Страница:
– Но скажите хотя в общих чертах, в каком виде представляется вам новое направление искусства, насколько оно стало уже понятно для вас? – спросил его Чернышевский.
– С технической стороны оно будет верно идеям красоты, которым служили Рафаэль и его современники… Соединить рафаэлевскую технику с идеями новой цивилизации – вот задача искусства в настоящее время. Прибавлю вам, что искусство тогда возвратит себе значение в общественной жизни, которого не имеет теперь, потому что не удовлетворяет потребностям людей. Я, знаете ли, боюсь, как бы не подвергнуться гонению, – ведь искусство, развитию которого я буду служить, будет вредно для предрассудков и преданий, – это заметят, скажут, что оно стремится преобразовывать жизнь, – и знаете, ведь эти враги искусства будут говорить правду: оно действительно так.
– Ну, этого не опасайтесь, – заметил Чернышевский, – смысла долго не поймет никто из тех, кому неприятен был бы смысл, о котором вы говорите. Вас будут преследовать только завистники, по расчетам собственного кармана, чтобы вы не отняли у них выгодных работ и почетных мест. Да и те скоро успокоятся, убедившись, что вам неизвестно искусство бить по карманам и интриговать.
– Да, – сказал Иванов. – Доходов у них я не отобью, заказов принимать я не хочу. Вот, например, мне предлагали… но я отказался.
И он рассказал о двух громадных и чрезвычайно выгодных заказах.
– Как отказались? Зачем же? – спросил Чернышевский в совершенном изумлении и хотел убеждать Иванова изменить его решение.
– Нет, не говорите мне этого, – прервал его Иванов на первых же словах. – Каково бы ни было достоинство моей кисти, я все-таки не могу согласиться, чтобы она служила такому делу, истины которого я не признаю. Притом же я не хочу быть декоратором, для этих заказов нужна декораторская работа. И ведь я уже говорил вам, что мне теперь надобно работать над самим собою, а не над полотном.
Большие планы ставил перед собой Иванов, но силы художника были надломлены десятилетиями лишений и нужды. Ему так и не довелось претворить в жизнь свои глубокие замыслы. Не прошло и трех месяцев после этой встречи Александра Иванова с Чернышевским, как художника не стало.
И Герцен и Чернышевский – духовные наставники этого замечательного живописца и «одного из лучших людей, какие только украшают собою землю» – откликнулись на его смерть статьями, в которых они отдали должное самоотверженным творческим исканиям Александра Иванова, сумевшего преодолеть прежние заблуждения и смело вступить на новый путь.
Творческая жизнь великих русских художников-реалистов протекала под знаком непосредственного воздействия революционно-материалистической теории искусства Чернышевского, идеи которого глубоко проникли в их среду.
В.В. Стасов указывал, имея в виду Крамского, Репина и Перова, что под влиянием «Эстетических отношений искусства к действительности» «здоровое чувство, здоровая потребность правды и неприкрашенности все более и более укреплялось в среде новых русских художников».
В одном из своих писем 1885 года И.Н. Крамской писал: «…русское искусство тенденциозно… я разумею следующее отношение художника к действительности. Художник как гражданин и человек, кроме того, что он художник, принадлежа известному времени, непременно что-нибудь любит и что-нибудь ненавидит. Предполагается, что он любит то. что достойно, и ненавидит то, что того заслуживает. Любовь и ненависть не суть логические выводы, а чувства. Ему остается только быть искренним, чтобы быть тенденциозным».
В эстетической теории Чернышевского Стасов видел один из самых верных задатков самостоятельности национального развития нашего искусства
Оспаривая утверждение французского художника Курбе, заявившего на художественном конгрессе в Антверпене в 1881 году о том, что именно он, Курбе, явился провозвестником реалистического европейского искусства, Стасов подчеркнул: «Ни Курбе, ни вся остальная Европа тогда не могла, конечно, и подозревать, что у нас, помимо всех Прудонов и Курбе, был свой критик и философ искусства, могучий, смелый, самостоятельный и оригинальный не меньше их всех, пошедший… еще дальше и последовательнее их. Это… автор, который еще в 1855 году выпустил в свет… полную силы мысли и энергической независимости книгу: «Эстетические отношения искусства к действительности»… проповедь ее не была потеряна в пустыне… то, что в ней было хорошего, важного, драгоценнейшего, бог знает какими таинственными, незримыми каналами просачивалось и проникало туда, где всего более было нужно, – к художникам».
Начиная с пятидесятых годов, русское изобразительное искусство на дальнейших этапах своего развития перекликается с могучей проповедью Чернышевского Общеизвестно, как велика была роль его заветов в годы организации передовыми художниками первоначально артели, а затем Товарищества передвижников. Как раз в десятилетний промежуток между появлением первого и второго изданий диссертации Чернышевского (1855–1865 гг.) протекало формирование артели.
Говоря об этом этапе в развитии русского изобразительного искусства, В. Стасов писал позднее: «Двадцатилетняя молодежь возмутилась теми «программами» на высшую золотую медаль (с поездкой за границу), которые крепко, мирно и счастливо навязывались ученикам академическим в продолжение ста лет, еще со времен Екатерины II. Движимые духом времени и проснувшимся тогда в России чувством самосознания, они отказались от Академии, наград и заграницы, устроили свою собственную Артель, нечто вроде «фаланстера», а lа Чернышевский, и стали жить и работать вместе».
И.Е. Репин свидетельствует, что объединенные под руководством Крамского члены артели горячо обсуждали трактат Чернышевского на творческих вечерах.
