Борген Юхан. Избранные новеллы

   - Иди сюда, Пет, - сказал начальник станции и вынул из кармана "Det beste" 1.
   1 Популярный норвежский журнал, в котором печатаются короткие рассказы.
   - Пе-е-т, - произнес учитель, показывая на буквы. - Ну, прочти, что получилось.
   Лисе смотрела на покрытый рыжими волосинками палец с широким ногтем.
   - Получилось Петер, - сказала она.
   Учитель возразил:
   - Пет не может превратиться в Петера, здесь всего три буквы, ты же видишь, что получается Пет.
   - Пет и Петер - это одно и то же, - сказала Лисе. - Спросите у отца.
   - Дело не в том, что Лисе не может читать, - она постоянно думает о другом, - сказал учитель отцу Лисе.
   - О чем же? - спросил начальник станции.
   - О Петере.
   Начальник станции поднял глаза от шахматной доски.
   - И я думаю о Петере, - сказал он.
   - Совершенно верно, - согласился учитель и передвинул ладью. Начальник станции посмотрел на заросшую рыжими волосами руку, а потом на ладью.
   - Ты легко выиграл, потому что я думал совсем о другом.
   - О чем же?
   - Идем покажу. Я научил Пета читать.
   Пет сидел на табурете, а перед ним лежала газета. Взгляд его скользил от строки к строке. Учителя аж мороз пробрал по коже. Дойдя до конца газетного листа, пес поднял лапу и перевернул его. Он искал кусок сахару. Учитель восхищенно покачал головой.
   - Теперь не хватает только, чтобы он научился говорить.
   - Пет умеет говорить, - сказала Лисе. Она незаметно вошла и тихонько стояла у двери.
   - Нехорошо лгать, Лисе, - сказал учитель.
   - Я не лгу, вы просто этого не понимаете.
   - Чего не понимаем - что ты говоришь правду?
   - Да, и того, что Пет умеет разговаривать.
   - А может, мы не понимаем, что и ты читать умеешь? - спросил отец.
   - Конечно, - сказала Лисе. - Пе-е-т - это и будет Петер.
   Управляющий крадучись вышел из магазина и притаился за домами, откуда можно было видеть все, что происходит у багажного отделения. Он заметил, как Лисе выпрямилась во весь рост, а собака опустилась на четыре лапы. Потом они огляделись и кинулись бежать через линию. При встрече в магазине управляющий сказал матери Лисе:
   - Пет и Лисе действительно бегают по путям. Я сам это видел сегодня.
   Жена начальника станции кинулась к мужу:
   - Лисе и Пет бегают по путям. Их видел управляющий кооперативом.
   - Слишком много он видит, - заметил отец Лисе.
   - Вместо того чтобы возиться с этой собакой, поговорил бы с дочкой, прикрикнула жена.
   - Лисе, вы с Петом не должны бегать по путям, - сказал начальник станции.
   - Почему? - спросила девочка.
   - Почему-почему? Ты можешь попасть под поезд.
   - Ты хочешь сказать, что Пет может попасть под поезд?
   - Я хочу сказать, что и ты, и Пет можете попасть под поезд, - ответил отец.
   - Так же, как Петер?
   - Да, так же, как Петер.
   Отец говорил хриплым голосом, не глядя на дочку.
   - Так же, как Петер... - произнесла Лисе и еще раз повторила: - Так же, как Петер.
   Станционный поселок окутан печалью. Все уже знают о происшедшем, все твердят:
   - Собака начальника станции попала под поезд.
   А некоторые шепотом добавляют:
   - Так же, как его сын Петер, вас здесь тогда еще не было. Это судьба.
   И снова шепчут, еще тише, и этот беззвучный шепот несется над маленьким поселком, где всем всегда известно все, и даже немножко более того:
   - Хозяйка сама гуляла с ним вдоль линии, там, где багажное отделение. Вышла прогуляться вечером, как обычно.
