Страница:
Сазонов взял свободный стул и с нарочитой медлительностью установил его возле распахнутой двери кабинета Резникова, уселся на нем, вольготно откинувшись на спинку стула и закинув одну ногу на другую. И все же, несмотря на свободную позу, в его фигуре чувствовалась тренированная насторожённость. Отвернувшись к окну, он небрежно сказал не то себе, не то Преображенскому с Басовым:
— Ничего, подожду…
И он сидел возле двери и ждал — неподвижный, отрешённый. Преображенский и Басов молчаливо занимались своим обычным канцелярским делом и, казалось, напрочь забыли о нем. Тихо скрипели перья, так же тихо, по-канцелярски, шуршали бумажные листы, лишь изредка кто-нибудь из них отрывал глаза от бумаги, и тогда они перебрасывались двумя-тремя малозначащими фразами, смысл которых Сазонову был почти непонятен. Их, видимо, забавляло то, как он старался вникнуть в их разговор и никак не мог уяснить его. Сазонову была непонятна эта кабинетная неслышная работа, эта бумажная жизнь, но больше всего ему непонятно было то дело, которым они, по-видимому старательно, занимались.
День, истекая безоблачной белизной, медленно мерк за окном, а Резников все не приходил.
Сазонову очень хотелось закурить, но он не решался это сделать, так как Преображенский все время кутал шею шарфом и время от времени покашливал. Правда, кашель у него странно походил на короткий и хлипкий смешок.
Наконец Сазонов не выдержал, достал из кармана кисет, осторожно, чтобы не потерять ни крупинки, насыпал на газетный обрывок махорки, свернул цигарку и покосился на склонившихся над папками и бумагами Басова и Преображенского. И, держа на виду самокрутку, небрежно обронил:
— Не будете возражать?
— Что? — не понял Басов, с трудом оторвавшись от бумаг.
— Закурю, — кратко объяснил Сазонов.
— Ах, вы вон о чем! — вопросительно покосился Басов на своего коллегу, но, не получив ответа, кивнул головой: — Да-да, курите.
Сазонов неторопливо чиркнул спичкой, поднёс огонь к цигарке и с наслаждением затянулся. Щурясь от едкого самосадного дыма, он как бы от нечего делать беспечно спросил:
— Что-то я не пойму, как вы работаете. Без регламента.
Он что у вас, всегда так поздно приходит? Сазонов знал, что многие не любят отвечать на вопросы — в вопросе есть что-то от допроса, — вот почему надо каждого разговорить. Похоже, что Басова можно, хотя на первый раз он и ответил уклончиво:
— По-разному.
Сазонов понимающе и сочувственно покачал головой. Преображенский выпрямился, удивлённо взметнул брови и. вынув из кармашка мундира большие часы-луковицу, взглянул на циферблат.
— В общем-то довольно странно… — обратился он к Басову, не обращая внимания на Сазонова. — Я, пожалуй, схожу к нему…
С молчаливого согласия Басова он поспешно ушёл. И долго не возвращался.
Сазонов по-прежнему сидел у двери кабинета и смотрел на тяжеленный сейф, который он принудил сам себя охранять. В сердце его все сильнее закрадывалась тревога: «Что-то здесь не так… Что-то я не то делаю… Должно быть, не сейф нужно сторожить — он без ног, не убежит, — а искать Резникова…»
Преображенский вернулся через час. Концы шарфа у него растерянно развевались, ворот мундира расстегнут — видать, спешил. Лицо было перепуганное.
— Его нет! — выдохнул он с порога. — Представляете? Нет! Я стучал в окно — никто не отзывается… Подёргал дверь, а она не заперта. Вошёл — никого… Я к соседям — и те не видели…
Преображенский ещё что-то сбивчиво рассказывал Сазонову и Басову, желая, чтобы его поняли, объяснили, Загадочное исчезновение всегда пунктуального начальника. А Сазонов тем временем подошёл к телефону и попросил срочно соединить его с Фроловым. Фролов, к счастью, оказался на месте.
— Товарищ Фролов, беда! — глухим от волнения голосом доложил Сазонов.
— Я в оперативном отделе…
— Ждите! — коротко бросил в трубку Фролов.
Минут через двадцать появился сам в сопровождении трех чекистов.
— В чем дело? — с порога спросил он, обращаясь ко всем сразу.
— Похоже, что-то случилось… что-то ужасное… — начал объяснять Преображенский, с какой-то боязливой искательностью ловя взгляд сурового Фролова. — Понимаете, Василия Васильевича, начальника оперативного отдела, нет дома… не обнаружилось. — И тут же торопливо и смятенно прибавил: — Вы представляете — нет! — На его самоуверенном лице вместо обычной усмешки проступило беспомощное недоумение.
— Ну и что из этого? — спокойно спросил Фролов.
— Как «что»?.. — удивился Преображенский. — Вчера мы сидели допоздна, и он сказал, что сегодня придёт несколько позже. Он не пришёл, и я подумал, что Василий Васильевич прямо из дому отправился на заседание Реввоенсовета… Уже вечер, а его нет. В Реввоенсовете он не докладывал. Понимаете?.. Я ходил к нему домой, дверь не заперта, а его — нет…
— Та-ак, — нахмурился Фролов. — Где он живёт?
— На Лыбедской… Значит, так. Надо пройти по Анненской, свернуть на Левашовскую… Нет, вы не найдёте! Я покажу! — старательно пытался теперь помочь чекистам Преображенский.
— Другой ключ от сейфа у кого? — все так же угрюмо спросил Фролов: в его душу закрадывалась тревога.
— Другой ключ? — удивлённо переспросил Преображенский, словно никак не мог понять, при чем тут какой-то ключ, если исчез, может быть, погиб человек, но затем он стал словоохотливо объяснять: — Ах, да! От сейфа? Видите ли… да, действительно было два ключа. Но Василий Васильевич, он такой рассеянный…
— Вы, пожалуйста, покороче, — нетерпеливо попросил Фролов.
— Василий Васильевич один ключ совсем недавно потерял, — пришёл на помощь Преображенскому Басов, — и стал пользоваться тем, что находился у коменданта штаба.
— Не знаете, может быть, он вчера сдал его коменданту?
— Разрешите, я проверю, — предложил Преображенский; ему хотелось что-то делать, как-то действовать.
Фролов кивнул. Преображенский торопливо вышел, следом за ним, повинуясь взгляду Фролова, шагнул один из чекистов.
Ждать пришлось недолго — вскоре они вернулись. Преображенский растерянно развёл руками и огорчённо доложил:
— Нет, вчера Василий Васильевич ключ не оставлял.
Больше ничего не оставалось — надо было искать Резникова.