Мысли русских художников об искусстве перекликаются с основными положениями эстетики Чернышевского, который требовал от произведений искусства прежде всего идейности, содержательности.
Основное положение эстетики Чернышевского – «прекрасное есть жизнь» – находило последовательное воплощение в творческой практике лучших русских художников.
ХХIII. Кругозор ученого и публициста
– С технической стороны оно будет верно идеям красоты, которым служили Рафаэль и его современники… Соединить рафаэлевскую технику с идеями новой цивилизации – вот задача искусства в настоящее время. Прибавлю вам, что искусство тогда возвратит себе значение в общественной жизни, которого не имеет теперь, потому что не удовлетворяет потребностям людей. Я, знаете ли, боюсь, как бы не подвергнуться гонению, – ведь искусство, развитию которого я буду служить, будет вредно для предрассудков и преданий, – это заметят, скажут, что оно стремится преобразовывать жизнь, – и знаете, ведь эти враги искусства будут говорить правду: оно действительно так.
– Ну, этого не опасайтесь, – заметил Чернышевский, – смысла долго не поймет никто из тех, кому неприятен был бы смысл, о котором вы говорите. Вас будут преследовать только завистники, по расчетам собственного кармана, чтобы вы не отняли у них выгодных работ и почетных мест. Да и те скоро успокоятся, убедившись, что вам неизвестно искусство бить по карманам и интриговать.
– Да, – сказал Иванов. – Доходов у них я не отобью, заказов принимать я не хочу. Вот, например, мне предлагали… но я отказался.
И он рассказал о двух громадных и чрезвычайно выгодных заказах.
– Как отказались? Зачем же? – спросил Чернышевский в совершенном изумлении и хотел убеждать Иванова изменить его решение.
– Нет, не говорите мне этого, – прервал его Иванов на первых же словах. – Каково бы ни было достоинство моей кисти, я все-таки не могу согласиться, чтобы она служила такому делу, истины которого я не признаю. Притом же я не хочу быть декоратором, для этих заказов нужна декораторская работа. И ведь я уже говорил вам, что мне теперь надобно работать над самим собою, а не над полотном.
Большие планы ставил перед собой Иванов, но силы художника были надломлены десятилетиями лишений и нужды. Ему так и не довелось претворить в жизнь свои глубокие замыслы. Не прошло и трех месяцев после этой встречи Александра Иванова с Чернышевским, как художника не стало.
И Герцен и Чернышевский – духовные наставники этого замечательного живописца и «одного из лучших людей, какие только украшают собою землю» – откликнулись на его смерть статьями, в которых они отдали должное самоотверженным творческим исканиям Александра Иванова, сумевшего преодолеть прежние заблуждения и смело вступить на новый путь.
Творческая жизнь великих русских художников-реалистов протекала под знаком непосредственного воздействия революционно-материалистической теории искусства Чернышевского, идеи которого глубоко проникли в их среду.
В.В. Стасов указывал, имея в виду Крамского, Репина и Перова, что под влиянием «Эстетических отношений искусства к действительности» «здоровое чувство, здоровая потребность правды и неприкрашенности все более и более укреплялось в среде новых русских художников».
В одном из своих писем 1885 года И.Н. Крамской писал: «…русское искусство тенденциозно… я разумею следующее отношение художника к действительности. Художник как гражданин и человек, кроме того, что он художник, принадлежа известному времени, непременно что-нибудь любит и что-нибудь ненавидит. Предполагается, что он любит то. что достойно, и ненавидит то, что того заслуживает. Любовь и ненависть не суть логические выводы, а чувства. Ему остается только быть искренним, чтобы быть тенденциозным».
В эстетической теории Чернышевского Стасов видел один из самых верных задатков самостоятельности национального развития нашего искусства
Оспаривая утверждение французского художника Курбе, заявившего на художественном конгрессе в Антверпене в 1881 году о том, что именно он, Курбе, явился провозвестником реалистического европейского искусства, Стасов подчеркнул: «Ни Курбе, ни вся остальная Европа тогда не могла, конечно, и подозревать, что у нас, помимо всех Прудонов и Курбе, был свой критик и философ искусства, могучий, смелый, самостоятельный и оригинальный не меньше их всех, пошедший… еще дальше и последовательнее их. Это… автор, который еще в 1855 году выпустил в свет… полную силы мысли и энергической независимости книгу: «Эстетические отношения искусства к действительности»… проповедь ее не была потеряна в пустыне… то, что в ней было хорошего, важного, драгоценнейшего, бог знает какими таинственными, незримыми каналами просачивалось и проникало туда, где всего более было нужно, – к художникам».
Начиная с пятидесятых годов, русское изобразительное искусство на дальнейших этапах своего развития перекликается с могучей проповедью Чернышевского Общеизвестно, как велика была роль его заветов в годы организации передовыми художниками первоначально артели, а затем Товарищества передвижников. Как раз в десятилетний промежуток между появлением первого и второго изданий диссертации Чернышевского (1855–1865 гг.) протекало формирование артели.
Говоря об этом этапе в развитии русского изобразительного искусства, В. Стасов писал позднее: «Двадцатилетняя молодежь возмутилась теми «программами» на высшую золотую медаль (с поездкой за границу), которые крепко, мирно и счастливо навязывались ученикам академическим в продолжение ста лет, еще со времен Екатерины II. Движимые духом времени и проснувшимся тогда в России чувством самосознания, они отказались от Академии, наград и заграницы, устроили свою собственную Артель, нечто вроде «фаланстера», а lа Чернышевский, и стали жить и работать вместе».
