наружной стороны, конечно. Слышно далеко собаки лают. Песни неприятель
протяжные такие поет. И так мне страшно стало. Подлез я под бок их
благородию и дрожу, как щенок осенью. Потом подумал: дрожи не дрожи, а
выбираться надо. Подкрался к двери, прислушался: ходит япошка. То подойдет к
двери, то отойдет. Ну, думаю, мать честная, помирать, так с треском. Да как
ахну плечом в дверь. Дверь вылетела и придушил я ею японца, не пикнул.
Освободил я из под двери его ружье, прихватил на плечо их благородие и
бегом. Бегу, как попало. Думаю, попадусь, не попадусь. Тут долго рассуждать
не приходится: война и все! Через версту, смотрю, -- неприятельские окопы.
Стал я на четвереньки и пополз. А штабс-капитан Дыркин возьми да и
прийди в себя. Да так громко: "Ты куда, свиное ухо, меня несешь?!" Стукнул я
его еще раз и дальше ползу, -- дед заскреб обеими руками по столу и уперся
хищным взглядом из под седых бровей в бутылку, -- ползу... ползу... ползу...
И вдруг прямо передо мной -- неприятельский солдат, японец. Сидит в окопе и
прижался головой к штыку. Страшный у них штык, как нож. Спит, наверное. Я
его по голове кулаком -- раз! Подобрал и его ружье. Перелез через окоп и
потом бегом. Сзади стреляют, спереди -- тоже. Пули только чирк, чирк, как
пчелы. Не помню, как я добрался до своих. Но все с собой принес -- и два
японских ружья и их благородие в справности. И что же вы думаете, братцы
мои? Меня наградили солдатским Георгием, а штабс-капитана Дыркина --
офицерским Георгием, и обернулось все так, что он меня с плена вывел!..
-- Оно всегда так, -- авторитетно заметил диакон. -- Помню, наступали
мы на Берлин. Я сам -- артиллерийский капитан запаса. И был как раз у меня в
батарее замполит полка майор Барамович. А тут, где ни возьмись, двадцать
немецких танков, вышли из-за пригорка и прямо на батарею. Господи
благослови! Перекрестился я, но не успел дать команды, как майор Барамович
закричал: "Вы, товарищи, здесь подержитесь, а я сбегаю за подкреплением!" И
ходу, только пятки сверкают. Ну, думаю, иди себе с Богом. "Братцы," --
глаголю я батарейцам, -- "уповайте на Господа Бога, якоже милости Его
безграничны и без воли Его ни единый волос с головы не упадет. Помолимся же,
православные, и воспрянем духом. Бронебойно-зажигательными по наступающим
танкам противника, дистанция 800 метров, прямой наводкой батарей...
Огонь!!!" И пошло, пошло. Сущий ад... Две пушки на батарее разбило, шесть
убитых, другие все раненые. Но кое-как, с Божьей помощью, отбили танки.
Четыре подожгли, остальные повернули назад. И что бы вы думали? -- обратился
диакон к Столбышеву, -- мне орден Красного Знамени дали, а майору Барамовичу
-- Героя Советского Союза!
Столбышев пожал плечами:
-- Несправедливо, конечно... Скажите, товарищ, -- спросил он диакона,
-- а вы на самом деле в Бога веруете?
-- С войны уверовал. Без Бога на войне нельзя. А вот и наш батюшка!..
Батюшку привели две старушки откуда-то из другого дома. Он ласково
кивал головой во все стороны. Потом он посмотрел на стол и умиленно сложил
руки:
-- И чего только Господь Бог не сотворит? И кислое, и сладкое, и всяких
фруктов и овощей..
-- Мда! -- неопределенно промычал Столбышев.
-- Садитесь, батюшка, сюда, садитесь..
Батюшка сел и боязливо посмотрел на другой конец стола: там уже
назревал скандал.
-- Кум! Может вы не очень бы налегали? Еще рано, а вы уже лыка не
вяжете!..
-- Ничего!.. Горько!.
-- Не кричите, кум, как свинья какая-нибудь. Может, молодые семейные
дела обсуждают, а вы пристаете.
-- Кто пристает?!
-- Да вы же, кум, назюзюкались раньше всех и уже скандалите.
-- Ах, так?! Нет моей ноги за этим столом!.. Пошел вон! Не хватай за
рукав! Отойди, а то плохо будет!..
-- Да что вы, куманек? Садитесь...
-- Иех! -- первые пуговицы брызнули с кумовского пиджака во все
стороны, но драка не состоялась. Всему свой черед. Кума усадили, и он,
горестно склонив голову на руки, просидел некоторое время в глубоком
раздумье, а потом запел:
... Куманек, побывай у меня...
... Куманек, побывай у меня, -- подхватило сразу несколько мужских и
женских голосов, и нескладным хором все грянули:
... Рад бы, рад бы побывать у тебя...
Рад бы, рад бы, побывать у тебя...
Песня все нарастала, нарастала, затем наперерез песне ударила гармошка
плясовую.
-- Гуляй, душа! -- лихо выкрикнул дед Евсигней и пошел вприсядку,
выделывая замысловатые кренделя помолодевшими ногами.
-- Ай, да дед! Ай, да молодец! Эх!.. Эх!.. Стыдно вам, молодцы, стоять!
Гляди, вон!
Через выкрики, музыку было слышно, как в одном конце деревни стройный
хор старательно выводит "Ревела буря, гром гремел..." В другом конце с
визгом и подсвистом резали "Барыню". А совсем близко раздавались выстрелы:
это напившийся Чубчиков, выделенный в наряд для охраны порядка, стрелял по
воробьиным гнездам из нагана.
Орешники гуляли. Гуляли три дня и три ночи. Спали, кто за столом между
веселящимися, кто лез в кусты, кто забирался в сарай, избу. Ходили из хаты в
хату, садились за стол, выпивали, а потом шли дальше. Пели песни хором и
поодиночке. Почему-то дрались и тут же мирились, обнимались и целовали друг
другу побитые физиономии. Там жена гналась за мужем с рычагом. Там муж
таскал жену за косы. Молодежь разожгла костер посреди площади и бросала в
него закупоренные бутылки с водой. Они громко лопались. Потом через этот
костер прыгали все, кому не лень. Прыгал и Столбышев. Кто-то свалился в
костер и чуть не сгорел. Стали искать фельдшера, искали, искали и не нашли.
А он спал тут же, шагах в тридцати от костра в чужом огороде, между грядок.
Много бы бед натворили орешане за эти три дня и три ночи, но этого не
случилось благодаря дяде Кузе, как его все называли. Откуда этот дядя Кузя
взялся, кто он такой и куда он потом делся, никто не знал. Появился он
вначале на свадьбе у Тырина. Сел за стол. Мало ли кто приходит и садится?
Ешь и пей себе на здоровье. Ночью, когда кто-то с кем-то задрался, дядя Кузя
их помирил. Потом еще кого-то помирил. Говорил он спокойно, рассудительно,
но властно. И стали его принимать за старшего родственника. Потом,
родственники невесты считали, что дядя Кузя принадлежит к родне жениха, а
родня жениха считала, что дядя Кузя принадлежит к родне невесты.
