утопился, привязав к шее, вместо камня, третий том "Капитала", и сделал это
необдуманно и зря, так-как его секретарское тело было последним крупным
уловом в сетях орешниковских рыбаков: рыба в реке исчезла совершенно.
После неудачника Умрыхина в Орешниковский район прибыл секретарь
райкома Шмаерзон, а вместе с ним прибыл целый обоз, груженый бочками и
солью.
-- Ну, так как с рыбой? -- спросил Шмаерзон, прищурив левый глаз и
подвывая на последнем слоге слова "рыба".
Когда Шмаерзон узнал, что рыбы совсем нет, то воскликнул:
-- Уй! А мне говорили, что у вас сами щуки в руку лезут!
Затем он долго звонил в область, крича в трубку телефона:
-- Так издесь рыбы нет, а одни слезы плавают!
По его требованию из области прибыла комиссия. Походив уныло по
пустынному берегу, председатель комиссии самолично бросил камень в воду и,
посмотрев как расходятся круги, решил, что в Орешниковском районе рыбы нет и
никогда не было по случаю хронического и природного безрыбья.
Колхозников-рыболовов из колхоза "Красные сети" поделили между двумя другими
колхозами, а сам колхоз расформировали. Так и окончилась затея с колхозной
рыбной ловлей. Удачника же Шмаерзона посадили только через год, после того
как было установлено, что привезенные бочки рассохлись, а соль, хранившаяся
в амбаре с протекавшей крышей, вообще исчезла, впитавшись в землю. Правда,
кроме вредительства Шмаерзону, как каждому еврею, пришили еще и троцкиэм, --
а оттого, что фамилия его напоминала следователю нечто немецкое, его
заставили признаться, что он был еще и немецким шпионом. Но это к рыбной
ловле не относится.
6. Было бы ошибочно думать, что орешане жили плохо. Одно время, в самом
начале коллективизации, люди совсем приуныли, но потом пообвыклись и стали,
по выражению деда Евсигнея, "с советской властью в прятки играть". Кругом
были необозримые пространства, тайга, озера, где на каждом шагу была пища.
Ягоды, грибы, кедровые орехи, -- если захочешь, за месяц на два года
напасешь. В индивидуальные сети рыбка тоже шла -- не так, как раньше, но все
же. Дичи было сколько угодно, даже больше ее стало, чем до революции. Тогда
при индивидуальном хозяйстве мужики собирались целой деревней и шли разорять
гнезда диких уток, гусей и прочей водно-земляной птицы, так-как от нее
страдали посевы. Когда хозяйства коллективизировали, то единственно, кто
свободно вздохнул, так это -- дикая птица. С этого времени она привольно
плодилась и опустошала целые поля, не услышав ни разу даже простого окрика:
"Киш, проклятая!"
Многие колхозники тайком завели глубоко в тайге собственные поля. Сеяли
хлеб и картофель дедовскими способами, но собирали вдоволь и того, и
другого. Если и случалось, что они плакались при районном начальстве на
бедные наделы на трудодень, то делали это только для отвода глаз.
В общем, если казак Орех, блуждая в этих местах, ощущал недостаток в
горилке, то орешане, используя дары природы, не только не голодали, но и
научились тому, чего не умел Орех. Их самогон был значительно лучше по
качеству, чем казенная водка, которая, кстати, с расстрелом "всесоюзного
самогонщика" Рыкова, не появлялась в этих местах.
Конечно, орешане жили при советской власти значительно беднее, чем до
революции, а, главное, стали они всего побаиваться и все делали с оглядкой.
Но несмотря на то, что существовали чем Бог пошлет, а от советской власти
могли получить только кофе "Здоровье", орешане на судьбу не роптали и
совершенно смирились со своим положением, когда узнали о жизни в центральных
областях России. Даже больше того. Время от времени в Орешниках черным змеем
полз слух, что из Сибири будут высылать в Смоленскую область, и это вызывало
еще большее смятение, чем у жителей Центральной России вызывал смятение слух
о поголовной высылке в Сибирь.
На этом короткое описание всего, что необходимо пока знать об
Орешниках, мы окончим и приступим к следующей главе.
--------
Население Орешников просыпалось по обыкновению поздно, кряхтя,
почесываясь и охая. Время было летнее, полевых работ не было, и жители
районного центра, в большинстве своем колхозники, спали так долго, пока это
приятное занятие не надоедало или пока спавшему не становилось лень спать.
Остальная, неколхозная, часть жителей Орешников волей или неволей
приноравливалась к образу жизни колхозников и вставала наравне с ними.
Исключением из правил был заведующий магазином "Райпо", который, кажется, и
вовсе не просыпался, хотя изредка для разнообразия шел из своей избы в
пустой магазин, слегка приоткрыв для ориентировки в пространстве щелочки
заспанных глаз и, войдя в магазин, никем не тревожимый, он вновь погружался
в безмятежный сон.
Что же касается возглавителей района, с которыми уже частично
познакомился читатель, то они жили по особому распорядку: до утра заседали,
потом ложились спать, а когда простых смертных клонило на послеобеденный
сон, они появлялись то в одном, то в другом конце Орешников и всюду делали
указания, щедро рассыпали выговоры и, вообще, совали нос куда следовало и не
следовало. Чаще второе.
Часам к восьми утра, после бурного заседания бюро райкома, когда
местный дурачек Степа, выполняющий по совместительству другую почетную
должность сельского пастуха, уже давно погнал стадо мычащих индивидуальных
парнокопытных, Орешники проснулись. Первым на главной и единственной улице
деревни появился милиционер Чубчиков. Он был в полной форме, при оружии, но
на ногах его вместо сапог были надеты галоши. Чубчиков шел вдоль ряда изб,
высоко подняв голову, и чутко нюхал воздух.
Потом из своей хатенки на свет Божий вышел дедушка Евсигней, древний
старичек неопределенного возраста, с длиннющей бородой и ясными васильковыми
глазами. Посмотрев на небо, дедушка Евсигней степенно перекрестился на то
место, где когда-то была церковь, потом зевнул, почесал спину под синей
рубашкой навыпуск и, шлепая босыми ногами, поплелся обратно в избу. Но в
этот момент он заметил Чубчикова и, оценив по поведению милиционера его
намерения, старик сорвался с места и мелкой рысцой побежал через огороды к
Мирону Сечкину. Так-как Мирон еще на рассвете закончил гнать самогонку,
спрятав аппарат и продукцию в надежном месте, и милиционер Чубчиков вряд ли
получил бы от него поллитра на похмелье, то дед Евсигней разбудил
самогонщика напрасно. Мирон Сечкин скверно выругал милиционера, деда, всех
их родственников и праотцев, но в Орешниках прибавился еще один бодрствующий
человек.
