Легкомысленная все-таки птица!
Часикам этак к двум пополудни Столбышев бодро зашел в свой райкомовский
кабинет и потребовал сводки колхозов по выполнению воробьепоставок. Во всех
представленных ему технической секретаршей официальных цидулях значились
довольно низкие цифры выполнения плана. Столбышев поскреб затылок, заглянул
в календарь и, решив, что времени для досрочного выполнения воробьепоставок
еще достаточно, принялся за просмотр свежего номера "Орешниковской правды".
Газета в самых оптимистических тонах извещала о воодушевлении колхозных
масс, вызванном мудрым решением партии и правительства "поднять воробья на
должную высоту". Далее в газете писалось "О замечательном патриотическом
движении по перевыполнению плана воробьепоставок". Правда, имен "двигателей"
в статье не указывалось, а просто говорилось: "В большинстве колхозов
Орешниковского района развернулось социалистическое соревнование за
досрочное выполнение и перевыполнение мудрого задания партии и правительства
по воробьепоставкам. Почин передовиков-воробьеловов был подхвачен лучшими
колхозниками..." и так далее, и так далее.
Не задумываясь о том, откуда могли уже появиться
"передовики-воробьеловы", Столбышев подчеркнул статью красным карандашом и
размашисто написал: "Правильно. Столбышев". Оставшись газетой доволен,
Столбышев посмотрел на часы и приказал технической секретарше созвать актив
районной организации КПСС на совещание. Еще перед началом совещания
Столбышев через окно кабинета заметил нечто, что наполнило его грудь тихой
радостью и уверенностью в успехе дела: через площадь имени Ленина шел, и
весьма нетвердой походкой, Пупин, заведующий райконторой заготзерно. Два
воробья, сидевшие до этого смирно на памятнике Ленина, один -- на лысине у
гипсового Ильича, другой -- на указательном пальце вытянутой вперед правой
руки, при виде приближающегося Пупина с панической поспешностью улетели.
"Ага! -- с радостью решил Столбышев. -- Замечательное движение
началось!" И он не ошибся. Замечательное движение началось часа полтора до
этого и окончилось перед самой темнотой. Возглавлял его Юра Корольков,
двенадцатилетний орешанин, славившийся в деревне, кроме всех своих проделок,
еще исключительной точностью стрельбы из рогатки. В движении принимали
участие все орешниковские мальчишки в возрасте от четырех лет и старше. Даже
дед Евсигней и тот запустил камнем в воробья и был очень опечален тем, что
промазал.
-- Камнем, конечно, его не подшибешь. Другое дело -- рогатка, --
оправдывался он. -- Гляди, как Юрка сшибает... О!.. Есть, паразит!
Тем временем совещание началось. На повестке дня стоял вопрос
принципиального значения: каковы залежи воробьев в орешниковском районе?
Вопрос труднорешимый, так как в районе было взято все на учет, "а воробья-то
и проглядели!" -- упрекал Столбышев активистов таким тоном, будто он им уже
несколько лет твердил об этом, а они не выполнили его указаний.
Пока на совещании шли теоретические подсчеты, практические "залежи
воробья" шли на убыль. Пернатые метались в поисках спасения, но везде их
настигали меткие камни из рогаток орешниковских ребят. Такого
"Варфоломеевского дня" не помнили даже старые и видевшие все виды воробьи.
Каково же было еще необстрелянной молодежи, не побывавшей в лапах кота и не
хлебнувшей ни одной из обширных разновидностей воробьиного горюшка? Они то,
эти самые ценные представители рода, гибли по своей неопытности, чем и
приводили в ужас общипанных, с рубцами на теле, стреляных воробьев,
опасавшихся за ценность будущих поколений.
Бессмысленное истребление птиц было приостановлено энергичным
вмешательством самого Столбышева. Хотя он потом и утверждал, что присущее
каждому коммунисту чувство бдительности, как будильник прозвонило у него
глубоко в сердце после первого же нападения на воробьев, но на самом деле
это было не так. Ребята безнаказанно и ни кем не останавливаемые били
"основу новой эры", как угодно: и на лету из засады и даже в укрытии. За
пять часов охоты они сократили количество орешниковского воробья почти
наполовину. Уже с наступлением темноты, когда уцелевшие воробьи,
попрятавшись по гнездам, в ожидании страшного утра соборовались, Степа по
своему дурацкому счастью заметил воробья на подоконнике столбышевского
кабинета, запустил в него камень и, опять таки по тому же счастью, угодил им
в окно. Звон разбитых стекол и явился звоном того коммунистического
будильника бдительности, которым хвалился потом Столбышев. Тут-то Столбышев
и ринулся, аки лев, на спасение воробья и прикрыл его своей грудью.
-- Диверсант! -- закричал он таким диким голосом, что воробей, бывший
до этого раненым, мгновенно околел от испуга. -- Как смеешь убивать
государственную птицу?
Так-как Столбышев только перед этим на совещании прервал свою речь на
словах "государственная птица", то по цепной связанности слов в его речах, о
которой будет рассказано особо, он после "государственная птица" машинально
сказал -- "полезная в построении нового общества", а так-как новая
произнесенная фраза была цепью связана с другой, а другая -- с третьей, то
Столбышев незаметно для себя произнес речь-пятиминутку, от слушания которой
и сбежал Степа, а отнюдь не от грозного вида секретаря райкома. Большим
усилием воли Столбышев затормозил свою говорильную машину и только тогда
заметил, по валявшимся всюду трупам, какой непоправимый ущерб был нанесен
строительству нового общества. Потрясенный до глубины души печальным
зрелищем, Столбышев, точь-в-точь перехватив мысли старых воробьев, подумал о
ценности будущих поколений и пришел в ярость:
-- Начальника районной милиции ко мне! Вызвать прокурора! Весь актив --
на защиту воробья! -- скомандовал он и заперся в опустевшем кабинете.
Всю ночь он заседал с вызванными должностными лицами. Активисты же,
пройдя по деревне и запретив под страхом уголовного преследования уничтожать
птиц, застряли у Мирона Сечкина, который всегда в эту пору гнал самогон.
Поздно ночью один из активистов, комсорг колхоза "Изобилие", в довольно
нетрезвом состоянии полез на сухое дерево посмотреть, уцелели ли там воробьи
в гнезде и, свалившись, сломал ногу. Это была первая жертва новой эры.
Ничего не поделаешь, построение эры без жертв не обходится.