И.Е. Репин свидетельствует, что объединенные под руководством Крамского члены артели горячо обсуждали трактат Чернышевского на творческих вечерах.
Мысли русских художников об искусстве перекликаются с основными положениями эстетики Чернышевского, который требовал от произведений искусства прежде всего идейности, содержательности.
Основное положение эстетики Чернышевского – «прекрасное есть жизнь» – находило последовательное воплощение в творческой практике лучших русских художников.
ХХIII. Кругозор ученого и публициста
Одно из юношеских писем Чернышевского к родным ясно свидетельствует, как рано стал он понимать особенную важность для жизни общества таких наук, как история, политическая экономия и философия.
Узнав в 1849 году от родных, что в Казанском университете, где учился тогда его двоюродный брат А.Н. Пыпин, введено преподавание политической экономии, Чернышевский пишет им 22 ноября следующие знаменательные строки: «Что у них прибавили политическую экономию, это чудесно, потому что теперь она и история (то-есть и то и другое, как приложение философии, и вместе главные опоры, источники для философии) стоят теперь во главе всех наук. Б.ез политической экономии теперь нельзя шагу ступить в научном мире. И это не то, что мода, как говорят иные, нет, вопросы политико-экономические действительно теперь стоят на первом плане и в теории, и на практике, то-есть и в науке, и в жизни государственной».
Трудно сказать, какой из дисциплин в этой триаде отдал бы он предпочтение. В его представлении они были как бы неразрывно слиты, поскольку история и политическая экономия, как говорит он сам, суть «главные опоры и источники для философии».
История издавна была одною из самых любимых Чернышевским областей человеческого знания. Уже в его семинарских сочинениях оказывалось необыкновенное богатство исторических сведений. Не менее усердно продолжал он заниматься изучением исторических вопросов и в университетские годы.
«Можно не знать, не чувствовать влечения к изучению математики, греческого или латинского языков, химии, – писал позднее в одной из статей Чернышевский, – можно не знать тысячи наук и все-таки быть образованным человеком; но не любить истории может только человек, совершенно неразвитый умственно».
Интерес к этим наукам никогда не был у Чернышевского самоцелью. Не просто накопление знаний интересовало его, а применение этих богатств для лучшего и всестороннего понимания современной действительности, для выработки последовательно революционной теории, без помощи которой он не представлял себе успешной борьбы за светлое будущее родины.
Задачи передового историка, экономиста, философа, литератора или публициста в глазах Чернышевского были одинаковы в том смысле, что они должны были прежде всего служить интересам народа, делу развития общества, делу революции.
Эта направленность к определенной цели, последовательность и ясность позиций отразились на каждой странице его литературных, исторических, философских, политико-экономических и публицистических работ, как бы связуя их в нечто цельное и придавая им характер стройного единства.
При этом работы его в каждой из названных областей стояли на высшем уровне современной ему общественно-политической мысли, являлись новым словом в ней.
Чернышевский относился одинаково отрицательно как к «искусству для искусства», так и к «науке для науки», требуя и от художников и от ученых активного способствования развитию общества.
«…Каждое знание, – писал он в статье о сочинениях Грановского, – обращается во благо человеку, и рвение, с которым разрабатывается та или другая отрасль науки, зависит от того, в какой мере удовлетворяет она той или другой, нравственной или житейской, умственной или материальной, потребности человека. Каждое знание оказывает влияние на жизнь, и история, наука о жизни человечества, не должна остаться без влияния на его жизнь…
Главный тезис эстетического кодекса Чернышевского о необходимости вынесения писателем-мыслителем приговора изображаемым явлениям действительности совершенно созвучен тому, что говорил он и о задачах историка-мыслителя. «Первая задача истории, – указывает он, – воспроизвести жизнь, вторая, исполняемая не всеми историками, – объяснить ее; не заботясь о второй задаче, историк остается простым летописцем, и его произведение – только материал для историка или чтение для удовлетворения любопытства; думая о второй задаче, историк становится мыслителем, и его творение приобретает чрез это научное достоинство».
В статье «Г. Чичерин как публицист» (1859 г.) Чернышевский дал блестящую отповедь этому реакционному защитнику мнимой объективности в науке, показав, что историческое беспристрастие и «объективизм» на деле являются лишь маской, под которой идеологи антинародных партий проводят свои классово близкие им взгляды и теории. «Реакционеры, – говорит он, – называют историка беспристрастным тогда, когда он доказывает, что старинный порядок вещей был хорош…»
В противовес тем, кто толковал о надклассовой исторической науке, о надклассовой философии или о «беспристрастной» публицистике, Чернышевский прямо заявлял, что «ни один сколько-нибудь сносный историк не писал иначе, как для того, чтобы проводить в своей истории свои политические и общественные убеждения».
Но тогда стирается грань между наукой и публицистикой, тогда наука становится служанкою злободневных нужд общества, – возражали ему сторонники «объективизма», сторонники «бесстрастного» подхода к историческому прошлому.
На это Чернышевский отвечал, что обязанность историка не в том, чтобы, садясь за свой рабочий стол, забывать свои убеждения, – нет, это делать глупо и гадко, да и не удастся никогда сделать этого. Но ученый в своем кабинете может возвышаться над мимолетными интересами дня, господствующими над мыслью публики, может заботиться о том, чтобы не отвлекаться от общих долговечных интересов своей партии ради ее мелочных обыденных надобностей.
Подлинная объективность и беспристрастие историка зависят от того, стоит ли он на передовых, прогрессивных позициях или является защитником рутины и застоя, сознательно искажающим факты и фальсифицирующим историю.