-- Дядя Кузя рассудит, он старший родственник!..
-- Не веришь, спроси дядю Кузю, он не соврет...
-- Ты что шумишь? Хочешь, чтобы я дядю Кузю позвал?!
И был он нарасхват. Вначале на одной свадьбе, а по мере того, как люди
разбредались и перемешивались, расширялось и его влияние. На второй день
выяснилось, что дядя Кузя никакой не родственник, но это не подорвало его
авторитета. Наоборот, к нему стали относиться еще с большим уважением.
Воспользовалась его влиянием и жена Столбышева. По ее просьбе он поговорил
со Столбышевым, и тот покорно побрел спать к жене. И, может быть, остался бы
там навсегда, но утром Семчук его потащил пить, и Столбышев так нагрузился,
что только под конец третьего дня люди нашли его, случайно проходя мимо
воробьехранилища. Двери хранилища были раскрыты настежь, и из них торчали
сапоги Столбышева: бедняга не смог даже зайти во внутрь, как следует. Его
растормошили. Он раскрыл глаза, поблуждал взглядом по потолку и развел
руками:
-- И когда же они успели улететь?.. На колу мочала, того этого, начинай
сначала!..
--------
Тихо в Орешниках. На улицах ни души. Только кое-где из раскрытых окон
слышатся жалобные голоса: "Огуречного рассола..." -- "Мутит..." --
"Голова... "Ох!..."
Три дня все праздновали, четвертый -- приходят в себя. Столбышев
проспал часов до двух дня, потом приоткрыл тяжелые, словно свинцовые веки и
посмотрел на потолок. Потолок был весь в подтеках, залепленный газетами,
которые местами отстали, повисли лоскутьями, и эта картина беспорядка
заставила его вспомнить о делах района. На двенадцать часов дня в райкоме
было назначено экстренное заседание для обсуждения организационных вопросов
уборочной и воробьепоставок. Столбышев честно попробовал встать, но сразу же
схватился за затылок и повалился на подушки.
-- Может, тебе огуречного рассола выпить? -- участливо склонилась Раиса
над кроватью.
-- Ножницы! -- простонал Столбышев.
-- Какие ножницы?
-- Самые настоящие, острые ножницы!
Раиса опасливо посмотрела на любовника и потрогала его лоб ладонью. Но
он был в здравом уме и сознании, потому что, немного по-стонав. объяснил:
-- Я между двумя острыми ножами, так сказать. С одной стороны -- режет
уборочная, с другой -- воробьепоставки. И чует, того этого, мое сердце,
перережут они меня, как ножницы букашку.
-- Ничего. Ты возьми и свали вину на кого-нибудь.
-- Эх! Маланин, Маланин, где ты?..
Столбышев немного постонал, повздыхал, вылил три кружки огуречного
рассола и повернулся на правый бок:
-- А ну их с их собраниями, заседаниями! Если кто из райкома, того
этого, придет, так ты меня разбуди.
-- Тебя разбудишь...
Будить Столбышева не пришлось. День прошел спокойно. Ночью Столбышев
выкрикивал во сне какие-то несвязные авральные команды и даже схватил
лежавшую рядом Раису за горло и прохрипел:
-- Решения XX съезда партии знаешь?!
Раиса с трудом расцепила его руки и, опасаясь за свою жизнь, ушла спать
на лавку. Остаток ночи Столбышев провел спокойно и только изредка бормотал:
-- Сократить сроки уборочной... Ответственность за уборку несет
райком...
И ряд других цитат и выдержек из решений XX съезда. А утром все
закипело, как в котле. Столбышев схватился с кровати и, не умывшись, не
позавтракав, выскочил из избы, на ходу надевая пиджак. Он бежал в райком с
такой скоростью, словно за ним гналась стая волков, или он торопился занять
очередь за селедкой. Вбежав в райком, он громко крикнул:
-- Давай!.. Скорей!.. -- и, опрокинув на ходу бухгалтера, стремительно
ринулся в кабинет.
И началось светопреставление. Уполномоченные, особоуполномоченные,
инструкторы, парторги, пропагандисты и другие представители легиона
партийной бюрократии вбегали в кабинет секретаря и выбегали из него с
жужжанием и хлопотливостью трудолюбивых пчел. Трещали телефоны, слышались
возгласы и команды, все метались, натыкались друг на друга, кто-то кому-то
на ходу давал распоряжения, а из кабинета Столбышева каждую минуту слышались
все новые и новые приказы:
-- Все внимание на воробьепоставки!.. Уборочную на второй план! Все
внимание на уборочную!.. Воробьепоставки на второй план!.. Отнести
воробьепоставки и уборочную на второй план, заняться подготовкой
зернохранилищ!.. Отставить подготовку зернохранилищ, заняться исключительно
уборочной!.. Считать, что воробьепоставки важнее уборочной!..
Те работники райкома, которым по долгу службы надо было сидеть на
месте, писать, считать, подмытые общим водоворотом движения, без дела
метались по зданию и усугубляли сутолоку. Райком напоминал собой горящий и
тонущий корабль, на котором перевозили сумасшедших.
Паника, рожденная в райкоме, разносилась по району. В колхозе
"Изобилие", как в самом близком к райкому, паника вспыхнула через пять минут
после того, как Столбышев вбежал в свой кабинет. А в дальние колхозы,
находящиеся на расстоянии 50-60 километров от районного центра, паника
докатилась только на другой день, вместе с приездом партийного начальства.
Поэтому первый день уборочной там прошел благополучно. Что же касается
колхоза "Изобилие" и второго орешниковского колхоза "Знамя победы", то в них
за этот день не убрали ни единого гектара и не поймали ни единого воробья.
Мирон Сечкин состоял в колхозе "Изобилие" и работал в бригаде Кошкина
учетником. Когда началась паника, председатель колхоза Ягодкин приказал
Кошкину:
-- Бери бригаду и беги, что есть духу, к Зеленому Клину начинать
уборку!
-- А ну, бабоньки, бегом! -- закричал Кошкин и сам пустился во всю
прыть по дороге.
Нагруженные граблями, косами, серпами колхозницы сверкали на бегу
голыми пятками и повыше подымали юбки для удобства движений. Мирон Сечкин,
второй мужчина в бригаде, бежал замыкающим. На полпути к Зеленому Клину
бегущую, как на пожар, бригаду встретил штатный пропагандист райкома
Матюков, прикомандированный в "Изобилие" одним из четырнадцати
уполномоченных.
-- Куда?!
-- Убирать, к Зеленому Клину!
-- Поворачивай к Марьиному Яру! Там надо начинать!
Теперь Мирон Сечкин бежал в голове бригады, а Кошкин -- замыкающим.
Груди колхозниц вздымались, как кузнечные меха, юбки взбились выше колен,
волосы повыбивались из под платков и в беспорядке вились по ветру.