Потом по улице прошла толстая баба в красном сарафане и босая. Она
гнала хворостинкой перед собой подсвинка и, достигнув площади имени Ленина,
привязала подсвинка на длинной веревке к вбитому в землю колу. Подсвинок
закрутил штопором хвостик и, довольно похрюкивая, принялся уплетать траву.
Ласково потрепав подсвинка по спине и назвав его "миланчик", толстая баба
подошла к избе с резными петушками и затарабанила в окно:
-- Анют! А, Анют!.. Не пора ли в колхозный свинушник иттить? --
заголосила она громко. Анюта не отвечала.
-- Анют!.. Чай, свиньи голодны!
-- А, чтоб они поздыхали! -- пожелал женский голос из избы.
-- Ну, и пущай дохнут, -- кротко согласилась толстая баба и поплелась
домой, не забыв по дороге погладить "миланчика".
Улица и площадь на минуту опустели и было слышно как где-то на краю
деревни залаяла в неурочное время собака. Собаки в Орешниках вели, примерно,
такой же образ жизни, как и ответственные руководители района: всю ночь они
звонко до хрипоты лаяли, а потом спали до обеда.
Потом на улице появилось сразу два человека: Пупин -- заведующий
конторой "Заготзерно" и восьмилетний житель деревни -- Толик. Пупин шел,
склонившись вправо под тяжестью битком набитого портфеля, и что-то жевал на
ходу. Толик же гнал перед собой на пастбище грязно-белого гуся и, гордясь
своим положением пастуха, чувствовал себя не менее важно, чем гусь. На
площади к ним присоединился парикмахер со звонким именем Главнюков. Местные
злоязычники говорили, что он незаконно изменил свою фамилию и посему, во имя
справедливости и законности, его и в глаза и за глаза называли настоящей
фамилией. Парикмахер к этому привык и нисколько не обижался. Когда
кто-нибудь, случалось, окликал его по фамилии Главнюков, он даже не
оборачивался, и только после вторичного оклика с употреблением привычного
прозвища он поворачивал голову и говорил: "Чаво?"
Главнюков и Пупин сошлись на середине площади, обменялись
рукопожатиями, о чем-то коротко потолковали и вместе направились в сторону
избы Мирона Сечкина. Затем им по дороге встретился парень в лихо сдвинутой
на левое ухо кепке. Они остановились, парикмахер что-то говорил, а Пупин
показывал рукой на избу Сечкина. Парень же отрицательно качал головой. Пусть
читатель не подумает, что парень в кепке был непьющий. Покачав отрицательно
головой, парень самодовольно похлопал себя по оттопыренному карману и этим
сразу же успокоил собеседников.
Не успели они разойтись, как на площадь выбежало несколько мальчишек,
играя на ходу футбольным мячом.
На приусадебных огородах стали появляться копающиеся фигуры.
Прошло сразу четыре молодухи с пустыми ведрами.
На колхозной ферме дружно замычали недоеные коровы.
Райцентр проснулся.
С добрым утром, товарищи орешане!
Пробудившись ото сна, жители Орешников не разглядели в этом ничем
неприметном утре наступления новой эры. Не заметили они этого замечательного
и редкого события даже после того, как, потолкавшись в очереди, приобрели
местную газету "Орешниковская правда". Уже после обеда к греющемуся на
солнышке деду Евсигнею подошел свежевымытый и с еще опухшими от сна глазами
Столбышев.
-- Ну, как, дедушка, газету читал? -- спросил Столбышев.
-- Купил газетку. Спасибо, вещь необходимая.
-- Ну, как считаешь, вопрос правильно поставлен?
-- Правильно! -- ответил дедушка Евсигней и мелко заморгал глазами.
-- Так дадим стране? -- спросил Столбышев.
-- Дадим, -- ответил дрогнувшим голосом дедушка Евсигней, -- как не
дать! Дадим, конечно!
Удовлетворившись готовностью деда, секретарь райкома пошел дальше.
Оставшись один, старик силился сообразить, что это опять придется отдавать
власти. -- "Ну, не паразиты ли?" -- рассуждал он вслух. -- "Значит, опять
давать!.. Прорва ненасытная... Не до коровок ли наших добираются? А может и
последнюю пшеницу отберут?"
-- Аграфена! -- позвал он свою старуху. -- Аграфенушка, дай-ка мне
сегодняшнюю газетку!
-- А откуда я тебе ее возьму? Чай, сам знаешь самовар-то чем
разжигали?!
-- А, может, ты сходить к соседушке, газетку спросишь?
-- Так у них же все курящие! Где же там газетке удержаться?
-- Пойду я, старая, к Мирону Сечкину, -- решил дед Евсигней.
Мирон Сечкин как раз запаривал брагу. Медленно помешивая густую массу в
корыте деревянной мешалкой, он держал в зубах огромную самокрутку,
свернутую, разумеется, из газетки.
-- Беда, Мирон! -- заявил, войдя в избу, дед Евсигней. -- Коров,
паразиты, забирать будут!
Мирон от неожиданности выпустил из рук мешалку и так широко открыл рот,
что самокрутка выпала и зашипела в браге.
-- Мало им, паразитам, того, -- возмущался дед, -- что все под чистую
ограбили, так теперь еще и последних коровушек им подавай!
-- А, штоб они провалились! -- искреннейшим тоном пожелал Мирон. -- Да
нет же на них, анафемов, погибели! Антихристы грешные!..
-- Как бы в Смоленскую область не погнали? -- выразил свое опасение
дед. -- Труба всем нам там будет! Что им, анафемам, стоит взять да сослать
всех в Рассею?
-- Да неужто судный час настает? -- голосом, полным отчаяния, вопрошал
Сечкин. -- Да пусть же они, подлецы, нашими коровушками подавятся, лишь бы
душу отпустили на покаяние!.. Манька! -- решительным тоном закричал он жене.
-- Манька! Бери корову и веди сдавать!.. Да поторопись первой отдать этим
анафемам!.. А будешь отдавать, так сказки, мол, Мирон Сечкин, как
сознательный патриот, горячо любящий партию и правительство, добровольно
отдает корову на пользу родимой власти!.. Может, хоть это усовестит
подлецов, ни дна им, ни покрышки! А то как загонят в Смоленскую область,
беда будет!..
Когда жена Сечкина, громко голося, как по покойнику, причитая и вытирая
слезы подолом юбки, уже вывела корову из сарая, дед Евсигней почесал затылок
и неуверенным тоном заметил Мирону, что, может быть, не коров будут
отбирать, а зерно или еще что-нибудь.
-- Так чего же ты брешешь? -- обозлился Сечкин. -- Манька! Веди корову
обратно!
-- Стар я брехать, -- обиделся дед, -- сам Столбышев говорил, что
отбирать будут. Так и сказал "дадим стране", а не веришь, почитай газетку,
там все сказано.
-- Манька, ты сегодня газету покупала?
-- А что бы ты сегодня курил? -- ответила Сечкина, еще продолжая
всхлипывать.
