Страница:
Женитьбу. Да, именно его краткую совместную жизнь с Бианкой, его мини-супружество, которое не попало в поле зрения писателя. Во всяком случае, в своих опубликованных сочинениях он не упоминал о нем. Это загнанное вглубь воспоминание никогда не причиняло ему, Роберту, боли. Нисколько. Да и ей тоже, собственно. Вообще с ней все была сплошная игра. Но он понял это гораздо позже, часов через двенадцать. Но как было - он не рассказывал своему другу официанту Бродерсену, как он себя чувствовал, когда высадился с поезда в Моссе. Да, с поезда. Настоящего поезда со старинным паровозом на манер двадцатых годов, с паром, копотью и всем прочим. Она, конечно, не рискнула бы лететь самолетом, эта ведьмочка (еще стаканчик, Бродерсен!).
Ты ведь тоже не решишься лететь, Бродерсен.
Я не боюсь. Просто не хочу.
Нет, боишься.
Просто не хочу.
Ладно, пусть так.
Что ж, может, я и сам не рискну.
Нет, ты, конечно, осмелишься. Только не хочешь.
Нет, я боюсь. Я не исключение.
Вот так все и произошло. Хорошо было сойти с поезда в Моссе. Хорошо было стоять у стойки спиной к выходу на перрон и слушать казенный женский голос, объявляющий: "Поезд в Осло отправляется с платформы номер один, займите свои места".
Приятно было стоять как столб, курить прекрасный старый норвежский табак "Тедди", слушать, как запыхтел поезд и двинулся в родной город, битком набитый родственниками жены с распростертыми объятиями, с приданым наготове. Бианке, конечно, было не очень приятно возвращаться из свадебного путешествия одной, без мужа. Притворная улыбка скрывала слезы. Но это прошло. Обычно это проходит. И воспоминание о бедняге Кнудсене Кнуссене, как его называли. Да, так что же потом? Когда все раны затянулись, Бианка пережила трех мужей, началась новая война, старый Кнуссен - миллионер или мультимиллионер - утратил свое былое величие, достигнув сорока пяти. Поскольку он не был королем Оскаром или дядюшкой Мартином, это был закат семьи Кнуссенов! Семья сильно поредела. Достопочтенная старая сеньора Бианка "почила вечным сном", выпив, не считая, таблетки, лежавшие в ящике тумбочки. Юная Бианка была не из тех, кто идет ко дну, она вовремя вышла из игры, все эти годы она успешно снимала пенки, пока не запахло жареным. Загадка Бианки Кнудсен - ах, как нелегко разгадать ее до конца, но чтобы описать ее - для меня, Роберт, ничего не стоит. Она - хищная ворона, способная пережить всех в Уллерносен 1. Что мог он, Роберт, сделать для этой курицы, обыкновенной наседки, из каприза не желавшей называться фру Ангелл, Бианка Ангелл? Просто сойти с поезда в Моссе и позволить ей катить дальше оставшиеся полтора часа со своим дорогостоящим багажом, в своем серебристо-сером костюме из Парижа, с пятнадцатью чемоданами, битком набитыми модными тряпками. Ей, Бианке, никогда не приходилось туго, все ее расчеты оправдывались, за исключением сюрприза в Моссе, который она, между прочим, со свойственным ей притворством тоже обернула себе на пользу, заявив, что в одиннадцатом часу вечера она поняла, что ошиблась, и высадила мужа из поезда. Что ж, пусть так. Роберт, как обычно, не возражал. Может быть, именно поэтому его жизнь была немного... ...или, во всяком случае, казалась несколько суматошной. Кто знает, может быть, где-то с самого начала его жизнью управляли какие-то тайные силы, вроде подводного течения? А стоит ли вообще разгадывать такие загадки? Это не для меня, не раз повторял он. И все-таки случалось, что иногда строил планы. Строить планы наперед - что это значит? Начинать возводить свой дом с подвала и выше - ради чего, собственно? Когда-то у него была гостиница, почти тридцать лет назад, маленькая загородная гостиница среди гор и долин, именно так, как сообщалось в путеводителях. Она принадлежала ему, но может ли целая гостиница принадлежать кому-то одному? Вернее, он был управляющим. Конечно, дела шли так себе. Но все-таки... Здесь постоянно жили друзья, пестрая публика, которой, собственно, некуда было податься. Может быть, это ему когда-нибудь зачтется. Но Роберту это не казалось главным. Хотя временами... А почему бы и нет? Он мог иногда позволить себе, сидя в своем углу, вспоминать о своих былых благодеяниях. Вот, пожалуй, и все. Можно ли представить себе, что человек подводит итоги жизни со всеми вычетами и с процентами за честь и совесть? И вспоминать какие-то мелочи. А когда фортуна повернулась к нему спиной... впрочем, по-настоящему этого никогда не случается. Поразительно, как со временем все постепенно становится на свои места. Главное - выжить. Дует попутный ветер, но все равно - будь начеку. Времена меняются, да, они сильно изменились за те шестьдесят лет, которые он прожил. И люди тоже. И на то, за что раньше строго осуждали, теперь смотрят легко (опять выражение "раньше"). Порядочность и честность упали в цене, и это очень удобно. Большинство считали теперь, что главное - не попасться и что все зависит от случая. Честность недолговечна. Сколько было таких, кого он не знал и которые могли бы...
1 Фешенебельный квартал в Осло.
Нет, конечно, он не судил их слишком строго. Они были как бы в одной лодке. Ждали у моря погоды. Поразительно, как часто пользовались они моряцким жаргоном. Когорта мореплавателей. Он и сам когда-то был связан с флотом, тогда половина нации была связана с этим, по крайней мере так говорилось. Хотя и не в открытую. Не так уж долго это продолжалось. В конце концов, мировая война не вечна, не вечно же люди будут истреблять друг друга. Но теперь это уже в прошлом. Если верить заголовкам новогодних газет, то к пасхе ожидается экономический спад из-за того...
Сидеть за своим постоянным столиком со стаканом виски с содовой, улыбаться знакомому официанту. Он все понимает с полунамека. Официант высокого класса - перед ним можно вволю притворяться, разыгрывать беззаботность на полную катушку. Клоун тоже ведь имеет право жить. Клоунов встречаешь на протяжении всей жизни, но в результате остаешься одиноким. Какое слово!
