III.
Накануне суда.
Киев, охваченный трепетом ожидания судного дня, дня дела Бейлиса, накануне суда имел какой-то смущенный, взволнованный вид.
На улицах движение больше обыкновенного... То тут, то там собираются кучки народа и везде и всюду только и разговоров, что о предстоящем процессе...
Ежедневная черносотенная газетка "Двуглавый Орел", вышедшая экстренно, усиленно предлагается прохожим... Там, конечно, собран весь букет "истинно-русской" брани, который только возможен хотя бы и для низкопробной печати, брани, направленной особенно против евреев и против тех, кто, не обращая никакого внимания на всю эту бессильную и, главное, глупую, тупоумную злостность, твердо решил высказать то мнение но этому делу, которое соответствует действительности и исторической правде.
Редакция газеты "Киевская Мысль", являясь сосредоточением прогрессивных элементов города, давно не видала такого многолюдного посещения ее, как в эти дни. Все желают знать последние новости: как в городе? Спокойно ли всюду, или есть признаки наступающей беды?
Конечно, все с болью думают о той многотысячной еврейской бедноте, которая ютится там, на окраинах, всегда в первую голову подвергающейся опасности от натиска тех быстро воспламеняющихся элементов низов, на бессознательность которых так легко воздействовать желающим разыгрывать трагикомедию "народного негодования", и "расовой ненависти" и "религиозной вражды".
Но репортеры со всех сторон приносят утешительные сведения: все везде спокойно и полиция на чеку... Население обсуждает предстоящий процесс и повсюду заметны симпатии к невинно заключенному Бейлису: никто не верит в его виновность.
Прекрасный признак, почти предсказание, для подсудимого...
Но вот к вечеру мы узнаем о печальных случаях: на базарах заметно волнение, появились евреи, проявляющие явно болезненные признаки душевного расстройства.
{22} Переживаемые дни столь тяжко легли на и без того всегда потрясенную, всегда угнетенную психику еврейской массы, что наиболее нервные, очевидно, подошли к грани действительной болезненности... Нельзя не отметить, что почти одновременно обнаружилось несколько случаев прямого психоза: вот один из таких больных людей вошел на амвон Софийского собора и оттуда стал каяться народу, провозглашая новую веру... Его отвезли в больницу; он оказался совершенно потрясенным человеком, действительно больным...
Вот другой, изможденный старик, ходит по базару среди торговцев и толпы и разрывая одежду, обнажая грудь, плача и рыдая, взывает ко всем:
- Братья-православные, это я бедный еврей, убил дорогого Андрюшу... Ах, как мне его жаль!.. Ах, бедный мальчик!.. Зачем я тебя убил!.. Это я... я... убил Андрюшу... Братья-православные...
И его обступили, смотрят, дивятся на него... Многие знают старика, он тут же работал, что-то продавал, кормя себя и свою семью...
И "братья-православные", базарные люди, в сущности никогда не имеющие в своей душе никакой вражды ни к иной вере, ни к иной национальности, жалеют этого бедного старика, успокаивают его, утешают...
Кто-то догадался сказать ему:
-Что ты, что ты говоришь? Андрюша-то жив!.. Никто его не убивал...
- Жив?!.-с радостным ужасом воскликнул бедняга.- Так я...-задумался, что-то стал соображать, притаился и вдруг зарыдал... И снова, и снова мучившая его мысль стала давить, стала гнести его сознание и он, словно найдя что искал, опять воззвал к окружающим: - Братья-православные, это я убил милого Андрюшу; ах, как я его любил...
И плачет, и скорбит старик и бродит по базару из конца в конец, пока кто-то не взял его и не увел туда, в эти узенькие переулочки, окаймленные маленькими, грязными домишками, где ютится невероятная беднота, где жизнь очерчена последней чертой безысходности, где смерть так часто бывает желанной гостьей и истинной утешительницей скорбей... {23}
IV.
В суд!
Нет, нельзя больше сидеть дома! Что-то сосет сердце, тянет туда, в суд. Знаю, что никогда в первый день не начинается заседание вовремя. Знаю я, что суду еще так много надо исполнить предварительных формальностей и что там, на местах для публики, придется долго "бесплодно" сидеть, ждать, томиться... Но дома еще хуже... На улицах, в трамваях, в лавках, везде только и разговора, что о деле Бейлиса... Сегодня, как и вчера, "союзники" усиленно продают свой маленький, жиденький "Двуглавый Орел", где убитый Ющинский изображен на первой странице, лежащим в гробу, с язвинами на виске и лице, нанесенными рукой убийцы...
- Десять копеек, пожалуйте-с...-потребовал разносчик.
- Десять копеек? Почему? Ведь всегда три...
- Теперь такое-с время... Когда же и нажить?..
Понимаю: теперь, стало быть, время вроде киевских "контрактов", когда даже номера в гостиницах отпускаются "по закону" вдвое и втрое дороже...
Вот он, первый благоприятный результат этого дела: кто-то наживает деньги, кто-то радуется тому, что нашлись люди, обвинившие других людей в тяжком, невероятном преступлении...
Я пробую заговаривать при всяком случае с простыми людьми. Оказывается, киевляне словоохотливы-сейчас вступают в откровенный разговор. Я жду, что меня осыпят градом ненависти, обольют отравленной желчью - ведь "Русское Знамя", "Земщина" так раскричали о своей силе в Киеве, что я, не зная этого города совершенно, думал, "что вера в ритуал, вера в то, что при трамваях, электрическом освещении, всероссийской выставке и аэропланах - в Киеве, да не только в Киеве, живут и ходят повсюду среди белого дня представители той нации, которую Россия знает издревле, ходят и пьют человеческую кровь, как французы красное вино, - так сильно укрепилось в киевском простонародье, что на меня, не верящего этим постыдным сказкам и глупостям, сейчас же набросятся со всех сторон и {24} категорически заявят: - Что вы, что вы! Это у вас там в туманном Петербурге, может быть, нет, а у нас в Киеве... Ну, кто же этого не знает!..-И т. д., и т. д. ...
И, к моему величайшему удивлению, решительно никто, ни евреи, ни христиане, ни православные, ни поляки, ни извозчики, ни коридорные, ни вагоновожатые, ни кондуктора, ни городовые, ни газетчики, ни лавочники, ни нищие, ни праздношатающиеся, ни неизвестные мне случайные мои знакомцы, ни рабочие, ни подгородные крестьяне, ни чиновники, - решительно никто, ни один не заявил мне, что "у нас в Киеве" "эти изуверы" всегда запасаются человеческой детской кровью и продают ее желающим оптом и в розницу... Также я решительно, ни от кого не слыхал, чтобы в Киеве исчезали каждый день, по крайней мере, хотя бы по одному младенцу для надобности приготовления запасов крови...