-- Миронушка, не так шибко! -- кричали запыхавшиеся женщины. Мирон
сократил темп и перешел на почтальонский шаг. Через полчаса ходьбы показался
Марьин Яр, а из него выскочил на коне инструктор райкома Тришкин и галопом
поскакал по пшенице, оставляя за собой помятый след.
-- Куда?! -- еще издали закричал он. -- Поворачивай к Семеновому Броду!
Ваша бригада назначена на ловлю воробья!..
-- А чем же ловить?
-- Знать ничего не знаю. Приказано ловить, ловите хоть бабьими
юбками!..
Бригада Кошкина свернула с дороги и через лес, напрямик, пошла к
Семеновому Броду. Шли не спеша. Под ногами трещали ветки. Первое напряжение
спало. Очумелость от криков начальства прошла. Колхозники начали
переговариваться, отпускать шутки и стали вести себя так, словно не было ни
уборочной, ни воробьепоставок.
-- Страшно с вами, бабоньки, по лесу идти, -- говорил Сечкин. -- Вас
пятнадцать, а нас, мужиков, двое.
У Семенового Брода их уже ожидал председатель Ягодкин. Он лежал на
траве, подложив под голову портфель, и покусывал сорванную стебелинку.
Лошадь его паслась рядом.
-- Ну, чего, Кошкин, сюда припер? -- усталым и недружелюбным тоном
спросил он. Прослушав объяснения бригадира, он буркнул:
-- Ты кого слушаешь? Кто твое начальство?
-- А кто же его поймет, кто мое начальство?!
-- Бегите к Зеленому Клину и начинайте уборку, как я приказал!
Но колхозники не побежали. Они уже достаточно набегались. Кошкин отвел
бригаду в лес и скомандовал:
-- Садись, отдыхай, бабоньки!
-- Чего тут рассиживаться? Дома дети одни, голодные, без присмотра...
-- наперебой загалдели колхозницы.
-- Ну, так айда по домам, -- решил Кошкин, и все гурьбой поплелись к
Орешникам.
То же самое было и с другими бригадами, и в "Изобилии", и в "Знамени
Победы".
На следующий день колхозники явились на работу часов в одиннадцать
утра. А некоторые так и совсем не пришли, справедливо решив: "А ну их к
чортовой матери! Что мы лошади, что ли, без толку бегать?..." Этих начали
приводить к правлению колхоза с милицией.
-- Ну, подожди же мне, подожди, -- грозил Сечкин Чубчикову, который
насильно вел его на работу. -- Придешь ты еще ко мне за пол-литром!..
-- Мирон! Так я что? Брось! Сам знаешь, служба такая. Сказали тащить на
работу, что поделаешь?..
В двенадцать часов дня бригада Кошкина вышла в поле. Приди в этот день
колхозники в положенное время на работу, опять был бы такой же хаос, как
вчера. Но пока колхозники собирались, уполномоченные и прочие руководители
сумели рассчитать, кто за что отвечает, и кривая путаницы значительно спала.
Правда, не обошлось и на сей раз без беспорядка, но уже не стихийного, а
преднамеренного. Матюков, которому дали под присмотр уборку пшеницы на
участке Зеленого Клина и для этого бригаду Кошкина, насильно угнал к себе на
участок еще одну бригаду, занимавшуюся ловлей воробьев под присмотром
Тришкина. Тришкин спал в кустах и обнаружил исчезновение бригады
воробьеловов только под вечер, когда проснулся от сырости земли, не
обогреваемой более солнцем.
-- Ах, ты ж, гад! -- сразу же заподозрил он Матюкова и, вскочив на
лошадь, помчал к Зеленому Клину.
-- Ты что моих людей свел? -- накинулся он на штатного пропагандиста.
Матюков пожал плечами и ответил старой истиной, которая явно
противоречила коммунистическому учению:
-- Своя рубашка ближе к телу.
-- Ах, так?! Хорошо, я доложу Столбышеву!
Тришкин, не любивший дорог и предпочитавший всегда ездить напрямик,
поскакал по пшеничному полю в Орешники. Однако, жалоба его не произвела на
Столбышева никакого впечатления. Секретарь райкома был чересчур возбужден.
Он шагал по кабинету и радостно потирал руки:
-- Ничего, Тришкин! Завтра ты получишь две бригады. Мы, того этого, со
всем теперь справимся. Механизация, так сказать, решает успех на данном
этапе. Директор МТС Гайкин глубоким рейдом по Демьяновскому району обошел с
фланга пограничный ров, и колонна, так сказать, вырвалась из окружения
Подколодного. Теперь, того этого, сюда на помощь идет наша мощная и самая
лучшая в мире сельскохозяйственная техника!.. Тришкин, кричи "ура"!
-- Ура!..
Мощная сельскохозяйственная техника действительно прибыла. К правлению
колхоза "Изобилие" с громом и треском подкатил комбайн. Это была огромнейшая
махина величиной с двухэтажный дом. С него спрыгнул вымазанный до
неузнаваемости в масло и сажу комбайнер и с гордостью похлопал комбайн по
боку:
-- Во! Самый большой в мире!
Затем он нырнул в необъятную утробу самого большого в мире и оттуда,
как из пустой бочки, прогудел:
-- Ребята! А как бы разжиться у вас веревкой? Коробка скоростей
отваливается, проклятая...
Веревку ему дали, и он долго, почти целый час, стучал в чреве комбайна,
пыхтел, кряхтел и, наконец, вылез наружу.
-- Сейчас поедем!
Через десять минут комбайн задрожал всеми частями, как желе на тарелке
во время землетрясения, несколько раз выстрелил, пустил облако дыма и
загромыхал по дороге. За ним бежала толпа восторженных ребятишек:
-- Едет!.. Едет!..
Некоторые дети с визгом цеплялись за задок комбайна. Но кататься им
долго не пришлось: через полкилометра комбайн ухнул, эхнул, по его огромному
телу прокатилась судорога, затем он подпрыгнул и стал, как вкопанный, и еще
долго от него, как от разбитой гитары, расходился волнами гул.
-- А, чтоб тебя! -- выругался комбайнер и живо нырнул в механическую
утробу. Он долго там стучал, пыхтел и, наконец, спросил:
-- Ребята! Нет ли у вас гаечного ключа "три четверти"?
-- Откуда?
-- Придется ехать в МТС, -- сообщил комбайнер, вылезая наружу.
-- У нас на всю МТС два гаечных ключа "три четверти", так что с
машинами их не дают. Лошадку бы мне, я мигом. Туда сорок километров и
обратно сорок, за два дня съезжу.
-- А обратно везти гаечный ключ надо? -- осторожно спросил
пред-колхоза.
-- А то как же? Там всегда на них очередь. Люди за сто километров
приезжают...
-- А, ну тебя с твоим комбайном!
-- Как хотите. Мне все равно. А вы и за простой заплатите.
Председатель помялся, помялся и дал комбайнеру лошадь. И как не дать
механизатору клячу? Простоит комбайн без работы, а все равно плати МТС. И
плати немало, почти треть всего колхозного урожая.