--------
На следующее утро редактор Мостовой по заданию Столбышева разразился в
"Орешниковской правде" гневной передовой: "Лицом к воробью!" Мостовой явно
не считался с мнением самих птиц, ибо после вчерашней потасовки они
предпочитали видеть человеческие спины вместо лиц. Но кто в Советском Союзе
считается с мнением принадлежащего государству движимого и недвижимого
имущества?
Огосударствленный воробей должен быть счастлив, что печатный орган
власти выступил в его защиту, что он редко делал в отношении другого
государственного движимого -- человека.
Будь воробей столько времени советским гражданином, как человек, он,
наверное бы, от такого внимания расчувствовался и публично заявил, что, в
знак благодарности правительству, он готов себя поставлять сверх плана в
неограниченных количествах. Но воробьи не кричали ни "ура", ни "спасибо".
Будучи умной птицей, они сидели в гнездах и не показывались на свет Божий.
Тем временем в "Орешниковской правде" писалось: "Бережное отношение к
воробью -- это забота о нашем светлом будущем. Но на пути к светлому
будущему нам всегда будут вредить враги социализма и прогресса. Вчера
некоторые враждебные элементы учинили дикую расправу над государственной
птицей..."
Далее в статье громились "враждебные элементы", "враги социализма и
прогресса", упоминалось о провокациях Уоллстрита, но имен преступников
опубликовано не было, т. к. газета версталась ночью, а следствие по делу
воробьеубийства началось только утром.
Всего по этому делу было арестовано четыре участника: три
несовершеннолетних -- двенадцатилетний Юра, восьмилетний Толик и его
сверстник Вова, и один совершеннолетний убийца -- Степа.
Все арестованные сидели в кабинете начальника милиции, лейтенанта
Взятникова. Восьмилетние Толик и Вова громко ревели. Несовершеннолетний Юра
дерзко смотрел на лейтенанта, а совершеннолетний Степа ковырял в носу и с
открытым ртом рассматривал немигающим взором потолок. Сзади государственных
преступников стоял милиционер Чубчиков. Он переминался с ноги на ногу или,
вернее, с галоши на галошу. По унылому выражению его лица было видно, что
официальная обстановка его тяготит. Чубчиков был человеком оперативной
службы: он всеми фибрами своей милиционерской души рвался на простор --
туда, поближе к избе Мирона Сечкина.
-- Не реветь! -- скомандовал Взятников, закончив писать на листе
заголовок: "Протокол следствия по делу хищнического уничтожения запасов
воробья". Подумав немного, лейтенант милиции зачеркнул слово "запасов" и
каллиграфическим почерком надписал: "поголовья".
-- Не реветь! -- еще раз рявкнул Взятников, и Толик с Вовой, словно
заслышав команду, набрали побольше воздуха в легкие и завыли сиренами.
-- О, Боже ж мой!.. Убивают!.. -- подхватило за дверьми трио бабских
голосов. В кабинет стали ломиться.
-- Чубчиков, держи! -- скомандовал Взятников, но держать было уже
поздно. Под настойчивыми ударами мощных форм прекрасного пола двери рухнули.
Чубчиков, как муха, был прижат обширным задним местом одной из женщин к
стене и были видны только его руки и ноги, болтающиеся беспомощно в
пространстве. Мамаши вцепились в своих дитятей со всей яростью, дарованной
им инстинктом защиты потомства. Толик и Вова, почувствовав помощь, заревели
еще пуще, а Юра сконфузился и стал вырываться из объятий матери. В его планы
никак не входило вмешательство родителей до того, пока он еще не успел
нагрубить Взятникову. Степа же, выручать которого никто не пришел, т. к. он
был круглый сирота и дитя мирское, почувствовав материнскую защиту, хотя бы
косвенно относившуюся и к нему, вдруг заплакал, вытирая огромным кулачищем
обильные слезы.
-- Не плачь, Степушка, -- успокаивала его бойкая толина родительница,
-- и тебя вырвем у супостатов!
-- У-у-у! -- как мамонт заревел Степа, заглушая все другие звуки. Если
до этого сквозь крики женщин и плач детей слова Взятникова были еле-еле
слышны, то теперь было только видно, как он беззвучно открывал рот и таращил
глаза от натуги. Взятников сообразил, что вести при таких условиях следствие
нельзя, а потому в интересах дела и службы вытолкал ревущего Степу на улицу.
Как только Степа очутился на свободе, он мгновенно умолк и, показав язык
своему вынужденному освободителю, убежал. В это время в кабинет начальника
милиции вошел Столбышев.
-- Гм! Того этого... сознаются?
-- Ирод ты проклятый! Бесстыжие глаза твои! -- сразу же обрушилась на
него толина мама. -- Детей малых начинаете арестовывать!.. Из-за поганых
воробьев!.. Совести и креста на вас нету!..
-- Товарищ Взятников, запишите в протокол оскорбления, нанесенные, так
сказать, представителю власти и, того этого, государственной, так сказать,
птице!..
-- Пиши!.. Пиши!.. -- ехидным тоном перебила его толина мама. -- Запиши
еще, что Столбышев приказал мне отвезти из колхозного амбара мешок пшеницы
полюбовнице Райке-секретарше и приказал записать ту пшеницу, как скормленную
на кур.
-- Гм, того этого, я попрошу без личностей...
-- А еще можешь записать...
-- Отставить записки! -- возмутился Столбышев. -- За что людей
арестовали? И не стыдно тебе, Взятников, того этого, арестовывать
малолетних, не понимающих, что они творили? Они, так сказать, жертвы
провокации врага. Надо быть справедливым, так сказать!
Флюгер настроений Столбышева так быстро повернулся на сто восемьдесят
градусов, что даже опытный Взятников и то оторопел. Он хотел уже было
сказать, что он арестовывал по прямым указаниям Столбышева, но, заметив его
усиленное подмигивание, отпустил арестованных, объявив им официально, что
они признаны следствием невиновными.
-- Ты, Взятников, пойми, того этого, -- объяснял ему потом Столбышев,
-- дело с воробьепоставками, это -- небесная, так сказать, благодать. На
этом можно, того этого, карьеру сделать! Я в область специально ничего не
докладывал о задании из Москвы. Узнают -- и сразу примажутся к нашей славе,
а если еще, того этого, попадут в их руки протоколы с разными, так сказать,
штучками, то нас с тобой сразу же выпрут, и не видать нам с тобой ни
орденов, ни славы, как своих ушей.
-- Так вы же сами говорили, что на деле с воробьеубийцами можно сделать
карьеру?!