Мирон достал из кармана скомканные обрывки газеты и принялся тщательно
изучать их.
-- Так. Значит, в Австралии поголовье кенгуру сократилось, -- оповещал
он о главном из прочитанного. -- В Америке исчезло масло из продажи... В
Италии макаронный кризис...
-- Гляди! -- перебил его дед Евсигней и с торжественным видом достал из
браги вымокший и пожелтевший окурок Мирона. На нем жирным шрифтом было
напечатано: "Дадим стране пол..." Дальше ничего не было. Цигарка потухла как
раз на букве "л".
-- Ну, слава Богу, хоть "пол", а не все! -- вздохнул с облегчением
Сечкин.
-- Ну, нет! -- возразил дед. -- Зря, Мирон, радуешься. Оно всегда так
пишется -- половину, а на самом деле все заберут. Небось, Столбышев уже
поучает Соньку-рябую, чтобы она вышла на собрании да прокричала: отдадим,
мол, все! Знаем мы эти половинки! А потом, смотря что они будут забирать...
Ежели, скажем, потребуют полкоровы...
-- Ой, Боже ж мой! Кормилица ты наша! -- заголосила опять Манька.
-- Пойдем, дедушка, поищем газетку: что-ж они, паразиты грешные,
забирать-то собралися, -- решил Мирон Сечкин.
Первым долгом они зашли к Николаю Стрункину.
-- Беда, куманек! -- заговорил Мирон с порога. -- Забирать будут!
Говорят паразиты: половину отдай! А как придет к делу, то загра-бастуют все,
и душа с тебя вон!
-- Гляди, как бы не к высылке это было! -- взволнованно добавил дед.
Николай Стрункин мгновенно побледнел и лишился языка.
-- Газетку бы, куманек, посмотреть. Там все подробно описано, что
отбирать будут и с кого по сколько...
Стрункин беспомощно оглянулся вокруг и полез под стол. Полазив на
корячках толику времени, он насобирал множество мельчайших обрезков газеты.
Это была работа его четырехлетнего сынишки. Что-нибудь узнать из этих мелких
клочков было делом гиблым. Поэтому все трое направились в избу к Семену
Картавину. Семен Картавин, лежа на скамейке, спал, артистически подражая
храпом пению соловья.
-- Семен! Вставай! Беда! -- затормошил его Сечкин. Картавин на самой
высокой ноте изумительной чистоты прервал храп и, как ужаленный, схватился
со скамейки.
-- Что? Где? Горит? -- заговорил он спросонок.
-- Хуже, Сеня! Хуже! -- прочувственным голосом произнес дед Евсигней.
После долгих расспросов выяснилось, что у Картавина газета была, но
старуха мать завернула в нее масло, которое и продала учительнице.
Подхватив Картавина, процессия двинулась к Бугаеву. У Бугаева болела
спина и газету он приспособил для согревающего компресса. Все же его,
несмотря ни на какие стоны, заставили снять компресс. Но напрасно, так-как
от влаги тряпки газета расползлась и превратилась в грязную кашицу. Прочесть
ничего нельзя было. Охающий и стонущий Бугаев присоединился к искателям
газеты, и все двинулись дальше.
-- Аль помер кто? -- полюбопытствовала повстречавшаяся на дороге
молодуха, услышав стоны Бугаева и причитания деда Евсигнея.
-- Хуже, девка, хуже! Все помирать будем!.. В газете пишут о высылке
всех Орешников в Смоленский край, -- авторитетно заявил кто-то из толпы.
-- Ох, Господи Иисусе! -- на белом, как сметана, и круглом, как
каравай, лице молодухи застыло выражение панического испуга.
Когда толпа, предводительствуемая Сечкиным, зашла в поисках газеты уже
в Бог весть какой по счету дом, то, наконец, встретился первый человек,
который хотя газету и использовал, но все же ее читал и мог рассказать
содержание. Он, этот любитель газетного чтения, стал пересказывать из
прочитанного и о соревновании шахтеров Кузбасса, и о выполнении плана уборки
хлопка в Узбекистане, и, даже почти на память, процитировал отрывки из
фельетона на местную тему: "Куда заворачивает Гайкин?".
-- Ты нам шарики не верти! -- набросилась на него толпа. -- Куда Гайкин
заворачивает, нам дела нет! Ты скажи, что в газете было насчет реквизиции
всего имущества и высылки?
-- Ей Богу ж, атаманы-молодцы, ничего об этом не было, -- оправдывался
газетный читатель.
-- Ври больше! Сами читали начало, да конца не знаем! Вот Мирон Сечкин
знает! Что, Миронушка, там стояло?
Мирон вместо ответа протянул под самый нос читателю газеты свой
вымазанный в браге окурок.
-- Гм, правда ведь! Но это шрифт крупный, значит, из передовицы. А кто
же передовицы читает?
В это время на улице послышался истошный крик многих голосов, топот,
визг, детский плач. Среди всего этого хаотического шума выделялся
истерический женский вопль:
-- Православные! Спасайтесь, кто может! С милицией ловят!
Искатели газеты мигом ринулись на улицу и их взору представилась
картина, схожая с известным полотном "Переправа французов через Березину".
Разница только в том, что здесь не было блестящих киверов, пушек и самой
переправы. Остальное было почти такое же хаотическое и полное отчаяния. По
улице плотной толпой двигались люди, нагруженные наспех собранным скарбом,
гнали свиней, жалобно блеющих овец; надрывно визжали поросята, завязанные в
мешки, плакали дети, голосили и причитали бабы и шли хмурые колхозники. А
впереди всей толпы эвакуирующихся орешан улепетывала с диким криком босая
баба в красном сарафане и за ней тяжело бежал милиционер Чубчиков.
-- Спасайся, кто может! -- кричал милиционер.
-- Господи! Таки высылают! А мы ходим газеты искать! -- завопил Мирон
Сечкин. -- Эх, дали бы мне коня!.. -- воинственно воскликнул он, однако не
объясняя, зачем ему конь -- для того, чтобы удирать, или для того, чтобы
воевать.
В это время милиционер Чубчиков нагнал бабу в красном сарафане и
поравнялся с ней. Они бежали, как скаковые лошади, "в голову". Баба, заметив
рядом с собой милиционера, с диким визгом повалилась на землю. Чубчиков же,
увидев, как баба, словно сноп, брякнулась оземь, истолковал это по-своему и,
поддав ходу, с диким криком: "Стреляют!!!" -- помчался в направлении опушки
тайги, зигзагообразно виляя на ходу.
В эвакуирующейся толпе орешан возглас о том, что стреляют, естественно,
породил панику.
-- Ложись! -- зычно скомандовал Мирон Сечкин. -- Женщины и дети --
назад ложись! Мужчины -- наперед!