Слабо подвигалась без механизации уборочная. Косы, серпы были оставлены
в наследство еще дедами и прадедами. Теперь в СССР их почти не выделывают.
Все внимание обращено на производство новейшей и мощной техники. И стояла
эта техника посреди дороги, огромная, недвижимая и такая же полезная в
сельском хозяйстве, как египетская пирамида.
В отличие от своих западных коллег, советский механизатор хорошо знает
машины. Он знает, где надо вставить обыкновенный гвоздик, где подложить
десятикопеечную монету, где вынуть лишний винтик, чтобы машина заработала.
Поэтому, когда комбайнер привез через два дня гаечный ключ "три четверти",
не прошло и трех часов, как комбайн двинулся в поле. Он, медленно
покачиваясь, наползал на низкорослую чахоточную пшеницу, и летели во все
стороны колосья, зерно, солома и даже комья земли. За ним на почтительном
расстоянии шли шесть колхозниц и, ловко орудуя косами, скашивали то, что не
захватил или пропустил комбайн. Во второй волне шло семь колхозниц и
сгребали граблями растерянную комбайном солому. А в третьей волне шли две
колхозницы и подбирали растерянные комбайном колоски. А еще дальше шли
Кошкин, Сечкин, Матюков и, специально выделенный райкомом, уполномоченный по
комбайну парикмахер Главнюков. И каждый из них занимался своей работой:
Кошкин кричал на колхозниц: Сечкин записывал, сколько какая колхозница
сделала; Матюков кричал на Кошкина и Сечкина; а Главнюков, за дальностью
расстояния, просто показывал комбайнеру руками "жми, жми!" и иногда грозил
кулаком.
Но эта идиллия социалистического механизированного труда продолжалась
недолго. Убрав за пять часов половину участка у Зеленого Клина, комбайн
вторично сыграл мелодию разбитой гитары и остановился. На этот раз не помог
и магический ключ "три четверти". Пока уполномоченный Главнюков бегал вокруг
комбайна и давал парикмахерские указания механизатору: "Освежи подшипники...
промылить бы свечи...", четыре колхозницы не спеша докосили вторую половину
участка Зеленого Клина. Уже в темноте, согнанные с двух колхозов все лошади
и коровы с трудом потащили на буксире комбайн в МТС на ремонт.
-- Ничего, того этого, -- раз обрев оптимизм, не унывал уже более
Столбышев, -- кое-где еще пока работают машины, а если и они завтра станут,
то и то не беда. Главное, так сказать, это -- правильные методы руководства
массами и политическое сознание масс!
Поздно ночью были разбужены и вызваны в райком двадцать членов партии,
в том числе заведующий магазином Мамкин, заведующий почтой Штемпильский,
банщик Беспаров и другие, и все они, получив полчаса на сборы, поспешно были
отправлены в колхозы теребильщиками.
-- Ваше дело маленькое, -- инструктировал их Столбышев, -- не давайте
никому дышать, теребите день и ночь всех и вся и, того этого, постоянно
ходите за работающими, напоминайте, что надо удваивать и утраивать усилия.
Вот и весь, так сказать, секрет руководства.
После этого Столбышев засел с заведующим отдела пропаганды и агитации
райкома Точкиным за выработку плана политической учебы колхозников.
--------
Советская система устроена так же, как берег моря. Тихо на берегу.
Валяются в беспорядке камни, отбросы, ракушки. Идет обыкновенная сонная и
неторопливая жизнь. Так продолжается некоторое время. Потом на берег
набегают волны, все кружится в хаосе, брызжет пена, вода перебрасывает все с
места на место грохочет, ломает. Берега как и не было, а вместо него кипящая
пучина. Так продолжается тоже некоторое время. Затем тихо на берегу... В
общем, читайте с начала. Бесконечная и всегда повторяющаяся история: прилив
-- отлив, прилив -- отлив...
Тихо в райкоме. Тихо в кабинете Столбышева, Везде царит спокойствие и
благодушие. Столбышев не спета просмотрел районную сводку о выполнении
уборочной, переправил пятьдесят на шестьдесят один и две десятых процентов
выполнения и передал ее Раисе:
-- Отпечатай, того этого, начисто... Полнеешь? -- похлопал он ее
карандашом пониже спины, широко зевнул и сладко потянулся: -- Э-эх!
-- А не много ли? -- спросила Раиса, указывая на процентные данные.
-- Какая разница?.. Успеем... Э-эх! Сходить бы рыбку половить от нечего
делать...
Может быть Столбышев и пошел бы ловить рыбу, но к нему пришел
председатель колхоза Утюгов и завел длинный и хитросплетенный разговор:
-- Вы, дорогой товарищ Столбышев, нам, как родной отец, а мы вам, как
дети. Разрешите же мне говорить перед вами, как перед самим Богом. Только
правду-матушку. И излить вам все, что накопилось на душе...
Столбышев расползся на стуле, как кусок растаявшего масла на горячей
сковородке, и милостиво кивнул головой. Утюгов быстро глотнул слюну, набрал
побольше воздуха в легкие и его понесло, понесло. На протяжении часа он
наговорил секретарю райкома столько комплиментов, сколько, примерно, за это
же время все остальные мужчины в мире наговорили комплиментов своим женам,
невестам и возлюбленным. И это даже при том условии, что в другом полушарии
была ночь -- время особенно щедрое на раздаривание ласковых слов.
Когда Столбышев раскалился уже до такой точки, что реагировал на слова
Утюгова "что будет с райкомом, если вы, не дай Бог, занедужаете?" скорбным
вздохом и осторожным прощупыванием своего живота, Утюгов алчно облизнул
пересохшие губы и перешел на трагический полушепот:
-- Как можно так надрываться на работе?.. Вы себя губите!.. Вы
работаете один за всех...
-- Надо жертвовать собой. Партия, так сказать, нас своей грудью
вскормила. Для нее...
-- Да, да, да!.. Мудрейшие слова. Но вы не имеете права сгорать на
работе! История и партия вам этого не простят. Мое сердце обливается кровью,
когда я вижу... Эх! Да что там говорить... -- Утюгов вынул носовой платок и
слезливо высморкался. -- Вам обязательно нужен хороший помощник, -- в порыве
преданности посоветовал он. -- Да, вам нужен помощник, хороший и верный
человек. Такой, чтобы понимал и в сельском хозяйстве и в теории марксизма.
Он должен быть такой, что стоит вам только спросить: "Утюгов! Скажи, как
понимать, что бытие определяет сознание?" -- председатель колхоза сделал
эффектную паузу и вопросительно посмотрел на Столбышева.
Тот несколько расширил глаза и неожиданно заговорил с другом:
-- А как у тебя, того этого, с воробьепоставками?
-- Мало воробья в последнее время в наших местах стало.
-- Что сделаешь? Перелетная птица. Они на зиму в теплые страны улетают.
В Грецию, того этого, и вообще... Торопиться надо...
-- Я и тороплюсь. Сегодня привез тридцать две штуки. Скоро привезу
больше... Да... Значит, спросите вы помощника: "Утюгов, как понимать, что
бытие определяет сознание?.."