   Однако кое-кто знал гораздо больше тех, которые знали все.
   Собака была без поводка. И вдруг... это был Южный экспресс 22.07.
   А некоторые - те, которые знают больше всех и всегда ссылаются на неизвестных свидетелей, - уточняли:
   - Говорят, кое-кто видел, как она шла с собакой по путям. Она сама спустила Пета с поводка.
   Управляющий кооперативом не принадлежит к числу этих людей, он, как человек рассудительный, говорит:
   - Это был удивительный пес, который мог танцевать, играть на пианино. Утверждают, что он умел даже разговаривать.
   - И читать, - добавляют самые смелые. Они в это не верят, но, пересказав слухи несколько раз, они начинают почти верить им, почти... Такое часто бывает. Но во всех этих пересудах нет ни капли злорадства.
   Станционный поселок окутан печалью.
   А в доме начальника станции поселилась скорбь. Немая скорбь. Лисе стала немой. С печального события прошел уже месяц, но Лисе не произнесла ни слова. Ни в школе, ни дома. Она так побледнела и похудела, что ее невозможно узнать. Мать уж и не знает, чем бы порадовать дочку, а отец вечера напролет одиноко сидит за шахматной доской. Он смотрит на мертвые клетки и фигуры и время от времени машинально передвигает то пешку, то ладью. А учитель стоит рядом и пытается завести беседу, утверждая, что начальник станции все время делает бессмысленные ходы.
   Управляющий кооперативом наблюдает в бинокль, как после школы Лисе идет к железнодорожному мосту и скрывается под ним. Потом она появляется по другую сторону линии, на Кругляше. Управляющему становится не по себе, и он уже никому не рассказывает о том, что видит. Лисе поднимается на Кругляш, воровато озирается, встает на четвереньки и начинает бегать. Она проделывает странные движения руками и ногами, и каждый раз, когда ему удается разглядеть лицо девочки, он угадывает, что она воет или лает. Здесь, в магазине, ему ничего не слышно, и управляющий уже ничего никому не рассказывает. Он опускает бинокль, его трясет, и тяжкие думы не дают ему покоя.
   Однажды, когда жены не было дома, начальник станции решил поговорить с дочкой. Его беспокоит странная улыбка, которая постоянно играет у нее на губах. Он уже говорил об этом с учителем. И пока матери нет дома, надо попытаться поговорить с Лисе.
   - Лисе, милая, нужно отвечать, когда я с тобой разговариваю. И учителю надо отвечать, ты это прекрасно знаешь, но молчишь на уроках, когда он тебя спрашивает. Ты же понимаешь, что у тебя не ладится с чтением, но все образуется, мы тебе поможем, и все будет хорошо. А сейчас скажи мне что-нибудь, Лисе. Надо отвечать, когда с тобой разговаривают. Ну скажи хоть словечко.
   Так он уговаривает Лисе. Она не какая-нибудь упрямица и злючка, она прекрасно слышит, что ей говорят, она даже улыбается. Она папина девочка и любимица учителя. Лисе согласна со всем. Глаза ее говорят это, они такие же выразительные, как и глаза Пета.
   - Доченька, ну скажи мне хоть что-нибудь, - умоляет отец. - Скажи хоть словечко.
   Но Лисе сворачивается клубочком на диване, под открытой форточкой, там, где любил лежать Пет, хотя ему это не разрешалось. Она укладывается совсем как Пет. И вот об этом-то по сей день рассказывают в станционном поселке, когда речь заходит о прежнем начальнике станции, который вынужден был уехать насовсем и у которого была замечательная собака, совсем как человек... Рассказывают и о наводящем ужас лае и протяжном вое.
   Лисе свернулась на диване, отец и учитель стоят над ней. Они снова просят ее ответить им, и это повторяется каждый день. Лисе вытягивает шею.
