Первый вопрос вызвал у всех полное недоумение; в самом деле, центр тяжести этого вопроса, очевидно, в признании или непризнании самого факта убийства. И вот в него искусственно вплели определения места: "на заводе Зайцева". Ясно, что надо было иметь много юридического навыка, чтобы, отвечая утвердительно на факт убийства, отгородиться от ответа о месте убийства. Именно этого и не случилось. Совершенно очевидно, что присяжные заседатели настолько были поглощены заботой об ответе на вторую часть вопроса - убит или, не убит, - что о первой мало и думали, так как всем тем, кто был на процессе, каждому понятно, что утверждать, что убийство было совершено на заводе Зайцева, - решительно немыслимо, так как для этого не было и нет никаких удостоверений и фактов, а есть фантазия и догадки столь не убедительные, что, конечно, они никем не могли быть приняты во внимание. Центр тяжести, конечно, был во втором вопросе, где были сосредоточены все признаки ритуальности, и именно на него-то, очевидно, так и рассчитывали г. г. обвинители.
Защита была несогласна и с редакцией второго вопроса, но все ее ходатайства суд оставил без последствия. Указание защиты на неправильность внесения в вопросы религиозных мотивов тоже оставлены без последствий, несмотря на то, что это утверждение с такой очевидностью вытекало из всех тонких юридических соображений, представленных вполне исчерпывающе и Грузенбергом и Зарудным.
Но суд не пожелал считаться с их аргументацией, и вопросы были утверждены.
LХХV.
Резюме председателя.
Вот, наконец, процесс закончен. Всеми сказано все, что могли, что хотели сказать те, кто взял на себя выяснение различных сторон процесса. Наступило последнее, все {186} завершающее действие процесса, - наступило время для напутственного резюме председателя. Но закону это слово должно быть воплощением объективности, справедливости. Председатель должен бесстрастно и спокойно напомнить присяжным заседателям все обстоятельства дела, все "за" и все "против" обвинения, не перегибая палку ни в ту, ни в другую сторону. Здесь же последнее слово председателя было не чем иным, как новой обвинительной речью. Дышащее злобой, явно и бессовестно подтасованное, это слово рассчитывало на то, что присяжные ему внемлют и обвинят Бейлиса.
Председатель тщательно скрыл все, что сколько-нибудь говорило в пользу Бейлиса, и так нагло переврал данные научной экспертизы, что решительно вся присутствовавшая в зале суда публика негодовала и лишь там, за судейским столом приятно и довольно ухмылялись.
Слово председателя всегда очень важно в процессе, и в этом процессе, где состав присяжных был такой обывательский, серый, - имело особенное значение. Присяжные слушали его с неослабеваемым вниманием.
Когда закончилось резюме, когда после слов последнего напутствия, вопросный лист был, наконец, вручен старшине присяжных заседателей и они удалились к себе в комнату - громадное большинство присутствующих было уверено в печальном конце процесса, в осуждении Менделя Бейлиса. Многие до такой степени были уверены, что, не желая переживать в высшей степени тяжелые минуты объявления обвинительного приговора невиновному человеку, уехали из здания суда, не рассчитывая на твердость своих нервов.
LХХVI.
Просьба о дополнении резюме.
Лишь только последний присяжный скрылся за дверьми совещательной комнаты, защита попросила суд возобновить заседание для дачи дополнительных разъяснений.
Суд вышел.
Грузенберг, от имени всей защиты, заявил суду, что они видят существенную неполноту в резюме г. председателя суда и просят его дополнить резюме. Грузенберг тут же {187} указал около десятка таких пунктов. Суд удалился на совещание и склонился к тому, чтобы вызвать вновь присяжных заседателей и дополнить резюме. Такое распоряжение уже было сделано судебному приставу. Тогда гражданские истцы и прокурор, ранее не возражавшие, очевидно думавшие, что все дело ограничится только занесением в протокол, попросили слово и стали горячо протестовать против требований защиты.
Суд, приняв во внимание эти протесты, тут же посовещавшись, вновь изменил свое решение и заявил, что отменяет свое прежнее постановление, отказывает защите в дополнении председательского резюме и делает распоряжение о занесении в протокол указаний защиты.
По существу, конечно, вряд ли бы дополнительные разъяснения г. председателя изменили мнение г.г. присяжных заседателей, но важно - и очень важно - лишь то, что сам суд признал неполноту напутственного слова председателя, что и занесено в протокол процесса.
Каждому само собой понятно, сколь важно это разъяснение защиты и признание, суда.