Эту точку зрения Чернышевский распространял, разумеется, и на политическую экономию и на философию. Он отстаивал ее и в самых ранних своих рецензиях и в позднейших работах. Так, в отзыве на книгу А. Львова «О земле, как элементе богатства» («Современник», 1854 г.) Чернышевский, искусно минуя цензурные преграды, неопровержимо доказывал, что именно классовые пристрастия авторов буржуазных политико-экономических теорий были одной из главных причин, замедливших естественное и успешное развитие этой науки.
Вот ход его доказательств. «Исследователь истины должен искать только истины, а не того, чтобы истина была такова, а не инакова; он не должен содрогаться от мысли о том, что получится в ответ. Математику все равно, положительное или отрицательное количество получится в результате; ему всякий вывод хорош и мил, лишь бы только был истинен. Положение того, кто исследует исторические и, тем более, политико-экономические вопросы, совершенно не таково. Он не может не желать благоприятного ответа. Желание не может не иметь влияния на вывод. Куда хочется придти, туда тянет идти.
Если мы не имеем возможности, то не имеем и права не желать благого для человека. Пусть эта любовь замедляет путь к строгой истине; без нее мы и не пошли бы к истине: кто не любит человека, тот не будет и думать о человеке. Но есть другого рода привязанность, мелочная, жалкая в деле науки: это – привязанность к своим личным выгодам и к выгодам своих однокашников[39], хотя б они находились в противоположности с благом народа и государства. А этим пристрастием большая часть людей скованы в своих суждениях и исследованиях».
Именно классовое своекорыстие авторов господствовавших тогда политико-экономических теорий тормозило развитие этой науки, тянуло ее назад. Обличая западноевропейских буржуазных экономистов, «загрязняющих» науку, – всех этих Бастиа, Росси, Шевалье и других, – Чернышевский замечает, что они сильны лишь в одном искусстве, в искусстве «говорить только о том и только то, что полезно для них самих и для их однокашников». Это «искусство», по словам (Чернышевского, состояло в том, чтобы «для отвлечения науки от других вопросов переисследовать уже давно решенное, по мере возможности сглаживать в решении то, от чего еще могут поперхнуться их однокашники, и, по мере способностей, доказывать, что фабричному рабочему жить лучше, нежели фабриканту».
В статье «Антропологический принцип в философии» (1860 г.) Чернышевский также вскрывает классовую природу философских систем конца XVIII и начала XIX века, указывая, что «политические теории, да и всякие вообще философские учения создавались всегда под сильнейшим влиянием того общественного положения, к которому принадлежали, и каждый философ бывал представителем какой-нибудь из политических партий…»
Весь первый раздел этого замечательного труда Чернышевского посвящен доказательству того, что философия является дочерью «эпохи и нации, среди которой возникает», что философские теории всегда служат «отголосками исторической борьбы, имеют целью задержать или ускорить ход событий».
Так было в глубокой древности, так было в новое время, тому же закону подчинена и современная наука. На ряде примеров виднейших западноевропейских и русских философов и историков Чернышевский неоднократно иллюстрировал эту мысль, определяя, кто из них был абсолютистом, кто республиканцем, кто либералом, кто революционным демократом, кто защитником дворянства, кто поборником допетровской Руси. «Живой человек, – писал он, – не может не иметь сильных убеждений. От этих убеждений не отделается он, что бы ни стал делать: писать историю или статистику, фельетон или повесть…»
Основные исторические работы Чернышевского посвящены истории Франции конца XVIII и начала XIX века. Это может показаться парадоксальным на первый поверхностный взгляд. Мы знаем великую силу патриотизма Чернышевского, знаем, как беззаветно, преданно и страстно любил он родной народ; мы знаем, наконец, его собственные высказывания о том, что «русская история, важнейшая для нас, как своя родная, с тем вместе есть самая привлекательная для неутомимых исследователей и потому, что обещает самое обильное поле для новых открытий, самостоятельных взглядов…»
Уже эти слова показывают, что он понимал, как невозделанно еще поле отечественной истории и сколько предстоит здесь потрудиться. Ведь до последнего времени, говорит он, «между людьми, занимавшимися русскою историею и изучением русской народности, было очень мало ученых в истинном смысле слова. Эти отрасли знания возделывались у нас дилетантами, которые не могли удовлетворить не только потребностям нынешней, но и современной им науки».
А ведь Чернышевскому была близка и понятна «высокая народная гордость, живущая в каждом из нас». Он любил поднимать целину науки и еще в молодые годы мечтал о том, что внесет в нее элемент славянский, «двинет человечество по дороге несколько новой».
Однако, сознательно подчиняя свои научные интересы делу борьбы за благо родного народа, Чернышевский брался за перо, чтобы писать не об отечественной истории, а о борьбе партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X, об ученой и административной деятельности французского экономиста XVIII века Тюрго, об июльской монархии и т. д.
Вынужденный чаще всего изъясняться эзоповским языком, тут он получал хоть и относительную, но все же несколько большую свободу. А это было уже много в тех цензурных условиях, которые заставляли великого ученого и мыслителя питать особое, как он выразился однажды, пристрастие к употреблению «парабол»: «Меня упрекают за любовь к употреблению парабол. Я не спорю, прямая речь, действительно, лучше всяких приточных сказаний, но против собственной натуры, и, что еще важнее, против натуры обстоятельств идти нельзя, и потому я останусь верен своему любимому способу объяснений…»
Анализируя исторические события в «чужеземных» странах, Чернышевский мог иногда изменять этому «любимому» способу объяснений. И он блестяще использовал подобную возможность в ряде статей, хотя и тут красный карандаш цензора пресекал иногда его рассуждения или нещадно уродовал их.