На сто двадцать литров, которые, как утверждает антисемитская литература, нужны будто бы евреям ежегодно для приготовления пасхальной мацы, сами понимаете, господа, нужно много, очень много младенцев...
Мне пришлось слышать мнение бездомных поденщиков с берега Днепра: и эти, в сущности добродушные, но совершенно некультурные, темные люди,- и те своим умом дошли до того, до чего никак не могут додуматься многие из "государственных" голов.
- Зачем ему было тащить Андрюшку в печь, отбивать от ребят, среди бела дня?.. Таких дураков на свете нет... А если уж ему нужно было бы ребятенка слопать, - приди к нам на берег, сколько тут детворы? Бери, какого хочешь, без отца, без матери, - тащи, куда хочешь - никто не пикнул бы. А то, ишь, схватил, потащил... Нет, брат, теперь и .. дураков не обманешь... Веры этому никто не дает...-Так рассуждают эти люди.
Вот, видите, и до них докатились волны общественного движения, поднятые этим процессом.
Такое простое, житейское соображение, совершенно разбивающее сразу весь обвинительный акт - так просто, так ясно само по себе, так само бросается в глаза каждому, что, право, вряд ли найдется в Киеве две сотни человек, кроме тех, кто по "обязанности службы" верит чему угодно, раз {25} это приказано, - которые бы по совести, положа руку на сердце, придавали бы значение всем этим россказням.
С души скатилось бремя... Я извиняюсь перед киевлянами, что мог ранее думать так о них, но право же меня ввели в заблуждение господа союзники, так раскричавшие на весь свет, как я полагал, о расовых особенностях киевлян, сохранивших в недрах своих доисторическую привычку людоедства...
Должен сознаться, что это прямое, честное, крайне отрицательное отношение к обвинениям, возведенным на Бейлиса, очень обрадовало меня. Я на минуту предположил было, что ужасная работа всех этих "Двуглавых Орлов", по крайней мере, в низах населения, привила, оставила след ненависти, легковерия, недоверия и предубежденности, но поскольку я могу судить по своим наблюдениям - все эти темные усилия почти не оставили следа, говорю "почти" только потому, что есть же где-либо рати "союзников", которые, одурманенные сплетнями и лганьем, не ведающие науки, может быть, и верят этой древней клевете на род человеческий...
- Что там говорить, - заявил при мне самый обыкновенный, что называется "серый" городской обыватель, - просто по злобе все это, мина подведена...
Посмотрел я на этого простосердечного русака и подумал: "устами младенцев возвещается правда". Ведь вот передо мной действительно политический младенец, и он, сын народа, чутко уловил самое главное, самую основу как этого, так и всякого другого, когда-либо возникавшего обвинения в ритуальном убийстве христиан евреями... Действительно, здесь "мина подведена", и ничего больше нет и не может быть в этом кошмарном клубке, который приобрел теперь историческое имя "дела Бейлиса".
С облегченным сердцем шел я в суд.
Я привык наблюдать толпу, массы, и это отрадное, честное настроение киевлян, уверен, не может не проникнуть туда, за холодные стены суда, и там оно должно претвориться в мужественную правду и справедливость.
{26}
V.
В суде.
Около суда и в суде настроение особенное, повышенное, боязливое. Полиция всюду: и конная и пешая, почти запрещающая даже проходить около суда,.. Иду через несколько полицейских дозоров, расположенных в самом суде... Везде спрашивают, вежливо и предупредительно, билет...
Вот, наконец, я в раздевальной. Вот я и в зале суда... Народа еще мало... Начинают являться эксперты... Вот ксендз Пранайтис... Интересная фигура... Лойола принял бы его несомненно в самые близкие свои сотрудники... Седой, ершистый, стриженный, как и все ксендзы, плотно поджавший нижнюю губу, он углубился в чтение какой-то книжки, а сам... сам тщательно и осторожно наблюдает залу, словно высматривая кого-то, словно намечая жертву своего воздействия... Худой, матового цвета от седеющей бритой бороды, так густо пробивающейся сквозь щеки и подбородок, он вдруг неожиданно вспыхивает, и краска багряно-синеватой крови пятнами заливает его окостенелое лицо. Павлов, Бехтерев, Косоротов, Троицкий, Коковцов, московский ученейший раввин Мазе. Да как их много! Будет буря, будет бой, и твердо верится, что тысячелетняя наука не сдаст своих позиций перед натиском тьмы и невежества... Каково-то будет господину прокурору сражаться со всеми этими профессорами и академиками, среди которых есть европейские знаменитости!
Но где же Сикорский?.. Его нет, он болен. Ах, как мне искренно жаль, что я не увижу, что я не услышу этого редкого человека, который, вопреки всякому здравому смыслу, так охотно законопачивает невинных людей в сумасшедшие дома: достаточно вспомнить дело сектанта Кондрата Малеванного, который, благодаря экспертизе этого "ученейшего" мужа, полтора десятка лет протомился в казанском сумасшедшем доме, откуда и был выпущен здравым и невредимым с наступлением дней российских свобод первой русской революции 1905 г.
Томительное ожидание тянет душу... Публика съехалась, как на премьеру в оперу... Бесконечный треск разговора, {27} наряды, бинокли, модные шляпки, веселые лица, радостные улыбки... А ведь на самом-то деле мы пришли на похороны нашей жизни, нашей культуры, нашего сознания... Правда, начав за упокой, мы можем кончить за здравие, но все-таки... все-таки, пока что, вот уже два года тянется это канительное, ужасное дело, и мы присутствуем не при разборе обыкновенного убийства, а убийства с ритуальными целями, с целями человеческого жертвоприношения для ради господа... Ужасно сознавать, что, в сущности, суд уже состоялся, ибо он открыт, и официальная рука уже наложила свой штемпель веры в то, чего нет и не может быть: век канибальства уже за плечами истории народов, и киевское население, без различия наций, так же неповинно в нем, как и все культурное человечество.
VI.
Присяжные.
Ожидание кончилось...
- Прошу встать! Суд идет...-и суд, торжественно и важно, гремя регалиями своего судейского достоинства, вошел в залу заседания..