   - Гав, гав, гав! - звучит в вечерней тишине голос Лисе. - Гав, гав, гав, гав! - И слышится протяжный вой, который никогда не забудут в станционном поселке, - протяжный, раздирающий душу собачий вой.
   Из сборника "Одинокие деревья в лесу", 1969
   РОБЕРТ-60
   Ангелл. Фамилия была отпечатана на визитной карточке. А сама карточка канцелярской кнопкой прикреплена к двери так, что краешек ее заломился. Это создавало ощущение зыбкости, временности, ощущение того, что все может измениться в любую минуту. Еще пять таких же карточек с разными фамилиями были прикреплены слева от двери одна под другой. Чтобы прочесть имена в слабом, с лестничной клетки, освещении, нужно было приблизиться к ним вплотную.
   Ангелл. Фамилия смутила меня. В моей памяти он всегда был только Робертом. В те далекие времена, когда он впервые появился, у него, несомненно, была какая-то фамилия. Просто она мне никогда не была нужна. Я никогда не думал о ней. И к тому же это "нужна". А кем же он был тогда просто безликой, безымянной фигурой? Мысль точила меня и тревожила.
   В подъезде было холодно. Я достал письмо из внутреннего кармана. Я читал его много раз. В этом я был почти уверен. Пожалуй, не мешало отдышаться после пяти крутых лестничных маршей, ведущих сюда из закрытого дворика. Было слишком темно, чтобы прочитать письмо, даже если помнишь его наизусть. Я поднялся еще на пол-этажа. После тяжелых каменных ступеней сюда вела деревянная чердачная лестница. Из слухового окна падал слабый свет весеннего вечера. Я сел на подоконник, перевел дух и стал читать:
   Любезнейший господин сочинитель!
   После долгих размышлений я решил написать Вам несколько слов. Долгое время - тридцать с лишним лет, если быть точным, - Вы позволяли себе использовать меня во многих Ваших книгах. Вы никогда не упоминали мою фамилию, считая Достаточным называть меня просто Роберт. Не думайте, что я жалуюсь - никто, кстати, не может быть защищен от подобных вещей. Но Ваше пренебрежение к моей фамилии повлекло за собой совершенно бесцеремонное отношение и к моей персоне: этакую снисходительную любезность с Вашей стороны. Очевидно, такое отношение больше всего соответствовало Вашим творческим замыслам. Временами меня это раздражало. Во избежание крайнего обострения наших отношений предоставляю Вам возможность нанести мне визит в ближайшую пятницу. Адрес указан на конверте. Впрочем, если Вы не появитесь, меня это ничуть не удивит. С дружеским приветом Роберт Ангелл.
   P.S. Не могли бы Вы прийти, например, к 20.00?
   Я посмотрел на часы. Было без нескольких минут восемь. Письмо и так раздражало меня с самого начала, а тем более в этом обшарпанном подъезде дома на восточной окраине города. Тон его - от начала до конца - был насмешливый, даже издевательский. "Любезнейший господин сочинитель", "предоставляю Вам возможность". Старомодный высокомерный стиль. А этот брошенный вслед постскриптум звучал просто как приказ. Словно когда-нибудь я намеревался его оскорбить. К тому же я его почти не знал, а может, все-таки знал. Ведь он до некоторой степени стал мне близок - своей доброжелательностью, своей неподдельной приветливостью и даже слабостью характера, какой-то нерешительностью. Время от времени он даже занимался какими-то темными делами, когда мне это было нужно. Опять "нужно", опять? Неужели я действительно использовал Роберта и потом как бы отбрасывал его? Может, и другие так с ним обходились, звали его на помощь, он был парнем, на которого в случае чего можно положиться. Типичный второстепенный персонаж.