-- Что упало, то пропало. Не гонись, того этого, за двумя зайцами! --
поучал Столбышев. -- С тебя хватит и того, что я сочиню рапортец о
бдительности органов милиции, сохранивших все поголовье воробья в
Орешниковском районе от возможных уничтожении врагом. А кто в Москве знает,
сколько у нас, так сказать, было воробьев в наличии? Понял?
-- Понял!
-- То-то ж! Дела идут, контора, так сказать, пишет!
Контора действительно писала.
Семена бюрократизма носятся в атмосфере с тех пор, как пещерный человек
камнем на камне выбил первый иероглиф. Витая над миром, семена бюрократизма
падают на различную почву и везде дают всходы. На почве частной
собственности семена бюрократизма чахнут. Для их успешного роста нужны
удобрения в виде денег, а реакционеры-капиталисты по своей ужасной привычке,
замеченной Марксом, любят накапливать капитал, но не любят его зря
выбрасывать. На почве государственных учреждений семена бюрократизма
прорастают хорошо и даже дают плоды: волокиту, путаницу, наплевательское
отношение бюрократа к кормильцу-налогоплательщику и прочее, что сильно
укорачивает жизнь налогоплательщика, оставляя ему в утешение право на
злорадство: "умру и не буду платить на содержание бюрократии!" Так
происходит в каждом нормальном государстве.
Но Советский Союз, как говорят сами коммунисты, "государство нового
типа", и там почва для бюрократизма совершенно особенная и неповторимая. В
Советском Союзе правительство планирует, контролирует, направляет и
руководит всем: работой железных дорог и общественных бань с семейными
номерами; деятельностью любительских балетных кружков и посевами кукурузы по
всей стране, вплоть до Северного Полюса, где ею можно успешно вскармливать
белых медведей: постройкой гигантских заводов и продажей зельтерской воды
стаканами; творчеством писателя и работой чистильщика сапог; производством
атомных бомб, детских свистулек "Уйди-уйди" и дамских подвязок с розовыми
бантиками. Все это находится в руках государства. Целая армия бюрократов
день и ночь пишет распоряжения, сочиняет приказы, ежедневно отправляет из
Москвы во все концы огромной страны сотни тонн официальных бумаг и в ответ
получает тысячи тонн сводок, отчетов, запросов и прочих документов -- плодов
неусыпного творчества бюрократического гения. Из Москвы ежедневно
отправляются во все концы страны десятки тысяч ревизоров, контролеров,
уполномоченных, особоуполномоченных, а навстречу им со всех концов страны
едут сотни тысяч бюрократов с отчетами, просьбами, докладами, выяснениями и
прочее. Советский Союз представляет собой огромные джунгли бюрократии, где
день и ночь трещат цикадами машинистки, носятся мотыльки-курьеры, рычат
пантерами начальники, путники блуждают, пробираясь через хаотическое
нагромождение, и каждый, кто сильнее, пожирает более слабых.
Таким образом, попав на почву советского государства, семена
бюрократизма, наконец, обрели родную стихию и дают грандиозные всходы.
Даже в Орешниках, в дикой глуши, бюрократизм разросся до невероятных
размеров. Если при царском режиме в Орешниках было всего четыре
государственных, скучающих от безделья, чиновника, то теперь их стало сто
двадцать шесть, тяжело работающих и никогда не справляющихся с работой
бюрократических каторжников.
Когда Столбышев вернулся от лейтенанта милиции Взятникова, в райкоме
кипела работа. Каждый занимался своим делом: строчил, переписывал, заклеивал
конверты; сновали усталые курьеры, щелкали счеты бухгалтеров, отсчитывая
попусту растраченные государственные деньги, стоял шум, поразительно
напоминающий собой неповторимое произведение пролетарского композитора
Безмылина -- "Симфонию Литейного Цеха".
Но больше всех трудился второй секретарь райкома Маланин. Изредка
поглядывая на потолок и черпая с него вдохновение и необходимые познания, он
писал инструкцию "Как следует организовать ловлю воробья". Столбышев
заглянул через его плечо в ворох бумаг и увидел, что пишется уже 420-й пункт
инструкции: "Воробья легче поймать за голову, чем за хвост". Утвердив эту
еще никем в истории не записанную на бумаге истину, Маланин без всякой
остановки перешел к пункту 421:
"Не поймав за хвост, надо выжидать, пока воробей сядет на:
а. куст,
б. дерево,
в. крышу здания, амбара, строения,
г. скирду соломы, сена."
Тут Маланин на секунду остановился и задумчиво посмотрел на потолок.
-- Навозную кучу, -- подсказал ему шепотом Столбышев.
-- Правильно, -- обрадовался Маланин и уже без остановки начал
строчить:
д. навозную кучу,
е. забор или плетень,
ж. брошенный по бесхозяйственности сельскохозяйственный инвентарь и
проч. проч.
Потом надо к воробью подкрасться на цыпочках, -- строчил Маланин, --
дыша при этом исключительно через нос и подходя с подветренной стороны.
Достигнув воробья, ловец должен тщательно проверить оснащение, рассчитать
расстояние, сжать мышцы рук и ног и резким броском кинуться на воробья. При
этом ловец должен помнить положение, освещенное в пункте 420 данной
инструкции." Маланин поставил точку и, сияя, спросил:
-- Ну, как инструкция?
-- Хорошая инструкция, того этого, детальная. Так и надо. В случае
чего, так сказать, организационных неполадок, у нас есть оправдательный
документ. Райком, так сказать, все предусмотрел, виноваты низы. Ты, того
этого, товарищ Маланин, трудись. Партия и правительство не забудут!..
Столбышев дружески похлопал его по плечу и, еще раз хозяйским оком
окинув весь муравейник райкома, двинулся в свой кабинет. Там, никем не
тревожимый, он написал под копирку двенадцать, по количеству колхозов в
районе, коротких и энергичных записок: "Не подкачай. Помни, что все должно
быть выполнено в сроки. Не выполнишь, будешь отвечать. Нажимай на людей,
тереби, выжимай из них последнее. Надеюсь на тебя. Столбышев."
Это был классический и много раз оправдавший себя стиль руководства
Столбышева. Столбышев ясно сознавал, что никто из руководящих работников не
читал всей тучи бумаг, направляемых им из райкома. У них просто не хватало
времени на чтение. Поэтому короткие записки Столбышева являлись руководящим
документом, который читали в районе и потом, в зависимости от обстановки и
времени года, выполняли его указания. Если председатель колхоза получал
столбышевскую записку весной, то "не подкачай" касалось сева. Если это было
осенью, то "нажимай" касалось уборочной. Если это было в неопределенное
время года и председатель колхоза не знал, к чему относится "выжимай из них
последнее", то он просто вызывал к себе кого-нибудь из старых людей и
спрашивал, что в эту пору делали когда-то, а потом так и поступал.