Фролов оставил Сазонова сторожить сейф, а сам вместе с помощниками, в сопровождении растерянного Преображенского, отправился на Лыбедскую.
Они прошли по безлюдным, мощённым булыжником Анненской и Левашовской, пересекли пустырь и оказались возле небольшого кирпичного домика с тёмными оконцами. На город опустились зеленые сумерки.
— Здесь! — показал на домик Преображенский.
Фролов бесшумно поднялся на крыльцо. Внимательно осмотрел дверь. Толкнул. Она с тонким жалобным скрипом открылась.
Вспыхнул фонарь. Тонкий луч заскользил по стенам коридора, затем по комнате… Вот в световом овале оказалась высокая из цветного стекла, керосиновая лампа. Фролов зажёг её. Передал фонарь пожилому чекисту, коротко приказал:
— Осмотрите чердак!
Остальных двух чекистов он направил к соседям Резникова. Они должны были выяснить у них все подробности его жизни, привычек, установить, кто к нему ходил, с кем он водил знакомство. Фролов подчеркнул, что в таких делах нет мелочей, что нужно не допрашивать, а беседовать, и тогда соседи обязательно что-то вспомнят, расскажут! А сам стал внимательно присматриваться к обстановке в комнате. Ничего особенного — стол, кровать, стулья. Но вот взгляд его задержался на лежащем на боку стуле, очевидно опрокинутом впопыхах. «Это уже что-то значит», — с привычной деловитостью отметил он. Затем тщательно осмотрел стены, углы комнаты, пол, пытаясь найти ещё какие-нибудь следы. Он знал по опыту цену каждой мелочи, которые при правильном, умелом осмыслении могут рассказать многое. Но больше ничего примечательного он в комнате не обнаружил. В остальном, в общем, был порядок, неуютная, холостяцкая чистота.
— Товарищ Фролов! — донёсся из коридора голос пожилого чекиста. — Подите-ка сюда!
Фролов прошёл в коридор, следом за ним — неуверенной походкой Преображенский. Пока осматривали жилище Резникова, он бесшумной и почтительной тенью ходил за Фроловым, ожидая от того незамедлительного ответа на все смутившие его канцелярский покой вопросы. Собственно, и вопросов этих было немного: жив ли Резников? убит ли? и почему заинтересовались его сейфом? Он чувствовал, что присутствует при каких-то важных событиях, и это ему нравилось. Он пытался прочесть на лице Фролова хоть что-нибудь, но лицо у того было бесстрастно-каменным.
И тут Преображенский вдруг увидел в световом пятне нож и обрадованно закричал:
— Смотрите!
Но Фролов уже присел на корточки возле ножа и внимательно его осматривал. Нож был короткий с наискось спиленным острым лезвием, с рукояткой, обмотанной кожей, — обыкновенный сапожный нож. «Откуда он у Резникова дома? Почему на полу?» — мгновенно промелькнуло в мыслях у Фролова.
Чекист прежде всего должен замечать то, что ему непонятно. А здесь многое непонятно.
Сидя так, на корточках, Фролов взглянул на входную дверь и защёлку замка. Попросил посветить ему. Преображенский поспешно поднёс резниковскую лампу к двери. Дверь оказалась старой, сильно разбухшей. Фролов внимательно осмотрел замок, узкое отверстие для ключа, защёлку. И сквозь зубы сдержанно хмыкнул, вынул чистый носовой платок из кармана и осторожно, боясь дотронуться до ножа, завернул его.
— Ну что ж, пошли! — недовольно сказал он сотрудникам. — Квартиру заприте и опечатайте.
Ему было ясно, что ничего особенного, никаких мелочей или следов он больше здесь не обнаружит.
— Простите. Вы думаете, это убийство? — тихим голосом спросил ещё больше присмиревший Преображенский. Его поразил нож, с такой тщательностью завёрнутый в платок.
— Нет, я так не думаю, — сдержанно ответил Фролов.
— Но… этот нож… — ещё более растерялся Преображенский, Фролов усмехнулся. Пожал плечами. И бесшумно шагнул в темень. За ним-с готовой поспешностью и Преображенский.
За то время, пока они находились на квартире Резникова, небо вызвездило. По всему Киеву в окнах сияли огни — город не мог заснуть, город не хотел спать.
Едва ли не около полуночи чекисты с Фроловым вернулись в штаб армии. Сазонов все так же недвижно сидел в кабинете — Резникова, возле сейфа.
Вызвали коменданта штаба, потом разыскали и привезли сонного слесаря, который больше часа угрюмо колдовал над сейфом. Наконец толстая, ленивая дверца с бесшумной тяжестью открылась. Внутри шкафа зияла пустота.
— Здесь ничего нет! — угрюмо сказал Фролов. Чекисты молчали — это в какой-то степени их провал. Басов и Преображенский растерянно переглянулись. «Батюшки-светы, да как же так? — было написано в глазах Преображенского, Басов тихо пробормотал:
— Да этого не может быть… Эт-то невозможно!.. Вчера вечером Василий Васильевич на моих глазах положил сюда карты Киевского укрепрайона и последние донесения с фронта. Это какая-то мистификация…
— Я тоже… тоже это видел, — подтвердил Преображенский и, не вытерпев, перегнулся через плечо Фролова и заглянул в сейф.
Сейф зиял чёрной равнодушной темнотой.
«… Несмотря на позднюю пору, Лацис спать не ложился, ждал Фролова. Надеялся на добрые вести. Но по виду Фролова, по усталой его походке понял, что произошло то, чего он боялся больше всего и к чему все-таки не хотел быть готовым. Щукин перехитрил его. Донесение Кольцова опоздало. Опоздало на сутки, а может, и того меньше… Время выиграло схватку…
— Ну и что ты думаешь по этому поводу? — спросил Лацис, с трудом пряча свою огорченность.
Фролов сел в кресло, склонил голову и долго сидел так, молча. Затем стал тихо рассказывать:
— Судя по всему, дело было так… Около двух часов ночи Резников ушёл из штаба. Его заместитель Басов говорит, что Резников в тот вечер был заметно взволнован, а за полночь стал почему-то торопиться. Сказал, что ему нездоровится, что придёт завтра попозже, к заседанию Реввоенсовета. Это он, не любящий опаздывать!.. Ключ от его квартиры находился у соседки — она накануне убирала в его комнатах и ключ оставила у себя. Без ключа Резников попасть к себе в дом не мог.
— Но дверь, ты же сказал, была не заперта?
— Да. Он открыл её вот этим ножом. — Фролов положил на стол перед Лацисом скошенный сапожный нож.
— Зачем ему это было нужно? Кадкой смысл открывать свою дверь ножом, если он мог зайти к соседке и взять ключ?