Сидеть в своем углу, никакой суматохи, никаких надоедливых друзей, если тебе уже за шестьдесят, и друзей у тебя было множество. Никто тебя не тревожит, никто не пристает. Иногда подходят, здороваются, спрашивают: "Я вам не помешаю?" - "Помешаете, черт бы меня побрал". Забулдыга, вразвалочку, животом вперед, подходит к бару, выпрямляется в надежде, что никто не угадает, что он пьян, - в старые времена он, наверное, покачиваясь, подходил к столу в полупоклоне, спрашивал: "Можно?" Нет, те времена уже прошли. Вилфред Саген, парень, которого он знал тогда, не был забулдыгой, он не спрашивал: "Можно?" Ему все было можно. К черту этого баловня судьбы. Останься он в живых, он наверняка стал бы таким же пьянчужкой. А ему, Роберту, никто не нужен. У него all right 1, как говорили тогда. Да, all right. Почти хорошо, не все, но многое; что еще человеку надо - стоять на сияющей вершине, над ним летают ангелы, а внизу лес, украшенный, как новогодняя елка к рождественскому празднику. Устраиваться, карабкаться изо всех сил?.. Эй, Бродерсен, еще пол-литра пива и виски, выпьем за старую дружбу. Да, мужчины наживались на морской торговле. И отец Бродерсена тоже. Бродерсен был образованный малый, пообразованнее меня, закончил университет. Бродерсен угодил в кельнеры, простите, в официанты, мир совершенствуется. И здесь все было надежно, никакой суеты, вообще-то по образованию Бродерсен был филологом. Но здесь он зарабатывал больше, чем какой-нибудь старомодный учитель, с мозолями и пакетами с бутербродами. У Бродерсена была машина, а семья его жила в Экерне, в собственном доме - не каком-нибудь загородном кооперативе, а в настоящем старом доме, с красной смородиной в саду, да еще и с протекающей крышей. Бродерсен был официантом высочайшего класса -он мог притворяться гомосексуалистом, если это нравилось клиентам. Он был по-своему талантлив, этот Бродерсен, и опытен, гораздо опытнее, чем я в свои двадцать три. Коротко стрижен, открытый взгляд, движения его были точны, когда он нес блюда и бокалы. Нет, он не курил гашиш, чтобы вознестись на небеса. Небеса здесь, с нами, считал Бродерсен. Не то чтобы они все время нам покровительствуют, но все-таки они здесь. Я тоже был когда-то таким. Пора надежд. О, это были хорошие времена. Мы проводили ночи в кафе "Селект", на Монпарнасе. Таланты есть повсюду, да-да, Бродерсен, пожалуй, еще маленькую, раз уж вы пошли туда. Но искусство быстротечно, как и все остальное. Дождь в Париже в двадцатые годы - это совершенно особый дождь, не такой, как в других городах. Не дождь, а сплошное вдохновение. Пожалуй, дайте нам сразу двойную, чтобы вам не бегать взад-вперед. Опять они пристают, художник, понимаете ли, Бродерсен, да нет, он уже ушел. О чем я говорил - или, вернее, подумал? Если заглянуть в самого, себя снаружи, как смотришь с улицы на первый этаж, то там довольно уютно. Трубка над камином, где-то в углу лежит вязанье. Дверь в кабинет открыта. Смотрите, Бродерсен. Нет, только не вглядывайтесь особенно долго, не то этот антураж расстроит вас. Не так уж много воспоминаний за все эти годы. В кабинете все разбросано, бумаги лежат в беспорядке. "Париж закрыт, ключ сломан" 2, и слава тебе господи. Потом еще одна краткая женитьба - и это было. Странное дело с этими женитьбами, они происходят так незаметно...
1 Все в порядке (англ.).
2 Слова норвежской песни.
Нет, сама по себе женитьба - это не так уж плохо, сядьте на минутку, Бродерсен, не суетитесь все время, метрдотель уже ушел. Женитьба, Бродерсен, не так уж плоха, возьмите себе рюмку за мой счет. Нет, ничего не могу сказать плохого о женитьбе. Рядом с домом стоит машина, растет крепкий сынишка, и фру Бродерсен стирает "Блендой" 1. По крайней мере есть куда вернуться, Бродерсен. Вы говорите - не хотите домой, невероятно. Ну и молодежь пошла! Устали? Конечно, кто же не устанет? Вы хотели бы открыть свое предприятие? Я и сам когда-то пробовал. Однажды... я вас утомил, вам надоело? Конечно, чужие страдания утомляют, и радости тоже. Что касается денег, я знаю одно местечко в горах, не очень высоко, среди гор и долин, кстати, мы могли бы вместе, нет, понимаю, каждый, конечно, хочет быть кузнецом своего счастья, пока все не лопнет как мыльный пузырь, но как можно без этих пузырей, мне кажется, у вас все-таки должно быть желание идти домой, Бродерсен, сейчас, когда у вас появился еще один малыш. Вы это заслужили, да не переживайте вы так, развод, женитьба и все такое прочее это мыльные пузыри, Бродерсен. Можно жить и на обломках. Жизнь - как хрупкий хрустальный бокал. Зенит счастья, принцесса на стеклянной горе - люди сами придумывают все эти безумные иллюзии. Новый год бывает только раз в году, все остальное - как выдохшееся пиво. Когда Бродерсен снимает с себя белый пиджак, он становится прежним Бродерсеном. Все мы наги перед господом богом. Но осколки - все-таки осколки, мне так кажется. Можно вернуться туда. Открою вам один секрет: там, дома, я всегда накрываю на двоих. У меня случилась еще одна женитьба, мы так и не развелись окончательно. Не обязательно же обоим находиться в одной упряжке, но если один из двоих появится, то не мешает накрывать стол на двоих. Накрывать на двоих - почему бы и нет? Во всяком случае, никогда не помешает. Бывает похуже, вы только загляните в газеты: землетрясение в Сицилии, 402 жертвы, люди в панике бегут куда глаза глядят. А с другой стороны: бюро путешествий Йоргенсена 1968. Девиз года. Сейчас все происходит очень быстро. 698 крон, двух крон не хватает до семи сотен - два часа до? Угадайте? До Сицилии. "Коронадо" - самолетом до самых фешенебельных гостиниц. Два потока: один - на юг, с набором противозачаточных таблеток и пляжным костюмом, другой - на север, крыша над головой не гарантирована, дети едва прикрыты и писают под себя. Каково?
1 Марка стирального порошка.
Они живут на это, считает Бродерсен.
Кто? На что?
Они, там, за счет туризма. Валюты.
Которую они пихают голодным младенцам!
Не знаю, говорит Бродерсен возбужденно.
Вы думаете, младенцы меньше орут от валюты?
Вряд ли. Его "вряд ли" звучит безнадежно. У Бродерсена затекли ноги, и к черту этих degos 1.
1 Испанцы, итальянцы (жаргон).
Плевать я хотел на этих degos.
Поймите, у меня просто сердце обливается кровью, когда я читаю газеты...
Жареного цыпленка, говорит Бродерсен.
...про все мировые катастрофы.
И бутылку... Бродерсен вертит в руках бутылку красного вина, теперь Бродерсен уже не друг и не брат, к которому можно обратиться, когда тебе плохо. Миг прощания, и напоследок: "Но послушайте, Бродерсен..."