Двумя статьями о Кавеньяке был начат в «Современнике» в 1858 году цикл замечательных исторических работ Чернышевского. Названные статьи были приурочены им как раз к десятилетию буржуазно-демократической революции 1848 года во Франции. «Западные» дела интересовали Чернышевского не сами по себе. В центре его внимания в то время стояли животрепещущие темы, касавшиеся русской действительности (именно с 1858 года в «Современнике» из номера в номер печатались его статьи по крестьянскому вопросу). Но на примере минувших революционных событий во Франции Чернышевский хотел наглядно показать передовым русским читателям, что ход исторического развития определяется непреложными законами классовой борьбы.
По тонкости и глубине классового анализа работа о Кавеньяке – одно из наиболее сильных произведений Чернышевского. В ней ясно показано подлинное лицо «умеренных республиканцев» и их вождя Кавеньяка, потопившего в крови восстание парижских рабочих. Чернышевский детально прослеживает главнейшие этапы революции 1848 года во Франции и клеймит нерешительность и боязливость мелкобуржуазных французских демократов.
Подводя итоги своего анализа, в конце статьи Чернышевский говорит о том, что полугодичное управление Кавеньяка и «умеренных республиканцев», расчистивших дорогу Наполеону III, «дает много уроков людям, думающим о ходе исторических событий… Нет ничего гибельнее для людей и в частной и государственной жизни, как действовать нерешительно, отталкивая от себя друзей и робея перед врагами»..
Это заключение Чернышевского было направлено против представителей русского либерализма конца пятидесятых годов, которые противостояли революционной демократии, стремившейся к свержению самодержавно-крепостнического строя России.
Последовавшие затем статьи «Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X», «Тюрго» (1858 г.) и «Июльская монархия» (1860 г.) носили тот же характер. Обращаясь к освещению западноевропейских исторических событий, Чернышевский имел в виду дать в руки русским читателям богатый материал для параллелей и аналогий. Всюду, где это было возможно, он проводил в этих статьях подобные аналогии и параллели, искусно вуалируя их и обходя таким образом цензурные преграды, препятствовавшие ему открыто писать о политических и социально-экономических явлениях тогдашней России.
Этот прием позволил Чернышевскому в период резкого обострения классовой борьбы в России выступить на страницах «Современника» с критикой политических позиций либерализма и разоблачить либералов как предателей дела народа, как прямых пособников самодержавия.
Читая «Борьбу партий…», передовые русские интеллигенты того времени понимали, что рассказ о событиях, происходивших во Франции, помогает им мысленно дорисовать знакомые черты отечественных либералов, вступивших на путь компромисса с Александром II по вопросу об отмене крепостного права, помогает глубже понять подлинную роль либеральных фразеров, чьи истинные стремления совпадали со стремлениями крепостников и состояли в желании «подчинения народа немногочисленному сословию».
Читая «Тюрго», они видели, что хотя речь в этой статье идет о гнилости и продажности монархического правительства Людовика XVI, но в сущности рассуждения автора могут быть относимы и к правительству русского «венценосца» и к монархическому образу правления вообще.
И, наконец, читая «Июльскую монархию», они невольно приходили вместе с автором к выводу, что только участие широких народных масс может обеспечить успех революционной борьбы, которая неизбежно кончается крахом, если лишена поддержки народа.
«Либералы, совершившие июльский переворот, – писал Чернышевский в статье о Кавеньяке, – не могли бы ничего сделать, если б не помогли им парижские простолюдины. Те же простолюдины дали силу людям, низвергнувшим старинное французское устройство в конце прошлого века.[40] Они же, – продолжает он, – давали силу Наполеону, пока считали его своим защитником от возвращения старого порядка дел. Когда они убедились, что Наполеон действует в свою, а не в их пользу, они покинули его, и только это охлаждение массы к Наполеону дало возможность низвергнуть его в 1814 году».
Решающую роль народа в историческом процессе Чернышевский неизменно подчеркивал и во всех других своих статьях, касались ли они вопросов литературы или политической экономии, философия или истории.
Так было на Западе, так было и в России: «…почти все драматические эпизоды в истории русского народа были совершены энергиею земледельческого населения…»
Вместе с тем Чернышевский стремился подчеркнуть и то обстоятельство, что и на Западе и в России правители и господствующие классы, добивавшиеся с помощью народа тех или иных побед в роковые исторические дни в борьбе с внешним ли врагом, или при внутренних переворотах, всякий раз обманывали потом народ и продолжали немилосердно эксплуатировать его, лишая элементарных прав на человеческое существование.
Вывод, к которому подводил читателей Чернышевский, был прост, он напрашивался сам собою. Пока дело освобождения народа не перейдет в руки самого народа, его будут вероломно обманывать монархи, помещики-крепостники, либеральные помещики-«прогрессисты» и либералы-буржуа.
Но в статьях по русской истории и в экономических работах, посвященных промышленности и сельскому хозяйству России, Чернышевскому невозможно было поставить эти точки над i. Легче было проводить подобные заключения в таких статьях, как «Кавеньяк» или «Июльская монархия». Цензура спохватилась только после того, как последняя статья была уже напечатана. В докладе, составленном в Главном управлении цензуры в июне 1860 года о направлении «Современника», была отмечена эта статья, особенно ее заключительная часть, где как раз говорилось, что «когда станет рассудительно заботиться о своем благосостоянии тот класс, с которым хотели играть кукольную комедию сен-симонисты, тогда, вероятно, будет лучше ему жить на свете, чем теперь». Полностью процитировав это заключение Чернышевского, составитель докладной записки добавляет: «Дело ясно, чего хочет автор».