— Зайти к соседке — это значило потерять какое-то время. Он у соседки столовался и зачастую ужинал довольно поздно, иногда за полночь. За все хлопоты он платил… Если бы он пришёл за ключом, соседка усадила бы его ужинать…
— Он мог бы и отказаться. Сослаться на отсутствие аппетита, на нездоровье, ещё на что-то…
— Все это тоже требует времени. А он торопился — светает сейчас рано…
— Опрокинутый стул? Как он вписывается в твою версию?
Лацис нервно ходил по кабинету и изредка на ходу бросал свои вопросы.
— Резников не зажигал в комнате огня. Он зашёл домой, чтобы переодеться…
— Не очень убедительно. В своей комнате, где я знаю, как расставлена мебель, я вряд ли свалю стул даже в полной темноте.
— Но он торопился. И нервничал. Ему необходимо было выйти из города в темноте… И он успел, он вышел из города ещё до рассвета. Я отдал распоряжение Особым отделам всех фронтовых дивизий задержать его. Указал приметы. Где-то же он будет переходить линию фронта…
— Может быть… Может быть… — задумчиво расхаживая по кабинету, тихо говорил Лацис. — Василий Васильевич… Николай Николаевич…
— Что?
— Похоже!.. Очень похоже, что ты прав…
Купола Софийского собора на фоне ночного неба были иссиня-чёрными, они уже не отливали золотом, не сияли, — а тихо меркли, как угли в угасающем костре.
— Вызови Басова! — не оборачиваясь, попросил Лацис и, не дожидаясь ответа, добавил: — Пусть срочно зайдёт ко мне!..
Басов словно ждал звонка Лациса и пришёл довольно скоро. Остановился посредине кабинета, вопросительно смотрел на Лациса.
— Владимир Петрович. Предположим, что карты Киевского укрепрайона оказались у врага, — устало сказал Лацис. — Что можно предпринять, чтобы свести к минимуму урон от утечки этих сведений?.. Ну, скажем, передислокация войск?.. Перестройка оборонительных линий?..
Басов чуть снисходительно посмотрел на Лациса:
— Если говорить честно…
— Да-да, именно… честно!..
— Кардинально ничего нельзя изменить, к сожалению. Для перестройки всей оборонительной линии понадобился бы не один месяц, — доверительно сказал Басов. — Впрочем, некоторые мысли у меня по этому поводу есть, и я хотел бы их сегодня же… да-да, уже сегодня доложить Реввоенсовету… если… если, конечно, вы, так же как и я, думаете, что это предательство! — Он сделал нажим на последнем слове.
Лацис долго молчал. Затем твёрдо сказал:
— К сожалению, ничего другого мы предположить не можем, кроме этого… — и добавил: — Впрочем, я назвал бы это другим словом. Резников — не предатель. Он, видимо, был просто враг, а мы этого вовремя не угадали… Хорошо замаскированный враг?
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
— Ничего, подожду…
И он сидел возле двери и ждал — неподвижный, отрешённый. Преображенский и Басов молчаливо занимались своим обычным канцелярским делом и, казалось, напрочь забыли о нем. Тихо скрипели перья, так же тихо, по-канцелярски, шуршали бумажные листы, лишь изредка кто-нибудь из них отрывал глаза от бумаги, и тогда они перебрасывались двумя-тремя малозначащими фразами, смысл которых Сазонову был почти непонятен. Их, видимо, забавляло то, как он старался вникнуть в их разговор и никак не мог уяснить его. Сазонову была непонятна эта кабинетная неслышная работа, эта бумажная жизнь, но больше всего ему непонятно было то дело, которым они, по-видимому старательно, занимались.
День, истекая безоблачной белизной, медленно мерк за окном, а Резников все не приходил.
Сазонову очень хотелось закурить, но он не решался это сделать, так как Преображенский все время кутал шею шарфом и время от времени покашливал. Правда, кашель у него странно походил на короткий и хлипкий смешок.
Наконец Сазонов не выдержал, достал из кармана кисет, осторожно, чтобы не потерять ни крупинки, насыпал на газетный обрывок махорки, свернул цигарку и покосился на склонившихся над папками и бумагами Басова и Преображенского. И, держа на виду самокрутку, небрежно обронил:
— Не будете возражать?
— Что? — не понял Басов, с трудом оторвавшись от бумаг.
— Закурю, — кратко объяснил Сазонов.
— Ах, вы вон о чем! — вопросительно покосился Басов на своего коллегу, но, не получив ответа, кивнул головой: — Да-да, курите.
Сазонов неторопливо чиркнул спичкой, поднёс огонь к цигарке и с наслаждением затянулся. Щурясь от едкого самосадного дыма, он как бы от нечего делать беспечно спросил:
— Что-то я не пойму, как вы работаете. Без регламента.
Он что у вас, всегда так поздно приходит? Сазонов знал, что многие не любят отвечать на вопросы — в вопросе есть что-то от допроса, — вот почему надо каждого разговорить. Похоже, что Басова можно, хотя на первый раз он и ответил уклончиво:
— По-разному.
Сазонов понимающе и сочувственно покачал головой. Преображенский выпрямился, удивлённо взметнул брови и. вынув из кармашка мундира большие часы-луковицу, взглянул на циферблат.
— В общем-то довольно странно… — обратился он к Басову, не обращая внимания на Сазонова. — Я, пожалуй, схожу к нему…
С молчаливого согласия Басова он поспешно ушёл. И долго не возвращался.
Сазонов по-прежнему сидел у двери кабинета и смотрел на тяжеленный сейф, который он принудил сам себя охранять. В сердце его все сильнее закрадывалась тревога: «Что-то здесь не так… Что-то я не то делаю… Должно быть, не сейф нужно сторожить — он без ног, не убежит, — а искать Резникова…»
Преображенский вернулся через час. Концы шарфа у него растерянно развевались, ворот мундира расстегнут — видать, спешил. Лицо было перепуганное.
— Его нет! — выдохнул он с порога. — Представляете? Нет! Я стучал в окно — никто не отзывается… Подёргал дверь, а она не заперта. Вошёл — никого… Я к соседям — и те не видели…
Преображенский ещё что-то сбивчиво рассказывал Сазонову и Басову, желая, чтобы его поняли, объяснили, Загадочное исчезновение всегда пунктуального начальника. А Сазонов тем временем подошёл к телефону и попросил срочно соединить его с Фроловым. Фролов, к счастью, оказался на месте.
— Товарищ Фролов, беда! — глухим от волнения голосом доложил Сазонов.
— Я в оперативном отделе…
— Ждите! — коротко бросил в трубку Фролов.
Минут через двадцать появился сам в сопровождении трех чекистов.