Послушайте, вы тут сидите на вашей заднице, разглагольствуете, а я верчусь как белка в колесе. Нет, я не хотел вас обидеть. Спасибо за угощение, я только имею в виду, какого черта вы мне расписываете этих ваших сицилийских беженцев.
Я расписываю?
Разве вы не говорили только что об этих клоунах?
Я, помилуйте, Бродерсен, расписываю вам...
Именно вы...
Да что вы?.. Куда он исчез, куда, к черту...)
- Ох уж эти поэты, - сказал он и поднял стакан. - Вот вы, например, сейчас находитесь здесь, а мысли ваши витают где-то далеко. А все потому, что я из великодушия подбросил вам фразу: "Да, у Роберта не все клеилось в жизни". А вы? Увлеклись... Вы попробовали омаров? Сказать, сколько времени вы отсутствовали? Вы где-то витали девяносто секунд, я засек время, целых полторы минуты. О чем вы там? Вы опять вернулись к своим старым выдумкам, что вы вообще там плетете, писатели? Вы ведь сосредоточились на своем собственном отсутствии. Меня это восхищает. Вы отличаетесь...
- Вы уверены? - Я произнес это, кажется, в пустоту.
Но он немедленно отозвался:
- В том, что мы такие разные? Однажды вам понадобился персонаж, самый заурядный. И вы выдумали меня. Вот мы встретились - и что же? Вы продолжаете выдумывать меня, маниакально придерживаясь своего первоначального вымысла! А если нет, а если вы ошибались? Простите, об этом потом! Попробуйте вначале эту дичь, это какая-то изысканная птица, приготовленная совершенно по-особому, смею вас уверить. Она как-то замысловато называется по-французски. Вы даже не поверите, что я это знаю. То есть тот я, которого вы до сих пор описывали и от которого вы еще не отказались. Пожилой скряга, который сидит в убогих кафе и надоедает официантам, не так ли? Но не будем об этом пока. Угощайтесь, пожалуйста. В самом деле превосходно. Что касается кулинарии - кстати, именно этим талантом вы могли бы наделить меня, учитывая мое запутанное прошлое.
By the way 1 - выражение, которое вы часто, слишком часто мне приписывали, - я ведь уже почти забыл, что вы в конце концов станете автором этих строк - или, выражаясь яснее, опишете эту ситуацию, а ведь вы ее на самом деле не сможете описать, поскольку вы - только безвольный объект в моих руках. Сейчас вы - в моих руках, целиком и полностью. Вы можете лгать, лгать снова и снова и полностью исказите мой облик. Как мне защититься от этого!
1 Между прочим (англ.).
Он приподнялся. То ли мне показалось, то ли на самом деле - глаза его горели демоническим блеском, у него в руках был какой-то странный предмет: то ли огромная вилка - или, скорее, нож? На миг страх парализовал меня.
- О господи, - сказал он и опустил руки. - Просто я собирался разрезать, разделать очередное блюдо. - Он растерянно огляделся и наконец сел. - Вы меня настолько выдумали, что я могу заставить вас поверить... Но в каком-то смысле вы правы: искажая меня тридцать с лишним лет, вы почти добились моего сходства... Нет, нет, нет, вы заблуждаетесь, я как раз потому и хотел с вами встретиться, и вам не удастся...
Снова он сбил меня с толку.
- Сходства с... - голос мой звучал еле слышно.
- Вы правы.
- Я? В чем?
- Это не имеет значения. Однако мы забыли про сыр. Мгновенное замешательство, минута смятения. Именно так вы могли представить меня, именно таким в подобной ситуации.
- Я возьму себя в руки, - сказал я и почувствовал, что слова мои прозвучали неубедительно.
- Возьмете себя в руки. Вы видите сами, что это звучит неубедительно. Но вернемся к сыру. Он очень хорош с бургундским, обыкновенным бургундским.
"У него прекрасная выдержка", - подумал я.
- Вы не из того разряда писателей, которые досконально знают и описывают марки вин, изысканные блюда, приправы, впрочем, не пора ли нам перейти к делу?
- К какому делу? - спросил я устало.
Он высокомерно засмеялся. Я никогда не забуду этот смех. Мы перешли к кофе. Все, что я наплел про Бродерсена, - вдруг все обернется против меня? В знак протеста против того, что я "выдумываю", как говорится. Но что мне остается? Не окажется ли в конце концов, что это касается только его? Мог же он понять, что моя роль в этом столь же мала...
Смех оборвался. Когда мы проходили в гостиную, я вспомнил эпизод концерта в университетском зале "Аулэн". Дирижер аскетического типа стоит лицом к картине "Солнце" Эдварда Мунка. Играют Бенджамина Бриттена. "Солнце" словно взрывает слух. Роковой миг, когда показалось, что оркестр дирижировал дирижером. Я увидел это во взгляде концертмейстера, и его паника передалась и дирижеру, и скрипачам. Миг продлился, и нельзя было понять, кто кого победит.
Кофе был на столе. Но я не заметил, как он появился. И бутылка сладковатого коньяка - моего любимого "Remy Martin".
- Я угадал? Ну вот, видите, мы с вами только и делаем, что разгадываем загадки друг друга. Вы как раз говорили о ролях, разве нет, по крайней мере думали об этом. Вы думали, по какому праву этот человек играет мою роль, ведь обычно это ваша роль. Вы хотели что-то возразить?
- Вы играете краплеными картами. Это ваша тактика. Вы нарочно придумали этот обед, устроили этот традиционный подкуп. Вы специально мучаете меня.
- Конечно, но вы вольны выбирать, разве нет? Ведь вы можете не брать мои карты. - Он встал. - Что ж, можете идти, вы свободны. Но вы предпочитаете остаться. Сказать вам почему? Я думаю, это излишне. Мы все для вас - роли, думаете вы об этом или нет, это уже стало вам привычным. Каждый должен сыграть свою главную роль в собственной жизни. Об этом-то вы и забыли, описывая меня. Кстати, о главной роли. Ведь нельзя создать спектакль, если даже в самой незначительной роли актер не почувствует себя самым главным, не ощутит, что все зависит от него. Я знал одного актера. Его роль состояла в том, чтобы пройти через всю сцену в последнем акте, остановиться, схватиться за голову и крикнуть: "Да!" Ведь, кажется, чего проще? Он репетировал днем и ночью, дома шагал по комнате, хватался за голову и выкрикивал свое "Да!" так, что все вокруг содрогалось. И что же, вы думаете, произошло на генеральной репетиции, когда в зале собрались критики и прочая официальная публика? Он прошел через всю сцену с видом победителя, взялся за голову и крикнул во весь голос: "Нет!" И думаете, кто-нибудь улыбнулся? Кое-кто из актеров прыснул за кулисами. А в зале это "Нет!" было воспринято точно так же, как "Да!", в котором он упражнялся четыре недели. Почему? Потому, что молодой актер прожил эту ситуацию и прожил ее в тот момент так интенсивно, как что-то очень личное. И он не узнал о своей ошибке до тех пор, пока после спектакля не собралась вся труппа. А узнав об этом, он от отчаяния был близок к самоубийству, его боялись оставлять одного. Вот вам и театральные истории. Вы не знаете, что я тоже пробовал себя на этом поприще, давно, правда, и не очень успешно, но и не совсем безнадежно. Нечто среднее - примерно так, как это должно быть у такого заурядного человека, каким вы меня представляете. В этом вы правы. И все-таки вы об этом не знали. Чему вы улыбаетесь?