LХХVII.
Перед приговором.
Томительно долги тянулось время, пока совещались, присяжные заседатели. Всюду шли различные толки, и нервное напряжение достигло своего последнего предела.
Полиция ввела бывшие наряды городовых, околоточных надзирателей и тайных агентов, рассыпавшихся повсюду в здании суда. Появились в полном вооружении жандармы. На улице показались конные стражники, казаки, городовые.
Панихида, как раз в это время, служившаяся в Сергиевском соборе по Андрее Ющинском, стянула многолюдные толпы, враждебно друг к другу настроенные. Вскоре показались на улицах группы учащихся, рабочих, горожан. С трех часов дня на площади присутствует губернатор, вице-губернатор, полицеймейстер и другие представители власти. Полиция энергично рассеивает толпы, не давая никому собираться, останавливаться. {188} В суде у всех проверяют билеты, и безбилетных, которых набралось множество, несмотря на то, что они заявляют о своей несомненной принадлежности к "Двуглавому орлу", - самим энергичным образом выпроваживают из суда и городовые следуют за ними до выходных дверей.
Вот ввалилась большая группа "двуглавцев" с известным фанатизированным, эпилептическим юношей Голубевым во главе... Они идут радостные, сияющие...
- Пришили, пришили его... - слышны восклицания некоторых из этих черносотенцев, объясняющихся на воровском жаргоне стольного града Киева...
Так были уверены они в осуждении Менделя Бейлиса...
Вот засуетились пристава... Вот повалила публика на свои места... Ввели Бейлиса, ввели в последний раз туда за решетку, на скамью подсудимых...
Он бледен как смерть, взволнован, но владеет собой...
Вошли судьи.
Публика стоит.
Тишина необычайная, жуткая, тревожная... Многие крестятся, плачут...
- Суд присяжных идет! - раздается властное, восклицание: - прошу встать!
Все не шелохнулись, все и без того стоят..
LХХVIII.
Приговор суда присяжных.
Старшина подал вопросный лист председателю. Быстро просмотрели первый вопрос.
Там, сзади судейских кресел сплошная стена чиновников, военных...
Все охвачены волнением...
Вот один, смотрите, как тянется он к председателю, как хочется ему узнать, прочесть заветные слова...
Он бледен и большой открытый белый пластрон его манишки еще более оттеняет эту смертельную бледность лица...
Вот председатель - тоже бледный, взволнованный - переворачивает лист, а тот, наклонившийся, вдруг выпрямляется, шатается, я думаю, что он вот-вот упадет и его лицо {189} покрывается зеленоватым оттенком, который бывает у тех, кто впадает в глубокий, долгий обморок...
На него страшно смотреть...
Надежда рождается в груди и сердце бьется еще сильней..
А присяжные?
Только некоторые из них стоят понурыми, а вон те смотрят открыто в лицо всем и новая уверенность окрыляет душу...
Старшина читает, читает ровно, долго - вопросы такие длинные, - и когда на первый вопрос ухнуло: "да, доказано!" - жуткое шуршание пронеслось повсюду и бледность лиц стала еще страшней, еще ужасней...
Вот читается второй вопрос, еще более длинный, и кажется, целая вечность проходит здесь перед нами в этой духоте судебного заседания.
И наконец:
- Нет, невиновен!..
Отчетливо и громко произносит старшина...
И Мендель Бейлис, стоявший все время, как столб, вытянувшийся, выросший, плотно схватившийся за барьер решетки места подсудимого, сразу исчезает - безмолвно падает, на скамейку, на пол, опять вскакивает, хватается за барьер, и опять падает, и лишь глухой стон, стон без слез говорит нам, что он еще жив...
Ему дают воды. Все молчат. Жутью веет в зале... Бейлис кланяется присяжным, благодарит их и опять падает.
Зала, оцепенелая, вдруг пробудилась, зашевелилась, возликовала...
Председатель, отпуская домой, благодарит присяжных за их громадный труд... Его слова почти не слышны, они деланы, натянуты и злобны...
Присяжные торопливо уходят...
Двуглавцы, союзники - огорчены, пришиблены, растеряны. Они не ожидали такого результата и их самоуверенность быстро испаряется.
В публике истинное ликование. Многие крестятся. Вчерашние поклонники и поклонницы обвинителей, сейчас, со словами: "Слава богу! Слава богу! Оправдали!!", - передают друг другу, счастливую весть и так радостно смотреть на них, что теперь, хоть в эту последнюю минуту, их совесть {190} озарена сознанием добра и справедливости, и что, может быть, эти минуты освежат их стремлением к жизни иной, чем человеконенавистническое злопыхание черносотенных организаций...