Чего хотел достичь этим тактическим маневром Мирон -- неизвестно; но
здесь уже никто ни на какие команды не обращал внимания. Все панически
бежало, спотыкалось, падало, отчаянно кричало. Паника русского отступления
по своей бестолковости, неорганизованности и проявляемому страху может
сравниться только с русским наступлением, также бестолковым,
неорганизованным, но с проявлением дикой смелости.
В самый разгар панического бегства из здания райкома КПСС выбежали, как
на пожар, Столбышев и человек десять партийных активистов.
-- Товарищи! -- закричал он, преграждая дорогу беглецам. -- Товарищи!
Да опомнитесь же! Наступает новая эра!!!
-- Хватит с нас и старой! -- кричали орешане, прорываясь через
партийную преграду. -- Довольно, попили кровушки!!!
-- Товарищи! Новая эра! Жизнь забьет ключем! -- уговаривал Столбышев,
напирая животом на толпу и краснея от натуги.
-- А эту новую эру видел? -- закричала какая-то баба и сунула ему под
самый нос огромную фигу. Столбышев инстинктивно отпрянул от изображения
новой эры назад, потерял равновесие, его опрокинули, а за ним и весь
партийный заслон был повержен в прах.
Бог его знает, чем бы окончилась вся эта катавасия, если бы в дело не
вмешался обыкновенный дурак, который по старой дурацкой традиции призван
появляться в самые тяжелые моменты жизни и спасать сотни умных.
Орешниковский потомок былинного Иванушки -- Степа гнал, навстречу
прорвавшейся толпе беглецов, большое стадо коров и запрудил ими всю улицу.
Толпа остановилась в нерешительности. Если бы это были коровы колхозные, то,
конечно, их бы разогнали чем попало, и дорога бы расчистилась. Но это были
собственные, индивидуальные коровы колхозников и разгонять их ударами и
пинками было не положено. Кроме того, вид частной собственности смягчает
нрав человека. г
-- Манька, гляди... наша "Красавичка" идет! -- с умилением заметила
какая-то женщина.
-- А вот и наша "Серенькая"!..
Коровье наступление продолжалось. Животные шли безостановочно,
позвякивая колокольчиками и с тупым видом работая челюстями
-- Разойдись по домам! -- закричал Степа-дурачек. -- Разойдись! Ты куда
корову тащишь?!
-- Так это же моя коровка!
-- Твоя будет, когда домой придет, а пока в стаде -- она моя! --
резонно ответил Степа. -- Разойдись! На улице коров не выдаю! А ты чего,
дубина, лежишь-то? -- ласково обратился он к лежащему ниц Столбышеву. --
"Вставай, проклятьем заклейменный", -- неожиданно громко запел Степа, явно
доказывая этим, что у него в голове не все в порядке.
--------
После того, как Степа-дурачек остановил паническое бегство орешан, они
несколько опомнились, пришли в себя и, смешавшись с методически наступающим
стадом, пошли в коровьем темпе туда, куда повели их коровы Коровы же,
естественно, пошли по домам. А дома работы всегда хватает. Коровы недоеные
смотрят на хозяев с недоумением, мычат: -- чего, мол, не доишь? Воды
принести надо, детишки голодные; впопыхах, как на пожар, собрали вещички для
бегства. -- Что? Где? Куда девалось?
Так и провозились до темноты, забыв о причинах паники. Уже в темноте
собрались орешане на завалинках и стали анализировать прошедшие события.
-- И чего только бабы не натворят? -- сокрушался дед Евсигней, громкими
ударами хлопая себя по затылку. Это был не обряд самобичевания, а просто дед
бил назойливых комаров. -- Да разве же можно верить бабам? -- продолжал он,
-- подумать только, какую панику учинили!.. А с чего, спрашивается? Вот в
газетке пишется: "Дадим стране полнокровного воробья". Ну, что же с этого?
Коли надо, так дадим!
-- Новая эра, знать, наступает, как пишет газетка, коли уж за воробья
принялись, -- вставил Мирон Сечкин.
-- А, может и новая! -- согласился дед. -- В Москве виднее, Москва
ближе стоит до Бога! А мы будем воробушек потихоньку ловить, да поставлять,
лишь бы нас не трогали... Вот и все мое разумение... Воробья бери, а корову
не трожь!
И все были с суждением деда согласны и везде на каждой завалинке
рассуждали так же. Может быть, в другое время задание ловить воробьев
вызвало бы смех у орешан. Весьма возможно, что передовая из "Орешниковской
правды" в другой обстановке породила бы недоумение, ибо в ней черным по
белому было написано, что наступает новая эра, в которой воробей сыграет
роль самого полезного существа. Но сейчас, после всех паник и треволнений,
орешане были рады, что их не трогают, а остальное им было все равно. Новая
эра? -- Пусть будет новая эра! Ловить воробьев? -- Пусть будет по-вашему!
Они были готовы на все. Вопрос: всегда ли?
Утром, когда страх исчез совсем, пыл ловить воробьев улегся. Колхозные
бригадиры, мотаясь по деревне как каторжники, уже не смогли найти ни одного
человека, имеющего время для выполнения правительственного задания. И когда
бригадир, пытаясь усовестить отказывающегося, напоминал ему, как он еще
вечером обещал наловить целую тьму пернатых, тот невозмутимо пожимал плечами
и в лучшем случае говорил: -- "Еще успеем!" Или чаще всего отказывался, как
апостол Петр: "Я? Я? Обещал наловить сколько хочешь? Да то же не я был, а
Григорий Хоромин!"
А Григорий Хоромин в свою очередь удивленно пучил глаза на бригадира:
"Да что ты пьян вчера был, что ли? Как я мог обещать наловить воробьев, если
у меня угол избы покосился и его как раз сегодня починять собирался? Ищи у
кого делов нет, а я сегодня занятой!"
К обеду бригадиры, добегавшись до одурения по деревне и наругавшись до
хрипоты с колхозниками, разбрелись по домам, не нарядив ни одного человека
на ловлю.
Не чувствуя никаких притеснений и гонений, не имея повода к осознанию
своей государственной ценности, воробьи вели себя так же беспечно, как это
повелось у них со времен заселения ими Орешников. Они купались в уличной
пыли, воровали у кур корм, дрались и совершали лихие налеты на кучи конского
навоза. В обеденное время они собрались по обыкновению на излюбленном месте,
на крыше райкома. Помитинговав немного, они стаей с фырканьем понеслись на
поле поспевающей пшеницы и занялись расхищением социалистической
собственности. Обожравшись государственного зерна, один воробей, видимо из
озорства, сел на подоконник столбышевского окна и заглянул во внутрь дома.
Столбышев, который только что проснулся и, лежа на кровати, мысленно
подсчитывал, сколько воробьев уже должно быть поймано и на сколько процентов
план воробьепоставок мог быть перевыполнен, с удивлением произнес:
-- А тебя еще не поймали? Счастливчик!