- Я? Улыбаюсь? Вовсе нет. Скажите, это вы были тем молодым актером?
- Конечно. Ведь человек обычно рассказывает о самом себе, во всяком случае - я, но это неважно. Важно чувство. Ведь и для меня, и для вас, да и для кого угодно любое переживание, любое событие - всегда самое главное, мы всегда чувствуем себя в центре Вселенной.
- Да, это элементарно, - сказал я.
- Нет, не элементарно. Возьмите хотя бы писателя - как он манипулирует своими героями, использует их кусочками, как мозаику, на свой лад. А их собственная самостоятельная жизнь... Что это, театральная сцена?
- Вы, наверное, имеете в виду очень плохих писателей.
- Простите за откровенность, но я имею в виду и вас. Я не хотел бы вас обидеть. Я говорю о романистах - от Бальзака до Джеймса Джойса. Выдающихся, не правда ли? А ведь это непременное условие их плодотворной деятельности. Каждый из них сам себе бог. Каждый является Создателем и каждый имеет свою вершину на земле. Да будет свет! Да будут люди и персонажи романов!
- Вы рассуждаете об этом непрофессионально. Словно повсюду нас окружают живые модели.
- Вот-вот!
Он сложил руки, словно жестом хотел поблагодарить меня.
- Именно живые модели. Точнее не скажешь. Вот вы - совершенный автомат, мужчина-автомат. Закладываете монету, несколько секунд там что-то прокручивается, и выпадает выигрыш. А что вы подразумеваете под моделью, и к тому же живой? Разве все вы не стремитесь превратить людей в автоматы? Потом вы их дергаете за ниточки и видите: а они, оказывается, трепыхаются, они живые. Что и требовалось доказать. Искусство ни на что не похоже, господин писатель, давайте выпьем за это.
Почему я не прервал его, не встал и не ушел? На него бы ничего не подействовало? Маниакальный эгоцентрик, инфантильный, всегда ощущающий себя ущемленным и преследуемым. Ему постоянно кажется, что его "используют" или даже издеваются!
Но я не встал и не ушел и вообще ничем не выдал своего раздражения. Я только пробормотал:
- Представьте себе, мне не верится...
- Что наш разговор имеет смысл? С вами слишком легко играть! Но, конечно, вы в этом не признаетесь, смешно и говорить! Если этот разговор вообще приведет к чему-нибудь, то к вашему поражению, после которого вы не подниметесь. Простите, если я повторяюсь. Вы, конечно, предпочитаете пропускать все, что я говорю, мимо ушей, как болтовню избалованного ребенка. Конечно, у вас срабатывает инстинкт самосохранения. А что еще вам остается только признать, что прав я, а не вы! К сожалению, к этому приходят, когда ничего иного не остается! Все мы таковы! Я говорил о роли - так вот, в сущности, это ваша роль. Человек скрывается в скорлупе, прячет свою суть, свои поступки и продолжает жить в огромных скобках и делает вид, что другого и быть не может, хочет показать, что он никогда не испытывал боли. После краткой человеческой жизни у Христа за пазухой это был бы просто-напросто слишком сильный удар, отбрасывающий назад, совсем назад, если не считать робкого слабого начала, времени борьбы и романтических сомнений, когда веришь, что ты творец, пора надежд, так это называется! Пора искренности, пора неуверенности. Непрофессионально, как вы говорите? Конечно, а почему бы и нет, эпоха любителей, ведь этот хваленый профессионализм с его самоуверенностью вытеснил любителей. Да, а если насчет ролей, то роль приходит с годами. Ну а такая роль, как ваша? Это главная роль, вы - ось карусели. А все остальные крутятся на цветных деревянных лошадках и коровках и огнедышащих драконах или на чем-то еще. Все эти призрачные роли второстепенных персонажей придуманы автором, когда он находился во власти своих фантазий. Боже милосердный! И нет выхода из этого вращающегося круга, предопределенного осью карусели!
Был ли я напуган? Я прислушивался к себе. Обескуражен. Смущен. Но напуган? Может быть, чуть-чуть. Ведь он в самом деле мог быть сумасшедшим, верящим в злой умысел. Паранойя, агрессивный механизм самозащиты, который может быть навязчивым, хроническим. И в то же время этот голос. Постоянно приглушен, черты лица - спокойны. А с другой стороны, роль, роль в роли. Такое спокойствие может быть отработанной маской опасного параноика. Рука его совсем не дрожала, когда он держал передо мной зажигалку, а я и не заметил, что взял сигарету.
- Не пугайтесь, - сказал он.
- А почему я должен пугаться?
- Вот именно. Вы не должны пугаться. Хотя я кажусь вам чересчур назойливым. Действительно, я назойлив. Но ведь речь идет обо мне. Мы говорили о принципе, выражаясь несколько высокопарно, о вашем возможном праве придумывать меня и о моем, с вашего позволения, неотъемлемом праве придумывать себя. Вы, как вы уже поняли, кое-что значите для меня. Я позволил вам действовать по вашему усмотрению все эти годы. Вы не считаете, что пора внести кое-какие уточнения? Чтобы покончить с этим, я произнес:
- Видите ли, все дело в том, что мы никогда не встречались раньше. Вы заблуждаетесь...
- Заметьте, я вас не прерывал, вы сами оборвали себя. Просто вы сами в этом не уверены. Как это вы не встречали меня? В таком случае это слишком откровенное признание автора, почти порочащее его, на мой взгляд. Разве писатель мог не встречать своих персонажей, великих и малых, главных или второстепенных? Он ведь сживается с ними, вы только почитайте критиков. Способность писателя к вживанию в образ своего персонажа - так ведь обычно пишут, и никто не знает, что это такое. Потом заблуждения - как творец, художник, как он может признать заблуждения второстепенных персонажей по отношению к главному? Ведь это выдало бы вопиющий недостаток всего сооружения. Автор ошибся, он с самого начала не разобрался в душевном механизме. Все просто, как у Пиранделло. И все потому, что заблуждение - это как раз то, что вы придумываете. И, очевидно, именно свои заблуждения вы и имеете в виду.