   Я встал и крадучись спустился на восемь ступеней. У меня было чувство, что за мной наблюдают. И когда я попытался на ощупь найти кнопку звонка, я увидел записку: "Стучите, звонок не работает". Я постучал, нервная дрожь пробрала меня, я даже взмок. За дверью была тишина. Видимо, я стучал недостаточно громко. Я постучал снова, на этот раз сильнее. Опять никаких шагов. Я почувствовал облегчение, облегчение и разочарование, даже досаду. Неужели все это фантазия? Какой-то фарс. Словно тебя в чем-то подозревают, тебя вызвали, чтобы разузнать про твое отношение к... к кому? К человеку, к личности, к типичному второстепенному персонажу. Позволить вызвать себя, как школьника или преступника, на допрос? Я поднял руку, чтобы постучать еще раз. Потом опустил ее и сделал вид, что ухожу. Теперь я уже знал, что играю. Для кого? Для себя самого или для того, кто наблюдает за мной? Пора было это прекратить, и я решительно повернулся.
   В этот момент дверь отворилась. Он возник в свете коридора. Я сразу понял, что это он. Скорее всего, он уже стоял там, когда я поднимался к окну, чтобы прочесть письмо.
   - Значит, вы все-таки пришли, - сказал он.
   Он повесил мое пальто в гардероб, по всей вероятности принадлежавший нескольким жильцам, одежда висела плотно, и от нее неприятно пахнуло затхлостью. Может быть, именно поэтому я был поражен, когда он отворил дверь в большую светлую гостиную со старинным резным гарнитуром в стиле бидермейер. Сама комната излучала старомодное гостеприимство: стены, лепной потолок, огромная люстра. Я почему-то ждал чего-то гнетущего и запущенного. И мне вновь показалось, что за мной наблюдают. Словно этот сюрприз был приготовлен заранее. Но он все-таки не остановился, чтобы отметить мою реакцию. Наоборот, он повернулся ко мне спиной и занялся каким-то графином у низкого буфета темного орехового дерева, который служил баром.
   Уют этой гостиной рассеял мою настороженность и страх.
   - Я мог бы предложить сухой мартини, - сказал он, стоя ко мне спиной. Но вспомнил, что вы терпеть не можете джин... Может быть, водку?
   Я, конечно, мог бы обрадовать его, вскрикнув с изумлением и восторгом: "Как вы угадали?" Но я предпочел не заметить его мистификации - детские игры. А он как будто и не ждал моего ответа. Он протянул мне стакан.
   - К тому же вы вообще терпеть не можете коктейли!
   - Ну, от одного раза не умру.
   - Не скажите! Что ж, выпьем!
   Он был хорош собой, темно-каштановые волосы с легкой сединой шли ему, хотя делали его, может быть, чуть-чуть вульгарным. Я не мог не польстить себе, в общем-то, я почти угадал его. Описывал ли я его внешность? Не помню. Во всяком случае, я представлял его таким. Красивым, чуть вульгарно красивым. Плотный, коренастый, немного ниже меня, уверенные жесты, чем-то похож на английского принца, лорда Сноудона. Но что это за "я мог бы предложить"? Зачем это? Водка сразу ударила мне в голову. И все же я никогда его не видел в действительности.
   - На самом деле... - сказал Роберт Ангелл (боже мой, придется теперь думать о нем в двух разных планах - Ангелл и Роберт). - Но давайте сядем. На самом деле мы никогда не встречались. Поводом для моего письма послужило ваше несправедливое ко мне отношение - вы, видимо, недооценивали меня, вы просто даже унижали меня. Надеюсь, вы меня понимаете? Вы смотрите на все вашими глазами, с вашей писательской фантазией - извольте, в этом нет ничего предосудительного. Но ведь и я хочу высказаться. Я, да и вообще кто-либо другой, могу высказать по поводу творчества, ну да, художественного... Я заметил, что слово "художественный" вы употребляете в кавычках. А с другой стороны, это художественное...
   Может быть, мне показалось, но он как будто заставил меня взглянуть на очень хорошую репродукцию Брака, висевшую над письменным столом.