Воробей чирикнул и улетел, даже и не подумав о печальной перспективе.
необдуманно и зря, так-как его секретарское тело было последним крупным
уловом в сетях орешниковских рыбаков: рыба в реке исчезла совершенно.
После неудачника Умрыхина в Орешниковский район прибыл секретарь
райкома Шмаерзон, а вместе с ним прибыл целый обоз, груженый бочками и
солью.
-- Ну, так как с рыбой? -- спросил Шмаерзон, прищурив левый глаз и
подвывая на последнем слоге слова "рыба".
Когда Шмаерзон узнал, что рыбы совсем нет, то воскликнул:
-- Уй! А мне говорили, что у вас сами щуки в руку лезут!
Затем он долго звонил в область, крича в трубку телефона:
-- Так издесь рыбы нет, а одни слезы плавают!
По его требованию из области прибыла комиссия. Походив уныло по
пустынному берегу, председатель комиссии самолично бросил камень в воду и,
посмотрев как расходятся круги, решил, что в Орешниковском районе рыбы нет и
никогда не было по случаю хронического и природного безрыбья.
Колхозников-рыболовов из колхоза "Красные сети" поделили между двумя другими
колхозами, а сам колхоз расформировали. Так и окончилась затея с колхозной
рыбной ловлей. Удачника же Шмаерзона посадили только через год, после того
как было установлено, что привезенные бочки рассохлись, а соль, хранившаяся
в амбаре с протекавшей крышей, вообще исчезла, впитавшись в землю. Правда,
кроме вредительства Шмаерзону, как каждому еврею, пришили еще и троцкиэм, --
а оттого, что фамилия его напоминала следователю нечто немецкое, его
заставили признаться, что он был еще и немецким шпионом. Но это к рыбной
ловле не относится.
6. Было бы ошибочно думать, что орешане жили плохо. Одно время, в самом
начале коллективизации, люди совсем приуныли, но потом пообвыклись и стали,
по выражению деда Евсигнея, "с советской властью в прятки играть". Кругом
были необозримые пространства, тайга, озера, где на каждом шагу была пища.
Ягоды, грибы, кедровые орехи, -- если захочешь, за месяц на два года
напасешь. В индивидуальные сети рыбка тоже шла -- не так, как раньше, но все
же. Дичи было сколько угодно, даже больше ее стало, чем до революции. Тогда
при индивидуальном хозяйстве мужики собирались целой деревней и шли разорять
гнезда диких уток, гусей и прочей водно-земляной птицы, так-как от нее
страдали посевы. Когда хозяйства коллективизировали, то единственно, кто
свободно вздохнул, так это -- дикая птица. С этого времени она привольно
плодилась и опустошала целые поля, не услышав ни разу даже простого окрика:
"Киш, проклятая!"
Многие колхозники тайком завели глубоко в тайге собственные поля. Сеяли
хлеб и картофель дедовскими способами, но собирали вдоволь и того, и
другого. Если и случалось, что они плакались при районном начальстве на
бедные наделы на трудодень, то делали это только для отвода глаз.
В общем, если казак Орех, блуждая в этих местах, ощущал недостаток в
горилке, то орешане, используя дары природы, не только не голодали, но и
научились тому, чего не умел Орех. Их самогон был значительно лучше по
качеству, чем казенная водка, которая, кстати, с расстрелом "всесоюзного
самогонщика" Рыкова, не появлялась в этих местах.
Конечно, орешане жили при советской власти значительно беднее, чем до
революции, а, главное, стали они всего побаиваться и все делали с оглядкой.
Но несмотря на то, что существовали чем Бог пошлет, а от советской власти
могли получить только кофе "Здоровье", орешане на судьбу не роптали и
совершенно смирились со своим положением, когда узнали о жизни в центральных
областях России. Даже больше того. Время от времени в Орешниках черным змеем
полз слух, что из Сибири будут высылать в Смоленскую область, и это вызывало
еще большее смятение, чем у жителей Центральной России вызывал смятение слух
о поголовной высылке в Сибирь.
На этом короткое описание всего, что необходимо пока знать об
Орешниках, мы окончим и приступим к следующей главе.
--------
Население Орешников просыпалось по обыкновению поздно, кряхтя,
почесываясь и охая. Время было летнее, полевых работ не было, и жители
районного центра, в большинстве своем колхозники, спали так долго, пока это
приятное занятие не надоедало или пока спавшему не становилось лень спать.
Остальная, неколхозная, часть жителей Орешников волей или неволей
приноравливалась к образу жизни колхозников и вставала наравне с ними.
Исключением из правил был заведующий магазином "Райпо", который, кажется, и
вовсе не просыпался, хотя изредка для разнообразия шел из своей избы в
пустой магазин, слегка приоткрыв для ориентировки в пространстве щелочки
заспанных глаз и, войдя в магазин, никем не тревожимый, он вновь погружался
в безмятежный сон.
Что же касается возглавителей района, с которыми уже частично
познакомился читатель, то они жили по особому распорядку: до утра заседали,
потом ложились спать, а когда простых смертных клонило на послеобеденный
сон, они появлялись то в одном, то в другом конце Орешников и всюду делали
указания, щедро рассыпали выговоры и, вообще, совали нос куда следовало и не
следовало. Чаще второе.
Часам к восьми утра, после бурного заседания бюро райкома, когда
местный дурачек Степа, выполняющий по совместительству другую почетную
должность сельского пастуха, уже давно погнал стадо мычащих индивидуальных
парнокопытных, Орешники проснулись. Первым на главной и единственной улице
деревни появился милиционер Чубчиков. Он был в полной форме, при оружии, но
на ногах его вместо сапог были надеты галоши. Чубчиков шел вдоль ряда изб,
высоко подняв голову, и чутко нюхал воздух.
Потом из своей хатенки на свет Божий вышел дедушка Евсигней, древний
старичек неопределенного возраста, с длиннющей бородой и ясными васильковыми
глазами. Посмотрев на небо, дедушка Евсигней степенно перекрестился на то
место, где когда-то была церковь, потом зевнул, почесал спину под синей
рубашкой навыпуск и, шлепая босыми ногами, поплелся обратно в избу. Но в
этот момент он заметил Чубчикова и, оценив по поведению милиционера его
намерения, старик сорвался с места и мелкой рысцой побежал через огороды к
Мирону Сечкину. Так-как Мирон еще на рассвете закончил гнать самогонку,
спрятав аппарат и продукцию в надежном месте, и милиционер Чубчиков вряд ли
получил бы от него поллитра на похмелье, то дед Евсигней разбудил
самогонщика напрасно. Мирон Сечкин скверно выругал милиционера, деда, всех
их родственников и праотцев, но в Орешниках прибавился еще один бодрствующий
человек.
Потом по улице прошла толстая баба в красном сарафане и босая. Она
гнала хворостинкой перед собой подсвинка и, достигнув площади имени Ленина,
привязала подсвинка на длинной веревке к вбитому в землю колу. Подсвинок
закрутил штопором хвостик и, довольно похрюкивая, принялся уплетать траву.