После этих слов мне стало не по себе. Меня поразило, что он навязывал мне мои же собственные мысли. Раньше его существование было под сомнением. Сейчас я засомневался в своем собственном. Я потрогал, погладил себя свободной от бокала рукой. Повернул бокал к свету и поставил на стол: доказательство, реальный предмет вне меня. Я бы хотел дотронуться до него, но не рискнул. Конечно, мы изрядно выпили. И я не впервые смотрел на себя как бы со стороны после попойки и не был уверен, с кем я разговариваю.
Ты ведь тоже не решишься лететь, Бродерсен.
Я не боюсь. Просто не хочу.
Нет, боишься.
Просто не хочу.
Ладно, пусть так.
Что ж, может, я и сам не рискну.
Нет, ты, конечно, осмелишься. Только не хочешь.
Нет, я боюсь. Я не исключение.
Вот так все и произошло. Хорошо было сойти с поезда в Моссе. Хорошо было стоять у стойки спиной к выходу на перрон и слушать казенный женский голос, объявляющий: "Поезд в Осло отправляется с платформы номер один, займите свои места".
Приятно было стоять как столб, курить прекрасный старый норвежский табак "Тедди", слушать, как запыхтел поезд и двинулся в родной город, битком набитый родственниками жены с распростертыми объятиями, с приданым наготове. Бианке, конечно, было не очень приятно возвращаться из свадебного путешествия одной, без мужа. Притворная улыбка скрывала слезы. Но это прошло. Обычно это проходит. И воспоминание о бедняге Кнудсене Кнуссене, как его называли. Да, так что же потом? Когда все раны затянулись, Бианка пережила трех мужей, началась новая война, старый Кнуссен - миллионер или мультимиллионер - утратил свое былое величие, достигнув сорока пяти. Поскольку он не был королем Оскаром или дядюшкой Мартином, это был закат семьи Кнуссенов! Семья сильно поредела. Достопочтенная старая сеньора Бианка "почила вечным сном", выпив, не считая, таблетки, лежавшие в ящике тумбочки. Юная Бианка была не из тех, кто идет ко дну, она вовремя вышла из игры, все эти годы она успешно снимала пенки, пока не запахло жареным. Загадка Бианки Кнудсен - ах, как нелегко разгадать ее до конца, но чтобы описать ее - для меня, Роберт, ничего не стоит. Она - хищная ворона, способная пережить всех в Уллерносен 1. Что мог он, Роберт, сделать для этой курицы, обыкновенной наседки, из каприза не желавшей называться фру Ангелл, Бианка Ангелл? Просто сойти с поезда в Моссе и позволить ей катить дальше оставшиеся полтора часа со своим дорогостоящим багажом, в своем серебристо-сером костюме из Парижа, с пятнадцатью чемоданами, битком набитыми модными тряпками. Ей, Бианке, никогда не приходилось туго, все ее расчеты оправдывались, за исключением сюрприза в Моссе, который она, между прочим, со свойственным ей притворством тоже обернула себе на пользу, заявив, что в одиннадцатом часу вечера она поняла, что ошиблась, и высадила мужа из поезда. Что ж, пусть так. Роберт, как обычно, не возражал. Может быть, именно поэтому его жизнь была немного... ...или, во всяком случае, казалась несколько суматошной. Кто знает, может быть, где-то с самого начала его жизнью управляли какие-то тайные силы, вроде подводного течения? А стоит ли вообще разгадывать такие загадки? Это не для меня, не раз повторял он. И все-таки случалось, что иногда строил планы. Строить планы наперед - что это значит? Начинать возводить свой дом с подвала и выше - ради чего, собственно? Когда-то у него была гостиница, почти тридцать лет назад, маленькая загородная гостиница среди гор и долин, именно так, как сообщалось в путеводителях. Она принадлежала ему, но может ли целая гостиница принадлежать кому-то одному? Вернее, он был управляющим. Конечно, дела шли так себе. Но все-таки... Здесь постоянно жили друзья, пестрая публика, которой, собственно, некуда было податься. Может быть, это ему когда-нибудь зачтется. Но Роберту это не казалось главным. Хотя временами... А почему бы и нет? Он мог иногда позволить себе, сидя в своем углу, вспоминать о своих былых благодеяниях. Вот, пожалуй, и все. Можно ли представить себе, что человек подводит итоги жизни со всеми вычетами и с процентами за честь и совесть? И вспоминать какие-то мелочи. А когда фортуна повернулась к нему спиной... впрочем, по-настоящему этого никогда не случается. Поразительно, как со временем все постепенно становится на свои места. Главное - выжить. Дует попутный ветер, но все равно - будь начеку. Времена меняются, да, они сильно изменились за те шестьдесят лет, которые он прожил. И люди тоже. И на то, за что раньше строго осуждали, теперь смотрят легко (опять выражение "раньше"). Порядочность и честность упали в цене, и это очень удобно. Большинство считали теперь, что главное - не попасться и что все зависит от случая. Честность недолговечна. Сколько было таких, кого он не знал и которые могли бы...
1 Фешенебельный квартал в Осло.
Нет, конечно, он не судил их слишком строго. Они были как бы в одной лодке. Ждали у моря погоды. Поразительно, как часто пользовались они моряцким жаргоном. Когорта мореплавателей. Он и сам когда-то был связан с флотом, тогда половина нации была связана с этим, по крайней мере так говорилось. Хотя и не в открытую. Не так уж долго это продолжалось. В конце концов, мировая война не вечна, не вечно же люди будут истреблять друг друга. Но теперь это уже в прошлом. Если верить заголовкам новогодних газет, то к пасхе ожидается экономический спад из-за того...
Сидеть за своим постоянным столиком со стаканом виски с содовой, улыбаться знакомому официанту. Он все понимает с полунамека. Официант высокого класса - перед ним можно вволю притворяться, разыгрывать беззаботность на полную катушку. Клоун тоже ведь имеет право жить. Клоунов встречаешь на протяжении всей жизни, но в результате остаешься одиноким. Какое слово!