— В чем дело? — с порога спросил он, обращаясь ко всем сразу.
— Похоже, что-то случилось… что-то ужасное… — начал объяснять Преображенский, с какой-то боязливой искательностью ловя взгляд сурового Фролова. — Понимаете, Василия Васильевича, начальника оперативного отдела, нет дома… не обнаружилось. — И тут же торопливо и смятенно прибавил: — Вы представляете — нет! — На его самоуверенном лице вместо обычной усмешки проступило беспомощное недоумение.
— Ну и что из этого? — спокойно спросил Фролов.
— Как «что»?.. — удивился Преображенский. — Вчера мы сидели допоздна, и он сказал, что сегодня придёт несколько позже. Он не пришёл, и я подумал, что Василий Васильевич прямо из дому отправился на заседание Реввоенсовета… Уже вечер, а его нет. В Реввоенсовете он не докладывал. Понимаете?.. Я ходил к нему домой, дверь не заперта, а его — нет…
— Та-ак, — нахмурился Фролов. — Где он живёт?
— На Лыбедской… Значит, так. Надо пройти по Анненской, свернуть на Левашовскую… Нет, вы не найдёте! Я покажу! — старательно пытался теперь помочь чекистам Преображенский.
— Другой ключ от сейфа у кого? — все так же угрюмо спросил Фролов: в его душу закрадывалась тревога.
— Другой ключ? — удивлённо переспросил Преображенский, словно никак не мог понять, при чем тут какой-то ключ, если исчез, может быть, погиб человек, но затем он стал словоохотливо объяснять: — Ах, да! От сейфа? Видите ли… да, действительно было два ключа. Но Василий Васильевич, он такой рассеянный…
— Вы, пожалуйста, покороче, — нетерпеливо попросил Фролов.
— Василий Васильевич один ключ совсем недавно потерял, — пришёл на помощь Преображенскому Басов, — и стал пользоваться тем, что находился у коменданта штаба.
— Не знаете, может быть, он вчера сдал его коменданту?
— Разрешите, я проверю, — предложил Преображенский; ему хотелось что-то делать, как-то действовать.
Фролов кивнул. Преображенский торопливо вышел, следом за ним, повинуясь взгляду Фролова, шагнул один из чекистов.
Ждать пришлось недолго — вскоре они вернулись. Преображенский растерянно развёл руками и огорчённо доложил:
— Нет, вчера Василий Васильевич ключ не оставлял.
Больше ничего не оставалось — надо было искать Резникова.
Фролов оставил Сазонова сторожить сейф, а сам вместе с помощниками, в сопровождении растерянного Преображенского, отправился на Лыбедскую.
Они прошли по безлюдным, мощённым булыжником Анненской и Левашовской, пересекли пустырь и оказались возле небольшого кирпичного домика с тёмными оконцами. На город опустились зеленые сумерки.
— Здесь! — показал на домик Преображенский.
Фролов бесшумно поднялся на крыльцо. Внимательно осмотрел дверь. Толкнул. Она с тонким жалобным скрипом открылась.
Вспыхнул фонарь. Тонкий луч заскользил по стенам коридора, затем по комнате… Вот в световом овале оказалась высокая из цветного стекла, керосиновая лампа. Фролов зажёг её. Передал фонарь пожилому чекисту, коротко приказал:
— Осмотрите чердак!
Остальных двух чекистов он направил к соседям Резникова. Они должны были выяснить у них все подробности его жизни, привычек, установить, кто к нему ходил, с кем он водил знакомство. Фролов подчеркнул, что в таких делах нет мелочей, что нужно не допрашивать, а беседовать, и тогда соседи обязательно что-то вспомнят, расскажут! А сам стал внимательно присматриваться к обстановке в комнате. Ничего особенного — стол, кровать, стулья. Но вот взгляд его задержался на лежащем на боку стуле, очевидно опрокинутом впопыхах. «Это уже что-то значит», — с привычной деловитостью отметил он. Затем тщательно осмотрел стены, углы комнаты, пол, пытаясь найти ещё какие-нибудь следы. Он знал по опыту цену каждой мелочи, которые при правильном, умелом осмыслении могут рассказать многое. Но больше ничего примечательного он в комнате не обнаружил. В остальном, в общем, был порядок, неуютная, холостяцкая чистота.
— Товарищ Фролов! — донёсся из коридора голос пожилого чекиста. — Подите-ка сюда!
Фролов прошёл в коридор, следом за ним — неуверенной походкой Преображенский. Пока осматривали жилище Резникова, он бесшумной и почтительной тенью ходил за Фроловым, ожидая от того незамедлительного ответа на все смутившие его канцелярский покой вопросы. Собственно, и вопросов этих было немного: жив ли Резников? убит ли? и почему заинтересовались его сейфом? Он чувствовал, что присутствует при каких-то важных событиях, и это ему нравилось. Он пытался прочесть на лице Фролова хоть что-нибудь, но лицо у того было бесстрастно-каменным.
И тут Преображенский вдруг увидел в световом пятне нож и обрадованно закричал:
— Смотрите!
Но Фролов уже присел на корточки возле ножа и внимательно его осматривал. Нож был короткий с наискось спиленным острым лезвием, с рукояткой, обмотанной кожей, — обыкновенный сапожный нож. «Откуда он у Резникова дома? Почему на полу?» — мгновенно промелькнуло в мыслях у Фролова.
Чекист прежде всего должен замечать то, что ему непонятно. А здесь многое непонятно.
Сидя так, на корточках, Фролов взглянул на входную дверь и защёлку замка. Попросил посветить ему. Преображенский поспешно поднёс резниковскую лампу к двери. Дверь оказалась старой, сильно разбухшей. Фролов внимательно осмотрел замок, узкое отверстие для ключа, защёлку. И сквозь зубы сдержанно хмыкнул, вынул чистый носовой платок из кармана и осторожно, боясь дотронуться до ножа, завернул его.
— Ну что ж, пошли! — недовольно сказал он сотрудникам. — Квартиру заприте и опечатайте.
Ему было ясно, что ничего особенного, никаких мелочей или следов он больше здесь не обнаружит.
— Простите. Вы думаете, это убийство? — тихим голосом спросил ещё больше присмиревший Преображенский. Его поразил нож, с такой тщательностью завёрнутый в платок.
— Нет, я так не думаю, — сдержанно ответил Фролов.
— Но… этот нож… — ещё более растерялся Преображенский, Фролов усмехнулся. Пожал плечами. И бесшумно шагнул в темень. За ним-с готовой поспешностью и Преображенский.
За то время, пока они находились на квартире Резникова, небо вызвездило. По всему Киеву в окнах сияли огни — город не мог заснуть, город не хотел спать.