Состав присяжных самый обыкновенный, обывательский. Много крестьян, есть горожане, чиновники. После отвода в отпуска по уважительным причинам, выбраны 12 и 2 запасных. Попали в состав в большинстве крестьяне. В публике раздавались огорчительные мнения по этому поводу... А мне кажется, состав вполне хороший.
Наблюдая подобные же составы присяжных по сектантским делам, я всегда замечал крайне серьезное, совестливое, вдумчивое отношение крестьян к процессам подобного рода. Все зависит от того, найдут ли эксперты, найдут ли защитники дорогу к сознанию и сердцу этих простых людей, не привыкших к ученым разговорам. Такой состав присяжных всегда робок и, к сожалению, крайне редко решаются они расспросить хорошенько о том, что непонятно... И интеллигенция, приходящая в соприкосновение с народом по столь важным вопросам, вопросам науки и знания, должна всегда принять все и всяческие меры к популяризации этих знаний здесь же, в зале суда. {28}
VII.
Эксперты.
Но вот, что меня удивило и встревожило. Когда возник вопрос об экспертах, то вдруг было провозглашено постановление суда, что экспертам вовсе не нужно быть всем все время в зале заседания суда, что фактическая сторона дела совершенно не интересна богословам, что им можно гулять беспечно на свободе до конца судебного следствия.
А как там убивали с ритуальной целью и кто убивал, христианин ли, еврей ли, - богословов это почему-то не касается, а вот по книжечкам, по бумажкам они нам пусть расскажут... Оставили только тех, кто занимается судебной медициной... Почтенный профессор Бехтерев, очевидно, был крайне изумлен, что он был отнесен к... богословам... Он даже переспросил: ему-то оставаться или нет? Ему разъяснили, что он... он, собственно, причислен в Киеве к богословам... Стало быть, его наука, психиатрия, не нуждается в жизни реальной, не нуждается в тщательном наблюдении и анализе всего того, что происходило вокруг этой драмы, он может быть свободен до конца судебного следствия.
Процесс, по-моему, начался с ошибки, которую в начале заседания суда только чуть-чуть ощущали стороны, хотя и прокурор и защитники дружно настаивали на оставлении всех экспертов в зале суда... Нет, суд большинство экспертов все-таки освободил, предоставив право, правда, и без того принадлежащее им по закону, находиться по желанию в зале заседания суда когда угодно. Самый главный пункт процесса - это ритуал убийства, схема и форма поранений, вытачивание крови, способы ее собирания, хранения, предполагаемая ловля Ющинского Бейлисом и какими-то фантастическими евреями в опереточных костюмах... И господа богословы, и отныне причисленный к ним профессор психиатрии Бехтерев, могут отсутствовать и ничего этого не слыхать... Как же так? Кто же должен определять ритуал? Или господин Замысловский и Шмаков по Лютостанскому?
Для чего же были вызваны эксперты от науки, которые должны сказать свое беспристрастное мнение на основании всего материала судебного следствия и не только при помощи книжной премудрости? {29} А если все эти раны Ющинскому были нанесены, предположим, садистом, каким-либо киевским Джеком потрошителем, в мучении жертвы обретавшим величайшее наслаждение, кто будет определять это крайне распространенное среди преступного мира явление? Или может быть все те же всеведущие и всезнающие Шмаков и Замысловский, которым уже до судебного следствия стало "доподлинно известно", что "Бейлис подговаривал Козаченко отравить некоторых свидетелей", - как это заявил чуть ли не в первой своей реплике гражданский истец Замысловский, этот вождь думских черносотенцев.
Этот момент самого начала процесса должен был внушить серьезную тревогу в каждом, кто только отдавал себе отчет в роли и в значении свободной, независимой, научной экспертизы, особенно, в таких делах, где провозглашаются религиозные мотивы, столь часто имеющие прямое сходство с психопатологическими явлениями жизни.
Нет, эксперты от науки все время обязательно должны были присутствовать в течение всего процесса. Они обязаны, по той величайшей ответственности, которая выпадает на их долю, самым активным образом вмешиваться в процесс и, пользуясь законом предоставленным им правом, задавать через председателя все нужные для их научного мнения вопросы, проверять, проанализировывать каждый ответ свидетелей, которые и не предполагают, что тот или иной косвенный контрольный вопрос сразу может изменить всю картину следствия и суда. Надо всегда помнить, что суду присяжных, - особенно если состав его выясняется, как самый обыкновенный, обывательский, - необходимо помочь всесторонне разобраться, тем более в таком запутанном деле, тянувшемся более двух лет, имевшем множество наслоений, выросших в пылу горячей ненависти и злорадства, под натиском разносторонней агитации и прямых приказаний центральных властей петербургского царского правительства.
Такие процессы всегда чреваты громадными неожиданностями. Именно на экспертизу в этом процессе смотрел весь культурный мир, и блестяще представленные научные силы могли и должны были служить гарантией для всех, что и судейская истина восторжествует в киевском разбирательстве. Мнение экспертизы - вот самый главный и {30} центральный пункт этого суда как для России, так и для Европы и Америки.
И теперь, после окончания процесса, когда мы вспоминаем все обстоятельства суда, мы еще более убеждены в том, что отсутствие экспертов и их невмешательство в ход судебного следствия при допросе многих свидетелей является отрицательной стороной этого удивительного, неслыханного дела.
VIII.
Свидетели.
Делают перекличку и опрос свидетелей. Приходят они по группам. Какая разношерстная толпа: рабочие, мастеровые, бродяги, бездомные, очевидно, не имеющие ни профессии, ни ремесла, размалеванные девицы крайне подозрительного свойства, "союзники" из черной сотни, молодые люди с двуглавыми орлами в петличке, духовные лица, чиновник, элементы улицы, преступного мира и дети. Их человек десять. Как жаль детей! Робкие, измученные, украдкой входят они и жмутся друг к другу, к взрослым. Их опрашивают Иногда тихо, иногда крикливо отвечают они и робеют, как затравленные зверьки... Зачем детей вмешали в это ужасное дело?.. А вот она, девочка в шляпке... Как горько, как неудержимо плакала она там на лестнице, приговаривая утешавшей ее женщине: "я боюсь, я боюсь"...
Бедная девочка, какие кошмары о юных лет уже мучают тебя?..
- А вот это воры, -говорит мне какой-то присутствующий здесь седоватый мужчина.
- Как воры?..
- Да так, по воровской части...
Я изумляюсь.