Окончив писать записки, Столбышев взялся уже было за телефонную трубку,
чтобы начать обзванивание всех двенадцати колхозов района: -- Гальо! Так ты
ж не подкачай, нажимай!.. -- но в это время в кабинет вошла техническая
секретарша Рая. Вошла и остановилась, потупив взор. На щеках Столбышева
заиграл румянец.
Кудрявый Амур, от скуки болтаясь по свету, заглядывает куда попало: в
замок сказочной принцессы и в ночлежку босяков; в пальмовую хижину жителя
Африки и в снежную юрту эскимоса; собственный, но еще не выплаченный, дом
служащего и в виллу директора банка, которому фактически и принадлежит
собственный дом служащего. И везде Амур, прищурив глаза, целится и пускает
разящие стрелы, которые попадают в сердце, но часто выходят боком. Будучи
беспартийным, Амур осмеливается проникать не только в мелкие райкомы, но
даже в запретные для многих партийцев ЦК партии и занимается там своим
древним ремеслом. Побывал Амур и в Орешниковском райкоме. Поэтому и стояла
Рая, потупив взор, в кабинете у Столбышева, а он, ответственный партийный
любовник, смотрел на нее взглядом полным ласки, чувства собственника,
восхищения и подозрения: верна ли?
Язык любви везде одинаков по содержанию, но среда накладывает отпечаток
на его форму. Поэтому разговор между Раей и Столбышевым звучал так:
Она: -- Товарищ Столбышев!
Он: -- По какому, того этого, вопросу?
Она: -- Вчера после заседания бюро райкома...
Он: -- Поконкретнее, так сказать, ближе к сути вопроса.
Она: -- Вы меня не любите! -- (руки теребят копию отчетности по
воробьепоставкам, голова опущена).
Он (с самодовольной улыбкой): -- Выдвинутые вами подозрения не имеют
под собой конкретной почвы и, так сказать, вызваны организационными
неполадками. Я люблю тебя!
Она: -- Но, ведь, ты, Федя, вчера ночевал у жены! -- (руки комкают
копию отчетности по воробьепоставкам, негодование во взоре).
Он (догадавшись, в чем дело): -- А-а-а! Того этого, это необоснованные
претензии. На данном этапе вопрос об индивидуальных взаимоотношениях у меня
с женой, так сказать, снят с повестки дня. Я тебя того этого, люблю!
Она (с облегчением): -- Значит, не аннулировал своих чувств значит,
любишь?
Он (с восхищением): -- Как ты можешь, того этого, ставить так вопрос?
Бесспорно люблю!
Она (с любовью во взоре): -- А я уже думала написать на тебя донос в
обком.
Он (с внезапно нахлынувшей страстью): -- Значит, сильно любишь!
Амур заглянул в кабинет Столбышева и удовлетворенный пошел слоняться по
Орешникам.
--------
Со времени получения из Москвы правительственной телеграммы прошло
десять дней, а жизнь в Орешниках текла по-прежнему. "Орешниковская правда",
как в танце "Барыня", все время повышая тон и ритм, писала о пользе воробьев
и о замечательных успехах передовиков-воробьеловов. Ее все покупали, но
никто не читал. Столбышев спал у технической секретарши Раи, а жена его,
огромная особа, напоминающая фигурой и походкой откормленного на окорока
медведя, ходила по Орешникам и злорадствовала:
-- Мой скоро в Москву поедет работать. О нем вся Москва знает. И не
видать тогда его Райке. В Москве руководящим работникам по наряду из ЦК
балерин выписывают.
Маланин писал уже третью по счету инструкцию по воробьеловству и втайне
льстил себя надеждой достигнуть высшего положения и, наконец, получить
кабинет с обитыми пробкой стенами, которые в Советском Союзе доступны только
важным правительственным чиновникам и буйно помешанным.
Дед Евсигней, получив от внука-полковника из Ростова посылку с
несколькими банками "консервированных щей" производства "Ростглавконсерв" и
добавив в щи еще несколько картошек, головку капусты, несколько бураков и
головку лука, угощал этим жидким варевом всех, кто приходил к нему в гости.
И, наконец, нежданно-негаданно в пустующий издавна районный магазин
прибыли эмалированные унитазы с наклеенной на них этикеткой: "Хранить в
сухом месте". Жители потолкались в очереди у магазина, но никто унитазов не
купил, так как в Орешниках не было ни канализации, ни водопровода.
Вот, пожалуй, и все новости.
И тут читатель может обидеться на автора. Он вправе задать вопрос: а
где же ловля воробьев, где передовики-воробьеловы, почему автор до сих пор
не описал ни одного пойманного воробья и его переживаний, почему автор
уклоняется от главной задачи книги?
И в ответ на это автор может только развести руками: да, это верно, что
"Орешниковская правда" пишет о передовиках-воробьеловах; верно и то, что
дважды в день в райком прибывают отчеты из колхозов, в которых черным по
белому, в определенной форме, составленной Маланиным, значится количество
пойманных пернатых; верно и то, что цифры эти суммируются в райкоме и
достигли уже внушительных размеров. Но, будучи объективным, описать хоть
одного пойманного воробья автор не в состоянии. Он хочет, но он не может,
потому что, несмотря ни на какие отчеты, цифры и газетные статьи, в
Орешниковском районе до сих пор не было поймано ни единого воробья.
Так уже устроена коммунистическая система, что каждое мероприятие
начинается с бурных, в ура-тонах, отчетов и сводок о достижениях, в то
время, когда никто еще ничего не сделал. В Советском Союзе все так приучены,
что начальная шумиха никем всерьез не принимается. Все знают, что это только
увертюра и до поднятия занавеса еще далеко. Всякое действие начинается
только после того, как посыпятся первые выговоры за срыв мероприятия и
первые срывщики переселятся из кабинетов учреждений в тюремные камеры. Может
быть, кто-нибудь из читателей сделает из этого заключение не совсем лестное
для русского народа и его работоспособности, может быть он скажет: "И
правильно, что коммунисты из них душу вытряхивают! Им нужна палка!" Такое
заключение будет ошибочным, ибо весь вопрос тут не в желании или нежелании
работать, а в жизненном опыте. Жизненный опыт подсказывает советскому
Часикам этак к двум пополудни Столбышев бодро зашел в свой райкомовский
кабинет и потребовал сводки колхозов по выполнению воробьепоставок. Во всех
представленных ему технической секретаршей официальных цидулях значились
довольно низкие цифры выполнения плана. Столбышев поскреб затылок, заглянул
в календарь и, решив, что времени для досрочного выполнения воробьепоставок
еще достаточно, принялся за просмотр свежего номера "Орешниковской правды".