Зал быстро пустеет. Все стремятся на улицу...
LXXIX.
Определение суда.
Очень скоро выходит снова суд и объявляет свое определение. Подсудимый Мендель Бейлис, в силу состоявшегося оправдательного вердикта присяжных заседателей, по суду оправдан.
- Вы свободны!.. - объявляет председатель.
Усиленный конвой, все время тщательно охранявший Менделя Бейлиса, при этих торжественных словах, единым взмахом вкладывает сабли в ножны, и сухой лязг рукояток как бы подтверждает и заключает последнее действие громадной драмы, так долго длившейся в Киеве и завершившейся в здании киевского окружного суда.
Бейлис до семи часов вечера оставался в здании суда, когда под усиленным конвоем, свободный и оправданный от страшного кровавого навета, возведенного на него и всех его единоплеменников, в тюремной карете был вновь доставлен в тюрьму, где, сдавши все казенные вещи, он через участки, чтобы подписать различные бумаги, отправлен был под конвоем домой, в дом Дубовика, управляющего заводом Зайцева. Здесь ждала его трепетная семья, пережившая столько несравненного горя и унижений.
LXXX.
На улицах.
Кипели народом улицы Киева в этот достопамятный вечер. С какой мучительной жаждой встречали эти толпы каждого, выходящего из здания суда, осаждая его расспросами!
- Оправдан! Оправдан!.. - неслось по Киеву, как {191} благодатное эхо, заглушая повсюду злобные крики тех, кто в крови, ненависти и погромах ищет удовлетворение своим низменным страстям...
Быстро появляются летучки, выпущенные газетами, и они нарасхват, почти с боя, разбираются публикой...
Радостная, благая весть о правде, восторжествовавшей на суде, несется все дальше по Киеву, достигая дальних окраин, где уже были на всякий случай потушены огни в еврейских домах.
Все притаились и трепетно ждут несчастий от буйных страстей...
Но напрасны пугливые ожидания...
Все спокойно везде...
Однако усиленные конные и пешие патрули охраняют город, а на Лукьяновке, где больше всего можно было ожидать всяких выступлений, куда я ездил в этот же вечер, бедный, измученный, рабочий люд с величайшей радостью встретил вести из суда:
- Конечно, Мендель не виноват!..
- Бейлис честный человек, - неслось отовсюду.
- Мы это давно говорили...
- Бейлис оправдан, - вот они, мужички-то, правду восчувствовали...
И долго еще до глубокой ночи волновался Киев громадным событием, совершившимся в его стенах... И все радовались, все ликовали, что вековечный позор миновал этот один из лучших городов России...
LXXXI.
Совесть народа.
Много-много раз в эти долгие тридцать четыре дня с тревогой и волнением смотрели мы туда, на эти зачарованные кресла, где восседали судьи народа, посланные волею закона вязать и разрешать по совести своей тех, кто имел несчастье сесть на скамью подсудимых. Простые русские люди, все больше труженики земли, взятые от дел своих в это торжественное зало суда, куда устремились очи всего мира, где, в эти дни, как в сердце человечества, билась, {192} рвалась и клокотала буйная кровь злых страстей и любвеобильной справедливости.
Вот они, одетые в свитки, поддевки, пиджаки, причесанные по-русски в кружок; вот они каждый день чередой, один за другим, мелькали пред нами, когда шли, задумчивые, грустные, на свои высокие места.
Кто они?
Неведомые никому, взятые из тысячной толпы, - им выпала тяжелая, казалось, непосильная доля, доля разрешения вопроса, взволновавшего весь мир, потрясшего все человечество.
Многие падали духом, многие приходили в отчаяние, не зная, что думать, что сказать - обнимут ли они, - их сердце мозг и совесть, - все то море безбрежных ощущений, которое разлилось и бушевало и волновалось перед их смиренным и трепетным лицом...
Вера в русское народное сердце, надежда на русскую совесть присяжных не покидали меня ни на минуту и в самое тяжелое время этих дней, они светили мне, как верный неизменный путеводный маяк, разгонявший туман всякого сомнения...
И вот наступило время, и вот пробил великий, грозный судный час...
- Суд идет!..
Все встали и замерли, и казалось, дыхание младенца можно было ощутить, уловить в этой полной притаившейся жути толпе.
Все бледны...
- Суд присяжных идет!- прошу встать!