- Живу я на Горе, грабежи у нас постоянные были, прямо хоть уезжай или беги... - рассказывает мне словоохотливый случайный сосед. - Полиция ничего сделать не может... Годика два пострадал я так... Ну, думаю, на полицию плохая надежда... Махнул на нее рукой... Стал знакомиться с ворами... Говорю: господа воры, снимите у меня квартиру, вам все равно где-либо жить надо... {31} "- Оно, действительно, - говорят они, - надо...
"И сняли... И что же вы думаете - все прошло... Хожу уж вот сколько лет у себя на Горе, как по Крещатику: ни кражи, ни разбою - все прекратилось... Только раз приходит ко мне околоточный и спрашивает: у вас квартируют такие-то? У меня, говорю... А у самого сердце так и упало: ну, думаю, беда, уберут от меня воров моих - пропал тогда я, жить будет нельзя, хоть убегай с Горы, а ведь Лукьяновка наша - красавица, Швейцария киевская...
" - А зачем, говорю, вам они нужны?
" - Да вот следователь вызывает... Там, где-то монашку убили, так вот подозрение на ваших квартирантов имеется...
И вот такой-то элемент в достаточном изобилии присутствует здесь среди свидетелей... А вот как раз ведут двух под сильным конвоем, пришедших прямо из тюрьмы. Одного, оказалось, привели по ошибке, но другой остался в свидетелях. Одного, уже осужденного, гонят откуда-то из Сибири по этапу. Один свидетель-арестант умер в тюрьме... И все это уголовные... Ясно, что в этом деле Бейлиса сильно замешана преступная среда...
А вот она, знаменитая Вера Чеберякова... Женщина худенькая, маленькая, но вся огонь и крепкая, железная воля.. Это она, покорительница и повелительница сердец жителей Горы, это она, страстная и порывистая, вертела всеми, как хотела... Это она обмотала вокруг пальца всех казенных н добровольных Шерлоков-Холмсов, оставшись твердой и неуязвимой при массе косвенных улик, которые крутятся над головой этого своеобразного мира, мира киевской Горы.
Интересно будет узнать этот мир...
IX.
Обвиняемый.
Что писать о нем, об этом самом заурядном еврее средних лет, лицо которого так всем хорошо знакомо?.. Вы его видели и в аптеке; и в университете, и среди рабочих... Черные, как смоль, волосы, зачесанные кверху, плотно и густо обрамляют его как будто бы загорелое лицо, сливаясь с аккуратно подстриженной густой, черной, закругленной {32} бородкой. Но он бледен и худ. Всмотритесь в него в профиль и вы увидите, как заострились скулы, как впали щеки, как бледен лоб... Два года и два месяца одиночной тюрьмы, два года и два месяца беспрерывных терзаний и мучений не могли и не могут пройти бесследно. Но он владеет собой. Только иногда, когда что либо резанет его изболевшее сердце, он вдруг исчезает из поля зрения слушателей этого ужасного процесса... Он припадает лицом к коленам и глухо, отрывисто рыдает, хрипя и стоная... Эти вопли и эти стоны волнуют всех.
В публике проносится тревога, лица морщатся и вот-вот, того гляди, у многих хлынут благодатные слезы... Суду, экспертам, громадной волне чиновничества, сидящего, там, за креслами суда; всем, всем делается не по себе...
Но почему же так мало говорят о нем, об этом главном лице процесса, которого объявили людоедом, заперли в камеру, засадили за решетку, окружили непроницаемым кольцом тюремной стражи?.. Ни в одном процессе нигде я не видел так много солдат возле одного беззащитного, смирного, запуганного подсудимого... Ведь даже общение с подсудимым его защитникам было обставлено совершенно особенными предосторожностями, в редчайших случаях применяемыми... Конвой каждый раз должен сдавать Бейлиса под расписку самому председателю, когда кто-либо из защитников пожелает говорить с ним наедине. Председатель должен допустить свидание и после свидания вновь сдать этого несчастного Бейлиса конвою под новую расписку, а конвой обязан, вновь принимая его, произвести тщательный личный обыск... Смотрите, сколько испишут бумаги, сколько потратят времени, сколько исполнят сложных формальностей, чтобы осуществить законнейшее право подсудимого всегда, во всякую минуту, общаться на суде со своими защитниками.
Его рассматривают в лорнетки и бинокли, но вот, что удивительно: даже эта публика, проникшая в залу заседания по особому ходатайству, очевидно, чувствует неправоту дела и в перерывах, в буфете, на лестнице, в коридорах, постоянно слышны возгласы: "ну, какой же он убийца? Не похож: он не может убить". А там, за прокурорской кафедрой, брат историка-профессора Виппера, товарищ прокурора Виппер, совершенно убежден, что и в наши дни среди нас {33} живут людоеды... Бейлис именно и есть этот людоед, пьющий детскую кровь во имя господа.. Как странно это видеть, как странно это слышать в XX веке мировой цивилизации!..
Что же сказать еще о, Бейлисе?.. Право, трудно... Вот, когда я увидел его в перерыве, успокоившегося, ласково смотрящего на конвойных, шутившего и разговаривавшего с ними, и когда я в глазах этих суровых солдат, видавших всякие виды, не нашел и искры озлобленности или предубежденности против того, кого приказано так тщательно охранять, я подумал: да ведь подсудимого-то собственно нет в зале заседания суда! Он отсутствует... Он где-то там схоронился за стенами суда, тот преступник, который действительно убил неповинного мальчика Андрея Ющинского, и что там, за судейским столом принимают все меры, чтобы возможно тщательней скрыть этого действительного преступника и тем помочь как можно лучше очернить этого несчастного Бейлиса.
X.
Гражданские истцы.
Не знаю, как и чем благодарить судьбу, что в этом процессе участвуют гражданские истцы, и при том такие прославленные на многих поприщах люди: мы говорим про господина Шмакова, - этого столба и утверждения всех "истин" "союзников" черной сотни, и про господина Замысловского, - этого вдохновенного борца с порядками и образом действия, так пышно расцветшими в сыскных и охранных отделениях всероссийской полиции.
Человечество именно обязано убеленному сединами Шмакову раскрытием на суде истинного мотива всего этого дела Бейлиса, который он почти гениально обнаружил...
Этот представитель "союза русского народа", приехавший в Киев, на удивление всех народов, доказать, что среди нас есть людоеды и кровопийцы в прямом, а не в переносном смысле, особенно старательно допрашивал отца диакона, учителя покойного Андрея Ющинского, присутствовавшего на похоронах этой юной жертвы преступной руки.