Ласково потрепав подсвинка по спине и назвав его "миланчик", толстая баба
подошла к избе с резными петушками и затарабанила в окно:
-- Анют! А, Анют!.. Не пора ли в колхозный свинушник иттить? --
заголосила она громко. Анюта не отвечала.
-- Анют!.. Чай, свиньи голодны!
-- А, чтоб они поздыхали! -- пожелал женский голос из избы.
-- Ну, и пущай дохнут, -- кротко согласилась толстая баба и поплелась
домой, не забыв по дороге погладить "миланчика".
Улица и площадь на минуту опустели и было слышно как где-то на краю
деревни залаяла в неурочное время собака. Собаки в Орешниках вели, примерно,
такой же образ жизни, как и ответственные руководители района: всю ночь они
звонко до хрипоты лаяли, а потом спали до обеда.
Потом на улице появилось сразу два человека: Пупин -- заведующий
конторой "Заготзерно" и восьмилетний житель деревни -- Толик. Пупин шел,
склонившись вправо под тяжестью битком набитого портфеля, и что-то жевал на
ходу. Толик же гнал перед собой на пастбище грязно-белого гуся и, гордясь
своим положением пастуха, чувствовал себя не менее важно, чем гусь. На
площади к ним присоединился парикмахер со звонким именем Главнюков. Местные
злоязычники говорили, что он незаконно изменил свою фамилию и посему, во имя
справедливости и законности, его и в глаза и за глаза называли настоящей
фамилией. Парикмахер к этому привык и нисколько не обижался. Когда
кто-нибудь, случалось, окликал его по фамилии Главнюков, он даже не
оборачивался, и только после вторичного оклика с употреблением привычного
прозвища он поворачивал голову и говорил: "Чаво?"
Главнюков и Пупин сошлись на середине площади, обменялись
рукопожатиями, о чем-то коротко потолковали и вместе направились в сторону
избы Мирона Сечкина. Затем им по дороге встретился парень в лихо сдвинутой
на левое ухо кепке. Они остановились, парикмахер что-то говорил, а Пупин
показывал рукой на избу Сечкина. Парень же отрицательно качал головой. Пусть
читатель не подумает, что парень в кепке был непьющий. Покачав отрицательно
головой, парень самодовольно похлопал себя по оттопыренному карману и этим
сразу же успокоил собеседников.
Не успели они разойтись, как на площадь выбежало несколько мальчишек,
играя на ходу футбольным мячом.
На приусадебных огородах стали появляться копающиеся фигуры.
Прошло сразу четыре молодухи с пустыми ведрами.
На колхозной ферме дружно замычали недоеные коровы.
Райцентр проснулся.
С добрым утром, товарищи орешане!
Пробудившись ото сна, жители Орешников не разглядели в этом ничем
неприметном утре наступления новой эры. Не заметили они этого замечательного
и редкого события даже после того, как, потолкавшись в очереди, приобрели
местную газету "Орешниковская правда". Уже после обеда к греющемуся на
солнышке деду Евсигнею подошел свежевымытый и с еще опухшими от сна глазами
Столбышев.
-- Ну, как, дедушка, газету читал? -- спросил Столбышев.
-- Купил газетку. Спасибо, вещь необходимая.
-- Ну, как считаешь, вопрос правильно поставлен?
-- Правильно! -- ответил дедушка Евсигней и мелко заморгал глазами.
-- Так дадим стране? -- спросил Столбышев.
-- Дадим, -- ответил дрогнувшим голосом дедушка Евсигней, -- как не
дать! Дадим, конечно!
Удовлетворившись готовностью деда, секретарь райкома пошел дальше.
Оставшись один, старик силился сообразить, что это опять придется отдавать
власти. -- "Ну, не паразиты ли?" -- рассуждал он вслух. -- "Значит, опять
давать!.. Прорва ненасытная... Не до коровок ли наших добираются? А может и
последнюю пшеницу отберут?"
-- Аграфена! -- позвал он свою старуху. -- Аграфенушка, дай-ка мне
сегодняшнюю газетку!
-- А откуда я тебе ее возьму? Чай, сам знаешь самовар-то чем
разжигали?!
-- А, может, ты сходить к соседушке, газетку спросишь?
-- Так у них же все курящие! Где же там газетке удержаться?
-- Пойду я, старая, к Мирону Сечкину, -- решил дед Евсигней.
Мирон Сечкин как раз запаривал брагу. Медленно помешивая густую массу в
корыте деревянной мешалкой, он держал в зубах огромную самокрутку,
свернутую, разумеется, из газетки.
-- Беда, Мирон! -- заявил, войдя в избу, дед Евсигней. -- Коров,
паразиты, забирать будут!
Мирон от неожиданности выпустил из рук мешалку и так широко открыл рот,
что самокрутка выпала и зашипела в браге.
-- Мало им, паразитам, того, -- возмущался дед, -- что все под чистую
ограбили, так теперь еще и последних коровушек им подавай!
-- А, штоб они провалились! -- искреннейшим тоном пожелал Мирон. -- Да
нет же на них, анафемов, погибели! Антихристы грешные!..
-- Как бы в Смоленскую область не погнали? -- выразил свое опасение
дед. -- Труба всем нам там будет! Что им, анафемам, стоит взять да сослать
всех в Рассею?
-- Да неужто судный час настает? -- голосом, полным отчаяния, вопрошал
Сечкин. -- Да пусть же они, подлецы, нашими коровушками подавятся, лишь бы
душу отпустили на покаяние!.. Манька! -- решительным тоном закричал он жене.
-- Манька! Бери корову и веди сдавать!.. Да поторопись первой отдать этим
анафемам!.. А будешь отдавать, так сказки, мол, Мирон Сечкин, как
сознательный патриот, горячо любящий партию и правительство, добровольно
отдает корову на пользу родимой власти!.. Может, хоть это усовестит
подлецов, ни дна им, ни покрышки! А то как загонят в Смоленскую область,
беда будет!..
Когда жена Сечкина, громко голося, как по покойнику, причитая и вытирая
слезы подолом юбки, уже вывела корову из сарая, дед Евсигней почесал затылок
и неуверенным тоном заметил Мирону, что, может быть, не коров будут
отбирать, а зерно или еще что-нибудь.
-- Так чего же ты брешешь? -- обозлился Сечкин. -- Манька! Веди корову
обратно!
-- Стар я брехать, -- обиделся дед, -- сам Столбышев говорил, что
отбирать будут. Так и сказал "дадим стране", а не веришь, почитай газетку,
там все сказано.
-- Манька, ты сегодня газету покупала?
-- А что бы ты сегодня курил? -- ответила Сечкина, еще продолжая
всхлипывать.
