет допрашивать. Хе-хе! Бывает такое...
Шпиона поймали только вечером. Поймала его Сонька Сучкина. Ее пост был
на краю деревни, и уже в сумерках она увидела неизвестного человека в
кожаном пальто. Он шел в деревню совершенно открыто и не прячась.
Сонька-рябая выломала из забора большой кол, подкралась к нему сзади и изо
всех сил тяпнула его по голове. Шпион упал, как срубленное дерево. Когда его
отлили водой, то на вопрос Взятникова, как его фамилия, он ответил:
-- Не знаю.
-- Ага, старый шпионский приемчик. Дурачком прикидываешься? По чьему
заданию работаешь?
-- Не знаю!
-- Эх! -- Взятников с чувством огрел человека в кожаном пальто в ухо.
В это же время к зданию райкома подъехал запыленный "ЗИМ". Из него
вышел человек тоже в кожаном пальто и направился в райком. Через несколько
минут он выбежал обратно, а за ним бежал Столбышев и воздевал руки к небу.
Он был настолько взволнован, что не сел в машину и, забыв о раненой ноге,
как скороход, побежал перед машиной, показывая дорогу Когда машина
остановилась около районного МВД, Столбышев, как чорт вокруг грешной души,
завертелся около незнакомца.
-- Ну, видать, большой начальник! -- заметил Мирон Сечкин, находившийся
тут же в толпе любопытных -- Сейчас они, наверное, расстреляют шпионов, а
потом будет над ними суд.
-- Ай-ай-ай, -- заохал дед Евсигней, -- как же так сразу расстреливать?
-- Оно всегда так бывает! Взятникову орден обеспечен, -- добавил Сечкин
и с авторитетным видом пыхнул цигаркой.
Но советская система -- плохое поле для любых, даже самых искушенных и
опытных предсказателей. Через полчаса из районного МВД под конвоем вывели
лейтенанта Взятникова, уже с оборванными погонами, без пояса и шапки. Сзади
Взятникова шел с наганом в руке милиционер Чубчиков, притом с настолько
бесстрастной и будничной миной, словно он чуть ли не каждый день своей жизни
водил своих же арестованных начальников. Чубчиков закричал:
-- Разойдись!
И когда толпа образовала проход, он ударом коленки подбодрил Взятникова
и, проходя мимо Сечкина, подмигнул ему. Вслед за Чубчиковым из МВД выбежал
Столбышев и прокричал:
-- Веди просто в тюрьму! У, бериевское отродье!!!
Столбышев кричал очень громко и, видно, совсем не для Чубчикова, потому
что, обругав еще раз Взятникова "бандитом", "кровопийцей", он все время
посматривал на двери МВД. А когда оттуда под руки вывели "шпиона", Столбышев
со всех ног бросился к нему и, присев на четвереньки, предложил:
-- Садите товарища полковника ко мне на спину. Он ведь, голубчик наш,
еле ногами двигает...
--------
Много на своем веку перевидали Орешники: тиф, дизентерию, оспу,
сибирскую язву, скарлатину, сап, холеру, чуму и, наконец, им предстояло
увидеть прогрессивных иностранцев: болезнь значительно опаснее, чем все
вышеперечисленные бичи человечества.
Подготавливать прием иностранцев в Орешниках приехали полковник
госбезопасности Дубов и его помощник, майор госбезопасности Живодерченко.
Злосчастный полковник так и не оправился от удара Соньки-рябой и от
последующей обработки Взятникова. Его отправили в областной госпиталь, а на
месте остался Живодерченко. Человек он оказался деловой и энергичный.
Отправив полковника, Живодерченко ликвидировал происшествие с арестами и
притом "по справедливости", как он выразился:
-- Взятников обманывал партию и заставлял признаваться людей в
несуществующих преступлениях, -- объяснял Живодерченко Столбышеву. -- А оба
Маланиных с Егоровым помогали ему обманывать партию, признаваясь в том, чего
они не делали. Поэтому все они одинаково виноваты!
Короче, всех виновных отправили под конвоем в область по старой
дорожке, протоптанной в одну сторону. Столбышев и на этот раз, какой уже по
счету, вышел из воды сухим. Черный список людей подлежавших аресту по делу
Маланина и Егорова, он проглотил не пережевывая в первую минуту встречи с
Живодерченко и никаких следов его соучастия в этом деле не осталось. И
только по тому, как он подчеркнуто по-дружески обращался с некоторыми
руководящими работниками, можно было догадаться, кто у него был в списке.
Вечером того же дня Живодерченко созвал районный актив и в пять минут
объяснил цель своего приезда в Орешники.