-- А уборочная, так сказать, ничего?
протяжные такие поет. И так мне страшно стало. Подлез я под бок их
благородию и дрожу, как щенок осенью. Потом подумал: дрожи не дрожи, а
выбираться надо. Подкрался к двери, прислушался: ходит япошка. То подойдет к
двери, то отойдет. Ну, думаю, мать честная, помирать, так с треском. Да как
ахну плечом в дверь. Дверь вылетела и придушил я ею японца, не пикнул.
Освободил я из под двери его ружье, прихватил на плечо их благородие и
бегом. Бегу, как попало. Думаю, попадусь, не попадусь. Тут долго рассуждать
не приходится: война и все! Через версту, смотрю, -- неприятельские окопы.
Стал я на четвереньки и пополз. А штабс-капитан Дыркин возьми да и
прийди в себя. Да так громко: "Ты куда, свиное ухо, меня несешь?!" Стукнул я
его еще раз и дальше ползу, -- дед заскреб обеими руками по столу и уперся
хищным взглядом из под седых бровей в бутылку, -- ползу... ползу... ползу...
И вдруг прямо передо мной -- неприятельский солдат, японец. Сидит в окопе и
прижался головой к штыку. Страшный у них штык, как нож. Спит, наверное. Я
его по голове кулаком -- раз! Подобрал и его ружье. Перелез через окоп и
потом бегом. Сзади стреляют, спереди -- тоже. Пули только чирк, чирк, как
пчелы. Не помню, как я добрался до своих. Но все с собой принес -- и два
японских ружья и их благородие в справности. И что же вы думаете, братцы
мои? Меня наградили солдатским Георгием, а штабс-капитана Дыркина --
офицерским Георгием, и обернулось все так, что он меня с плена вывел!..
-- Оно всегда так, -- авторитетно заметил диакон. -- Помню, наступали
мы на Берлин. Я сам -- артиллерийский капитан запаса. И был как раз у меня в
батарее замполит полка майор Барамович. А тут, где ни возьмись, двадцать
немецких танков, вышли из-за пригорка и прямо на батарею. Господи
благослови! Перекрестился я, но не успел дать команды, как майор Барамович
закричал: "Вы, товарищи, здесь подержитесь, а я сбегаю за подкреплением!" И
ходу, только пятки сверкают. Ну, думаю, иди себе с Богом. "Братцы," --
глаголю я батарейцам, -- "уповайте на Господа Бога, якоже милости Его
безграничны и без воли Его ни единый волос с головы не упадет. Помолимся же,
православные, и воспрянем духом. Бронебойно-зажигательными по наступающим
танкам противника, дистанция 800 метров, прямой наводкой батарей...
Огонь!!!" И пошло, пошло. Сущий ад... Две пушки на батарее разбило, шесть
убитых, другие все раненые. Но кое-как, с Божьей помощью, отбили танки.
Четыре подожгли, остальные повернули назад. И что бы вы думали? -- обратился
диакон к Столбышеву, -- мне орден Красного Знамени дали, а майору Барамовичу
-- Героя Советского Союза!
Столбышев пожал плечами:
-- Несправедливо, конечно... Скажите, товарищ, -- спросил он диакона,
-- а вы на самом деле в Бога веруете?
-- С войны уверовал. Без Бога на войне нельзя. А вот и наш батюшка!..
Батюшку привели две старушки откуда-то из другого дома. Он ласково
кивал головой во все стороны. Потом он посмотрел на стол и умиленно сложил
руки:
-- И чего только Господь Бог не сотворит? И кислое, и сладкое, и всяких
фруктов и овощей..
-- Мда! -- неопределенно промычал Столбышев.
-- Садитесь, батюшка, сюда, садитесь..
Батюшка сел и боязливо посмотрел на другой конец стола: там уже
назревал скандал.
-- Кум! Может вы не очень бы налегали? Еще рано, а вы уже лыка не
вяжете!..
-- Ничего!.. Горько!.
-- Не кричите, кум, как свинья какая-нибудь. Может, молодые семейные
дела обсуждают, а вы пристаете.
-- Кто пристает?!
-- Да вы же, кум, назюзюкались раньше всех и уже скандалите.
-- Ах, так?! Нет моей ноги за этим столом!.. Пошел вон! Не хватай за
рукав! Отойди, а то плохо будет!..
-- Да что вы, куманек? Садитесь...
-- Иех! -- первые пуговицы брызнули с кумовского пиджака во все
стороны, но драка не состоялась. Всему свой черед. Кума усадили, и он,
горестно склонив голову на руки, просидел некоторое время в глубоком
раздумье, а потом запел:
... Куманек, побывай у меня...
... Куманек, побывай у меня, -- подхватило сразу несколько мужских и
женских голосов, и нескладным хором все грянули:
... Рад бы, рад бы побывать у тебя...
Рад бы, рад бы, побывать у тебя...
Песня все нарастала, нарастала, затем наперерез песне ударила гармошка
плясовую.
-- Гуляй, душа! -- лихо выкрикнул дед Евсигней и пошел вприсядку,
выделывая замысловатые кренделя помолодевшими ногами.
-- Ай, да дед! Ай, да молодец! Эх!.. Эх!.. Стыдно вам, молодцы, стоять!
Гляди, вон!
Через выкрики, музыку было слышно, как в одном конце деревни стройный
хор старательно выводит "Ревела буря, гром гремел..." В другом конце с
визгом и подсвистом резали "Барыню". А совсем близко раздавались выстрелы:
это напившийся Чубчиков, выделенный в наряд для охраны порядка, стрелял по
воробьиным гнездам из нагана.
Орешники гуляли. Гуляли три дня и три ночи. Спали, кто за столом между
веселящимися, кто лез в кусты, кто забирался в сарай, избу. Ходили из хаты в
хату, садились за стол, выпивали, а потом шли дальше. Пели песни хором и
поодиночке. Почему-то дрались и тут же мирились, обнимались и целовали друг
другу побитые физиономии. Там жена гналась за мужем с рычагом. Там муж
таскал жену за косы. Молодежь разожгла костер посреди площади и бросала в
него закупоренные бутылки с водой. Они громко лопались. Потом через этот
костер прыгали все, кому не лень. Прыгал и Столбышев. Кто-то свалился в
костер и чуть не сгорел. Стали искать фельдшера, искали, искали и не нашли.
А он спал тут же, шагах в тридцати от костра в чужом огороде, между грядок.
Много бы бед натворили орешане за эти три дня и три ночи, но этого не
случилось благодаря дяде Кузе, как его все называли. Откуда этот дядя Кузя
взялся, кто он такой и куда он потом делся, никто не знал. Появился он
вначале на свадьбе у Тырина. Сел за стол. Мало ли кто приходит и садится?
Ешь и пей себе на здоровье. Ночью, когда кто-то с кем-то задрался, дядя Кузя
их помирил. Потом еще кого-то помирил. Говорил он спокойно, рассудительно,
но властно. И стали его принимать за старшего родственника. Потом,
родственники невесты считали, что дядя Кузя принадлежит к родне жениха, а
родня жениха считала, что дядя Кузя принадлежит к родне невесты.