И пред ним встала вся Россия, весь мир...
Они, серьезные, просветленные, вошли и смотрят широко в глаза всей залы, всему миру...
И нет сил ни думать, ни чувствовать, ни понимать...
Свершилось что-то огромное, великое...
Читают вопросы...
Зачем так долго? Скорей бы!
- Нет, невиновен!..
И закружилась, и заходила, и загудела, и заколыхалась зала...
А он? Бейлис?..
{193} Он бледен как смерть, он тянется, он плачет, он говорит какие-то слова... Вот он упал на скамью подсудимых - на скамью своей свободы... Встал опять, мечется, сел, склонился на скамью, и жмет протянутые руки, и плачет, и смотрит туда, в тот угол, где его жена, его сын, его родные..
- Спасибо вам, спасибо!.. - говорили многие, обращаясь в сторону присяжных. И действительно, есть за что благодарить.
Совесть народа русского теперь чиста не только пред совестью древнего Израиля, но и перед совестью всего мира.
Пусть Пранайтисы, Замысловские, Сикорские и Шмаковы правят свою тризну над могилой средневековых суеверий... Пусть они куют новые цепи прекрасной жизни... Пусть... Нам теперь нет до этого никакого дела...
Вся Россия вместе с киевлянами вздохнула полной грудью обновленной счастливой души... В борьбе радостен каждый миг победы...
LXXXII.
В гостях у Бейлиса.
Он на свободе, его сейчас должны освободить, и выпустить пленника на волю...
Где же он? Его необходимо видеть, пожать ему руку, сказать, хоть что-нибудь сказать.
И мы в автомобиле колесим Киев, ищем его...
Мы уже знаем, что его из тюрьмы передали в Лукьяновский участок...
Едем на Лукьяновку, туда, где дней 20 тому назад мы были, когда производился осмотр местности, когда Мендель Бейлис, окруженный плотным кольцом конвойных, ходил по заводу, вспоминая свое былое житье...
Неужели он там ходит теперь на свободе?.. Мы у ворот старой конторы, где он писал квитанции...
Звонимся. Не пускают. Городовые говорят - здесь никого нет, здесь нет Бейлиса. Как из-под земли вырастает свидетель Добжанский, еще и еще лукьяновские жители.... Они уже знают, что Бейлис оправдан, и радуются как дети...
- Мы так и знали...Нешто завинят невинного?.. Нет, ты, брат, что думаешь, мужик, и у мужика совесть есть... {194} И нигде ни одного слова против Бейлиса. Мы берем проводника, какого-то юнца, и по невероятным уличкам и переулкам, с горы на гору, летим дальше по следу - сначала в Плоский участок. По дороге встречаем полицию, казаков, стражников. Везде усилены посты. Все на изготовке... У участка много полиции.
- Бейлиса увезли.
Досадно.
Летим дальше. Вот мы отныне у знаменитой больницы на Кирилловской улице. Здесь по близости живет Дубовик. Стучимся...
- Кто там?.. Войдите...
И здесь полиция, охраняющая от всяких случайностей дом, куда отвезен Бейлис.
Входим. Много народа. Вот он, Мендель Бейлис. Сидит на кожаном диване возле стола... Молчит, улыбается и все так же мнет и жмет свои бледные руки...
Жму ему руку, поздравляю с свободой... Он радуется, глаза его вспыхивают... Ощущает ли он, что такое свобода? Помнит ли он ее?
Возле него кто-то из друзей что-то говорит, рассказывает, старается шутить... Но шутка висит в воздухе, не вызывает смеха...
Вот она, его жена, худощавая, измученная женщина... Она растерялась и, вероятно, мало соображает, что делает, как живет, что думает...
Она рада и счастлива...
А рядом с ней бледная, худенькая девочка, это их дочка...
Испуг в ее глазах, и страх и трепет во всей ее маленькой, тоненькой смущенной фигурке.
Она отвыкла от отца... Узнала ли она его?
А там, в соседней комнате много народа, родных, друзей..
Но почему так тихо?
Почему все ходят на цыпочках?
Почему все говорят шепотом? Двигаются тихо, плавно. словно боясь кого-то разбудить?
Ведь он жив, этот несчастный Мендель Бейлис, ведь он здесь, на свободе, среди вас!
Верите ли вы этому?
А верит ли он сам? Скоро ли очнется, придет в себя?
--
{195} Прощаемся. Спешим. Несколько улиц промелькнули перед нами... Вот мы в центре города... И здесь у Купеческого клуба небольшая толпа народа, но там, внутри все набито битком...