Газета в самых оптимистических тонах извещала о воодушевлении колхозных
масс, вызванном мудрым решением партии и правительства "поднять воробья на
должную высоту". Далее в газете писалось "О замечательном патриотическом
движении по перевыполнению плана воробьепоставок". Правда, имен "двигателей"
в статье не указывалось, а просто говорилось: "В большинстве колхозов
Орешниковского района развернулось социалистическое соревнование за
досрочное выполнение и перевыполнение мудрого задания партии и правительства
по воробьепоставкам. Почин передовиков-воробьеловов был подхвачен лучшими
колхозниками..." и так далее, и так далее.
Не задумываясь о том, откуда могли уже появиться
"передовики-воробьеловы", Столбышев подчеркнул статью красным карандашом и
размашисто написал: "Правильно. Столбышев". Оставшись газетой доволен,
Столбышев посмотрел на часы и приказал технической секретарше созвать актив
районной организации КПСС на совещание. Еще перед началом совещания
Столбышев через окно кабинета заметил нечто, что наполнило его грудь тихой
радостью и уверенностью в успехе дела: через площадь имени Ленина шел, и
весьма нетвердой походкой, Пупин, заведующий райконторой заготзерно. Два
воробья, сидевшие до этого смирно на памятнике Ленина, один -- на лысине у
гипсового Ильича, другой -- на указательном пальце вытянутой вперед правой
руки, при виде приближающегося Пупина с панической поспешностью улетели.
"Ага! -- с радостью решил Столбышев. -- Замечательное движение
началось!" И он не ошибся. Замечательное движение началось часа полтора до
этого и окончилось перед самой темнотой. Возглавлял его Юра Корольков,
двенадцатилетний орешанин, славившийся в деревне, кроме всех своих проделок,
еще исключительной точностью стрельбы из рогатки. В движении принимали
участие все орешниковские мальчишки в возрасте от четырех лет и старше. Даже
дед Евсигней и тот запустил камнем в воробья и был очень опечален тем, что
промазал.
-- Камнем, конечно, его не подшибешь. Другое дело -- рогатка, --
оправдывался он. -- Гляди, как Юрка сшибает... О!.. Есть, паразит!
Тем временем совещание началось. На повестке дня стоял вопрос
принципиального значения: каковы залежи воробьев в орешниковском районе?
Вопрос труднорешимый, так как в районе было взято все на учет, "а воробья-то
и проглядели!" -- упрекал Столбышев активистов таким тоном, будто он им уже
несколько лет твердил об этом, а они не выполнили его указаний.
Пока на совещании шли теоретические подсчеты, практические "залежи
воробья" шли на убыль. Пернатые метались в поисках спасения, но везде их
настигали меткие камни из рогаток орешниковских ребят. Такого
"Варфоломеевского дня" не помнили даже старые и видевшие все виды воробьи.
Каково же было еще необстрелянной молодежи, не побывавшей в лапах кота и не
хлебнувшей ни одной из обширных разновидностей воробьиного горюшка? Они то,
эти самые ценные представители рода, гибли по своей неопытности, чем и
приводили в ужас общипанных, с рубцами на теле, стреляных воробьев,
опасавшихся за ценность будущих поколений.
Бессмысленное истребление птиц было приостановлено энергичным
вмешательством самого Столбышева. Хотя он потом и утверждал, что присущее
каждому коммунисту чувство бдительности, как будильник прозвонило у него
глубоко в сердце после первого же нападения на воробьев, но на самом деле
это было не так. Ребята безнаказанно и ни кем не останавливаемые били
"основу новой эры", как угодно: и на лету из засады и даже в укрытии. За
пять часов охоты они сократили количество орешниковского воробья почти
наполовину. Уже с наступлением темноты, когда уцелевшие воробьи,
попрятавшись по гнездам, в ожидании страшного утра соборовались, Степа по
своему дурацкому счастью заметил воробья на подоконнике столбышевского
кабинета, запустил в него камень и, опять таки по тому же счастью, угодил им
в окно. Звон разбитых стекол и явился звоном того коммунистического
будильника бдительности, которым хвалился потом Столбышев. Тут-то Столбышев
и ринулся, аки лев, на спасение воробья и прикрыл его своей грудью.
-- Диверсант! -- закричал он таким диким голосом, что воробей, бывший
до этого раненым, мгновенно околел от испуга. -- Как смеешь убивать
государственную птицу?
Так-как Столбышев только перед этим на совещании прервал свою речь на
словах "государственная птица", то по цепной связанности слов в его речах, о
которой будет рассказано особо, он после "государственная птица" машинально
сказал -- "полезная в построении нового общества", а так-как новая
произнесенная фраза была цепью связана с другой, а другая -- с третьей, то
Столбышев незаметно для себя произнес речь-пятиминутку, от слушания которой
и сбежал Степа, а отнюдь не от грозного вида секретаря райкома. Большим
усилием воли Столбышев затормозил свою говорильную машину и только тогда
заметил, по валявшимся всюду трупам, какой непоправимый ущерб был нанесен
строительству нового общества. Потрясенный до глубины души печальным
зрелищем, Столбышев, точь-в-точь перехватив мысли старых воробьев, подумал о
ценности будущих поколений и пришел в ярость:
-- Начальника районной милиции ко мне! Вызвать прокурора! Весь актив --
на защиту воробья! -- скомандовал он и заперся в опустевшем кабинете.
Всю ночь он заседал с вызванными должностными лицами. Активисты же,
пройдя по деревне и запретив под страхом уголовного преследования уничтожать
птиц, застряли у Мирона Сечкина, который всегда в эту пору гнал самогон.
Поздно ночью один из активистов, комсорг колхоза "Изобилие", в довольно
нетрезвом состоянии полез на сухое дерево посмотреть, уцелели ли там воробьи
в гнезде и, свалившись, сломал ногу. Это была первая жертва новой эры.
Ничего не поделаешь, построение эры без жертв не обходится.