-- Дядя Кузя рассудит, он старший родственник!..
-- Не веришь, спроси дядю Кузю, он не соврет...
-- Ты что шумишь? Хочешь, чтобы я дядю Кузю позвал?!
И был он нарасхват. Вначале на одной свадьбе, а по мере того, как люди
разбредались и перемешивались, расширялось и его влияние. На второй день
выяснилось, что дядя Кузя никакой не родственник, но это не подорвало его
авторитета. Наоборот, к нему стали относиться еще с большим уважением.
Воспользовалась его влиянием и жена Столбышева. По ее просьбе он поговорил
со Столбышевым, и тот покорно побрел спать к жене. И, может быть, остался бы
там навсегда, но утром Семчук его потащил пить, и Столбышев так нагрузился,
что только под конец третьего дня люди нашли его, случайно проходя мимо
воробьехранилища. Двери хранилища были раскрыты настежь, и из них торчали
сапоги Столбышева: бедняга не смог даже зайти во внутрь, как следует. Его
растормошили. Он раскрыл глаза, поблуждал взглядом по потолку и развел
руками:
-- И когда же они успели улететь?.. На колу мочала, того этого, начинай
сначала!..
--------
Тихо в Орешниках. На улицах ни души. Только кое-где из раскрытых окон
слышатся жалобные голоса: "Огуречного рассола..." -- "Мутит..." --
"Голова... "Ох!..."
Три дня все праздновали, четвертый -- приходят в себя. Столбышев
проспал часов до двух дня, потом приоткрыл тяжелые, словно свинцовые веки и
посмотрел на потолок. Потолок был весь в подтеках, залепленный газетами,
которые местами отстали, повисли лоскутьями, и эта картина беспорядка
заставила его вспомнить о делах района. На двенадцать часов дня в райкоме
было назначено экстренное заседание для обсуждения организационных вопросов
уборочной и воробьепоставок. Столбышев честно попробовал встать, но сразу же
схватился за затылок и повалился на подушки.
-- Может, тебе огуречного рассола выпить? -- участливо склонилась Раиса
над кроватью.
-- Ножницы! -- простонал Столбышев.
-- Какие ножницы?
-- Самые настоящие, острые ножницы!
Раиса опасливо посмотрела на любовника и потрогала его лоб ладонью. Но
он был в здравом уме и сознании, потому что, немного по-стонав. объяснил:
-- Я между двумя острыми ножами, так сказать. С одной стороны -- режет
уборочная, с другой -- воробьепоставки. И чует, того этого, мое сердце,
перережут они меня, как ножницы букашку.
-- Ничего. Ты возьми и свали вину на кого-нибудь.
-- Эх! Маланин, Маланин, где ты?..
Столбышев немного постонал, повздыхал, вылил три кружки огуречного
рассола и повернулся на правый бок:
-- А ну их с их собраниями, заседаниями! Если кто из райкома, того
этого, придет, так ты меня разбуди.
-- Тебя разбудишь...
Будить Столбышева не пришлось. День прошел спокойно. Ночью Столбышев
выкрикивал во сне какие-то несвязные авральные команды и даже схватил
лежавшую рядом Раису за горло и прохрипел:
-- Решения XX съезда партии знаешь?!
Раиса с трудом расцепила его руки и, опасаясь за свою жизнь, ушла спать
на лавку. Остаток ночи Столбышев провел спокойно и только изредка бормотал:
-- Сократить сроки уборочной... Ответственность за уборку несет
райком...
И ряд других цитат и выдержек из решений XX съезда. А утром все
закипело, как в котле. Столбышев схватился с кровати и, не умывшись, не
позавтракав, выскочил из избы, на ходу надевая пиджак. Он бежал в райком с
такой скоростью, словно за ним гналась стая волков, или он торопился занять
очередь за селедкой. Вбежав в райком, он громко крикнул:
-- Давай!.. Скорей!.. -- и, опрокинув на ходу бухгалтера, стремительно
ринулся в кабинет.
И началось светопреставление. Уполномоченные, особоуполномоченные,
инструкторы, парторги, пропагандисты и другие представители легиона
партийной бюрократии вбегали в кабинет секретаря и выбегали из него с
жужжанием и хлопотливостью трудолюбивых пчел. Трещали телефоны, слышались
возгласы и команды, все метались, натыкались друг на друга, кто-то кому-то
на ходу давал распоряжения, а из кабинета Столбышева каждую минуту слышались
все новые и новые приказы:
-- Все внимание на воробьепоставки!.. Уборочную на второй план! Все
внимание на уборочную!.. Воробьепоставки на второй план!.. Отнести
воробьепоставки и уборочную на второй план, заняться подготовкой
зернохранилищ!.. Отставить подготовку зернохранилищ, заняться исключительно
уборочной!.. Считать, что воробьепоставки важнее уборочной!..
Те работники райкома, которым по долгу службы надо было сидеть на
месте, писать, считать, подмытые общим водоворотом движения, без дела
метались по зданию и усугубляли сутолоку. Райком напоминал собой горящий и
тонущий корабль, на котором перевозили сумасшедших.
Паника, рожденная в райкоме, разносилась по району. В колхозе
"Изобилие", как в самом близком к райкому, паника вспыхнула через пять минут
после того, как Столбышев вбежал в свой кабинет. А в дальние колхозы,
находящиеся на расстоянии 50-60 километров от районного центра, паника
докатилась только на другой день, вместе с приездом партийного начальства.
Поэтому первый день уборочной там прошел благополучно. Что же касается
колхоза "Изобилие" и второго орешниковского колхоза "Знамя победы", то в них
за этот день не убрали ни единого гектара и не поймали ни единого воробья.
Мирон Сечкин состоял в колхозе "Изобилие" и работал в бригаде Кошкина
учетником. Когда началась паника, председатель колхоза Ягодкин приказал
Кошкину:
-- Бери бригаду и беги, что есть духу, к Зеленому Клину начинать
уборку!
-- А ну, бабоньки, бегом! -- закричал Кошкин и сам пустился во всю
прыть по дороге.
Нагруженные граблями, косами, серпами колхозницы сверкали на бегу
голыми пятками и повыше подымали юбки для удобства движений. Мирон Сечкин,
второй мужчина в бригаде, бежал замыкающим. На полпути к Зеленому Клину
бегущую, как на пожар, бригаду встретил штатный пропагандист райкома
Матюков, прикомандированный в "Изобилие" одним из четырнадцати
уполномоченных.
-- Куда?!
-- Убирать, к Зеленому Клину!
-- Поворачивай к Марьиному Яру! Там надо начинать!
Теперь Мирон Сечкин бежал в голове бригады, а Кошкин -- замыкающим.
Груди колхозниц вздымались, как кузнечные меха, юбки взбились выше колен,
волосы повыбивались из под платков и в беспорядке вились по ветру.