- Ура, ура-а а!..-несутся оттуда победные клики... Там чествуют черносотенцев Замысловского, Шмакова, Дурасевича...
Какие победы и одоления совершили они?..
Чему радуются эти ослепленные люди?
Ну, что ж, раз им весело, - пускай веселятся, пока карающая рука народного суда, в бурях справедливого гнева не захватила и их в свои могучие волны... Может быть, и для них когда-либо пробьет этот час.
А он обязательно пробьет...
Защита была несогласна и с редакцией второго вопроса, но все ее ходатайства суд оставил без последствия. Указание защиты на неправильность внесения в вопросы религиозных мотивов тоже оставлены без последствий, несмотря на то, что это утверждение с такой очевидностью вытекало из всех тонких юридических соображений, представленных вполне исчерпывающе и Грузенбергом и Зарудным.
Но суд не пожелал считаться с их аргументацией, и вопросы были утверждены.
LХХV.
Резюме председателя.
Вот, наконец, процесс закончен. Всеми сказано все, что могли, что хотели сказать те, кто взял на себя выяснение различных сторон процесса. Наступило последнее, все {186} завершающее действие процесса, - наступило время для напутственного резюме председателя. Но закону это слово должно быть воплощением объективности, справедливости. Председатель должен бесстрастно и спокойно напомнить присяжным заседателям все обстоятельства дела, все "за" и все "против" обвинения, не перегибая палку ни в ту, ни в другую сторону. Здесь же последнее слово председателя было не чем иным, как новой обвинительной речью. Дышащее злобой, явно и бессовестно подтасованное, это слово рассчитывало на то, что присяжные ему внемлют и обвинят Бейлиса.
Председатель тщательно скрыл все, что сколько-нибудь говорило в пользу Бейлиса, и так нагло переврал данные научной экспертизы, что решительно вся присутствовавшая в зале суда публика негодовала и лишь там, за судейским столом приятно и довольно ухмылялись.
Слово председателя всегда очень важно в процессе, и в этом процессе, где состав присяжных был такой обывательский, серый, - имело особенное значение. Присяжные слушали его с неослабеваемым вниманием.
Когда закончилось резюме, когда после слов последнего напутствия, вопросный лист был, наконец, вручен старшине присяжных заседателей и они удалились к себе в комнату - громадное большинство присутствующих было уверено в печальном конце процесса, в осуждении Менделя Бейлиса. Многие до такой степени были уверены, что, не желая переживать в высшей степени тяжелые минуты объявления обвинительного приговора невиновному человеку, уехали из здания суда, не рассчитывая на твердость своих нервов.
LХХVI.
Просьба о дополнении резюме.
Лишь только последний присяжный скрылся за дверьми совещательной комнаты, защита попросила суд возобновить заседание для дачи дополнительных разъяснений.
Суд вышел.
Грузенберг, от имени всей защиты, заявил суду, что они видят существенную неполноту в резюме г. председателя суда и просят его дополнить резюме. Грузенберг тут же {187} указал около десятка таких пунктов. Суд удалился на совещание и склонился к тому, чтобы вызвать вновь присяжных заседателей и дополнить резюме. Такое распоряжение уже было сделано судебному приставу. Тогда гражданские истцы и прокурор, ранее не возражавшие, очевидно думавшие, что все дело ограничится только занесением в протокол, попросили слово и стали горячо протестовать против требований защиты.
Суд, приняв во внимание эти протесты, тут же посовещавшись, вновь изменил свое решение и заявил, что отменяет свое прежнее постановление, отказывает защите в дополнении председательского резюме и делает распоряжение о занесении в протокол указаний защиты.
По существу, конечно, вряд ли бы дополнительные разъяснения г. председателя изменили мнение г.г. присяжных заседателей, но важно - и очень важно - лишь то, что сам суд признал неполноту напутственного слова председателя, что и занесено в протокол процесса.
Каждому само собой понятно, сколь важно это разъяснение защиты и признание, суда.
LХХVII.
Перед приговором.
Томительно долги тянулось время, пока совещались, присяжные заседатели. Всюду шли различные толки, и нервное напряжение достигло своего последнего предела.
Полиция ввела бывшие наряды городовых, околоточных надзирателей и тайных агентов, рассыпавшихся повсюду в здании суда. Появились в полном вооружении жандармы. На улице показались конные стражники, казаки, городовые.