Едва ли не около полуночи чекисты с Фроловым вернулись в штаб армии. Сазонов все так же недвижно сидел в кабинете — Резникова, возле сейфа.
Вызвали коменданта штаба, потом разыскали и привезли сонного слесаря, который больше часа угрюмо колдовал над сейфом. Наконец толстая, ленивая дверца с бесшумной тяжестью открылась. Внутри шкафа зияла пустота.
— Здесь ничего нет! — угрюмо сказал Фролов. Чекисты молчали — это в какой-то степени их провал. Басов и Преображенский растерянно переглянулись. «Батюшки-светы, да как же так? — было написано в глазах Преображенского, Басов тихо пробормотал:
— Да этого не может быть… Эт-то невозможно!.. Вчера вечером Василий Васильевич на моих глазах положил сюда карты Киевского укрепрайона и последние донесения с фронта. Это какая-то мистификация…
— Я тоже… тоже это видел, — подтвердил Преображенский и, не вытерпев, перегнулся через плечо Фролова и заглянул в сейф.
Сейф зиял чёрной равнодушной темнотой.
«… Несмотря на позднюю пору, Лацис спать не ложился, ждал Фролова. Надеялся на добрые вести. Но по виду Фролова, по усталой его походке понял, что произошло то, чего он боялся больше всего и к чему все-таки не хотел быть готовым. Щукин перехитрил его. Донесение Кольцова опоздало. Опоздало на сутки, а может, и того меньше… Время выиграло схватку…
— Ну и что ты думаешь по этому поводу? — спросил Лацис, с трудом пряча свою огорченность.
Фролов сел в кресло, склонил голову и долго сидел так, молча. Затем стал тихо рассказывать:
— Судя по всему, дело было так… Около двух часов ночи Резников ушёл из штаба. Его заместитель Басов говорит, что Резников в тот вечер был заметно взволнован, а за полночь стал почему-то торопиться. Сказал, что ему нездоровится, что придёт завтра попозже, к заседанию Реввоенсовета. Это он, не любящий опаздывать!.. Ключ от его квартиры находился у соседки — она накануне убирала в его комнатах и ключ оставила у себя. Без ключа Резников попасть к себе в дом не мог.
— Но дверь, ты же сказал, была не заперта?
— Да. Он открыл её вот этим ножом. — Фролов положил на стол перед Лацисом скошенный сапожный нож.
— Зачем ему это было нужно? Кадкой смысл открывать свою дверь ножом, если он мог зайти к соседке и взять ключ?
— Зайти к соседке — это значило потерять какое-то время. Он у соседки столовался и зачастую ужинал довольно поздно, иногда за полночь. За все хлопоты он платил… Если бы он пришёл за ключом, соседка усадила бы его ужинать…
— Он мог бы и отказаться. Сослаться на отсутствие аппетита, на нездоровье, ещё на что-то…
— Все это тоже требует времени. А он торопился — светает сейчас рано…
— Опрокинутый стул? Как он вписывается в твою версию?
Лацис нервно ходил по кабинету и изредка на ходу бросал свои вопросы.
— Резников не зажигал в комнате огня. Он зашёл домой, чтобы переодеться…
— Не очень убедительно. В своей комнате, где я знаю, как расставлена мебель, я вряд ли свалю стул даже в полной темноте.
— Но он торопился. И нервничал. Ему необходимо было выйти из города в темноте… И он успел, он вышел из города ещё до рассвета. Я отдал распоряжение Особым отделам всех фронтовых дивизий задержать его. Указал приметы. Где-то же он будет переходить линию фронта…
— Может быть… Может быть… — задумчиво расхаживая по кабинету, тихо говорил Лацис. — Василий Васильевич… Николай Николаевич…
— Что?
— Похоже!.. Очень похоже, что ты прав…
Купола Софийского собора на фоне ночного неба были иссиня-чёрными, они уже не отливали золотом, не сияли, — а тихо меркли, как угли в угасающем костре.
— Вызови Басова! — не оборачиваясь, попросил Лацис и, не дожидаясь ответа, добавил: — Пусть срочно зайдёт ко мне!..
Басов словно ждал звонка Лациса и пришёл довольно скоро. Остановился посредине кабинета, вопросительно смотрел на Лациса.
— Владимир Петрович. Предположим, что карты Киевского укрепрайона оказались у врага, — устало сказал Лацис. — Что можно предпринять, чтобы свести к минимуму урон от утечки этих сведений?.. Ну, скажем, передислокация войск?.. Перестройка оборонительных линий?..
Басов чуть снисходительно посмотрел на Лациса:
— Если говорить честно…
— Да-да, именно… честно!..
— Кардинально ничего нельзя изменить, к сожалению. Для перестройки всей оборонительной линии понадобился бы не один месяц, — доверительно сказал Басов. — Впрочем, некоторые мысли у меня по этому поводу есть, и я хотел бы их сегодня же… да-да, уже сегодня доложить Реввоенсовету… если… если, конечно, вы, так же как и я, думаете, что это предательство! — Он сделал нажим на последнем слове.
Лацис долго молчал. Затем твёрдо сказал:
— К сожалению, ничего другого мы предположить не можем, кроме этого… — и добавил: — Впрочем, я назвал бы это другим словом. Резников — не предатель. Он, видимо, был просто враг, а мы этого вовремя не угадали… Хорошо замаскированный враг?
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Капитан Осипов внёс в кабинет Щукина большой и грязный, весь в торопливых, аляповатых заплатах, мешок. Брезгливо водрузил его посреди кабинета.
— Что это? — поморщился Щукин, удивлённый тем, что грязный мешок Осипов бесцеремонно поставил на ковёр, тогда как место этому мешку в лучшем случае у порога.
— Презент, ваше высокоблагородие, — с послушно-лукавым лицом сказал Осипов. — Презент от Николая Николаевича. — Последние два слова он произнёс значительно.
Щукин поднялся с кресла и с необычной для него неторопливостью подошёл к мешку. Осипов тем временем развязал сыромятный ремень, извлёк из мешка несколько пар старых, со скособоченными каблуками и истёртыми голенищами, сапог.
Стараясь не запачкать ни мундира, ни галифе, держа сапоги почти на вытянутых руках, вытряхнул из голенищ рулоны плотной бумаги, расправил, разгладил тыльной стороной ладони листы и с подобающей в этих случаях внушительностью поднёс их полковнику Щукину.
Тот с неторопливым вниманием начал просматривать их. Листы были широкими, на них пестрели причудливые, извилистые линии, многочисленные точки и цифры и ещё какие-то значки.