-- Миронушка, не так шибко! -- кричали запыхавшиеся женщины. Мирон
сократил темп и перешел на почтальонский шаг. Через полчаса ходьбы показался
Марьин Яр, а из него выскочил на коне инструктор райкома Тришкин и галопом
поскакал по пшенице, оставляя за собой помятый след.
-- Куда?! -- еще издали закричал он. -- Поворачивай к Семеновому Броду!
Ваша бригада назначена на ловлю воробья!..
-- А чем же ловить?
-- Знать ничего не знаю. Приказано ловить, ловите хоть бабьими
юбками!..
Бригада Кошкина свернула с дороги и через лес, напрямик, пошла к
Семеновому Броду. Шли не спеша. Под ногами трещали ветки. Первое напряжение
спало. Очумелость от криков начальства прошла. Колхозники начали
переговариваться, отпускать шутки и стали вести себя так, словно не было ни
уборочной, ни воробьепоставок.
-- Страшно с вами, бабоньки, по лесу идти, -- говорил Сечкин. -- Вас
пятнадцать, а нас, мужиков, двое.
У Семенового Брода их уже ожидал председатель Ягодкин. Он лежал на
траве, подложив под голову портфель, и покусывал сорванную стебелинку.
Лошадь его паслась рядом.
-- Ну, чего, Кошкин, сюда припер? -- усталым и недружелюбным тоном
спросил он. Прослушав объяснения бригадира, он буркнул:
-- Ты кого слушаешь? Кто твое начальство?
-- А кто же его поймет, кто мое начальство?!
-- Бегите к Зеленому Клину и начинайте уборку, как я приказал!
Но колхозники не побежали. Они уже достаточно набегались. Кошкин отвел
бригаду в лес и скомандовал:
-- Садись, отдыхай, бабоньки!
-- Чего тут рассиживаться? Дома дети одни, голодные, без присмотра...
-- наперебой загалдели колхозницы.
-- Ну, так айда по домам, -- решил Кошкин, и все гурьбой поплелись к
Орешникам.
То же самое было и с другими бригадами, и в "Изобилии", и в "Знамени
Победы".
На следующий день колхозники явились на работу часов в одиннадцать
утра. А некоторые так и совсем не пришли, справедливо решив: "А ну их к
чортовой матери! Что мы лошади, что ли, без толку бегать?..." Этих начали
приводить к правлению колхоза с милицией.
-- Ну, подожди же мне, подожди, -- грозил Сечкин Чубчикову, который
насильно вел его на работу. -- Придешь ты еще ко мне за пол-литром!..
-- Мирон! Так я что? Брось! Сам знаешь, служба такая. Сказали тащить на
работу, что поделаешь?..
В двенадцать часов дня бригада Кошкина вышла в поле. Приди в этот день
колхозники в положенное время на работу, опять был бы такой же хаос, как
вчера. Но пока колхозники собирались, уполномоченные и прочие руководители
сумели рассчитать, кто за что отвечает, и кривая путаницы значительно спала.
Правда, не обошлось и на сей раз без беспорядка, но уже не стихийного, а
преднамеренного. Матюков, которому дали под присмотр уборку пшеницы на
участке Зеленого Клина и для этого бригаду Кошкина, насильно угнал к себе на
участок еще одну бригаду, занимавшуюся ловлей воробьев под присмотром
Тришкина. Тришкин спал в кустах и обнаружил исчезновение бригады
воробьеловов только под вечер, когда проснулся от сырости земли, не
обогреваемой более солнцем.
-- Ах, ты ж, гад! -- сразу же заподозрил он Матюкова и, вскочив на
лошадь, помчал к Зеленому Клину.
-- Ты что моих людей свел? -- накинулся он на штатного пропагандиста.
Матюков пожал плечами и ответил старой истиной, которая явно
противоречила коммунистическому учению:
-- Своя рубашка ближе к телу.
-- Ах, так?! Хорошо, я доложу Столбышеву!
Тришкин, не любивший дорог и предпочитавший всегда ездить напрямик,
поскакал по пшеничному полю в Орешники. Однако, жалоба его не произвела на
Столбышева никакого впечатления. Секретарь райкома был чересчур возбужден.
Он шагал по кабинету и радостно потирал руки:
-- Ничего, Тришкин! Завтра ты получишь две бригады. Мы, того этого, со
всем теперь справимся. Механизация, так сказать, решает успех на данном
этапе. Директор МТС Гайкин глубоким рейдом по Демьяновскому району обошел с
фланга пограничный ров, и колонна, так сказать, вырвалась из окружения
Подколодного. Теперь, того этого, сюда на помощь идет наша мощная и самая
лучшая в мире сельскохозяйственная техника!.. Тришкин, кричи "ура"!
-- Ура!..
Мощная сельскохозяйственная техника действительно прибыла. К правлению
колхоза "Изобилие" с громом и треском подкатил комбайн. Это была огромнейшая
махина величиной с двухэтажный дом. С него спрыгнул вымазанный до
неузнаваемости в масло и сажу комбайнер и с гордостью похлопал комбайн по
боку:
-- Во! Самый большой в мире!
Затем он нырнул в необъятную утробу самого большого в мире и оттуда,
как из пустой бочки, прогудел:
-- Ребята! А как бы разжиться у вас веревкой? Коробка скоростей
отваливается, проклятая...
Веревку ему дали, и он долго, почти целый час, стучал в чреве комбайна,
пыхтел, кряхтел и, наконец, вылез наружу.
-- Сейчас поедем!
Через десять минут комбайн задрожал всеми частями, как желе на тарелке
во время землетрясения, несколько раз выстрелил, пустил облако дыма и
загромыхал по дороге. За ним бежала толпа восторженных ребятишек:
-- Едет!.. Едет!..
Некоторые дети с визгом цеплялись за задок комбайна. Но кататься им
долго не пришлось: через полкилометра комбайн ухнул, эхнул, по его огромному
телу прокатилась судорога, затем он подпрыгнул и стал, как вкопанный, и еще
долго от него, как от разбитой гитары, расходился волнами гул.
-- А, чтоб тебя! -- выругался комбайнер и живо нырнул в механическую
утробу. Он долго там стучал, пыхтел и, наконец, спросил:
-- Ребята! Нет ли у вас гаечного ключа "три четверти"?
-- Откуда?
-- Придется ехать в МТС, -- сообщил комбайнер, вылезая наружу.
-- У нас на всю МТС два гаечных ключа "три четверти", так что с
машинами их не дают. Лошадку бы мне, я мигом. Туда сорок километров и
обратно сорок, за два дня съезжу.
-- А обратно везти гаечный ключ надо? -- осторожно спросил
пред-колхоза.
-- А то как же? Там всегда на них очередь. Люди за сто километров
приезжают...
-- А, ну тебя с твоим комбайном!
-- Как хотите. Мне все равно. А вы и за простой заплатите.
Председатель помялся, помялся и дал комбайнеру лошадь. И как не дать
механизатору клячу? Простоит комбайн без работы, а все равно плати МТС. И
плати немало, почти треть всего колхозного урожая.
Слабо подвигалась без механизации уборочная. Косы, серпы были оставлены
в наследство еще дедами и прадедами. Теперь в СССР их почти не выделывают.