   Во всяком случае, наши взгляды встретились на этой картине периода раннего кубизма, когда ни за что не угадаешь, Брак это или Пикассо.
   - Если исходить из того, что художественная точка отсчета - самое главное, не думайте, пожалуйста, что я придаю большое значение так называемой реальности, но даже если художественный импульс - самое главное, то все-таки критерий истины существует, не так ли? Долг - или как вы там это называете - перед тем, что принято считать абсолютным, или, во всяком случае, очевидным, или, уж во всяком случае, привычным, как вы считаете?
   Он осушил бокал. Он был не из тех, кто сидит и вертит в руках бокал. (Точно, совершенно точно!) Он отставил бокал на старомодный салонный столик, словно поставил точку.
   Меня осенило, что все, что он говорил, как бы спрашивая, завершилось точкой, что он сидел и диктовал мне то одно, то другое - навязывал мне какую-то роль. Мой бокал вдруг стал смехотворным реквизитом в моей руке, реквизитом, который сделал меня нереальным в этой ситуации, нереальным в общении с человеком, которого я, несомненно, выдумал.
   - Простите, - сказал я, чтобы выиграть время, - но вам не кажется странным... - Да, собственно говоря, ничего странного не было в этой ситуации, просто двое солидных мужчин пытаются, не очень настойчиво, выяснить свои не очень сложные отношения.
   - Вы в свою очередь пытаетесь - и вам это во многом удается, - едва заметный кивок, и опять ирония, - "создать", и на этот раз уже точно в кавычках, образ, мой образ. С юности, или почти с юности, писатели, по-моему, обычно кокетничают, будто они не помнят, что они писали несколько лет назад - я думаю об одном эпизоде, где этот Роберт, как вы его обычно называете, разоблачен между строк, выдает себя, что называется.
   Вам не откажешь, вам успешно удается представить его этаким бессмертным шарлатаном; если вы помните, он впервые возникает как владелец или управляющий загородной гостиницей или примитивным пансионатом среди гор и долин. Да, эта затея не очень удалась, но все-таки гостиница послужила временным приютом для группы молодых людей богемного типа. Да, это было в извращенные тридцатые годы, годы "великой депрессии". У вас была идея: вытащить героя из безнадежных двадцатых годов и поместить его в декадентские тридцатые, навязать ему роль легкомысленного самаритянина, этакая смесь манны небесной и жареных перепелов, неустойчивый, предприимчивый, ловкий, обаятельный друг своих друзей, пока они есть, общительный, благотворитель, но без далеко идущих планов, да и вообще без царя в голове.
   Он сделал паузу. Видно, она была хорошо рассчитана. Я знал, что, если бы перебил его, он моментально остановил бы меня.
   - Многое во мне вы описали довольно верно, я могу даже польстить вам, ведь я кое-чему научился, многое узнал о себе самом, и все-таки вы ошибались, вернее, вы заблуждались, и настолько, что исказили меня до неузнаваемости. Я этого опасался уже тогда, в самом начале, когда все слишком совпадало, я имею в виду, что я слишком соответствовал моему собственному представлению о себе самом. А оно, конечно, было ошибочным. Я думаю, вернее, я рискую вам сказать, что мы - вы и я - были слишком похожи в чем-то главном - способность к самооправданию, стремление к эскапизму, - но вы все это знаете, ведь вы профессионал по части лжи и выдумок - или, как это называется, художественного вымысла. Только, пожалуйста, не думайте, что я переоцениваю то, что обычно называют реальностью по контрасту с вашим искусством - и на этот раз уже без кавычек; если я не испытываю уважения к вашей профессии, то, во всяком случае, в какой-то степени восхищаюсь ею. - И еще раз ему удалось заставить меня перевести взгляд на великолепные книжные полки, которые - я не мог не заметить сразу, как только вошел в гостиную, были подобраны не из соображений ложного престижа. - Но все-таки с самого начала была какая-то ошибка, какая-то ложь, смею вам заметить, в отношениях между читателем и писателем, в их так называемом взаимодействии, диалоге (как сейчас принято говорить), есть момент насилия по отношению к очень увлеченному читателю. Эффектные приемы, гипнотизирующие читателя. Все эти пресловутые "живые" персонажи, как пишут в рецензиях, выдуманы для того, чтобы их узнавали читатели с ограниченным кругозором. Итак, процесс воссоздания, даже процесс создания... не будем об этом пока. И все-таки насилие. Похожее на дуэль, когда один из соперников вооружен, а другой нет. Я даже не имею в виду героев, персонажей, вовлеченных в действие, я говорю просто о насилии по отношению к читателю, это как немая драка, исход которой известен наперед. Вот и вся ваша литература; господи, я утомил вас, простите меня, я не буду говорить вообще, а именно о нашем с вами случае.