Накануне суда.
Киев, охваченный трепетом ожидания судного дня, дня дела Бейлиса, накануне суда имел какой-то смущенный, взволнованный вид.
На улицах движение больше обыкновенного... То тут, то там собираются кучки народа и везде и всюду только и разговоров, что о предстоящем процессе...
Ежедневная черносотенная газетка "Двуглавый Орел", вышедшая экстренно, усиленно предлагается прохожим... Там, конечно, собран весь букет "истинно-русской" брани, который только возможен хотя бы и для низкопробной печати, брани, направленной особенно против евреев и против тех, кто, не обращая никакого внимания на всю эту бессильную и, главное, глупую, тупоумную злостность, твердо решил высказать то мнение но этому делу, которое соответствует действительности и исторической правде.
Редакция газеты "Киевская Мысль", являясь сосредоточением прогрессивных элементов города, давно не видала такого многолюдного посещения ее, как в эти дни. Все желают знать последние новости: как в городе? Спокойно ли всюду, или есть признаки наступающей беды?
Конечно, все с болью думают о той многотысячной еврейской бедноте, которая ютится там, на окраинах, всегда в первую голову подвергающейся опасности от натиска тех быстро воспламеняющихся элементов низов, на бессознательность которых так легко воздействовать желающим разыгрывать трагикомедию "народного негодования", и "расовой ненависти" и "религиозной вражды".
Но репортеры со всех сторон приносят утешительные сведения: все везде спокойно и полиция на чеку... Население обсуждает предстоящий процесс и повсюду заметны симпатии к невинно заключенному Бейлису: никто не верит в его виновность.
Прекрасный признак, почти предсказание, для подсудимого...
Но вот к вечеру мы узнаем о печальных случаях: на базарах заметно волнение, появились евреи, проявляющие явно болезненные признаки душевного расстройства.
{22} Переживаемые дни столь тяжко легли на и без того всегда потрясенную, всегда угнетенную психику еврейской массы, что наиболее нервные, очевидно, подошли к грани действительной болезненности... Нельзя не отметить, что почти одновременно обнаружилось несколько случаев прямого психоза: вот один из таких больных людей вошел на амвон Софийского собора и оттуда стал каяться народу, провозглашая новую веру... Его отвезли в больницу; он оказался совершенно потрясенным человеком, действительно больным...
Вот другой, изможденный старик, ходит по базару среди торговцев и толпы и разрывая одежду, обнажая грудь, плача и рыдая, взывает ко всем:
- Братья-православные, это я бедный еврей, убил дорогого Андрюшу... Ах, как мне его жаль!.. Ах, бедный мальчик!.. Зачем я тебя убил!.. Это я... я... убил Андрюшу... Братья-православные...
И его обступили, смотрят, дивятся на него... Многие знают старика, он тут же работал, что-то продавал, кормя себя и свою семью...
И "братья-православные", базарные люди, в сущности никогда не имеющие в своей душе никакой вражды ни к иной вере, ни к иной национальности, жалеют этого бедного старика, успокаивают его, утешают...
Кто-то догадался сказать ему:
-Что ты, что ты говоришь? Андрюша-то жив!.. Никто его не убивал...
- Жив?!.-с радостным ужасом воскликнул бедняга.- Так я...-задумался, что-то стал соображать, притаился и вдруг зарыдал... И снова, и снова мучившая его мысль стала давить, стала гнести его сознание и он, словно найдя что искал, опять воззвал к окружающим: - Братья-православные, это я убил милого Андрюшу; ах, как я его любил...
И плачет, и скорбит старик и бродит по базару из конца в конец, пока кто-то не взял его и не увел туда, в эти узенькие переулочки, окаймленные маленькими, грязными домишками, где ютится невероятная беднота, где жизнь очерчена последней чертой безысходности, где смерть так часто бывает желанной гостьей и истинной утешительницей скорбей... {23}
IV.
В суд!
Нет, нельзя больше сидеть дома! Что-то сосет сердце, тянет туда, в суд. Знаю, что никогда в первый день не начинается заседание вовремя. Знаю я, что суду еще так много надо исполнить предварительных формальностей и что там, на местах для публики, придется долго "бесплодно" сидеть, ждать, томиться... Но дома еще хуже... На улицах, в трамваях, в лавках, везде только и разговора, что о деле Бейлиса... Сегодня, как и вчера, "союзники" усиленно продают свой маленький, жиденький "Двуглавый Орел", где убитый Ющинский изображен на первой странице, лежащим в гробу, с язвинами на виске и лице, нанесенными рукой убийцы...
- Десять копеек, пожалуйте-с...-потребовал разносчик.
- Десять копеек? Почему? Ведь всегда три...
- Теперь такое-с время... Когда же и нажить?..
Понимаю: теперь, стало быть, время вроде киевских "контрактов", когда даже номера в гостиницах отпускаются "по закону" вдвое и втрое дороже...
Вот он, первый благоприятный результат этого дела: кто-то наживает деньги, кто-то радуется тому, что нашлись люди, обвинившие других людей в тяжком, невероятном преступлении...
Я пробую заговаривать при всяком случае с простыми людьми. Оказывается, киевляне словоохотливы-сейчас вступают в откровенный разговор. Я жду, что меня осыпят градом ненависти, обольют отравленной желчью - ведь "Русское Знамя", "Земщина" так раскричали о своей силе в Киеве, что я, не зная этого города совершенно, думал, "что вера в ритуал, вера в то, что при трамваях, электрическом освещении, всероссийской выставке и аэропланах - в Киеве, да не только в Киеве, живут и ходят повсюду среди белого дня представители той нации, которую Россия знает издревле, ходят и пьют человеческую кровь, как французы красное вино, - так сильно укрепилось в киевском простонародье, что на меня, не верящего этим постыдным сказкам и глупостям, сейчас же набросятся со всех сторон и {24} категорически заявят: - Что вы, что вы! Это у вас там в туманном Петербурге, может быть, нет, а у нас в Киеве... Ну, кто же этого не знает!..-И т. д., и т. д. ...
И, к моему величайшему удивлению, решительно никто, ни евреи, ни христиане, ни православные, ни поляки, ни извозчики, ни коридорные, ни вагоновожатые, ни кондуктора, ни городовые, ни газетчики, ни лавочники, ни нищие, ни праздношатающиеся, ни неизвестные мне случайные мои знакомцы, ни рабочие, ни подгородные крестьяне, ни чиновники, - решительно никто, ни один не заявил мне, что "у нас в Киеве" "эти изуверы" всегда запасаются человеческой детской кровью и продают ее желающим оптом и в розницу... Также я решительно, ни от кого не слыхал, чтобы в Киеве исчезали каждый день, по крайней мере, хотя бы по одному младенцу для надобности приготовления запасов крови...