Все внимание обращено на производство новейшей и мощной техники. И стояла
эта техника посреди дороги, огромная, недвижимая и такая же полезная в
сельском хозяйстве, как египетская пирамида.
В отличие от своих западных коллег, советский механизатор хорошо знает
машины. Он знает, где надо вставить обыкновенный гвоздик, где подложить
десятикопеечную монету, где вынуть лишний винтик, чтобы машина заработала.
Поэтому, когда комбайнер привез через два дня гаечный ключ "три четверти",
не прошло и трех часов, как комбайн двинулся в поле. Он, медленно
покачиваясь, наползал на низкорослую чахоточную пшеницу, и летели во все
стороны колосья, зерно, солома и даже комья земли. За ним на почтительном
расстоянии шли шесть колхозниц и, ловко орудуя косами, скашивали то, что не
захватил или пропустил комбайн. Во второй волне шло семь колхозниц и
сгребали граблями растерянную комбайном солому. А в третьей волне шли две
колхозницы и подбирали растерянные комбайном колоски. А еще дальше шли
Кошкин, Сечкин, Матюков и, специально выделенный райкомом, уполномоченный по
комбайну парикмахер Главнюков. И каждый из них занимался своей работой:
Кошкин кричал на колхозниц: Сечкин записывал, сколько какая колхозница
сделала; Матюков кричал на Кошкина и Сечкина; а Главнюков, за дальностью
расстояния, просто показывал комбайнеру руками "жми, жми!" и иногда грозил
кулаком.
Но эта идиллия социалистического механизированного труда продолжалась
недолго. Убрав за пять часов половину участка у Зеленого Клина, комбайн
вторично сыграл мелодию разбитой гитары и остановился. На этот раз не помог
и магический ключ "три четверти". Пока уполномоченный Главнюков бегал вокруг
комбайна и давал парикмахерские указания механизатору: "Освежи подшипники...
промылить бы свечи...", четыре колхозницы не спеша докосили вторую половину
участка Зеленого Клина. Уже в темноте, согнанные с двух колхозов все лошади
и коровы с трудом потащили на буксире комбайн в МТС на ремонт.
-- Ничего, того этого, -- раз обрев оптимизм, не унывал уже более
Столбышев, -- кое-где еще пока работают машины, а если и они завтра станут,
то и то не беда. Главное, так сказать, это -- правильные методы руководства
массами и политическое сознание масс!
Поздно ночью были разбужены и вызваны в райком двадцать членов партии,
в том числе заведующий магазином Мамкин, заведующий почтой Штемпильский,
банщик Беспаров и другие, и все они, получив полчаса на сборы, поспешно были
отправлены в колхозы теребильщиками.
-- Ваше дело маленькое, -- инструктировал их Столбышев, -- не давайте
никому дышать, теребите день и ночь всех и вся и, того этого, постоянно
ходите за работающими, напоминайте, что надо удваивать и утраивать усилия.
Вот и весь, так сказать, секрет руководства.
После этого Столбышев засел с заведующим отдела пропаганды и агитации
райкома Точкиным за выработку плана политической учебы колхозников.
--------
Советская система устроена так же, как берег моря. Тихо на берегу.
Валяются в беспорядке камни, отбросы, ракушки. Идет обыкновенная сонная и
неторопливая жизнь. Так продолжается некоторое время. Потом на берег
набегают волны, все кружится в хаосе, брызжет пена, вода перебрасывает все с
места на место грохочет, ломает. Берега как и не было, а вместо него кипящая
пучина. Так продолжается тоже некоторое время. Затем тихо на берегу... В
общем, читайте с начала. Бесконечная и всегда повторяющаяся история: прилив
-- отлив, прилив -- отлив...
Тихо в райкоме. Тихо в кабинете Столбышева, Везде царит спокойствие и
благодушие. Столбышев не спета просмотрел районную сводку о выполнении
уборочной, переправил пятьдесят на шестьдесят один и две десятых процентов
выполнения и передал ее Раисе:
-- Отпечатай, того этого, начисто... Полнеешь? -- похлопал он ее
карандашом пониже спины, широко зевнул и сладко потянулся: -- Э-эх!
-- А не много ли? -- спросила Раиса, указывая на процентные данные.
-- Какая разница?.. Успеем... Э-эх! Сходить бы рыбку половить от нечего
делать...
Может быть Столбышев и пошел бы ловить рыбу, но к нему пришел
председатель колхоза Утюгов и завел длинный и хитросплетенный разговор:
-- Вы, дорогой товарищ Столбышев, нам, как родной отец, а мы вам, как
дети. Разрешите же мне говорить перед вами, как перед самим Богом. Только
правду-матушку. И излить вам все, что накопилось на душе...
Столбышев расползся на стуле, как кусок растаявшего масла на горячей
сковородке, и милостиво кивнул головой. Утюгов быстро глотнул слюну, набрал
побольше воздуха в легкие и его понесло, понесло. На протяжении часа он
наговорил секретарю райкома столько комплиментов, сколько, примерно, за это
же время все остальные мужчины в мире наговорили комплиментов своим женам,
невестам и возлюбленным. И это даже при том условии, что в другом полушарии
была ночь -- время особенно щедрое на раздаривание ласковых слов.
Когда Столбышев раскалился уже до такой точки, что реагировал на слова
Утюгова "что будет с райкомом, если вы, не дай Бог, занедужаете?" скорбным
вздохом и осторожным прощупыванием своего живота, Утюгов алчно облизнул
пересохшие губы и перешел на трагический полушепот:
-- Как можно так надрываться на работе?.. Вы себя губите!.. Вы
работаете один за всех...
-- Надо жертвовать собой. Партия, так сказать, нас своей грудью
вскормила. Для нее...
-- Да, да, да!.. Мудрейшие слова. Но вы не имеете права сгорать на
работе! История и партия вам этого не простят. Мое сердце обливается кровью,
когда я вижу... Эх! Да что там говорить... -- Утюгов вынул носовой платок и
слезливо высморкался. -- Вам обязательно нужен хороший помощник, -- в порыве
преданности посоветовал он. -- Да, вам нужен помощник, хороший и верный
человек. Такой, чтобы понимал и в сельском хозяйстве и в теории марксизма.
Он должен быть такой, что стоит вам только спросить: "Утюгов! Скажи, как
понимать, что бытие определяет сознание?" -- председатель колхоза сделал
эффектную паузу и вопросительно посмотрел на Столбышева.
Тот несколько расширил глаза и неожиданно заговорил с другом:
-- А как у тебя, того этого, с воробьепоставками?
-- Мало воробья в последнее время в наших местах стало.
-- Что сделаешь? Перелетная птица. Они на зиму в теплые страны улетают.
В Грецию, того этого, и вообще... Торопиться надо...
-- Я и тороплюсь. Сегодня привез тридцать две штуки. Скоро привезу
больше... Да... Значит, спросите вы помощника: "Утюгов, как понимать, что
бытие определяет сознание?.."
-- А уборочная, так сказать, ничего?