-- Руководители партии и правительства, -- говорил он, постукивая
карандашом по блокноту с записями, -- решили взять курс на мирное
сосуществование. Курс этот вызван тем, что за последние годы некоторые наши
шаги в международной политике привели к вооружению капиталистического мира.
Это для нас невыгодно и опасно. Поэтому сейчас, не меняя сущности нашей
политики, мы должны внешними мирными маневрами успокоить капиталистический
мир, заставив его разоружиться и этим облегчить победу коммунизма во всем
мире, когда перевес сил, и особенно в атомном оружии, окажется на нашей
стороне. В свете теперешнего нового курса играет большую роль высказывание
иностранцев о нашем миролюбии и о наших успехах в мирном строительстве.
Сюда, в Орешники, должны приехать иностранцы и вынести отсюда самые лучшие
впечатления. Как это сделать -- моя задача.
-- Мы достигли больших, того этого, успехов в воробьеловстве! -- сияя
сообщил Столбышев.
-- Чего?! -- удивленно вскинул бровями Живодерченко.
-- В воробьеловстве, понимаете? Из Москвы такое задание...
-- Раз Москва приказала, то меня это не касается.
-- А могут ли, того этого, иностранцы знать о воробьеловстве! --
показывая свою бдительность, осведомился Столбышев.
Майор Живодерченко просмотрел свои записи и официально сообщил:
-- В списке, что можно показывать, такого нет. Значит, показывать ни в
коем случае нельзя. Вопрос ясен? Приступим к конкретной стороне подготовки.
Живодерченко работал, как точно заведенный механизм. Глядя на него,
Столбышев первое время восхищенно почесывал затылок:
-- Сразу видать, того этого, из Москвы...
Но когда Живодерченко одним телефонным звонком вызвал целый полк
саперов и они за один день привели в порядок дорогу от Орешников до станции,
Столбышев потерял всякое уважение к талантам майора госбезопасности:
-- Подумаешь, -- говорил он шопотом по секрету одной только Раисе, --
подумаешь, организатор... Один звонок и дорога готова. Попробовал бы он,
того этого, организовывать в таких условиях, как я, когда для того, чтобы
получить литр бензина, надо исписать литр чернил на просьбы. На него, так
сказать, вся страна работает, он -- барин, а мы -- каторжники.
В общем, Столбышев на сей раз был прав. Но как бы там ни было,
организация встречи иностранцев прошла блестяще.
В Орешниках выстроили для иностранцев специальную уборную. Она была
древней конструкции -- выгребная яма, но внутри ее обили красным бархатом.
Потом в Орешники приехала колонна автомашин, груженая шампанским, водкой,
паюсной икрой, балыками и большим количеством различных промтоваров.
Шампанское и прочие деликатесы пошли под замок в кладовую райкома, а
промтовары заперли в районный магазин, поставили около него стражу и не
впускали туда даже самого заведующего магазином Мамкина. И, наконец, из
огромного здания тюрьмы были выведены все заключенные и под конвоем угнаны в
тайгу, где для них был сооружен временный загон из колючей проволоки со
сторожевыми вышками по углам. Опустевшую тюрьму убрали, побрызгали
одеколоном. Двум, оставленным в ней, мелким ворам дали новые костюмы и вдели
им гвоздички в петлички. На воротах тюрьмы написали: "велькоме".
-- Рано или поздно эти дураки сюда попадут, но уже не в качестве
гостей, --разглядывая приветственный плакат, заключил Живодерченко и поехал
организовывать прием иностранцев на станции.
Орешники должны были посетить четыре иностранца: прогрессивная
французская общественная деятельница Жанин Шампунь, прогрессивный японский
общественный деятель профессор Кураки, индийский гость Кришна Диван и
американский журналист Чизмэн. Букет этот был составлен не только из людей
различных национальностей и вероисповеданий, но и все, входившие в него,
были различными по воспитанию и по прежней жизни, по взглядам на жизнь и по
политическим взглядам.
Жанин Шампунь была в прошлом недорогой парижской проституткой. Во время
немецкой оккупации ее выгнали за неприличное поведение из публичного дома
("орднунг мусс зейн") и она, очутившись на улице, что-то неудачно украла и
была посажена в кацет.
В 45 году, когда союзники победили, оказалось, что в Германии в кацетах
не было ни одного уголовного преступника. Уголовники, со свойственной их
профессии ловкостью, моментально подделались под действительных мучеников --
политических и расовых жертв нацизма. Для уголовников настала золотая пора.