Сидеть в своем углу, никакой суматохи, никаких надоедливых друзей, если тебе уже за шестьдесят, и друзей у тебя было множество. Никто тебя не тревожит, никто не пристает. Иногда подходят, здороваются, спрашивают: "Я вам не помешаю?" - "Помешаете, черт бы меня побрал". Забулдыга, вразвалочку, животом вперед, подходит к бару, выпрямляется в надежде, что никто не угадает, что он пьян, - в старые времена он, наверное, покачиваясь, подходил к столу в полупоклоне, спрашивал: "Можно?" Нет, те времена уже прошли. Вилфред Саген, парень, которого он знал тогда, не был забулдыгой, он не спрашивал: "Можно?" Ему все было можно. К черту этого баловня судьбы. Останься он в живых, он наверняка стал бы таким же пьянчужкой. А ему, Роберту, никто не нужен. У него all right 1, как говорили тогда. Да, all right. Почти хорошо, не все, но многое; что еще человеку надо - стоять на сияющей вершине, над ним летают ангелы, а внизу лес, украшенный, как новогодняя елка к рождественскому празднику. Устраиваться, карабкаться изо всех сил?.. Эй, Бродерсен, еще пол-литра пива и виски, выпьем за старую дружбу. Да, мужчины наживались на морской торговле. И отец Бродерсена тоже. Бродерсен был образованный малый, пообразованнее меня, закончил университет. Бродерсен угодил в кельнеры, простите, в официанты, мир совершенствуется. И здесь все было надежно, никакой суеты, вообще-то по образованию Бродерсен был филологом. Но здесь он зарабатывал больше, чем какой-нибудь старомодный учитель, с мозолями и пакетами с бутербродами. У Бродерсена была машина, а семья его жила в Экерне, в собственном доме - не каком-нибудь загородном кооперативе, а в настоящем старом доме, с красной смородиной в саду, да еще и с протекающей крышей. Бродерсен был официантом высочайшего класса -он мог притворяться гомосексуалистом, если это нравилось клиентам. Он был по-своему талантлив, этот Бродерсен, и опытен, гораздо опытнее, чем я в свои двадцать три. Коротко стрижен, открытый взгляд, движения его были точны, когда он нес блюда и бокалы. Нет, он не курил гашиш, чтобы вознестись на небеса. Небеса здесь, с нами, считал Бродерсен. Не то чтобы они все время нам покровительствуют, но все-таки они здесь. Я тоже был когда-то таким. Пора надежд. О, это были хорошие времена. Мы проводили ночи в кафе "Селект", на Монпарнасе. Таланты есть повсюду, да-да, Бродерсен, пожалуй, еще маленькую, раз уж вы пошли туда. Но искусство быстротечно, как и все остальное. Дождь в Париже в двадцатые годы - это совершенно особый дождь, не такой, как в других городах. Не дождь, а сплошное вдохновение. Пожалуй, дайте нам сразу двойную, чтобы вам не бегать взад-вперед. Опять они пристают, художник, понимаете ли, Бродерсен, да нет, он уже ушел. О чем я говорил - или, вернее, подумал? Если заглянуть в самого, себя снаружи, как смотришь с улицы на первый этаж, то там довольно уютно. Трубка над камином, где-то в углу лежит вязанье. Дверь в кабинет открыта. Смотрите, Бродерсен. Нет, только не вглядывайтесь особенно долго, не то этот антураж расстроит вас. Не так уж много воспоминаний за все эти годы. В кабинете все разбросано, бумаги лежат в беспорядке. "Париж закрыт, ключ сломан" 2, и слава тебе господи. Потом еще одна краткая женитьба - и это было. Странное дело с этими женитьбами, они происходят так незаметно...
1 Все в порядке (англ.).
2 Слова норвежской песни.
Нет, сама по себе женитьба - это не так уж плохо, сядьте на минутку, Бродерсен, не суетитесь все время, метрдотель уже ушел. Женитьба, Бродерсен, не так уж плоха, возьмите себе рюмку за мой счет. Нет, ничего не могу сказать плохого о женитьбе. Рядом с домом стоит машина, растет крепкий сынишка, и фру Бродерсен стирает "Блендой" 1. По крайней мере есть куда вернуться, Бродерсен. Вы говорите - не хотите домой, невероятно. Ну и молодежь пошла! Устали? Конечно, кто же не устанет? Вы хотели бы открыть свое предприятие? Я и сам когда-то пробовал. Однажды... я вас утомил, вам надоело? Конечно, чужие страдания утомляют, и радости тоже. Что касается денег, я знаю одно местечко в горах, не очень высоко, среди гор и долин, кстати, мы могли бы вместе, нет, понимаю, каждый, конечно, хочет быть кузнецом своего счастья, пока все не лопнет как мыльный пузырь, но как можно без этих пузырей, мне кажется, у вас все-таки должно быть желание идти домой, Бродерсен, сейчас, когда у вас появился еще один малыш. Вы это заслужили, да не переживайте вы так, развод, женитьба и все такое прочее это мыльные пузыри, Бродерсен. Можно жить и на обломках. Жизнь - как хрупкий хрустальный бокал. Зенит счастья, принцесса на стеклянной горе - люди сами придумывают все эти безумные иллюзии. Новый год бывает только раз в году, все остальное - как выдохшееся пиво. Когда Бродерсен снимает с себя белый пиджак, он становится прежним Бродерсеном. Все мы наги перед господом богом. Но осколки - все-таки осколки, мне так кажется. Можно вернуться туда. Открою вам один секрет: там, дома, я всегда накрываю на двоих. У меня случилась еще одна женитьба, мы так и не развелись окончательно. Не обязательно же обоим находиться в одной упряжке, но если один из двоих появится, то не мешает накрывать стол на двоих. Накрывать на двоих - почему бы и нет? Во всяком случае, никогда не помешает. Бывает похуже, вы только загляните в газеты: землетрясение в Сицилии, 402 жертвы, люди в панике бегут куда глаза глядят. А с другой стороны: бюро путешествий Йоргенсена 1968. Девиз года. Сейчас все происходит очень быстро. 698 крон, двух крон не хватает до семи сотен - два часа до? Угадайте? До Сицилии. "Коронадо" - самолетом до самых фешенебельных гостиниц. Два потока: один - на юг, с набором противозачаточных таблеток и пляжным костюмом, другой - на север, крыша над головой не гарантирована, дети едва прикрыты и писают под себя. Каково?
1 Марка стирального порошка.
Они живут на это, считает Бродерсен.
Кто? На что?
Они, там, за счет туризма. Валюты.
Которую они пихают голодным младенцам!
Не знаю, говорит Бродерсен возбужденно.
Вы думаете, младенцы меньше орут от валюты?
Вряд ли. Его "вряд ли" звучит безнадежно. У Бродерсена затекли ноги, и к черту этих degos 1.
1 Испанцы, итальянцы (жаргон).
Плевать я хотел на этих degos.
Поймите, у меня просто сердце обливается кровью, когда я читаю газеты...
Жареного цыпленка, говорит Бродерсен.
...про все мировые катастрофы.
И бутылку... Бродерсен вертит в руках бутылку красного вина, теперь Бродерсен уже не друг и не брат, к которому можно обратиться, когда тебе плохо. Миг прощания, и напоследок: "Но послушайте, Бродерсен..."
Послушайте, вы тут сидите на вашей заднице, разглагольствуете, а я верчусь как белка в колесе. Нет, я не хотел вас обидеть. Спасибо за угощение, я только имею в виду, какого черта вы мне расписываете этих ваших сицилийских беженцев.
Я расписываю?
Разве вы не говорили только что об этих клоунах?
Я, помилуйте, Бродерсен, расписываю вам...
Именно вы...