На сто двадцать литров, которые, как утверждает антисемитская литература, нужны будто бы евреям ежегодно для приготовления пасхальной мацы, сами понимаете, господа, нужно много, очень много младенцев...
Мне пришлось слышать мнение бездомных поденщиков с берега Днепра: и эти, в сущности добродушные, но совершенно некультурные, темные люди,- и те своим умом дошли до того, до чего никак не могут додуматься многие из "государственных" голов.
- Зачем ему было тащить Андрюшку в печь, отбивать от ребят, среди бела дня?.. Таких дураков на свете нет... А если уж ему нужно было бы ребятенка слопать, - приди к нам на берег, сколько тут детворы? Бери, какого хочешь, без отца, без матери, - тащи, куда хочешь - никто не пикнул бы. А то, ишь, схватил, потащил... Нет, брат, теперь и .. дураков не обманешь... Веры этому никто не дает...-Так рассуждают эти люди.
Вот, видите, и до них докатились волны общественного движения, поднятые этим процессом.
Такое простое, житейское соображение, совершенно разбивающее сразу весь обвинительный акт - так просто, так ясно само по себе, так само бросается в глаза каждому, что, право, вряд ли найдется в Киеве две сотни человек, кроме тех, кто по "обязанности службы" верит чему угодно, раз {25} это приказано, - которые бы по совести, положа руку на сердце, придавали бы значение всем этим россказням.
С души скатилось бремя... Я извиняюсь перед киевлянами, что мог ранее думать так о них, но право же меня ввели в заблуждение господа союзники, так раскричавшие на весь свет, как я полагал, о расовых особенностях киевлян, сохранивших в недрах своих доисторическую привычку людоедства...
Должен сознаться, что это прямое, честное, крайне отрицательное отношение к обвинениям, возведенным на Бейлиса, очень обрадовало меня. Я на минуту предположил было, что ужасная работа всех этих "Двуглавых Орлов", по крайней мере, в низах населения, привила, оставила след ненависти, легковерия, недоверия и предубежденности, но поскольку я могу судить по своим наблюдениям - все эти темные усилия почти не оставили следа, говорю "почти" только потому, что есть же где-либо рати "союзников", которые, одурманенные сплетнями и лганьем, не ведающие науки, может быть, и верят этой древней клевете на род человеческий...
- Что там говорить, - заявил при мне самый обыкновенный, что называется "серый" городской обыватель, - просто по злобе все это, мина подведена...
Посмотрел я на этого простосердечного русака и подумал: "устами младенцев возвещается правда". Ведь вот передо мной действительно политический младенец, и он, сын народа, чутко уловил самое главное, самую основу как этого, так и всякого другого, когда-либо возникавшего обвинения в ритуальном убийстве христиан евреями... Действительно, здесь "мина подведена", и ничего больше нет и не может быть в этом кошмарном клубке, который приобрел теперь историческое имя "дела Бейлиса".
С облегченным сердцем шел я в суд.
Я привык наблюдать толпу, массы, и это отрадное, честное настроение киевлян, уверен, не может не проникнуть туда, за холодные стены суда, и там оно должно претвориться в мужественную правду и справедливость.
{26}
V.
В суде.
Около суда и в суде настроение особенное, повышенное, боязливое. Полиция всюду: и конная и пешая, почти запрещающая даже проходить около суда,.. Иду через несколько полицейских дозоров, расположенных в самом суде... Везде спрашивают, вежливо и предупредительно, билет...
Вот, наконец, я в раздевальной. Вот я и в зале суда... Народа еще мало... Начинают являться эксперты... Вот ксендз Пранайтис... Интересная фигура... Лойола принял бы его несомненно в самые близкие свои сотрудники... Седой, ершистый, стриженный, как и все ксендзы, плотно поджавший нижнюю губу, он углубился в чтение какой-то книжки, а сам... сам тщательно и осторожно наблюдает залу, словно высматривая кого-то, словно намечая жертву своего воздействия... Худой, матового цвета от седеющей бритой бороды, так густо пробивающейся сквозь щеки и подбородок, он вдруг неожиданно вспыхивает, и краска багряно-синеватой крови пятнами заливает его окостенелое лицо. Павлов, Бехтерев, Косоротов, Троицкий, Коковцов, московский ученейший раввин Мазе. Да как их много! Будет буря, будет бой, и твердо верится, что тысячелетняя наука не сдаст своих позиций перед натиском тьмы и невежества... Каково-то будет господину прокурору сражаться со всеми этими профессорами и академиками, среди которых есть европейские знаменитости!
Но где же Сикорский?.. Его нет, он болен. Ах, как мне искренно жаль, что я не увижу, что я не услышу этого редкого человека, который, вопреки всякому здравому смыслу, так охотно законопачивает невинных людей в сумасшедшие дома: достаточно вспомнить дело сектанта Кондрата Малеванного, который, благодаря экспертизе этого "ученейшего" мужа, полтора десятка лет протомился в казанском сумасшедшем доме, откуда и был выпущен здравым и невредимым с наступлением дней российских свобод первой русской революции 1905 г.
Томительное ожидание тянет душу... Публика съехалась, как на премьеру в оперу... Бесконечный треск разговора, {27} наряды, бинокли, модные шляпки, веселые лица, радостные улыбки... А ведь на самом-то деле мы пришли на похороны нашей жизни, нашей культуры, нашего сознания... Правда, начав за упокой, мы можем кончить за здравие, но все-таки... все-таки, пока что, вот уже два года тянется это канительное, ужасное дело, и мы присутствуем не при разборе обыкновенного убийства, а убийства с ритуальными целями, с целями человеческого жертвоприношения для ради господа... Ужасно сознавать, что, в сущности, суд уже состоялся, ибо он открыт, и официальная рука уже наложила свой штемпель веры в то, чего нет и не может быть: век канибальства уже за плечами истории народов, и киевское население, без различия наций, так же неповинно в нем, как и все культурное человечество.
VI.
Присяжные.
Ожидание кончилось...
- Прошу встать! Суд идет...-и суд, торжественно и важно, гремя регалиями своего судейского достоинства, вошел в залу заседания..