Взломщики, убийцы, грабители, проститутки, жулики записывались в "общество
жертв фашизма" и, не довольствуясь щедрой помощью союзников, каждый из них
занимался прежним ремеслом. Такая политическая деятельность долготерпеливым
союзникам, наконец, не понравилась, и кое-какие мнимые жертвы фашизма стали
водворяться обратно в родные тюрьмы в качестве жертв антифашизма.
Это заставило мадемуазель Шампунь несколько призадуматься над будущим.
Она украла все, что было награблено коллегами по обществу "жертв фашизма" и
укатила в Париж, где вступила в коммунистическую партию и, как участница
резистанса (соответствующая справка стоила ей три пачки американских
сигарет) стала писать мемуары.
Книга, благодаря смеси вымысла о борьбе с наци и приукрашенной правды о
сексуальной жизни авторши, имела бурный успех и была признана одной из
лучших политических книг.
Имя Жанин Шампунь стало известным и, хотя в СССР никогда в жизни не
напечатают ее книги, так же, как не допустят художества в стиле Пикассо, и
ее и Пикассо, и других, им подобных, советское правительство готово
использовать. Поэтому мадемуазель Шампунь пригласили в Международный Комитет
Защиты Мира и она поехала в Корею, -- дело было в 50 году, -- уговаривать
коммунистических солдат каждому убить хотя бы по десять американцев. За
усилия в деле защиты мира советское правительство наградило ее Сталинской
премией, а писатель Эренбург в одной из речей назвал ее "совестью
человечества." Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о прогрессивной
деятельнице Жанин Шампунь.
Японский профессор Кураки был человеком совершенно иного сорта. Он
никого в своей жизни не обокрал и не занимался ничем, с точки зрения
уголовного кодекса, предосудительным. Он был просто человеком редкого
склада. Обыкновенно ребенок, появившись на свет, вначале громко кричит и
возмущается, потом он начинает подрастать, улыбаться, пускать пузыри,
радоваться лицу матери, склонившемуся над коляской, и так далее. Всего этого
не произошло с Кураки. Он как скривился, взглянув первый раз на свет Божий,
так и не переставал кривиться до седых волос. Ничто ему в мире не нравилось.
Он всем возмущался, все ругал и с годами достиг в этом искусстве большого
мастерства.
В 46 году он стоял на одной из людных улиц Токио и возмущался тем, как
люди переходят дорогу. Он так громко кричал, что не услышал автомобильного
гудка и сам подлез под американский военный джип. Удар получился несильный.
Кураки даже устоял на ногах. Но с тех пор при слове "американец" на него
нападало неудержимое бешенство. Поэтому его пригласили в Международный
Комитет Защиты Мира, где он ругал на чем свет стоит всех американцев.
О Кришна Диване можно сказать следующее: он родился в семье очень
богатого индийского землевладельца, получил воспитание в Оксфордском
университете, нахватался много громких фраз, по складу ума был глуп, как
обстриженный баран, и очень любил политику. А политика в его представлении
слагалась из компромиссов, но не для всех. Например, он всегда говорил, что
Формоза -- китайская территория и ее надо отдать китайцам. Когда его
спрашивали: "А Чанг Кай-ши -- не китаец?" Он пожимал плечами: "Нельзя
дразнить Мао Цзе-дуна." "А Чанг Кай-ши можно дразнить?" -- спрашивали его, и
он опять пожимал плечами: "Надо делать компромиссы!".
Кришна Диван страшно не любил белых, к которым он причислял всех южных
корейцев и китайских националистов, и он очень болел за дело народов Азии, к
которым он причислял народы СССР и страны советских сателлитов (в Восточной
Германии жили азиаты, в Западной -- европейцы). Благодаря особому складу ума
Кришна Дивана, советское правительство устраивало ему при каждом посещении
СССР торжественные встречи с музыкой и прочими почестями, о которых не мог и
мечтать ни один из иностранных коммунистов, посещающих СССР.
-- Он для нас выгоднее всех коммунистов, -- говорили советские вожди, а
растроганный радушием Диван, уезжая из СССР, каждый раз говорил:
-- Я оставляю здесь свое сердце!
-- А где он оставляет свою голову? -- улыбаясь, сказал однажды один из
вождей, но этого, конечно, Дивану не перевели.
Мистер Чизмэн был не похож на трех остальных иностранцев. До 41 года он
представлял себе коммунистов и, стало быть, всех русских, некими антиподами
с красной звездой на лбу и ножем в зубах. В 41 году его представление
переменилось, и у антиподов выросли ангельские крылья. В 45 году у ангелов
начали появляться рога.