Мирон достал из кармана скомканные обрывки газеты и принялся тщательно
изучать их.
-- Так. Значит, в Австралии поголовье кенгуру сократилось, -- оповещал
он о главном из прочитанного. -- В Америке исчезло масло из продажи... В
Италии макаронный кризис...
-- Гляди! -- перебил его дед Евсигней и с торжественным видом достал из
браги вымокший и пожелтевший окурок Мирона. На нем жирным шрифтом было
напечатано: "Дадим стране пол..." Дальше ничего не было. Цигарка потухла как
раз на букве "л".
-- Ну, слава Богу, хоть "пол", а не все! -- вздохнул с облегчением
Сечкин.
-- Ну, нет! -- возразил дед. -- Зря, Мирон, радуешься. Оно всегда так
пишется -- половину, а на самом деле все заберут. Небось, Столбышев уже
поучает Соньку-рябую, чтобы она вышла на собрании да прокричала: отдадим,
мол, все! Знаем мы эти половинки! А потом, смотря что они будут забирать...
Ежели, скажем, потребуют полкоровы...
-- Ой, Боже ж мой! Кормилица ты наша! -- заголосила опять Манька.
-- Пойдем, дедушка, поищем газетку: что-ж они, паразиты грешные,
забирать-то собралися, -- решил Мирон Сечкин.
Первым долгом они зашли к Николаю Стрункину.
-- Беда, куманек! -- заговорил Мирон с порога. -- Забирать будут!
Говорят паразиты: половину отдай! А как придет к делу, то загра-бастуют все,
и душа с тебя вон!
-- Гляди, как бы не к высылке это было! -- взволнованно добавил дед.
Николай Стрункин мгновенно побледнел и лишился языка.
-- Газетку бы, куманек, посмотреть. Там все подробно описано, что
отбирать будут и с кого по сколько...
Стрункин беспомощно оглянулся вокруг и полез под стол. Полазив на
корячках толику времени, он насобирал множество мельчайших обрезков газеты.
Это была работа его четырехлетнего сынишки. Что-нибудь узнать из этих мелких
клочков было делом гиблым. Поэтому все трое направились в избу к Семену
Картавину. Семен Картавин, лежа на скамейке, спал, артистически подражая
храпом пению соловья.
-- Семен! Вставай! Беда! -- затормошил его Сечкин. Картавин на самой
высокой ноте изумительной чистоты прервал храп и, как ужаленный, схватился
со скамейки.
-- Что? Где? Горит? -- заговорил он спросонок.
-- Хуже, Сеня! Хуже! -- прочувственным голосом произнес дед Евсигней.
После долгих расспросов выяснилось, что у Картавина газета была, но
старуха мать завернула в нее масло, которое и продала учительнице.
Подхватив Картавина, процессия двинулась к Бугаеву. У Бугаева болела
спина и газету он приспособил для согревающего компресса. Все же его,
несмотря ни на какие стоны, заставили снять компресс. Но напрасно, так-как
от влаги тряпки газета расползлась и превратилась в грязную кашицу. Прочесть
ничего нельзя было. Охающий и стонущий Бугаев присоединился к искателям
газеты, и все двинулись дальше.
-- Аль помер кто? -- полюбопытствовала повстречавшаяся на дороге
молодуха, услышав стоны Бугаева и причитания деда Евсигнея.
-- Хуже, девка, хуже! Все помирать будем!.. В газете пишут о высылке
всех Орешников в Смоленский край, -- авторитетно заявил кто-то из толпы.
-- Ох, Господи Иисусе! -- на белом, как сметана, и круглом, как
каравай, лице молодухи застыло выражение панического испуга.
Когда толпа, предводительствуемая Сечкиным, зашла в поисках газеты уже
в Бог весть какой по счету дом, то, наконец, встретился первый человек,
который хотя газету и использовал, но все же ее читал и мог рассказать
содержание. Он, этот любитель газетного чтения, стал пересказывать из
прочитанного и о соревновании шахтеров Кузбасса, и о выполнении плана уборки
хлопка в Узбекистане, и, даже почти на память, процитировал отрывки из
фельетона на местную тему: "Куда заворачивает Гайкин?".
-- Ты нам шарики не верти! -- набросилась на него толпа. -- Куда Гайкин
заворачивает, нам дела нет! Ты скажи, что в газете было насчет реквизиции
всего имущества и высылки?
-- Ей Богу ж, атаманы-молодцы, ничего об этом не было, -- оправдывался
газетный читатель.
-- Ври больше! Сами читали начало, да конца не знаем! Вот Мирон Сечкин
знает! Что, Миронушка, там стояло?
Мирон вместо ответа протянул под самый нос читателю газеты свой
вымазанный в браге окурок.
-- Гм, правда ведь! Но это шрифт крупный, значит, из передовицы. А кто
же передовицы читает?
В это время на улице послышался истошный крик многих голосов, топот,
визг, детский плач. Среди всего этого хаотического шума выделялся
истерический женский вопль:
-- Православные! Спасайтесь, кто может! С милицией ловят!
Искатели газеты мигом ринулись на улицу и их взору представилась
картина, схожая с известным полотном "Переправа французов через Березину".
Разница только в том, что здесь не было блестящих киверов, пушек и самой
переправы. Остальное было почти такое же хаотическое и полное отчаяния. По
улице плотной толпой двигались люди, нагруженные наспех собранным скарбом,
гнали свиней, жалобно блеющих овец; надрывно визжали поросята, завязанные в
мешки, плакали дети, голосили и причитали бабы и шли хмурые колхозники. А
впереди всей толпы эвакуирующихся орешан улепетывала с диким криком босая
баба в красном сарафане и за ней тяжело бежал милиционер Чубчиков.
-- Спасайся, кто может! -- кричал милиционер.
-- Господи! Таки высылают! А мы ходим газеты искать! -- завопил Мирон
Сечкин. -- Эх, дали бы мне коня!.. -- воинственно воскликнул он, однако не
объясняя, зачем ему конь -- для того, чтобы удирать, или для того, чтобы
воевать.
В это время милиционер Чубчиков нагнал бабу в красном сарафане и
поравнялся с ней. Они бежали, как скаковые лошади, "в голову". Баба, заметив
рядом с собой милиционера, с диким визгом повалилась на землю. Чубчиков же,
увидев, как баба, словно сноп, брякнулась оземь, истолковал это по-своему и,
поддав ходу, с диким криком: "Стреляют!!!" -- помчался в направлении опушки
тайги, зигзагообразно виляя на ходу.
В эвакуирующейся толпе орешан возглас о том, что стреляют, естественно,
породил панику.
-- Ложись! -- зычно скомандовал Мирон Сечкин. -- Женщины и дети --
назад ложись! Мужчины -- наперед!