--------
На следующее утро редактор Мостовой по заданию Столбышева разразился в
"Орешниковской правде" гневной передовой: "Лицом к воробью!" Мостовой явно
не считался с мнением самих птиц, ибо после вчерашней потасовки они
предпочитали видеть человеческие спины вместо лиц. Но кто в Советском Союзе
считается с мнением принадлежащего государству движимого и недвижимого
имущества?
Огосударствленный воробей должен быть счастлив, что печатный орган
власти выступил в его защиту, что он редко делал в отношении другого
государственного движимого -- человека.
Будь воробей столько времени советским гражданином, как человек, он,
наверное бы, от такого внимания расчувствовался и публично заявил, что, в
знак благодарности правительству, он готов себя поставлять сверх плана в
неограниченных количествах. Но воробьи не кричали ни "ура", ни "спасибо".
Будучи умной птицей, они сидели в гнездах и не показывались на свет Божий.
Тем временем в "Орешниковской правде" писалось: "Бережное отношение к
воробью -- это забота о нашем светлом будущем. Но на пути к светлому
будущему нам всегда будут вредить враги социализма и прогресса. Вчера
некоторые враждебные элементы учинили дикую расправу над государственной
птицей..."
Далее в статье громились "враждебные элементы", "враги социализма и
прогресса", упоминалось о провокациях Уоллстрита, но имен преступников
опубликовано не было, т. к. газета версталась ночью, а следствие по делу
воробьеубийства началось только утром.
Всего по этому делу было арестовано четыре участника: три
несовершеннолетних -- двенадцатилетний Юра, восьмилетний Толик и его
сверстник Вова, и один совершеннолетний убийца -- Степа.
Все арестованные сидели в кабинете начальника милиции, лейтенанта
Взятникова. Восьмилетние Толик и Вова громко ревели. Несовершеннолетний Юра
дерзко смотрел на лейтенанта, а совершеннолетний Степа ковырял в носу и с
открытым ртом рассматривал немигающим взором потолок. Сзади государственных
преступников стоял милиционер Чубчиков. Он переминался с ноги на ногу или,
вернее, с галоши на галошу. По унылому выражению его лица было видно, что
официальная обстановка его тяготит. Чубчиков был человеком оперативной
службы: он всеми фибрами своей милиционерской души рвался на простор --
туда, поближе к избе Мирона Сечкина.
-- Не реветь! -- скомандовал Взятников, закончив писать на листе
заголовок: "Протокол следствия по делу хищнического уничтожения запасов
воробья". Подумав немного, лейтенант милиции зачеркнул слово "запасов" и
каллиграфическим почерком надписал: "поголовья".
-- Не реветь! -- еще раз рявкнул Взятников, и Толик с Вовой, словно
заслышав команду, набрали побольше воздуха в легкие и завыли сиренами.
-- О, Боже ж мой!.. Убивают!.. -- подхватило за дверьми трио бабских
голосов. В кабинет стали ломиться.
-- Чубчиков, держи! -- скомандовал Взятников, но держать было уже
поздно. Под настойчивыми ударами мощных форм прекрасного пола двери рухнули.
Чубчиков, как муха, был прижат обширным задним местом одной из женщин к
стене и были видны только его руки и ноги, болтающиеся беспомощно в
пространстве. Мамаши вцепились в своих дитятей со всей яростью, дарованной
им инстинктом защиты потомства. Толик и Вова, почувствовав помощь, заревели
еще пуще, а Юра сконфузился и стал вырываться из объятий матери. В его планы
никак не входило вмешательство родителей до того, пока он еще не успел
нагрубить Взятникову. Степа же, выручать которого никто не пришел, т. к. он
был круглый сирота и дитя мирское, почувствовав материнскую защиту, хотя бы
косвенно относившуюся и к нему, вдруг заплакал, вытирая огромным кулачищем
обильные слезы.
-- Не плачь, Степушка, -- успокаивала его бойкая толина родительница,
-- и тебя вырвем у супостатов!
-- У-у-у! -- как мамонт заревел Степа, заглушая все другие звуки. Если
до этого сквозь крики женщин и плач детей слова Взятникова были еле-еле
слышны, то теперь было только видно, как он беззвучно открывал рот и таращил
глаза от натуги. Взятников сообразил, что вести при таких условиях следствие
нельзя, а потому в интересах дела и службы вытолкал ревущего Степу на улицу.
Как только Степа очутился на свободе, он мгновенно умолк и, показав язык
своему вынужденному освободителю, убежал. В это время в кабинет начальника
милиции вошел Столбышев.
-- Гм! Того этого... сознаются?
-- Ирод ты проклятый! Бесстыжие глаза твои! -- сразу же обрушилась на
него толина мама. -- Детей малых начинаете арестовывать!.. Из-за поганых
воробьев!.. Совести и креста на вас нету!..
-- Товарищ Взятников, запишите в протокол оскорбления, нанесенные, так
сказать, представителю власти и, того этого, государственной, так сказать,
птице!..
-- Пиши!.. Пиши!.. -- ехидным тоном перебила его толина мама. -- Запиши
еще, что Столбышев приказал мне отвезти из колхозного амбара мешок пшеницы
полюбовнице Райке-секретарше и приказал записать ту пшеницу, как скормленную
на кур.
-- Гм, того этого, я попрошу без личностей...
-- А еще можешь записать...
-- Отставить записки! -- возмутился Столбышев. -- За что людей
арестовали? И не стыдно тебе, Взятников, того этого, арестовывать
малолетних, не понимающих, что они творили? Они, так сказать, жертвы
провокации врага. Надо быть справедливым, так сказать!
Флюгер настроений Столбышева так быстро повернулся на сто восемьдесят
градусов, что даже опытный Взятников и то оторопел. Он хотел уже было
сказать, что он арестовывал по прямым указаниям Столбышева, но, заметив его
усиленное подмигивание, отпустил арестованных, объявив им официально, что
они признаны следствием невиновными.
-- Ты, Взятников, пойми, того этого, -- объяснял ему потом Столбышев,
-- дело с воробьепоставками, это -- небесная, так сказать, благодать. На
этом можно, того этого, карьеру сделать! Я в область специально ничего не
докладывал о задании из Москвы. Узнают -- и сразу примажутся к нашей славе,
а если еще, того этого, попадут в их руки протоколы с разными, так сказать,
штучками, то нас с тобой сразу же выпрут, и не видать нам с тобой ни
орденов, ни славы, как своих ушей.
-- Так вы же сами говорили, что на деле с воробьеубийцами можно сделать
карьеру?!