Панихида, как раз в это время, служившаяся в Сергиевском соборе по Андрее Ющинском, стянула многолюдные толпы, враждебно друг к другу настроенные. Вскоре показались на улицах группы учащихся, рабочих, горожан. С трех часов дня на площади присутствует губернатор, вице-губернатор, полицеймейстер и другие представители власти. Полиция энергично рассеивает толпы, не давая никому собираться, останавливаться. {188} В суде у всех проверяют билеты, и безбилетных, которых набралось множество, несмотря на то, что они заявляют о своей несомненной принадлежности к "Двуглавому орлу", - самим энергичным образом выпроваживают из суда и городовые следуют за ними до выходных дверей.
Вот ввалилась большая группа "двуглавцев" с известным фанатизированным, эпилептическим юношей Голубевым во главе... Они идут радостные, сияющие...
- Пришили, пришили его... - слышны восклицания некоторых из этих черносотенцев, объясняющихся на воровском жаргоне стольного града Киева...
Так были уверены они в осуждении Менделя Бейлиса...
Вот засуетились пристава... Вот повалила публика на свои места... Ввели Бейлиса, ввели в последний раз туда за решетку, на скамью подсудимых...
Он бледен как смерть, взволнован, но владеет собой...
Вошли судьи.
Публика стоит.
Тишина необычайная, жуткая, тревожная... Многие крестятся, плачут...
- Суд присяжных идет! - раздается властное, восклицание: - прошу встать!
Все не шелохнулись, все и без того стоят..
LХХVIII.
Приговор суда присяжных.
Старшина подал вопросный лист председателю. Быстро просмотрели первый вопрос.
Там, сзади судейских кресел сплошная стена чиновников, военных...
Все охвачены волнением...
Вот один, смотрите, как тянется он к председателю, как хочется ему узнать, прочесть заветные слова...
Он бледен и большой открытый белый пластрон его манишки еще более оттеняет эту смертельную бледность лица...
Вот председатель - тоже бледный, взволнованный - переворачивает лист, а тот, наклонившийся, вдруг выпрямляется, шатается, я думаю, что он вот-вот упадет и его лицо {189} покрывается зеленоватым оттенком, который бывает у тех, кто впадает в глубокий, долгий обморок...
На него страшно смотреть...
Надежда рождается в груди и сердце бьется еще сильней..
А присяжные?
Только некоторые из них стоят понурыми, а вон те смотрят открыто в лицо всем и новая уверенность окрыляет душу...
Старшина читает, читает ровно, долго - вопросы такие длинные, - и когда на первый вопрос ухнуло: "да, доказано!" - жуткое шуршание пронеслось повсюду и бледность лиц стала еще страшней, еще ужасней...
Вот читается второй вопрос, еще более длинный, и кажется, целая вечность проходит здесь перед нами в этой духоте судебного заседания.
И наконец:
- Нет, невиновен!..
Отчетливо и громко произносит старшина...
И Мендель Бейлис, стоявший все время, как столб, вытянувшийся, выросший, плотно схватившийся за барьер решетки места подсудимого, сразу исчезает - безмолвно падает, на скамейку, на пол, опять вскакивает, хватается за барьер, и опять падает, и лишь глухой стон, стон без слез говорит нам, что он еще жив...
Ему дают воды. Все молчат. Жутью веет в зале... Бейлис кланяется присяжным, благодарит их и опять падает.
Зала, оцепенелая, вдруг пробудилась, зашевелилась, возликовала...
Председатель, отпуская домой, благодарит присяжных за их громадный труд... Его слова почти не слышны, они деланы, натянуты и злобны...
Присяжные торопливо уходят...
Двуглавцы, союзники - огорчены, пришиблены, растеряны. Они не ожидали такого результата и их самоуверенность быстро испаряется.
В публике истинное ликование. Многие крестятся. Вчерашние поклонники и поклонницы обвинителей, сейчас, со словами: "Слава богу! Слава богу! Оправдали!!", - передают друг другу, счастливую весть и так радостно смотреть на них, что теперь, хоть в эту последнюю минуту, их совесть {190} озарена сознанием добра и справедливости, и что, может быть, эти минуты освежат их стремлением к жизни иной, чем человеконенавистническое злопыхание черносотенных организаций...
Зал быстро пустеет. Все стремятся на улицу...
LXXIX.
Определение суда.
Очень скоро выходит снова суд и объявляет свое определение. Подсудимый Мендель Бейлис, в силу состоявшегося оправдательного вердикта присяжных заседателей, по суду оправдан.
- Вы свободны!.. - объявляет председатель.