Чего хотел достичь этим тактическим маневром Мирон -- неизвестно; но
здесь уже никто ни на какие команды не обращал внимания. Все панически
бежало, спотыкалось, падало, отчаянно кричало. Паника русского отступления
по своей бестолковости, неорганизованности и проявляемому страху может
сравниться только с русским наступлением, также бестолковым,
неорганизованным, но с проявлением дикой смелости.
В самый разгар панического бегства из здания райкома КПСС выбежали, как
на пожар, Столбышев и человек десять партийных активистов.
-- Товарищи! -- закричал он, преграждая дорогу беглецам. -- Товарищи!
Да опомнитесь же! Наступает новая эра!!!
-- Хватит с нас и старой! -- кричали орешане, прорываясь через
партийную преграду. -- Довольно, попили кровушки!!!
-- Товарищи! Новая эра! Жизнь забьет ключем! -- уговаривал Столбышев,
напирая животом на толпу и краснея от натуги.
-- А эту новую эру видел? -- закричала какая-то баба и сунула ему под
самый нос огромную фигу. Столбышев инстинктивно отпрянул от изображения
новой эры назад, потерял равновесие, его опрокинули, а за ним и весь
партийный заслон был повержен в прах.
Бог его знает, чем бы окончилась вся эта катавасия, если бы в дело не
вмешался обыкновенный дурак, который по старой дурацкой традиции призван
появляться в самые тяжелые моменты жизни и спасать сотни умных.
Орешниковский потомок былинного Иванушки -- Степа гнал, навстречу
прорвавшейся толпе беглецов, большое стадо коров и запрудил ими всю улицу.
Толпа остановилась в нерешительности. Если бы это были коровы колхозные, то,
конечно, их бы разогнали чем попало, и дорога бы расчистилась. Но это были
собственные, индивидуальные коровы колхозников и разгонять их ударами и
пинками было не положено. Кроме того, вид частной собственности смягчает
нрав человека. г
-- Манька, гляди... наша "Красавичка" идет! -- с умилением заметила
какая-то женщина.
-- А вот и наша "Серенькая"!..
Коровье наступление продолжалось. Животные шли безостановочно,
позвякивая колокольчиками и с тупым видом работая челюстями
-- Разойдись по домам! -- закричал Степа-дурачек. -- Разойдись! Ты куда
корову тащишь?!
-- Так это же моя коровка!
-- Твоя будет, когда домой придет, а пока в стаде -- она моя! --
резонно ответил Степа. -- Разойдись! На улице коров не выдаю! А ты чего,
дубина, лежишь-то? -- ласково обратился он к лежащему ниц Столбышеву. --
"Вставай, проклятьем заклейменный", -- неожиданно громко запел Степа, явно
доказывая этим, что у него в голове не все в порядке.
--------
После того, как Степа-дурачек остановил паническое бегство орешан, они
несколько опомнились, пришли в себя и, смешавшись с методически наступающим
стадом, пошли в коровьем темпе туда, куда повели их коровы Коровы же,
естественно, пошли по домам. А дома работы всегда хватает. Коровы недоеные
смотрят на хозяев с недоумением, мычат: -- чего, мол, не доишь? Воды
принести надо, детишки голодные; впопыхах, как на пожар, собрали вещички для
бегства. -- Что? Где? Куда девалось?
Так и провозились до темноты, забыв о причинах паники. Уже в темноте
собрались орешане на завалинках и стали анализировать прошедшие события.
-- И чего только бабы не натворят? -- сокрушался дед Евсигней, громкими
ударами хлопая себя по затылку. Это был не обряд самобичевания, а просто дед
бил назойливых комаров. -- Да разве же можно верить бабам? -- продолжал он,
-- подумать только, какую панику учинили!.. А с чего, спрашивается? Вот в
газетке пишется: "Дадим стране полнокровного воробья". Ну, что же с этого?
Коли надо, так дадим!
-- Новая эра, знать, наступает, как пишет газетка, коли уж за воробья
принялись, -- вставил Мирон Сечкин.
-- А, может и новая! -- согласился дед. -- В Москве виднее, Москва
ближе стоит до Бога! А мы будем воробушек потихоньку ловить, да поставлять,
лишь бы нас не трогали... Вот и все мое разумение... Воробья бери, а корову
не трожь!
И все были с суждением деда согласны и везде на каждой завалинке
рассуждали так же. Может быть, в другое время задание ловить воробьев
вызвало бы смех у орешан. Весьма возможно, что передовая из "Орешниковской
правды" в другой обстановке породила бы недоумение, ибо в ней черным по
белому было написано, что наступает новая эра, в которой воробей сыграет
роль самого полезного существа. Но сейчас, после всех паник и треволнений,
орешане были рады, что их не трогают, а остальное им было все равно. Новая
эра? -- Пусть будет новая эра! Ловить воробьев? -- Пусть будет по-вашему!
Они были готовы на все. Вопрос: всегда ли?
Утром, когда страх исчез совсем, пыл ловить воробьев улегся. Колхозные
бригадиры, мотаясь по деревне как каторжники, уже не смогли найти ни одного
человека, имеющего время для выполнения правительственного задания. И когда
бригадир, пытаясь усовестить отказывающегося, напоминал ему, как он еще
вечером обещал наловить целую тьму пернатых, тот невозмутимо пожимал плечами
и в лучшем случае говорил: -- "Еще успеем!" Или чаще всего отказывался, как
апостол Петр: "Я? Я? Обещал наловить сколько хочешь? Да то же не я был, а
Григорий Хоромин!"
А Григорий Хоромин в свою очередь удивленно пучил глаза на бригадира:
"Да что ты пьян вчера был, что ли? Как я мог обещать наловить воробьев, если
у меня угол избы покосился и его как раз сегодня починять собирался? Ищи у
кого делов нет, а я сегодня занятой!"
К обеду бригадиры, добегавшись до одурения по деревне и наругавшись до
хрипоты с колхозниками, разбрелись по домам, не нарядив ни одного человека
на ловлю.
Не чувствуя никаких притеснений и гонений, не имея повода к осознанию
своей государственной ценности, воробьи вели себя так же беспечно, как это
повелось у них со времен заселения ими Орешников. Они купались в уличной
пыли, воровали у кур корм, дрались и совершали лихие налеты на кучи конского
навоза. В обеденное время они собрались по обыкновению на излюбленном месте,
на крыше райкома. Помитинговав немного, они стаей с фырканьем понеслись на
поле поспевающей пшеницы и занялись расхищением социалистической
собственности. Обожравшись государственного зерна, один воробей, видимо из
озорства, сел на подоконник столбышевского окна и заглянул во внутрь дома.
Столбышев, который только что проснулся и, лежа на кровати, мысленно
подсчитывал, сколько воробьев уже должно быть поймано и на сколько процентов
план воробьепоставок мог быть перевыполнен, с удивлением произнес:
-- А тебя еще не поймали? Счастливчик!
Воробей чирикнул и улетел, даже и не подумав о печальной перспективе.