-- Что упало, то пропало. Не гонись, того этого, за двумя зайцами! --
поучал Столбышев. -- С тебя хватит и того, что я сочиню рапортец о
бдительности органов милиции, сохранивших все поголовье воробья в
Орешниковском районе от возможных уничтожении врагом. А кто в Москве знает,
сколько у нас, так сказать, было воробьев в наличии? Понял?
-- Понял!
-- То-то ж! Дела идут, контора, так сказать, пишет!
Контора действительно писала.
Семена бюрократизма носятся в атмосфере с тех пор, как пещерный человек
камнем на камне выбил первый иероглиф. Витая над миром, семена бюрократизма
падают на различную почву и везде дают всходы. На почве частной
собственности семена бюрократизма чахнут. Для их успешного роста нужны
удобрения в виде денег, а реакционеры-капиталисты по своей ужасной привычке,
замеченной Марксом, любят накапливать капитал, но не любят его зря
выбрасывать. На почве государственных учреждений семена бюрократизма
прорастают хорошо и даже дают плоды: волокиту, путаницу, наплевательское
отношение бюрократа к кормильцу-налогоплательщику и прочее, что сильно
укорачивает жизнь налогоплательщика, оставляя ему в утешение право на
злорадство: "умру и не буду платить на содержание бюрократии!" Так
происходит в каждом нормальном государстве.
Но Советский Союз, как говорят сами коммунисты, "государство нового
типа", и там почва для бюрократизма совершенно особенная и неповторимая. В
Советском Союзе правительство планирует, контролирует, направляет и
руководит всем: работой железных дорог и общественных бань с семейными
номерами; деятельностью любительских балетных кружков и посевами кукурузы по
всей стране, вплоть до Северного Полюса, где ею можно успешно вскармливать
белых медведей: постройкой гигантских заводов и продажей зельтерской воды
стаканами; творчеством писателя и работой чистильщика сапог; производством
атомных бомб, детских свистулек "Уйди-уйди" и дамских подвязок с розовыми
бантиками. Все это находится в руках государства. Целая армия бюрократов
день и ночь пишет распоряжения, сочиняет приказы, ежедневно отправляет из
Москвы во все концы огромной страны сотни тонн официальных бумаг и в ответ
получает тысячи тонн сводок, отчетов, запросов и прочих документов -- плодов
неусыпного творчества бюрократического гения. Из Москвы ежедневно
отправляются во все концы страны десятки тысяч ревизоров, контролеров,
уполномоченных, особоуполномоченных, а навстречу им со всех концов страны
едут сотни тысяч бюрократов с отчетами, просьбами, докладами, выяснениями и
прочее. Советский Союз представляет собой огромные джунгли бюрократии, где
день и ночь трещат цикадами машинистки, носятся мотыльки-курьеры, рычат
пантерами начальники, путники блуждают, пробираясь через хаотическое
нагромождение, и каждый, кто сильнее, пожирает более слабых.
Таким образом, попав на почву советского государства, семена
бюрократизма, наконец, обрели родную стихию и дают грандиозные всходы.
Даже в Орешниках, в дикой глуши, бюрократизм разросся до невероятных
размеров. Если при царском режиме в Орешниках было всего четыре
государственных, скучающих от безделья, чиновника, то теперь их стало сто
двадцать шесть, тяжело работающих и никогда не справляющихся с работой
бюрократических каторжников.
Когда Столбышев вернулся от лейтенанта милиции Взятникова, в райкоме
кипела работа. Каждый занимался своим делом: строчил, переписывал, заклеивал
конверты; сновали усталые курьеры, щелкали счеты бухгалтеров, отсчитывая
попусту растраченные государственные деньги, стоял шум, поразительно
напоминающий собой неповторимое произведение пролетарского композитора
Безмылина -- "Симфонию Литейного Цеха".
Но больше всех трудился второй секретарь райкома Маланин. Изредка
поглядывая на потолок и черпая с него вдохновение и необходимые познания, он
писал инструкцию "Как следует организовать ловлю воробья". Столбышев
заглянул через его плечо в ворох бумаг и увидел, что пишется уже 420-й пункт
инструкции: "Воробья легче поймать за голову, чем за хвост". Утвердив эту
еще никем в истории не записанную на бумаге истину, Маланин без всякой
остановки перешел к пункту 421:
"Не поймав за хвост, надо выжидать, пока воробей сядет на:
а. куст,
б. дерево,
в. крышу здания, амбара, строения,
г. скирду соломы, сена."
Тут Маланин на секунду остановился и задумчиво посмотрел на потолок.
-- Навозную кучу, -- подсказал ему шепотом Столбышев.
-- Правильно, -- обрадовался Маланин и уже без остановки начал
строчить:
д. навозную кучу,
е. забор или плетень,
ж. брошенный по бесхозяйственности сельскохозяйственный инвентарь и
проч. проч.
Потом надо к воробью подкрасться на цыпочках, -- строчил Маланин, --
дыша при этом исключительно через нос и подходя с подветренной стороны.
Достигнув воробья, ловец должен тщательно проверить оснащение, рассчитать
расстояние, сжать мышцы рук и ног и резким броском кинуться на воробья. При
этом ловец должен помнить положение, освещенное в пункте 420 данной
инструкции." Маланин поставил точку и, сияя, спросил:
-- Ну, как инструкция?
-- Хорошая инструкция, того этого, детальная. Так и надо. В случае
чего, так сказать, организационных неполадок, у нас есть оправдательный
документ. Райком, так сказать, все предусмотрел, виноваты низы. Ты, того
этого, товарищ Маланин, трудись. Партия и правительство не забудут!..
Столбышев дружески похлопал его по плечу и, еще раз хозяйским оком
окинув весь муравейник райкома, двинулся в свой кабинет. Там, никем не
тревожимый, он написал под копирку двенадцать, по количеству колхозов в
районе, коротких и энергичных записок: "Не подкачай. Помни, что все должно
быть выполнено в сроки. Не выполнишь, будешь отвечать. Нажимай на людей,
тереби, выжимай из них последнее. Надеюсь на тебя. Столбышев."
Это был классический и много раз оправдавший себя стиль руководства
Столбышева. Столбышев ясно сознавал, что никто из руководящих работников не
читал всей тучи бумаг, направляемых им из райкома. У них просто не хватало
времени на чтение. Поэтому короткие записки Столбышева являлись руководящим
документом, который читали в районе и потом, в зависимости от обстановки и
времени года, выполняли его указания. Если председатель колхоза получал
столбышевскую записку весной, то "не подкачай" касалось сева. Если это было
осенью, то "нажимай" касалось уборочной. Если это было в неопределенное
время года и председатель колхоза не знал, к чему относится "выжимай из них
последнее", то он просто вызывал к себе кого-нибудь из старых людей и
спрашивал, что в эту пору делали когда-то, а потом так и поступал.