В 50 году Чизмэн приехал корреспондентом одной американской газеты в
Москву и к удивлению своему увидел, что живут там люди, как люди. Одень
москвича в американский костюм, посади в "Форд" или "Шевролет" и не отличишь
его от жителя Нью-Йорка. "А где же полицейский террор?" -- задал себе вопрос
пытливый мистер Чизмэн и, внимательно все разглядывая, прошел от гостиницы
"Метрополь" до Большого театра. Путь был недалек, всего наискосок через
дорогу, но и на этом коротком пути Чизмэн увидел, что в СССР люди не боятся
полиции и что нет в СССР полицейского террора: на глазах у всех милиционер
штрафовал шофера, а тот без всякой боязни выражал свое возмущение, и
милиционер его даже не арестовал. "Свобода! Точно так же, как и в Америке!"
-- решил Чизмэн и в тот же день отправил первую телеграмму в свою газету:
"Наличие свободы в СССР -- неоспоримый факт. Люди не боятся полиции. Видел
смеющихся граждан. Видел у многих деньги, и люди их свободно тратят. Народ
обожает власть и мимо Кремля ходит на цыпочках. Волга проходит через Россию
так, как это обозначено на карте, и это доказывает, что правительство ничего
не скрывает."
Вначале органы МВД относились к Чизмэну с опаской. За ним следили и к
нему подкинули проститутку в звании лейтенанта госбезопасности. Но потом на
него махнули рукой: это хороший корреспондент! Хорошим он оказался потому,
что писал такие корреспонденции: "Видел тысячелетней древности Кремль, что
доказывает высокую культуру коммунистов." Или: "В кругах русских дипломатов
возмущены поднятым в ООН вопросом о подневольном труде в России." Короче
говоря, Чизмэн, сам не понимая того, использовал испытанный способ
коммунистической пропаганды (Чизмэн писал "русской пропаганды"). Когда он
писал о балете, театре, живописи и обо всем хорошем, он писал "советский
балет", "советский театр" и т. д. Когда он писал о чем-нибудь плохом, то
обязательно с приставкой "русское". Очень хороший способ подымать престиж
коммунистов и восстанавливать против себя русских. Был хорошим
корреспондентом Чизмэн еще и потому, что для своих корреспонденции о
советской жизни пользовался так называемым треугольником: по
государственному универмагу No. 1 судил о наличии товаров в торговой сети
СССР; по ресторану "Метрополь" судил о том, что в СССР люди едят; а по
публике в Большом театре судил, как люди одеваются.
Поездка Чизмэна в Орешники была его первой поездкой за пределы
треугольника. Но он так хорошо знал СССР, что еще в Москве с вокзала
отправил телеграмму в Нью-Йорк: "Орешники -- маленькая сибирская деревня.
Народ живет хорошо и всем доволен. Большие успехи в строительстве и сельском
хозяйстве. Полная свобода жизни. Люди смеются." Люди, действительно,
смеялись.
Старый переводчик группы (он же капитан госбезопасности) Окрошкин,
узнав о телеграмме, смеялся так, что у него поотлетали пуговицы на
гражданском пиджаке, и сквозь смех он говорил:
-- Зря мы везем с собой Шампунь для опровержения. Чизмэн так все
опишет, что Шампунь не придется описанное Чизмэном называть злым вымыслом.
Окрошкин оказался прав. Едва иностранцы успели высадиться на станции в
восьми километрах от Орешников, как Чизмэн отправил вторую телеграмму:
"Орешники -- районный центр в Сибири. Народ живет хорошо, как никогда до
этого. Граждане полностью поддерживают власть. Все говорят о мире и не хотят
войны. Нас встречают с цветами." Последняя фраза соответствовала бы
действительности, если бы была написана на десять минут позже. Потому что,
пока Чизмэн писал телеграмму, из багажного вагона еще только выгружали
привезенные из Москвы розы, которых за сотни километров вокруг Орешников не
было и в помине.
Встреча иностранцев носила исключительно радушный характер. Столбышев,
вопреки коммунистической практике все отбирать, поднес гостям на полотенце
хлеб и соль, по старому русскому обряду гостеприимства. Маленькие школьницы
поднесли гостям по букету роз и каждая из них произнесла старательно
зазубренную фразу: "Да здравствует мир во всем мире!" Затем гостей усадили в
машины, пригнанные из области, и вся кавалькада двинулась в Орешники.
Вдоль всей дороги до самых Орешников стояли люди и громко
приветствовали иностранцев. Если читатель подумает, что людей выгнали
насильно встречать, то это будет ошибкой. Зачем, спрашивается, выгонять?
Просто воскресение в районе было перенесено на четверг (день приезда
иностранцев), и все люди были свободны. А кому не интересно посмотреть на
иностранцев, приезжающих впервые в эти места?
Когда гости вышли в Орешниках из машин и пошли к райкому пешком,