Да что вы?.. Куда он исчез, куда, к черту...)
- Ох уж эти поэты, - сказал он и поднял стакан. - Вот вы, например, сейчас находитесь здесь, а мысли ваши витают где-то далеко. А все потому, что я из великодушия подбросил вам фразу: "Да, у Роберта не все клеилось в жизни". А вы? Увлеклись... Вы попробовали омаров? Сказать, сколько времени вы отсутствовали? Вы где-то витали девяносто секунд, я засек время, целых полторы минуты. О чем вы там? Вы опять вернулись к своим старым выдумкам, что вы вообще там плетете, писатели? Вы ведь сосредоточились на своем собственном отсутствии. Меня это восхищает. Вы отличаетесь...
- Вы уверены? - Я произнес это, кажется, в пустоту.
Но он немедленно отозвался:
- В том, что мы такие разные? Однажды вам понадобился персонаж, самый заурядный. И вы выдумали меня. Вот мы встретились - и что же? Вы продолжаете выдумывать меня, маниакально придерживаясь своего первоначального вымысла! А если нет, а если вы ошибались? Простите, об этом потом! Попробуйте вначале эту дичь, это какая-то изысканная птица, приготовленная совершенно по-особому, смею вас уверить. Она как-то замысловато называется по-французски. Вы даже не поверите, что я это знаю. То есть тот я, которого вы до сих пор описывали и от которого вы еще не отказались. Пожилой скряга, который сидит в убогих кафе и надоедает официантам, не так ли? Но не будем об этом пока. Угощайтесь, пожалуйста. В самом деле превосходно. Что касается кулинарии - кстати, именно этим талантом вы могли бы наделить меня, учитывая мое запутанное прошлое.
By the way 1 - выражение, которое вы часто, слишком часто мне приписывали, - я ведь уже почти забыл, что вы в конце концов станете автором этих строк - или, выражаясь яснее, опишете эту ситуацию, а ведь вы ее на самом деле не сможете описать, поскольку вы - только безвольный объект в моих руках. Сейчас вы - в моих руках, целиком и полностью. Вы можете лгать, лгать снова и снова и полностью исказите мой облик. Как мне защититься от этого!
1 Между прочим (англ.).
Он приподнялся. То ли мне показалось, то ли на самом деле - глаза его горели демоническим блеском, у него в руках был какой-то странный предмет: то ли огромная вилка - или, скорее, нож? На миг страх парализовал меня.
- О господи, - сказал он и опустил руки. - Просто я собирался разрезать, разделать очередное блюдо. - Он растерянно огляделся и наконец сел. - Вы меня настолько выдумали, что я могу заставить вас поверить... Но в каком-то смысле вы правы: искажая меня тридцать с лишним лет, вы почти добились моего сходства... Нет, нет, нет, вы заблуждаетесь, я как раз потому и хотел с вами встретиться, и вам не удастся...
Снова он сбил меня с толку.
- Сходства с... - голос мой звучал еле слышно.
- Вы правы.
- Я? В чем?
- Это не имеет значения. Однако мы забыли про сыр. Мгновенное замешательство, минута смятения. Именно так вы могли представить меня, именно таким в подобной ситуации.
- Я возьму себя в руки, - сказал я и почувствовал, что слова мои прозвучали неубедительно.
- Возьмете себя в руки. Вы видите сами, что это звучит неубедительно. Но вернемся к сыру. Он очень хорош с бургундским, обыкновенным бургундским.
"У него прекрасная выдержка", - подумал я.
- Вы не из того разряда писателей, которые досконально знают и описывают марки вин, изысканные блюда, приправы, впрочем, не пора ли нам перейти к делу?
- К какому делу? - спросил я устало.
Он высокомерно засмеялся. Я никогда не забуду этот смех. Мы перешли к кофе. Все, что я наплел про Бродерсена, - вдруг все обернется против меня? В знак протеста против того, что я "выдумываю", как говорится. Но что мне остается? Не окажется ли в конце концов, что это касается только его? Мог же он понять, что моя роль в этом столь же мала...
Смех оборвался. Когда мы проходили в гостиную, я вспомнил эпизод концерта в университетском зале "Аулэн". Дирижер аскетического типа стоит лицом к картине "Солнце" Эдварда Мунка. Играют Бенджамина Бриттена. "Солнце" словно взрывает слух. Роковой миг, когда показалось, что оркестр дирижировал дирижером. Я увидел это во взгляде концертмейстера, и его паника передалась и дирижеру, и скрипачам. Миг продлился, и нельзя было понять, кто кого победит.
Кофе был на столе. Но я не заметил, как он появился. И бутылка сладковатого коньяка - моего любимого "Remy Martin".
- Я угадал? Ну вот, видите, мы с вами только и делаем, что разгадываем загадки друг друга. Вы как раз говорили о ролях, разве нет, по крайней мере думали об этом. Вы думали, по какому праву этот человек играет мою роль, ведь обычно это ваша роль. Вы хотели что-то возразить?
- Вы играете краплеными картами. Это ваша тактика. Вы нарочно придумали этот обед, устроили этот традиционный подкуп. Вы специально мучаете меня.
- Конечно, но вы вольны выбирать, разве нет? Ведь вы можете не брать мои карты. - Он встал. - Что ж, можете идти, вы свободны. Но вы предпочитаете остаться. Сказать вам почему? Я думаю, это излишне. Мы все для вас - роли, думаете вы об этом или нет, это уже стало вам привычным. Каждый должен сыграть свою главную роль в собственной жизни. Об этом-то вы и забыли, описывая меня. Кстати, о главной роли. Ведь нельзя создать спектакль, если даже в самой незначительной роли актер не почувствует себя самым главным, не ощутит, что все зависит от него. Я знал одного актера. Его роль состояла в том, чтобы пройти через всю сцену в последнем акте, остановиться, схватиться за голову и крикнуть: "Да!" Ведь, кажется, чего проще? Он репетировал днем и ночью, дома шагал по комнате, хватался за голову и выкрикивал свое "Да!" так, что все вокруг содрогалось. И что же, вы думаете, произошло на генеральной репетиции, когда в зале собрались критики и прочая официальная публика? Он прошел через всю сцену с видом победителя, взялся за голову и крикнул во весь голос: "Нет!" И думаете, кто-нибудь улыбнулся? Кое-кто из актеров прыснул за кулисами. А в зале это "Нет!" было воспринято точно так же, как "Да!", в котором он упражнялся четыре недели. Почему? Потому, что молодой актер прожил эту ситуацию и прожил ее в тот момент так интенсивно, как что-то очень личное. И он не узнал о своей ошибке до тех пор, пока после спектакля не собралась вся труппа. А узнав об этом, он от отчаяния был близок к самоубийству, его боялись оставлять одного. Вот вам и театральные истории. Вы не знаете, что я тоже пробовал себя на этом поприще, давно, правда, и не очень успешно, но и не совсем безнадежно. Нечто среднее - примерно так, как это должно быть у такого заурядного человека, каким вы меня представляете. В этом вы правы. И все-таки вы об этом не знали. Чему вы улыбаетесь?