— Карты Киевского укрепрайона? — пытаясь скрыть удивление, удовлетворённо произнёс он, расстилая листы на полу. Осипов со старанием стал помогать полковнику. Уже через несколько минут пол кабинета был устлан картой, на которой условными знаками были отмечены опорные узлы и оборонительные линии, опоясывающие Киев.
— Н-да! Вот уж не верил, что Николаю Николаевичу удастся и на этот раз выполнить задание, — потеплевшим голосом сказал Щукин.
— Николаю Николаевичу и Михаилу Васильевичу, господин полковник, — счёл своим долгом уточнить Осипов и, тут же с некоторой торжественностью в голосе доложил новость, которую полковник Щукин ждал давно и уже потерял всякую надежду на то, что она будет столь оптимистичной. — Николай Николаевич сообщает, что Михаил Васильевич приступил к работе и эта операция во многом была осуществлена им.
Щукин поднял голову, благодарно взглянул на Осипова.
— Хорошая весть, спасибо! По крайней мере, с таким помощником Николаю Николаевичу будет во много раз легче… Что ещё сообщает Николай Николаевич?
Осипов несколько замялся, опустил глаза. Второе — разочаровывающее — сообщение Николая Николаевича он надеялся попридержать до вечера.
Но полковник нетерпеливо потребовал от него:
— Ну что?.. Что?!
— Сообщает, что в штабе красных были информированы об этом задании! — Лицо Осипова приняло скорбное выражение. Ах, как бы ему хотелось сейчас уменьшиться в размерах, стать незаметным, невидимым, чтобы гнев полковника излился не на него!
Щукин медленно поднял глаза на Осипова, и они сразу сделались холодными.
— Я вновь настоятельно прошу вас подвергнуть тщательной проверке всех, кто работает в штабе недавно.
— Я делаю все, что в моих силах, господин полковник, — счёл своим долгом напомнить Осипов. — Однако…
Щукин недовольно нахмурился, веко левого глаза задёргалось — верный признак того, что полковник начинал впадать в ярость.
— Однако… — ровным, бесцветным голосом произнёс он, — однако где-то у нас в штабе сидит вражеский лазутчик. Это уже не предположение, а факт. Происходит утечка самой секретной информации. А мы с вами непростительно медлим. Бездействуем. Да-да, бездействуем! Чего-то ждём! Чего?
— У меня есть один план… — немного оправившись от оцепенения, неуверенно начал Осипов.
Но Щукин не стал его слушать.
— Ступайте! — раздражённо махнул он рукой. — Мы ещё вернёмся к этому разговору!
Провинциальный, тихо утопающий в вишнёвых садах Харьков за месяц-полтора вдруг превратился в одну из оживлённых столиц белогвардейщины. Но никак не мог привыкнуть к этому — на окраинах города так же, как и прежде, на завалинках любили сидеть седоусые деды, во дворах хозяйки кшихали на кур, а вечерами патриархальную тишину рвали разухабистые песни обалдевших от самогона парней.
Но центр жил жизнью столицы. По Сумской, Университетской и Рымарской улицам сновали автомобили иностранных марок и высокомерные парные экипажи. Все было как до войны — открылись рестораны с внушительными швейцарами у дверей, гостиницы с тяжёлыми неуклюжими занавесками на окнах, открылись многочисленные пансионы. Заработала неутомимая валютная биржа, объявились приезжие, из коих многие делились в гостиничных номерах-люкс или в лучших апартаментах особняков-пансионов. Жизнь стремилась быть похожей на ту, дореволюционную, похожей прежде всего в мелочах: мужчины щеголяли в пальмерстонах и котелках, дамы — в боа и палантинах, лакеи в ресторанах надели белые, безукоризненной выкройки жилеты и галстуки бабочкой. И все же в этом стремлении — во что бы то ни стало походить на прежнее — было что-то от игры, словно люди хотели мелочами убедить самих себя в том, что мир неизменен.
В штабе командующего Добровольческой армией был приёмный день. Владимир Зенонович Ковалевский персональных посетителей не жаловал, но среди них были такие, кому в приёме отказать было никак невозможно, и, согласившись на предложение Кольцова о приёмном дне, командующий сам установил время для этого малоприятного занятия: вторник, с десяти до двух часов дня. Конечно, лишь в том случае, если позволяла фронтовая обстановка.
Незадолго до назначенного времени Ковалевский прошёл в кабинет и предупредил Павла Андреевича, что сможет начать приём минут через пятнадцать — двадцать.
Кольцов вышел в приёмную. В тяжёлых разностильных креслах и на банкетках, собранных сюда из разных мест и расставленных вдоль стен, сидели люди, преисполненные чинного ожидания. Сплошь сюртуки — новенькие, отглаженные, визитки — побойчей и поприглядней и конечно, чопорные безукоризненные смокинги. И ещё — две дамы в длинных старомодных платьях и шляпках с вуалетками.
Тут же благочестиво ждал приёма архиерей — высокий, грузный с чёрной пушистой бородой. Кольцов вспомнил, что архиерей писал Ковалевскому, просил прирезать к монастырю пятьсот десятин.
Взяв журнал регистрации, Кольцов прежде всего направился к благочинному.
— Ваше преосвященство! Командующий незамедлительно примет вас! — с оттенком благоговейности обратился он к архиерею.
Подошёл к дамам, выжидательно чуть склонил голову, словно не решался сам представиться им.
— Я — Барятинская, — несколько надменно сказала одна из них, приподнимая вуалетку, и неулыбчиво, высокомерно оглядела его сверху донизу. У неё было властное, холёное лицо, привыкшее, чтобы на него смотрели или восхищённо или подобострастно.
Барятинская? При каких же обстоятельствах он слышал эту фамилию? И тут же вспомнил. Несколько раз по поручению подпольной ячейки РСДРП ездил он из Севастополя в Ялту и всегда любовался архитектурой дворца Барятинских на склонах Дарсана. От дворца шла улица Барятинская. На ней была конспиративная квартира…
— Командующий будет рад видеть вас, княгиня, — почтительно сказал Кольцов и перевёл вопросительный взгляд на сидевшую рядом с княгиней молодую даму…
— Не трудитесь, капитан. Это моя компаньонка, — величественно кивнув головой, княгиня отпустила Кольцова.
Следующий посетитель был высок, худ, лысоват. Недостаток растительности на голове он компенсировал пышными усами. В правой руке нервно вертел перчатки, изредка похлопывая имя по свободной руке.
— Здравствуйте, капитан! Граф Бобринсквй? — слегка наклонив голову, представился один из богатейших людей Украины.
Кольцов с любопытством окинул его взглядом. Он много слышал об этом магнате, который владел едка ли не четвёртой частью всех пахотных земель Украины. Его собственностью были многие шахты Донбасса и даже железная дорога.