Окончив писать записки, Столбышев взялся уже было за телефонную трубку,
чтобы начать обзванивание всех двенадцати колхозов района: -- Гальо! Так ты
ж не подкачай, нажимай!.. -- но в это время в кабинет вошла техническая
секретарша Рая. Вошла и остановилась, потупив взор. На щеках Столбышева
заиграл румянец.
Кудрявый Амур, от скуки болтаясь по свету, заглядывает куда попало: в
замок сказочной принцессы и в ночлежку босяков; в пальмовую хижину жителя
Африки и в снежную юрту эскимоса; собственный, но еще не выплаченный, дом
служащего и в виллу директора банка, которому фактически и принадлежит
собственный дом служащего. И везде Амур, прищурив глаза, целится и пускает
разящие стрелы, которые попадают в сердце, но часто выходят боком. Будучи
беспартийным, Амур осмеливается проникать не только в мелкие райкомы, но
даже в запретные для многих партийцев ЦК партии и занимается там своим
древним ремеслом. Побывал Амур и в Орешниковском райкоме. Поэтому и стояла
Рая, потупив взор, в кабинете у Столбышева, а он, ответственный партийный
любовник, смотрел на нее взглядом полным ласки, чувства собственника,
восхищения и подозрения: верна ли?
Язык любви везде одинаков по содержанию, но среда накладывает отпечаток
на его форму. Поэтому разговор между Раей и Столбышевым звучал так:
Она: -- Товарищ Столбышев!
Он: -- По какому, того этого, вопросу?
Она: -- Вчера после заседания бюро райкома...
Он: -- Поконкретнее, так сказать, ближе к сути вопроса.
Она: -- Вы меня не любите! -- (руки теребят копию отчетности по
воробьепоставкам, голова опущена).
Он (с самодовольной улыбкой): -- Выдвинутые вами подозрения не имеют
под собой конкретной почвы и, так сказать, вызваны организационными
неполадками. Я люблю тебя!
Она: -- Но, ведь, ты, Федя, вчера ночевал у жены! -- (руки комкают
копию отчетности по воробьепоставкам, негодование во взоре).
Он (догадавшись, в чем дело): -- А-а-а! Того этого, это необоснованные
претензии. На данном этапе вопрос об индивидуальных взаимоотношениях у меня
с женой, так сказать, снят с повестки дня. Я тебя того этого, люблю!
Она (с облегчением): -- Значит, не аннулировал своих чувств значит,
любишь?
Он (с восхищением): -- Как ты можешь, того этого, ставить так вопрос?
Бесспорно люблю!
Она (с любовью во взоре): -- А я уже думала написать на тебя донос в
обком.
Он (с внезапно нахлынувшей страстью): -- Значит, сильно любишь!
Амур заглянул в кабинет Столбышева и удовлетворенный пошел слоняться по
Орешникам.
--------
Со времени получения из Москвы правительственной телеграммы прошло
десять дней, а жизнь в Орешниках текла по-прежнему. "Орешниковская правда",
как в танце "Барыня", все время повышая тон и ритм, писала о пользе воробьев
и о замечательных успехах передовиков-воробьеловов. Ее все покупали, но
никто не читал. Столбышев спал у технической секретарши Раи, а жена его,
огромная особа, напоминающая фигурой и походкой откормленного на окорока
медведя, ходила по Орешникам и злорадствовала:
-- Мой скоро в Москву поедет работать. О нем вся Москва знает. И не
видать тогда его Райке. В Москве руководящим работникам по наряду из ЦК
балерин выписывают.
Маланин писал уже третью по счету инструкцию по воробьеловству и втайне
льстил себя надеждой достигнуть высшего положения и, наконец, получить
кабинет с обитыми пробкой стенами, которые в Советском Союзе доступны только
важным правительственным чиновникам и буйно помешанным.
Дед Евсигней, получив от внука-полковника из Ростова посылку с
несколькими банками "консервированных щей" производства "Ростглавконсерв" и
добавив в щи еще несколько картошек, головку капусты, несколько бураков и
головку лука, угощал этим жидким варевом всех, кто приходил к нему в гости.
И, наконец, нежданно-негаданно в пустующий издавна районный магазин
прибыли эмалированные унитазы с наклеенной на них этикеткой: "Хранить в
сухом месте". Жители потолкались в очереди у магазина, но никто унитазов не
купил, так как в Орешниках не было ни канализации, ни водопровода.
Вот, пожалуй, и все новости.
И тут читатель может обидеться на автора. Он вправе задать вопрос: а
где же ловля воробьев, где передовики-воробьеловы, почему автор до сих пор
не описал ни одного пойманного воробья и его переживаний, почему автор
уклоняется от главной задачи книги?
И в ответ на это автор может только развести руками: да, это верно, что
"Орешниковская правда" пишет о передовиках-воробьеловах; верно и то, что
дважды в день в райком прибывают отчеты из колхозов, в которых черным по
белому, в определенной форме, составленной Маланиным, значится количество
пойманных пернатых; верно и то, что цифры эти суммируются в райкоме и
достигли уже внушительных размеров. Но, будучи объективным, описать хоть
одного пойманного воробья автор не в состоянии. Он хочет, но он не может,
потому что, несмотря ни на какие отчеты, цифры и газетные статьи, в
Орешниковском районе до сих пор не было поймано ни единого воробья.
Так уже устроена коммунистическая система, что каждое мероприятие
начинается с бурных, в ура-тонах, отчетов и сводок о достижениях, в то
время, когда никто еще ничего не сделал. В Советском Союзе все так приучены,
что начальная шумиха никем всерьез не принимается. Все знают, что это только
увертюра и до поднятия занавеса еще далеко. Всякое действие начинается
только после того, как посыпятся первые выговоры за срыв мероприятия и
первые срывщики переселятся из кабинетов учреждений в тюремные камеры. Может
быть, кто-нибудь из читателей сделает из этого заключение не совсем лестное
для русского народа и его работоспособности, может быть он скажет: "И
правильно, что коммунисты из них душу вытряхивают! Им нужна палка!" Такое
заключение будет ошибочным, ибо весь вопрос тут не в желании или нежелании
работать, а в жизненном опыте. Жизненный опыт подсказывает советскому