Состав присяжных самый обыкновенный, обывательский. Много крестьян, есть горожане, чиновники. После отвода в отпуска по уважительным причинам, выбраны 12 и 2 запасных. Попали в состав в большинстве крестьяне. В публике раздавались огорчительные мнения по этому поводу... А мне кажется, состав вполне хороший.
Наблюдая подобные же составы присяжных по сектантским делам, я всегда замечал крайне серьезное, совестливое, вдумчивое отношение крестьян к процессам подобного рода. Все зависит от того, найдут ли эксперты, найдут ли защитники дорогу к сознанию и сердцу этих простых людей, не привыкших к ученым разговорам. Такой состав присяжных всегда робок и, к сожалению, крайне редко решаются они расспросить хорошенько о том, что непонятно... И интеллигенция, приходящая в соприкосновение с народом по столь важным вопросам, вопросам науки и знания, должна всегда принять все и всяческие меры к популяризации этих знаний здесь же, в зале суда. {28}
VII.
Эксперты.
Но вот, что меня удивило и встревожило. Когда возник вопрос об экспертах, то вдруг было провозглашено постановление суда, что экспертам вовсе не нужно быть всем все время в зале заседания суда, что фактическая сторона дела совершенно не интересна богословам, что им можно гулять беспечно на свободе до конца судебного следствия.
А как там убивали с ритуальной целью и кто убивал, христианин ли, еврей ли, - богословов это почему-то не касается, а вот по книжечкам, по бумажкам они нам пусть расскажут... Оставили только тех, кто занимается судебной медициной... Почтенный профессор Бехтерев, очевидно, был крайне изумлен, что он был отнесен к... богословам... Он даже переспросил: ему-то оставаться или нет? Ему разъяснили, что он... он, собственно, причислен в Киеве к богословам... Стало быть, его наука, психиатрия, не нуждается в жизни реальной, не нуждается в тщательном наблюдении и анализе всего того, что происходило вокруг этой драмы, он может быть свободен до конца судебного следствия.
Процесс, по-моему, начался с ошибки, которую в начале заседания суда только чуть-чуть ощущали стороны, хотя и прокурор и защитники дружно настаивали на оставлении всех экспертов в зале суда... Нет, суд большинство экспертов все-таки освободил, предоставив право, правда, и без того принадлежащее им по закону, находиться по желанию в зале заседания суда когда угодно. Самый главный пункт процесса - это ритуал убийства, схема и форма поранений, вытачивание крови, способы ее собирания, хранения, предполагаемая ловля Ющинского Бейлисом и какими-то фантастическими евреями в опереточных костюмах... И господа богословы, и отныне причисленный к ним профессор психиатрии Бехтерев, могут отсутствовать и ничего этого не слыхать... Как же так? Кто же должен определять ритуал? Или господин Замысловский и Шмаков по Лютостанскому?
Для чего же были вызваны эксперты от науки, которые должны сказать свое беспристрастное мнение на основании всего материала судебного следствия и не только при помощи книжной премудрости? {29} А если все эти раны Ющинскому были нанесены, предположим, садистом, каким-либо киевским Джеком потрошителем, в мучении жертвы обретавшим величайшее наслаждение, кто будет определять это крайне распространенное среди преступного мира явление? Или может быть все те же всеведущие и всезнающие Шмаков и Замысловский, которым уже до судебного следствия стало "доподлинно известно", что "Бейлис подговаривал Козаченко отравить некоторых свидетелей", - как это заявил чуть ли не в первой своей реплике гражданский истец Замысловский, этот вождь думских черносотенцев.
Этот момент самого начала процесса должен был внушить серьезную тревогу в каждом, кто только отдавал себе отчет в роли и в значении свободной, независимой, научной экспертизы, особенно, в таких делах, где провозглашаются религиозные мотивы, столь часто имеющие прямое сходство с психопатологическими явлениями жизни.
Нет, эксперты от науки все время обязательно должны были присутствовать в течение всего процесса. Они обязаны, по той величайшей ответственности, которая выпадает на их долю, самым активным образом вмешиваться в процесс и, пользуясь законом предоставленным им правом, задавать через председателя все нужные для их научного мнения вопросы, проверять, проанализировывать каждый ответ свидетелей, которые и не предполагают, что тот или иной косвенный контрольный вопрос сразу может изменить всю картину следствия и суда. Надо всегда помнить, что суду присяжных, - особенно если состав его выясняется, как самый обыкновенный, обывательский, - необходимо помочь всесторонне разобраться, тем более в таком запутанном деле, тянувшемся более двух лет, имевшем множество наслоений, выросших в пылу горячей ненависти и злорадства, под натиском разносторонней агитации и прямых приказаний центральных властей петербургского царского правительства.
Такие процессы всегда чреваты громадными неожиданностями. Именно на экспертизу в этом процессе смотрел весь культурный мир, и блестяще представленные научные силы могли и должны были служить гарантией для всех, что и судейская истина восторжествует в киевском разбирательстве. Мнение экспертизы - вот самый главный и {30} центральный пункт этого суда как для России, так и для Европы и Америки.
И теперь, после окончания процесса, когда мы вспоминаем все обстоятельства суда, мы еще более убеждены в том, что отсутствие экспертов и их невмешательство в ход судебного следствия при допросе многих свидетелей является отрицательной стороной этого удивительного, неслыханного дела.
VIII.
Свидетели.
Делают перекличку и опрос свидетелей. Приходят они по группам. Какая разношерстная толпа: рабочие, мастеровые, бродяги, бездомные, очевидно, не имеющие ни профессии, ни ремесла, размалеванные девицы крайне подозрительного свойства, "союзники" из черной сотни, молодые люди с двуглавыми орлами в петличке, духовные лица, чиновник, элементы улицы, преступного мира и дети. Их человек десять. Как жаль детей! Робкие, измученные, украдкой входят они и жмутся друг к другу, к взрослым. Их опрашивают Иногда тихо, иногда крикливо отвечают они и робеют, как затравленные зверьки... Зачем детей вмешали в это ужасное дело?.. А вот она, девочка в шляпке... Как горько, как неудержимо плакала она там на лестнице, приговаривая утешавшей ее женщине: "я боюсь, я боюсь"...
Бедная девочка, какие кошмары о юных лет уже мучают тебя?..
- А вот это воры, -говорит мне какой-то присутствующий здесь седоватый мужчина.
- Как воры?..
- Да так, по воровской части...
Я изумляюсь.