— Его превосходительство будет рад вас видеть, граф! — с учтивым достоинством поклонился графу Кольцов и двинулся дальше. — Слушаю вас!
— Князь Асланов, господин капитан! — Перед Кольцовым стоял кавказец в черкеске с газырями, капризное лицо его приобрело выражение важности. — Осетинский князь, господин капитан! По интимному делу…
— Доложу командующему! — сказал Кольцов и перешёл к новому посетителю. — Что у вас?
Человек с брюшком и лоснящимся лицом вскочил с кресла, почему-то расстегнул и вновь застегнул сюртук.
— Ваше высокоблагородие…
— По какому делу к командующему? — сухо перебил Кольцов.
— Тарабаев, помещик. Тарабаев Иван Михайлович. У меня в имении, господин капитан, на постое стояла воинская часть… — заглянул он в бумажку, — господина полковника Родионова…
— Ну и что?
— Я по поводу компенсации… Сено — пятьсот пудов, овса…
— Господин Тарабаев! — не скрывая брезгливости, — сказал Кольцов. — По этому вопросу следует обратиться к начальнику снабжения армии генералу Дееву.
Наконец Кольцов направился к полной высокой даме, только что вошедшей в приёмную. Что-то неуловимое в вей — походка ли чуть-чуть более тяжёлая, чем полагалось быть судя по комплекции, обилие ли траурности в одежде — несколько насторожило его.
— Чем могу быть полезен? — предупредительно спросил он, слегка наклонив голову.
Дама медленно подняла густую вуалетку и, пристально глядя на Кольцова, сказала:
— Я жена бывшего начальника Сызрань-Рязанской железной дороги действительного статского советника Кольцова.
Карандаш в руке Павла замер. На миг все звуки в приёмной исчезли, словно он оказался внезапно в странном, беззвучном мире, состоящем из недвижной тишины, или в абсолютном вакууме. Такая тишина громче взрыва.
Времени на размышления-секунды. Те секунды, в течение которых он, склонившись к журналу, медленно водит карандашом.
Одна секунда… Две… Главное — не растеряться, не поддаться страху… Думать…
У разведчика существует некое шестое чувство, которое вырабатывает в нем его сложная, опасная работа. Оно складывается из чёткого, насторожённого восприятия и немедленного сопоставления сотен деталей. Это и определяет внутреннюю линию его поведения, без которой любой разведчик обречён на провал. Что же сейчас самое главное? Надо вновь до мельчайших деталей вспомнить, как вошла эта дама, каждый её жест, каждый её взгляд. Сумеет ли он разъять события этих последних секунд на мельчайшие мгновения? Быстро разъять и рассмотреть каждое мгновение в отдельности. И уловить внутреннюю связь между ними… Сейчас важней всего психология мелочей.
— Что это? — поморщился Щукин, удивлённый тем, что грязный мешок Осипов бесцеремонно поставил на ковёр, тогда как место этому мешку в лучшем случае у порога.
— Презент, ваше высокоблагородие, — с послушно-лукавым лицом сказал Осипов. — Презент от Николая Николаевича. — Последние два слова он произнёс значительно.
Щукин поднялся с кресла и с необычной для него неторопливостью подошёл к мешку. Осипов тем временем развязал сыромятный ремень, извлёк из мешка несколько пар старых, со скособоченными каблуками и истёртыми голенищами, сапог.
Стараясь не запачкать ни мундира, ни галифе, держа сапоги почти на вытянутых руках, вытряхнул из голенищ рулоны плотной бумаги, расправил, разгладил тыльной стороной ладони листы и с подобающей в этих случаях внушительностью поднёс их полковнику Щукину.
Тот с неторопливым вниманием начал просматривать их. Листы были широкими, на них пестрели причудливые, извилистые линии, многочисленные точки и цифры и ещё какие-то значки.
— Карты Киевского укрепрайона? — пытаясь скрыть удивление, удовлетворённо произнёс он, расстилая листы на полу. Осипов со старанием стал помогать полковнику. Уже через несколько минут пол кабинета был устлан картой, на которой условными знаками были отмечены опорные узлы и оборонительные линии, опоясывающие Киев.
— Н-да! Вот уж не верил, что Николаю Николаевичу удастся и на этот раз выполнить задание, — потеплевшим голосом сказал Щукин.
— Николаю Николаевичу и Михаилу Васильевичу, господин полковник, — счёл своим долгом уточнить Осипов и, тут же с некоторой торжественностью в голосе доложил новость, которую полковник Щукин ждал давно и уже потерял всякую надежду на то, что она будет столь оптимистичной. — Николай Николаевич сообщает, что Михаил Васильевич приступил к работе и эта операция во многом была осуществлена им.
Щукин поднял голову, благодарно взглянул на Осипова.
— Хорошая весть, спасибо! По крайней мере, с таким помощником Николаю Николаевичу будет во много раз легче… Что ещё сообщает Николай Николаевич?
Осипов несколько замялся, опустил глаза. Второе — разочаровывающее — сообщение Николая Николаевича он надеялся попридержать до вечера.
Но полковник нетерпеливо потребовал от него:
— Ну что?.. Что?!
— Сообщает, что в штабе красных были информированы об этом задании! — Лицо Осипова приняло скорбное выражение. Ах, как бы ему хотелось сейчас уменьшиться в размерах, стать незаметным, невидимым, чтобы гнев полковника излился не на него!
Щукин медленно поднял глаза на Осипова, и они сразу сделались холодными.
— Я вновь настоятельно прошу вас подвергнуть тщательной проверке всех, кто работает в штабе недавно.
— Я делаю все, что в моих силах, господин полковник, — счёл своим долгом напомнить Осипов. — Однако…
Щукин недовольно нахмурился, веко левого глаза задёргалось — верный признак того, что полковник начинал впадать в ярость.
— Однако… — ровным, бесцветным голосом произнёс он, — однако где-то у нас в штабе сидит вражеский лазутчик. Это уже не предположение, а факт. Происходит утечка самой секретной информации. А мы с вами непростительно медлим. Бездействуем. Да-да, бездействуем! Чего-то ждём! Чего?
— У меня есть один план… — немного оправившись от оцепенения, неуверенно начал Осипов.
Но Щукин не стал его слушать.
— Ступайте! — раздражённо махнул он рукой. — Мы ещё вернёмся к этому разговору!
Провинциальный, тихо утопающий в вишнёвых садах Харьков за месяц-полтора вдруг превратился в одну из оживлённых столиц белогвардейщины. Но никак не мог привыкнуть к этому — на окраинах города так же, как и прежде, на завалинках любили сидеть седоусые деды, во дворах хозяйки кшихали на кур, а вечерами патриархальную тишину рвали разухабистые песни обалдевших от самогона парней.