   Он потянулся через стол. Я разглядел голубые напрягшиеся вены на висках, худые выразительные руки с длинными тонкими пальцами, как у фокусника. Я расслабился, пододвинул к нему бокал. Чисто автоматический жест - и он так же автоматически уверенными движениями смешал водку с вермутом и налил мне.
   - Теперь можете высказаться вы, - произнес он с той многозначительной улыбкой, которой, я помню, я наделил его в какой-то книге. - Я только хочу подготовить вас к нашему предстоящему разговору и, кто знает, к нашей совместной жизни, которая, может быть, неизбежна.
   Он откинулся на спинку кресла, закурил, но не предложил мне. И повторил:
   - Которая, может быть, неизбежна.
   "Неизбежна"? Я перехватил его взгляд, он не дрогнул, наоборот заставил меня посмотреть на копию Эстева, которая в то время была довольно популярна. Все было слишком похоже на розыгрыш. Мне хотелось покончить с этой комедией.
   Я сказал:
   - Не пора ли нам поднять занавес, чтобы как можно скорее опустить его?
   - Вот именно. Пора садиться за стол.
   Он встал. Портьеры раздвинулись.
   Был ли сюрприз задуман? Хорошо накрытый стол многое может значить. На маленьком сервировочном столе рядом с хозяином стояло зеленое блюдо с красными омарами. В центре стола оно выглядело бы чересчур кричаще. Там же очень кстати лежал пучок свежего сельдерея. Все это было освещено ярким светом люстры пирамидальной формы - такие обычно бывают в ресторанах-грилях, где освещение усиливает цвета поданных блюд. Стол был накрыт светло-голубой скатертью, никаких там рисунков, птичек и рыбок, ничего, что подчеркивало бы, что стол накрыт именно к обеду, и, я не верил своим глазам, никаких свечей.
   Конечно, все было продумано. Действительно хорошо накрытый стол, вполне уместный для наших благородных порывов. Он следил за мной и не скрывал этого. Я в свою очередь признал его победителем и непринужденно сказал:
   - Великолепно!
   Наигранное равнодушие могло бы все испортить. Он, видимо, отметил это про себя, как игрок, который в покере по лицу партнера угадывает его карты. С другой стороны, слово "великолепно" можно произнести с такой интонацией, которая на языке театра называется антирепликой. И я заметил, что от его внимания не ускользнуло мое сдержанное великодушие в поединке как раз в тот миг, когда он закрылся от меня. Он как бы выиграл эту ставку и произнес с наигранной откровенностью:
   - Я старался. Вы когда-то описали именно такой стол - впрочем, давайте есть.
   Стол был накрыт на троих. Нас разделял еще один прибор. Я понял сразу: он знает, что я не буду спрашивать. Еще одна черта: не отвечать на вопросы, которые не были заданы. Он аккуратно разлил водку из запотевшей бутылки, разлил вращая, чтобы не пролить ни капли.