Узнав в 1849 году от родных, что в Казанском университете, где учился тогда его двоюродный брат А.Н. Пыпин, введено преподавание политической экономии, Чернышевский пишет им 22 ноября следующие знаменательные строки: «Что у них прибавили политическую экономию, это чудесно, потому что теперь она и история (то-есть и то и другое, как приложение философии, и вместе главные опоры, источники для философии) стоят теперь во главе всех наук. Б.ез политической экономии теперь нельзя шагу ступить в научном мире. И это не то, что мода, как говорят иные, нет, вопросы политико-экономические действительно теперь стоят на первом плане и в теории, и на практике, то-есть и в науке, и в жизни государственной».
Трудно сказать, какой из дисциплин в этой триаде отдал бы он предпочтение. В его представлении они были как бы неразрывно слиты, поскольку история и политическая экономия, как говорит он сам, суть «главные опоры и источники для философии».
История издавна была одною из самых любимых Чернышевским областей человеческого знания. Уже в его семинарских сочинениях оказывалось необыкновенное богатство исторических сведений. Не менее усердно продолжал он заниматься изучением исторических вопросов и в университетские годы.
«Можно не знать, не чувствовать влечения к изучению математики, греческого или латинского языков, химии, – писал позднее в одной из статей Чернышевский, – можно не знать тысячи наук и все-таки быть образованным человеком; но не любить истории может только человек, совершенно неразвитый умственно».
Интерес к этим наукам никогда не был у Чернышевского самоцелью. Не просто накопление знаний интересовало его, а применение этих богатств для лучшего и всестороннего понимания современной действительности, для выработки последовательно революционной теории, без помощи которой он не представлял себе успешной борьбы за светлое будущее родины.
Задачи передового историка, экономиста, философа, литератора или публициста в глазах Чернышевского были одинаковы в том смысле, что они должны были прежде всего служить интересам народа, делу развития общества, делу революции.
Эта направленность к определенной цели, последовательность и ясность позиций отразились на каждой странице его литературных, исторических, философских, политико-экономических и публицистических работ, как бы связуя их в нечто цельное и придавая им характер стройного единства.
При этом работы его в каждой из названных областей стояли на высшем уровне современной ему общественно-политической мысли, являлись новым словом в ней.
Чернышевский относился одинаково отрицательно как к «искусству для искусства», так и к «науке для науки», требуя и от художников и от ученых активного способствования развитию общества.
«…Каждое знание, – писал он в статье о сочинениях Грановского, – обращается во благо человеку, и рвение, с которым разрабатывается та или другая отрасль науки, зависит от того, в какой мере удовлетворяет она той или другой, нравственной или житейской, умственной или материальной, потребности человека. Каждое знание оказывает влияние на жизнь, и история, наука о жизни человечества, не должна остаться без влияния на его жизнь…
Главный тезис эстетического кодекса Чернышевского о необходимости вынесения писателем-мыслителем приговора изображаемым явлениям действительности совершенно созвучен тому, что говорил он и о задачах историка-мыслителя. «Первая задача истории, – указывает он, – воспроизвести жизнь, вторая, исполняемая не всеми историками, – объяснить ее; не заботясь о второй задаче, историк остается простым летописцем, и его произведение – только материал для историка или чтение для удовлетворения любопытства; думая о второй задаче, историк становится мыслителем, и его творение приобретает чрез это научное достоинство».
В статье «Г. Чичерин как публицист» (1859 г.) Чернышевский дал блестящую отповедь этому реакционному защитнику мнимой объективности в науке, показав, что историческое беспристрастие и «объективизм» на деле являются лишь маской, под которой идеологи антинародных партий проводят свои классово близкие им взгляды и теории. «Реакционеры, – говорит он, – называют историка беспристрастным тогда, когда он доказывает, что старинный порядок вещей был хорош…»
В противовес тем, кто толковал о надклассовой исторической науке, о надклассовой философии или о «беспристрастной» публицистике, Чернышевский прямо заявлял, что «ни один сколько-нибудь сносный историк не писал иначе, как для того, чтобы проводить в своей истории свои политические и общественные убеждения».
Но тогда стирается грань между наукой и публицистикой, тогда наука становится служанкою злободневных нужд общества, – возражали ему сторонники «объективизма», сторонники «бесстрастного» подхода к историческому прошлому.
На это Чернышевский отвечал, что обязанность историка не в том, чтобы, садясь за свой рабочий стол, забывать свои убеждения, – нет, это делать глупо и гадко, да и не удастся никогда сделать этого. Но ученый в своем кабинете может возвышаться над мимолетными интересами дня, господствующими над мыслью публики, может заботиться о том, чтобы не отвлекаться от общих долговечных интересов своей партии ради ее мелочных обыденных надобностей.
Подлинная объективность и беспристрастие историка зависят от того, стоит ли он на передовых, прогрессивных позициях или является защитником рутины и застоя, сознательно искажающим факты и фальсифицирующим историю.
Эту точку зрения Чернышевский распространял, разумеется, и на политическую экономию и на философию. Он отстаивал ее и в самых ранних своих рецензиях и в позднейших работах. Так, в отзыве на книгу А. Львова «О земле, как элементе богатства» («Современник», 1854 г.) Чернышевский, искусно минуя цензурные преграды, неопровержимо доказывал, что именно классовые пристрастия авторов буржуазных политико-экономических теорий были одной из главных причин, замедливших естественное и успешное развитие этой науки.