Но центр жил жизнью столицы. По Сумской, Университетской и Рымарской улицам сновали автомобили иностранных марок и высокомерные парные экипажи. Все было как до войны — открылись рестораны с внушительными швейцарами у дверей, гостиницы с тяжёлыми неуклюжими занавесками на окнах, открылись многочисленные пансионы. Заработала неутомимая валютная биржа, объявились приезжие, из коих многие делились в гостиничных номерах-люкс или в лучших апартаментах особняков-пансионов. Жизнь стремилась быть похожей на ту, дореволюционную, похожей прежде всего в мелочах: мужчины щеголяли в пальмерстонах и котелках, дамы — в боа и палантинах, лакеи в ресторанах надели белые, безукоризненной выкройки жилеты и галстуки бабочкой. И все же в этом стремлении — во что бы то ни стало походить на прежнее — было что-то от игры, словно люди хотели мелочами убедить самих себя в том, что мир неизменен.
В штабе командующего Добровольческой армией был приёмный день. Владимир Зенонович Ковалевский персональных посетителей не жаловал, но среди них были такие, кому в приёме отказать было никак невозможно, и, согласившись на предложение Кольцова о приёмном дне, командующий сам установил время для этого малоприятного занятия: вторник, с десяти до двух часов дня. Конечно, лишь в том случае, если позволяла фронтовая обстановка.
Незадолго до назначенного времени Ковалевский прошёл в кабинет и предупредил Павла Андреевича, что сможет начать приём минут через пятнадцать — двадцать.
Кольцов вышел в приёмную. В тяжёлых разностильных креслах и на банкетках, собранных сюда из разных мест и расставленных вдоль стен, сидели люди, преисполненные чинного ожидания. Сплошь сюртуки — новенькие, отглаженные, визитки — побойчей и поприглядней и конечно, чопорные безукоризненные смокинги. И ещё — две дамы в длинных старомодных платьях и шляпках с вуалетками.
Тут же благочестиво ждал приёма архиерей — высокий, грузный с чёрной пушистой бородой. Кольцов вспомнил, что архиерей писал Ковалевскому, просил прирезать к монастырю пятьсот десятин.
Взяв журнал регистрации, Кольцов прежде всего направился к благочинному.
— Ваше преосвященство! Командующий незамедлительно примет вас! — с оттенком благоговейности обратился он к архиерею.
Подошёл к дамам, выжидательно чуть склонил голову, словно не решался сам представиться им.
— Я — Барятинская, — несколько надменно сказала одна из них, приподнимая вуалетку, и неулыбчиво, высокомерно оглядела его сверху донизу. У неё было властное, холёное лицо, привыкшее, чтобы на него смотрели или восхищённо или подобострастно.
Барятинская? При каких же обстоятельствах он слышал эту фамилию? И тут же вспомнил. Несколько раз по поручению подпольной ячейки РСДРП ездил он из Севастополя в Ялту и всегда любовался архитектурой дворца Барятинских на склонах Дарсана. От дворца шла улица Барятинская. На ней была конспиративная квартира…
— Командующий будет рад видеть вас, княгиня, — почтительно сказал Кольцов и перевёл вопросительный взгляд на сидевшую рядом с княгиней молодую даму…
— Не трудитесь, капитан. Это моя компаньонка, — величественно кивнув головой, княгиня отпустила Кольцова.
Следующий посетитель был высок, худ, лысоват. Недостаток растительности на голове он компенсировал пышными усами. В правой руке нервно вертел перчатки, изредка похлопывая имя по свободной руке.
— Здравствуйте, капитан! Граф Бобринсквй? — слегка наклонив голову, представился один из богатейших людей Украины.
Кольцов с любопытством окинул его взглядом. Он много слышал об этом магнате, который владел едка ли не четвёртой частью всех пахотных земель Украины. Его собственностью были многие шахты Донбасса и даже железная дорога.
— Его превосходительство будет рад вас видеть, граф! — с учтивым достоинством поклонился графу Кольцов и двинулся дальше. — Слушаю вас!
— Князь Асланов, господин капитан! — Перед Кольцовым стоял кавказец в черкеске с газырями, капризное лицо его приобрело выражение важности. — Осетинский князь, господин капитан! По интимному делу…
— Доложу командующему! — сказал Кольцов и перешёл к новому посетителю. — Что у вас?
Человек с брюшком и лоснящимся лицом вскочил с кресла, почему-то расстегнул и вновь застегнул сюртук.
— Ваше высокоблагородие…
— По какому делу к командующему? — сухо перебил Кольцов.
— Тарабаев, помещик. Тарабаев Иван Михайлович. У меня в имении, господин капитан, на постое стояла воинская часть… — заглянул он в бумажку, — господина полковника Родионова…
— Ну и что?
— Я по поводу компенсации… Сено — пятьсот пудов, овса…
— Господин Тарабаев! — не скрывая брезгливости, — сказал Кольцов. — По этому вопросу следует обратиться к начальнику снабжения армии генералу Дееву.
Наконец Кольцов направился к полной высокой даме, только что вошедшей в приёмную. Что-то неуловимое в вей — походка ли чуть-чуть более тяжёлая, чем полагалось быть судя по комплекции, обилие ли траурности в одежде — несколько насторожило его.
— Чем могу быть полезен? — предупредительно спросил он, слегка наклонив голову.
Дама медленно подняла густую вуалетку и, пристально глядя на Кольцова, сказала:
— Я жена бывшего начальника Сызрань-Рязанской железной дороги действительного статского советника Кольцова.
Карандаш в руке Павла замер. На миг все звуки в приёмной исчезли, словно он оказался внезапно в странном, беззвучном мире, состоящем из недвижной тишины, или в абсолютном вакууме. Такая тишина громче взрыва.
Времени на размышления-секунды. Те секунды, в течение которых он, склонившись к журналу, медленно водит карандашом.
Одна секунда… Две… Главное — не растеряться, не поддаться страху… Думать…
У разведчика существует некое шестое чувство, которое вырабатывает в нем его сложная, опасная работа. Оно складывается из чёткого, насторожённого восприятия и немедленного сопоставления сотен деталей. Это и определяет внутреннюю линию его поведения, без которой любой разведчик обречён на провал. Что же сейчас самое главное? Надо вновь до мельчайших деталей вспомнить, как вошла эта дама, каждый её жест, каждый её взгляд. Сумеет ли он разъять события этих последних секунд на мельчайшие мгновения? Быстро разъять и рассмотреть каждое мгновение в отдельности. И уловить внутреннюю связь между ними… Сейчас важней всего психология мелочей.