Усиленный конвой, все время тщательно охранявший Менделя Бейлиса, при этих торжественных словах, единым взмахом вкладывает сабли в ножны, и сухой лязг рукояток как бы подтверждает и заключает последнее действие громадной драмы, так долго длившейся в Киеве и завершившейся в здании киевского окружного суда.
Бейлис до семи часов вечера оставался в здании суда, когда под усиленным конвоем, свободный и оправданный от страшного кровавого навета, возведенного на него и всех его единоплеменников, в тюремной карете был вновь доставлен в тюрьму, где, сдавши все казенные вещи, он через участки, чтобы подписать различные бумаги, отправлен был под конвоем домой, в дом Дубовика, управляющего заводом Зайцева. Здесь ждала его трепетная семья, пережившая столько несравненного горя и унижений.
LXXX.
На улицах.
Кипели народом улицы Киева в этот достопамятный вечер. С какой мучительной жаждой встречали эти толпы каждого, выходящего из здания суда, осаждая его расспросами!
- Оправдан! Оправдан!.. - неслось по Киеву, как {191} благодатное эхо, заглушая повсюду злобные крики тех, кто в крови, ненависти и погромах ищет удовлетворение своим низменным страстям...
Быстро появляются летучки, выпущенные газетами, и они нарасхват, почти с боя, разбираются публикой...
Радостная, благая весть о правде, восторжествовавшей на суде, несется все дальше по Киеву, достигая дальних окраин, где уже были на всякий случай потушены огни в еврейских домах.
Все притаились и трепетно ждут несчастий от буйных страстей...
Но напрасны пугливые ожидания...
Все спокойно везде...
Однако усиленные конные и пешие патрули охраняют город, а на Лукьяновке, где больше всего можно было ожидать всяких выступлений, куда я ездил в этот же вечер, бедный, измученный, рабочий люд с величайшей радостью встретил вести из суда:
- Конечно, Мендель не виноват!..
- Бейлис честный человек, - неслось отовсюду.
- Мы это давно говорили...
- Бейлис оправдан, - вот они, мужички-то, правду восчувствовали...
И долго еще до глубокой ночи волновался Киев громадным событием, совершившимся в его стенах... И все радовались, все ликовали, что вековечный позор миновал этот один из лучших городов России...
LXXXI.
Совесть народа.
Много-много раз в эти долгие тридцать четыре дня с тревогой и волнением смотрели мы туда, на эти зачарованные кресла, где восседали судьи народа, посланные волею закона вязать и разрешать по совести своей тех, кто имел несчастье сесть на скамью подсудимых. Простые русские люди, все больше труженики земли, взятые от дел своих в это торжественное зало суда, куда устремились очи всего мира, где, в эти дни, как в сердце человечества, билась, {192} рвалась и клокотала буйная кровь злых страстей и любвеобильной справедливости.
Вот они, одетые в свитки, поддевки, пиджаки, причесанные по-русски в кружок; вот они каждый день чередой, один за другим, мелькали пред нами, когда шли, задумчивые, грустные, на свои высокие места.
Кто они?
Неведомые никому, взятые из тысячной толпы, - им выпала тяжелая, казалось, непосильная доля, доля разрешения вопроса, взволновавшего весь мир, потрясшего все человечество.
Многие падали духом, многие приходили в отчаяние, не зная, что думать, что сказать - обнимут ли они, - их сердце мозг и совесть, - все то море безбрежных ощущений, которое разлилось и бушевало и волновалось перед их смиренным и трепетным лицом...
Вера в русское народное сердце, надежда на русскую совесть присяжных не покидали меня ни на минуту и в самое тяжелое время этих дней, они светили мне, как верный неизменный путеводный маяк, разгонявший туман всякого сомнения...
И вот наступило время, и вот пробил великий, грозный судный час...
- Суд идет!..
Все встали и замерли, и казалось, дыхание младенца можно было ощутить, уловить в этой полной притаившейся жути толпе.
Все бледны...
- Суд присяжных идет!- прошу встать!
И пред ним встала вся Россия, весь мир...
Они, серьезные, просветленные, вошли и смотрят широко в глаза всей залы, всему миру...
И нет сил ни думать, ни чувствовать, ни понимать...
Свершилось что-то огромное, великое...
Читают вопросы...
Зачем так долго? Скорей бы!
- Нет, невиновен!..
И закружилась, и заходила, и загудела, и заколыхалась зала...
А он? Бейлис?..