- Живу я на Горе, грабежи у нас постоянные были, прямо хоть уезжай или беги... - рассказывает мне словоохотливый случайный сосед. - Полиция ничего сделать не может... Годика два пострадал я так... Ну, думаю, на полицию плохая надежда... Махнул на нее рукой... Стал знакомиться с ворами... Говорю: господа воры, снимите у меня квартиру, вам все равно где-либо жить надо... {31} "- Оно, действительно, - говорят они, - надо...
"И сняли... И что же вы думаете - все прошло... Хожу уж вот сколько лет у себя на Горе, как по Крещатику: ни кражи, ни разбою - все прекратилось... Только раз приходит ко мне околоточный и спрашивает: у вас квартируют такие-то? У меня, говорю... А у самого сердце так и упало: ну, думаю, беда, уберут от меня воров моих - пропал тогда я, жить будет нельзя, хоть убегай с Горы, а ведь Лукьяновка наша - красавица, Швейцария киевская...
" - А зачем, говорю, вам они нужны?
" - Да вот следователь вызывает... Там, где-то монашку убили, так вот подозрение на ваших квартирантов имеется...
И вот такой-то элемент в достаточном изобилии присутствует здесь среди свидетелей... А вот как раз ведут двух под сильным конвоем, пришедших прямо из тюрьмы. Одного, оказалось, привели по ошибке, но другой остался в свидетелях. Одного, уже осужденного, гонят откуда-то из Сибири по этапу. Один свидетель-арестант умер в тюрьме... И все это уголовные... Ясно, что в этом деле Бейлиса сильно замешана преступная среда...
А вот она, знаменитая Вера Чеберякова... Женщина худенькая, маленькая, но вся огонь и крепкая, железная воля.. Это она, покорительница и повелительница сердец жителей Горы, это она, страстная и порывистая, вертела всеми, как хотела... Это она обмотала вокруг пальца всех казенных н добровольных Шерлоков-Холмсов, оставшись твердой и неуязвимой при массе косвенных улик, которые крутятся над головой этого своеобразного мира, мира киевской Горы.
Интересно будет узнать этот мир...
IX.
Обвиняемый.
Что писать о нем, об этом самом заурядном еврее средних лет, лицо которого так всем хорошо знакомо?.. Вы его видели и в аптеке; и в университете, и среди рабочих... Черные, как смоль, волосы, зачесанные кверху, плотно и густо обрамляют его как будто бы загорелое лицо, сливаясь с аккуратно подстриженной густой, черной, закругленной {32} бородкой. Но он бледен и худ. Всмотритесь в него в профиль и вы увидите, как заострились скулы, как впали щеки, как бледен лоб... Два года и два месяца одиночной тюрьмы, два года и два месяца беспрерывных терзаний и мучений не могли и не могут пройти бесследно. Но он владеет собой. Только иногда, когда что либо резанет его изболевшее сердце, он вдруг исчезает из поля зрения слушателей этого ужасного процесса... Он припадает лицом к коленам и глухо, отрывисто рыдает, хрипя и стоная... Эти вопли и эти стоны волнуют всех.
В публике проносится тревога, лица морщатся и вот-вот, того гляди, у многих хлынут благодатные слезы... Суду, экспертам, громадной волне чиновничества, сидящего, там, за креслами суда; всем, всем делается не по себе...
Но почему же так мало говорят о нем, об этом главном лице процесса, которого объявили людоедом, заперли в камеру, засадили за решетку, окружили непроницаемым кольцом тюремной стражи?.. Ни в одном процессе нигде я не видел так много солдат возле одного беззащитного, смирного, запуганного подсудимого... Ведь даже общение с подсудимым его защитникам было обставлено совершенно особенными предосторожностями, в редчайших случаях применяемыми... Конвой каждый раз должен сдавать Бейлиса под расписку самому председателю, когда кто-либо из защитников пожелает говорить с ним наедине. Председатель должен допустить свидание и после свидания вновь сдать этого несчастного Бейлиса конвою под новую расписку, а конвой обязан, вновь принимая его, произвести тщательный личный обыск... Смотрите, сколько испишут бумаги, сколько потратят времени, сколько исполнят сложных формальностей, чтобы осуществить законнейшее право подсудимого всегда, во всякую минуту, общаться на суде со своими защитниками.
Его рассматривают в лорнетки и бинокли, но вот, что удивительно: даже эта публика, проникшая в залу заседания по особому ходатайству, очевидно, чувствует неправоту дела и в перерывах, в буфете, на лестнице, в коридорах, постоянно слышны возгласы: "ну, какой же он убийца? Не похож: он не может убить". А там, за прокурорской кафедрой, брат историка-профессора Виппера, товарищ прокурора Виппер, совершенно убежден, что и в наши дни среди нас {33} живут людоеды... Бейлис именно и есть этот людоед, пьющий детскую кровь во имя господа.. Как странно это видеть, как странно это слышать в XX веке мировой цивилизации!..
Что же сказать еще о, Бейлисе?.. Право, трудно... Вот, когда я увидел его в перерыве, успокоившегося, ласково смотрящего на конвойных, шутившего и разговаривавшего с ними, и когда я в глазах этих суровых солдат, видавших всякие виды, не нашел и искры озлобленности или предубежденности против того, кого приказано так тщательно охранять, я подумал: да ведь подсудимого-то собственно нет в зале заседания суда! Он отсутствует... Он где-то там схоронился за стенами суда, тот преступник, который действительно убил неповинного мальчика Андрея Ющинского, и что там, за судейским столом принимают все меры, чтобы возможно тщательней скрыть этого действительного преступника и тем помочь как можно лучше очернить этого несчастного Бейлиса.
X.
Гражданские истцы.
Не знаю, как и чем благодарить судьбу, что в этом процессе участвуют гражданские истцы, и при том такие прославленные на многих поприщах люди: мы говорим про господина Шмакова, - этого столба и утверждения всех "истин" "союзников" черной сотни, и про господина Замысловского, - этого вдохновенного борца с порядками и образом действия, так пышно расцветшими в сыскных и охранных отделениях всероссийской полиции.
Человечество именно обязано убеленному сединами Шмакову раскрытием на суде истинного мотива всего этого дела Бейлиса, который он почти гениально обнаружил...
Этот представитель "союза русского народа", приехавший в Киев, на удивление всех народов, доказать, что среди нас есть людоеды и кровопийцы в прямом, а не в переносном смысле, особенно старательно допрашивал отца диакона, учителя покойного Андрея Ющинского, присутствовавшего на похоронах этой юной жертвы преступной руки.