- Я? Улыбаюсь? Вовсе нет. Скажите, это вы были тем молодым актером?
- Конечно. Ведь человек обычно рассказывает о самом себе, во всяком случае - я, но это неважно. Важно чувство. Ведь и для меня, и для вас, да и для кого угодно любое переживание, любое событие - всегда самое главное, мы всегда чувствуем себя в центре Вселенной.
- Да, это элементарно, - сказал я.
- Нет, не элементарно. Возьмите хотя бы писателя - как он манипулирует своими героями, использует их кусочками, как мозаику, на свой лад. А их собственная самостоятельная жизнь... Что это, театральная сцена?
- Вы, наверное, имеете в виду очень плохих писателей.
- Простите за откровенность, но я имею в виду и вас. Я не хотел бы вас обидеть. Я говорю о романистах - от Бальзака до Джеймса Джойса. Выдающихся, не правда ли? А ведь это непременное условие их плодотворной деятельности. Каждый из них сам себе бог. Каждый является Создателем и каждый имеет свою вершину на земле. Да будет свет! Да будут люди и персонажи романов!
- Вы рассуждаете об этом непрофессионально. Словно повсюду нас окружают живые модели.
- Вот-вот!
Он сложил руки, словно жестом хотел поблагодарить меня.
- Именно живые модели. Точнее не скажешь. Вот вы - совершенный автомат, мужчина-автомат. Закладываете монету, несколько секунд там что-то прокручивается, и выпадает выигрыш. А что вы подразумеваете под моделью, и к тому же живой? Разве все вы не стремитесь превратить людей в автоматы? Потом вы их дергаете за ниточки и видите: а они, оказывается, трепыхаются, они живые. Что и требовалось доказать. Искусство ни на что не похоже, господин писатель, давайте выпьем за это.
Почему я не прервал его, не встал и не ушел? На него бы ничего не подействовало? Маниакальный эгоцентрик, инфантильный, всегда ощущающий себя ущемленным и преследуемым. Ему постоянно кажется, что его "используют" или даже издеваются!
Но я не встал и не ушел и вообще ничем не выдал своего раздражения. Я только пробормотал:
- Представьте себе, мне не верится...
- Что наш разговор имеет смысл? С вами слишком легко играть! Но, конечно, вы в этом не признаетесь, смешно и говорить! Если этот разговор вообще приведет к чему-нибудь, то к вашему поражению, после которого вы не подниметесь. Простите, если я повторяюсь. Вы, конечно, предпочитаете пропускать все, что я говорю, мимо ушей, как болтовню избалованного ребенка. Конечно, у вас срабатывает инстинкт самосохранения. А что еще вам остается только признать, что прав я, а не вы! К сожалению, к этому приходят, когда ничего иного не остается! Все мы таковы! Я говорил о роли - так вот, в сущности, это ваша роль. Человек скрывается в скорлупе, прячет свою суть, свои поступки и продолжает жить в огромных скобках и делает вид, что другого и быть не может, хочет показать, что он никогда не испытывал боли. После краткой человеческой жизни у Христа за пазухой это был бы просто-напросто слишком сильный удар, отбрасывающий назад, совсем назад, если не считать робкого слабого начала, времени борьбы и романтических сомнений, когда веришь, что ты творец, пора надежд, так это называется! Пора искренности, пора неуверенности. Непрофессионально, как вы говорите? Конечно, а почему бы и нет, эпоха любителей, ведь этот хваленый профессионализм с его самоуверенностью вытеснил любителей. Да, а если насчет ролей, то роль приходит с годами. Ну а такая роль, как ваша? Это главная роль, вы - ось карусели. А все остальные крутятся на цветных деревянных лошадках и коровках и огнедышащих драконах или на чем-то еще. Все эти призрачные роли второстепенных персонажей придуманы автором, когда он находился во власти своих фантазий. Боже милосердный! И нет выхода из этого вращающегося круга, предопределенного осью карусели!
Был ли я напуган? Я прислушивался к себе. Обескуражен. Смущен. Но напуган? Может быть, чуть-чуть. Ведь он в самом деле мог быть сумасшедшим, верящим в злой умысел. Паранойя, агрессивный механизм самозащиты, который может быть навязчивым, хроническим. И в то же время этот голос. Постоянно приглушен, черты лица - спокойны. А с другой стороны, роль, роль в роли. Такое спокойствие может быть отработанной маской опасного параноика. Рука его совсем не дрожала, когда он держал передо мной зажигалку, а я и не заметил, что взял сигарету.
- Не пугайтесь, - сказал он.
- А почему я должен пугаться?
- Вот именно. Вы не должны пугаться. Хотя я кажусь вам чересчур назойливым. Действительно, я назойлив. Но ведь речь идет обо мне. Мы говорили о принципе, выражаясь несколько высокопарно, о вашем возможном праве придумывать меня и о моем, с вашего позволения, неотъемлемом праве придумывать себя. Вы, как вы уже поняли, кое-что значите для меня. Я позволил вам действовать по вашему усмотрению все эти годы. Вы не считаете, что пора внести кое-какие уточнения? Чтобы покончить с этим, я произнес:
- Видите ли, все дело в том, что мы никогда не встречались раньше. Вы заблуждаетесь...
- Заметьте, я вас не прерывал, вы сами оборвали себя. Просто вы сами в этом не уверены. Как это вы не встречали меня? В таком случае это слишком откровенное признание автора, почти порочащее его, на мой взгляд. Разве писатель мог не встречать своих персонажей, великих и малых, главных или второстепенных? Он ведь сживается с ними, вы только почитайте критиков. Способность писателя к вживанию в образ своего персонажа - так ведь обычно пишут, и никто не знает, что это такое. Потом заблуждения - как творец, художник, как он может признать заблуждения второстепенных персонажей по отношению к главному? Ведь это выдало бы вопиющий недостаток всего сооружения. Автор ошибся, он с самого начала не разобрался в душевном механизме. Все просто, как у Пиранделло. И все потому, что заблуждение - это как раз то, что вы придумываете. И, очевидно, именно свои заблуждения вы и имеете в виду.
После этих слов мне стало не по себе. Меня поразило, что он навязывал мне мои же собственные мысли. Раньше его существование было под сомнением. Сейчас я засомневался в своем собственном. Я потрогал, погладил себя свободной от бокала рукой. Повернул бокал к свету и поставил на стол: доказательство, реальный предмет вне меня. Я бы хотел дотронуться до него, но не рискнул. Конечно, мы изрядно выпили. И я не впервые смотрел на себя как бы со стороны после попойки и не был уверен, с кем я разговариваю.