{193} Он бледен как смерть, он тянется, он плачет, он говорит какие-то слова... Вот он упал на скамью подсудимых - на скамью своей свободы... Встал опять, мечется, сел, склонился на скамью, и жмет протянутые руки, и плачет, и смотрит туда, в тот угол, где его жена, его сын, его родные..
- Спасибо вам, спасибо!.. - говорили многие, обращаясь в сторону присяжных. И действительно, есть за что благодарить.
Совесть народа русского теперь чиста не только пред совестью древнего Израиля, но и перед совестью всего мира.
Пусть Пранайтисы, Замысловские, Сикорские и Шмаковы правят свою тризну над могилой средневековых суеверий... Пусть они куют новые цепи прекрасной жизни... Пусть... Нам теперь нет до этого никакого дела...
Вся Россия вместе с киевлянами вздохнула полной грудью обновленной счастливой души... В борьбе радостен каждый миг победы...
LXXXII.
В гостях у Бейлиса.
Он на свободе, его сейчас должны освободить, и выпустить пленника на волю...
Где же он? Его необходимо видеть, пожать ему руку, сказать, хоть что-нибудь сказать.
И мы в автомобиле колесим Киев, ищем его...
Мы уже знаем, что его из тюрьмы передали в Лукьяновский участок...
Едем на Лукьяновку, туда, где дней 20 тому назад мы были, когда производился осмотр местности, когда Мендель Бейлис, окруженный плотным кольцом конвойных, ходил по заводу, вспоминая свое былое житье...
Неужели он там ходит теперь на свободе?.. Мы у ворот старой конторы, где он писал квитанции...
Звонимся. Не пускают. Городовые говорят - здесь никого нет, здесь нет Бейлиса. Как из-под земли вырастает свидетель Добжанский, еще и еще лукьяновские жители.... Они уже знают, что Бейлис оправдан, и радуются как дети...
- Мы так и знали...Нешто завинят невинного?.. Нет, ты, брат, что думаешь, мужик, и у мужика совесть есть... {194} И нигде ни одного слова против Бейлиса. Мы берем проводника, какого-то юнца, и по невероятным уличкам и переулкам, с горы на гору, летим дальше по следу - сначала в Плоский участок. По дороге встречаем полицию, казаков, стражников. Везде усилены посты. Все на изготовке... У участка много полиции.
- Бейлиса увезли.
Досадно.
Летим дальше. Вот мы отныне у знаменитой больницы на Кирилловской улице. Здесь по близости живет Дубовик. Стучимся...
- Кто там?.. Войдите...
И здесь полиция, охраняющая от всяких случайностей дом, куда отвезен Бейлис.
Входим. Много народа. Вот он, Мендель Бейлис. Сидит на кожаном диване возле стола... Молчит, улыбается и все так же мнет и жмет свои бледные руки...
Жму ему руку, поздравляю с свободой... Он радуется, глаза его вспыхивают... Ощущает ли он, что такое свобода? Помнит ли он ее?
Возле него кто-то из друзей что-то говорит, рассказывает, старается шутить... Но шутка висит в воздухе, не вызывает смеха...
Вот она, его жена, худощавая, измученная женщина... Она растерялась и, вероятно, мало соображает, что делает, как живет, что думает...
Она рада и счастлива...
А рядом с ней бледная, худенькая девочка, это их дочка...
Испуг в ее глазах, и страх и трепет во всей ее маленькой, тоненькой смущенной фигурке.
Она отвыкла от отца... Узнала ли она его?
А там, в соседней комнате много народа, родных, друзей..
Но почему так тихо?
Почему все ходят на цыпочках?
Почему все говорят шепотом? Двигаются тихо, плавно. словно боясь кого-то разбудить?
Ведь он жив, этот несчастный Мендель Бейлис, ведь он здесь, на свободе, среди вас!
Верите ли вы этому?
А верит ли он сам? Скоро ли очнется, придет в себя?
--
{195} Прощаемся. Спешим. Несколько улиц промелькнули перед нами... Вот мы в центре города... И здесь у Купеческого клуба небольшая толпа народа, но там, внутри все набито битком...
- Ура, ура-а а!..-несутся оттуда победные клики... Там чествуют черносотенцев Замысловского, Шмакова, Дурасевича...
Какие победы и одоления совершили они?..
Чему радуются эти ослепленные люди?
Ну, что ж, раз им весело, - пускай веселятся, пока карающая рука народного суда, в бурях справедливого гнева не захватила и их в свои могучие волны... Может быть, и для них когда-либо пробьет этот час.
А он обязательно пробьет...