Вот ход его доказательств. «Исследователь истины должен искать только истины, а не того, чтобы истина была такова, а не инакова; он не должен содрогаться от мысли о том, что получится в ответ. Математику все равно, положительное или отрицательное количество получится в результате; ему всякий вывод хорош и мил, лишь бы только был истинен. Положение того, кто исследует исторические и, тем более, политико-экономические вопросы, совершенно не таково. Он не может не желать благоприятного ответа. Желание не может не иметь влияния на вывод. Куда хочется придти, туда тянет идти.
Если мы не имеем возможности, то не имеем и права не желать благого для человека. Пусть эта любовь замедляет путь к строгой истине; без нее мы и не пошли бы к истине: кто не любит человека, тот не будет и думать о человеке. Но есть другого рода привязанность, мелочная, жалкая в деле науки: это – привязанность к своим личным выгодам и к выгодам своих однокашников[39], хотя б они находились в противоположности с благом народа и государства. А этим пристрастием большая часть людей скованы в своих суждениях и исследованиях».
Именно классовое своекорыстие авторов господствовавших тогда политико-экономических теорий тормозило развитие этой науки, тянуло ее назад. Обличая западноевропейских буржуазных экономистов, «загрязняющих» науку, – всех этих Бастиа, Росси, Шевалье и других, – Чернышевский замечает, что они сильны лишь в одном искусстве, в искусстве «говорить только о том и только то, что полезно для них самих и для их однокашников». Это «искусство», по словам (Чернышевского, состояло в том, чтобы «для отвлечения науки от других вопросов переисследовать уже давно решенное, по мере возможности сглаживать в решении то, от чего еще могут поперхнуться их однокашники, и, по мере способностей, доказывать, что фабричному рабочему жить лучше, нежели фабриканту».
В статье «Антропологический принцип в философии» (1860 г.) Чернышевский также вскрывает классовую природу философских систем конца XVIII и начала XIX века, указывая, что «политические теории, да и всякие вообще философские учения создавались всегда под сильнейшим влиянием того общественного положения, к которому принадлежали, и каждый философ бывал представителем какой-нибудь из политических партий…»
Весь первый раздел этого замечательного труда Чернышевского посвящен доказательству того, что философия является дочерью «эпохи и нации, среди которой возникает», что философские теории всегда служат «отголосками исторической борьбы, имеют целью задержать или ускорить ход событий».
Так было в глубокой древности, так было в новое время, тому же закону подчинена и современная наука. На ряде примеров виднейших западноевропейских и русских философов и историков Чернышевский неоднократно иллюстрировал эту мысль, определяя, кто из них был абсолютистом, кто республиканцем, кто либералом, кто революционным демократом, кто защитником дворянства, кто поборником допетровской Руси. «Живой человек, – писал он, – не может не иметь сильных убеждений. От этих убеждений не отделается он, что бы ни стал делать: писать историю или статистику, фельетон или повесть…»
Основные исторические работы Чернышевского посвящены истории Франции конца XVIII и начала XIX века. Это может показаться парадоксальным на первый поверхностный взгляд. Мы знаем великую силу патриотизма Чернышевского, знаем, как беззаветно, преданно и страстно любил он родной народ; мы знаем, наконец, его собственные высказывания о том, что «русская история, важнейшая для нас, как своя родная, с тем вместе есть самая привлекательная для неутомимых исследователей и потому, что обещает самое обильное поле для новых открытий, самостоятельных взглядов…»
Уже эти слова показывают, что он понимал, как невозделанно еще поле отечественной истории и сколько предстоит здесь потрудиться. Ведь до последнего времени, говорит он, «между людьми, занимавшимися русскою историею и изучением русской народности, было очень мало ученых в истинном смысле слова. Эти отрасли знания возделывались у нас дилетантами, которые не могли удовлетворить не только потребностям нынешней, но и современной им науки».
А ведь Чернышевскому была близка и понятна «высокая народная гордость, живущая в каждом из нас». Он любил поднимать целину науки и еще в молодые годы мечтал о том, что внесет в нее элемент славянский, «двинет человечество по дороге несколько новой».
Однако, сознательно подчиняя свои научные интересы делу борьбы за благо родного народа, Чернышевский брался за перо, чтобы писать не об отечественной истории, а о борьбе партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X, об ученой и административной деятельности французского экономиста XVIII века Тюрго, об июльской монархии и т. д.
Вынужденный чаще всего изъясняться эзоповским языком, тут он получал хоть и относительную, но все же несколько большую свободу. А это было уже много в тех цензурных условиях, которые заставляли великого ученого и мыслителя питать особое, как он выразился однажды, пристрастие к употреблению «парабол»: «Меня упрекают за любовь к употреблению парабол. Я не спорю, прямая речь, действительно, лучше всяких приточных сказаний, но против собственной натуры, и, что еще важнее, против натуры обстоятельств идти нельзя, и потому я останусь верен своему любимому способу объяснений…»
Анализируя исторические события в «чужеземных» странах, Чернышевский мог иногда изменять этому «любимому» способу объяснений. И он блестяще использовал подобную возможность в ряде статей, хотя и тут красный карандаш цензора пресекал иногда его рассуждения или нещадно уродовал их.