   - В одной из книг вы угадали: когда-то я был кельнером, но не будем об этом, пока давайте есть. Потом, если позволите, я расскажу о себе, о том, каким вы, возможно, меня себе представляли, каким вы меня знали. Вас это утомит, даже, может быть, раздосадует, но сейчас - мой выход. Вы ведь выходили на сцену тридцать с лишним лет, и, я думаю, будет справедливо, если сегодня вечером на сцену выйду я. Что ж, я рад вам, ваше здоровье! Чем это для нас кончится, вернее, для меня, - посмотрим. Может статься, вы измените свое мнение обо мне, откажетесь от случайностей и нелепиц, вы ведь играли вслепую. Это будет гораздо лучше для меня, а может, и для вас. Вы описывали значительных героев, а где-то в тени, в глубине сцены мелькал я - Роберт Ангелл. Впрочем, ваша совесть может быть чиста. Вот вы писали: "У Роберта не все клеилось в жизни". Что ж, подождем немного с обедом; он и так долго ждал. И даже сейчас, когда я протягиваю вам это блюдо с омарами, я вижу: вы опять замкнулись в ваших вечных скобках, потому что вас кольнула фраза "У Роберта не все клеилось в жизни", ведь это профессиональный штамп, и не уходите в себя, и не пытайтесь ускользнуть, ведь уже сам по себе накрытый стол сразу вызывает у вас ассоциации - может быть, что-то связанное с кафе, и уж во всяком случае... Позвольте, пусть омары будут просто омарами...
   (Нет, конечно, у Роберта не все клеилось. Но все было и не так уж плохо. Во всяком случае, он жил. А это удавалось далеко не многим в те времена. Но где же все они теперь! Итак, пора юности, друзья. Потом все разбрелись, пропали из виду. Роберт был не из тех, кто вдается в подробности. Он старался не принимать все близко к сердцу. Но вот судьба Вилфреда Сагена, Маленького Лорда, пожалуй, все-таки немного мучила его. Не так чтобы очень, но все-таки. Совесть нечиста? Но почему же у него, Роберта, совесть нечиста перед этим себялюбцем и почему он должен быть в ответе за все, что с ним происходило до конца, до восьмого мая 1945-го. Роберт протягивал ему руку помощи в тяжелые времена, так что совесть его чиста. Просто и на самой чистой совести всегда найдется какое-нибудь пятнышко. Это другое дело. И ведь мог бы Вилфред - эта зловещая птица - остаться в живых, среди тех немногих, кто остался? Черт его знает. А его семья - Роберт никогда толком и не знал, в какой среде обитал этот баловень судьбы. Потом, - новый виток. Когда у друга Роберта - Вилфреда был период взлета и падений. Только ему, Роберту, не хотелось участвовать в этом деле. Во всяком случае, с этим дядей Мартином. Который в полосатых брюках и вообще насквозь полосатый, весь эдакий умеренный и в интересах общества добровольно сотрудничавший с оккупантами - вон куда крутануло его колесо судьбы. Кто знает. Землевладельца звали Оскар, и в пятидесятые годы его судили весьма милостиво, ведь он был назван в честь Оскаpa II и поэтому жил - как аристократы прошлого века, и его отношение к существующему строю - вся эта чушь на суде была сказана всерьез!
   Некоторым повезло, но теперь эта аристократическая компания уже вымерла. Не то чтоб он специально следил за траурными извещениями, но все-таки было известно, что члены этой компании были кремированы с подобающими церемониями, с соболезнованиями, с катафалками, украшенными цветочными венками фирмы "Клейнсорг". Мир их праху. Роберт был не из тех, кто желает вечных мучений умершим душам. С тех пор у него вошло в привычку со стаканом виски с сельтерской сидеть в кафе "Гернет" и предаваться ностальгическим воспоминаниям о минувших днях под звуки "Юморески" Дворжака в исполнении случайных музыкантов. Он любил их. К тому же музыка напоминала ему...