Двумя статьями о Кавеньяке был начат в «Современнике» в 1858 году цикл замечательных исторических работ Чернышевского. Названные статьи были приурочены им как раз к десятилетию буржуазно-демократической революции 1848 года во Франции. «Западные» дела интересовали Чернышевского не сами по себе. В центре его внимания в то время стояли животрепещущие темы, касавшиеся русской действительности (именно с 1858 года в «Современнике» из номера в номер печатались его статьи по крестьянскому вопросу). Но на примере минувших революционных событий во Франции Чернышевский хотел наглядно показать передовым русским читателям, что ход исторического развития определяется непреложными законами классовой борьбы.
По тонкости и глубине классового анализа работа о Кавеньяке – одно из наиболее сильных произведений Чернышевского. В ней ясно показано подлинное лицо «умеренных республиканцев» и их вождя Кавеньяка, потопившего в крови восстание парижских рабочих. Чернышевский детально прослеживает главнейшие этапы революции 1848 года во Франции и клеймит нерешительность и боязливость мелкобуржуазных французских демократов.
Подводя итоги своего анализа, в конце статьи Чернышевский говорит о том, что полугодичное управление Кавеньяка и «умеренных республиканцев», расчистивших дорогу Наполеону III, «дает много уроков людям, думающим о ходе исторических событий… Нет ничего гибельнее для людей и в частной и государственной жизни, как действовать нерешительно, отталкивая от себя друзей и робея перед врагами»..
Это заключение Чернышевского было направлено против представителей русского либерализма конца пятидесятых годов, которые противостояли революционной демократии, стремившейся к свержению самодержавно-крепостнического строя России.
Последовавшие затем статьи «Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X», «Тюрго» (1858 г.) и «Июльская монархия» (1860 г.) носили тот же характер. Обращаясь к освещению западноевропейских исторических событий, Чернышевский имел в виду дать в руки русским читателям богатый материал для параллелей и аналогий. Всюду, где это было возможно, он проводил в этих статьях подобные аналогии и параллели, искусно вуалируя их и обходя таким образом цензурные преграды, препятствовавшие ему открыто писать о политических и социально-экономических явлениях тогдашней России.
Этот прием позволил Чернышевскому в период резкого обострения классовой борьбы в России выступить на страницах «Современника» с критикой политических позиций либерализма и разоблачить либералов как предателей дела народа, как прямых пособников самодержавия.
Читая «Борьбу партий…», передовые русские интеллигенты того времени понимали, что рассказ о событиях, происходивших во Франции, помогает им мысленно дорисовать знакомые черты отечественных либералов, вступивших на путь компромисса с Александром II по вопросу об отмене крепостного права, помогает глубже понять подлинную роль либеральных фразеров, чьи истинные стремления совпадали со стремлениями крепостников и состояли в желании «подчинения народа немногочисленному сословию».
Читая «Тюрго», они видели, что хотя речь в этой статье идет о гнилости и продажности монархического правительства Людовика XVI, но в сущности рассуждения автора могут быть относимы и к правительству русского «венценосца» и к монархическому образу правления вообще.
И, наконец, читая «Июльскую монархию», они невольно приходили вместе с автором к выводу, что только участие широких народных масс может обеспечить успех революционной борьбы, которая неизбежно кончается крахом, если лишена поддержки народа.
«Либералы, совершившие июльский переворот, – писал Чернышевский в статье о Кавеньяке, – не могли бы ничего сделать, если б не помогли им парижские простолюдины. Те же простолюдины дали силу людям, низвергнувшим старинное французское устройство в конце прошлого века.[40] Они же, – продолжает он, – давали силу Наполеону, пока считали его своим защитником от возвращения старого порядка дел. Когда они убедились, что Наполеон действует в свою, а не в их пользу, они покинули его, и только это охлаждение массы к Наполеону дало возможность низвергнуть его в 1814 году».
Решающую роль народа в историческом процессе Чернышевский неизменно подчеркивал и во всех других своих статьях, касались ли они вопросов литературы или политической экономии, философия или истории.
Так было на Западе, так было и в России: «…почти все драматические эпизоды в истории русского народа были совершены энергиею земледельческого населения…»
Вместе с тем Чернышевский стремился подчеркнуть и то обстоятельство, что и на Западе и в России правители и господствующие классы, добивавшиеся с помощью народа тех или иных побед в роковые исторические дни в борьбе с внешним ли врагом, или при внутренних переворотах, всякий раз обманывали потом народ и продолжали немилосердно эксплуатировать его, лишая элементарных прав на человеческое существование.
Вывод, к которому подводил читателей Чернышевский, был прост, он напрашивался сам собою. Пока дело освобождения народа не перейдет в руки самого народа, его будут вероломно обманывать монархи, помещики-крепостники, либеральные помещики-«прогрессисты» и либералы-буржуа.
Но в статьях по русской истории и в экономических работах, посвященных промышленности и сельскому хозяйству России, Чернышевскому невозможно было поставить эти точки над i. Легче было проводить подобные заключения в таких статьях, как «Кавеньяк» или «Июльская монархия». Цензура спохватилась только после того, как последняя статья была уже напечатана. В докладе, составленном в Главном управлении цензуры в июне 1860 года о направлении «Современника», была отмечена эта статья, особенно ее заключительная часть, где как раз говорилось, что «когда станет рассудительно заботиться о своем благосостоянии тот класс, с которым хотели играть кукольную комедию сен-симонисты, тогда, вероятно, будет лучше ему жить на свете, чем теперь». Полностью процитировав это заключение Чернышевского, составитель докладной записки добавляет: «Дело ясно, чего хочет автор».