Борген Юхан. Избранные новеллы

   Лисбет Юхансен тоже была потрясающе красива. В ее красоте таилась какая-то властная сила, вызывающая уважение. Тоже высокая, может быть, правда, слишком массивная на вкус того времени, но разве это имеет значение... Оба они были светлокожие, и волосы у обоих были совершенно одинаково рыжевато-каштановые, как у ирландцев, у нас такой цвет редко встретишь. Этот цвет имел тот своеобразный оттенок, который меняется в зависимости от освещения, создавая собственное сияние. Вокруг головы каждого из них как бы образовывался лучезарный ореол. Когда они вместе возвращались домой с танцев, можно было видеть как бы два светящихся нимба вокруг их голов. Помню, однажды летней ночью, было, наверное, часа так три или четыре, - да, было это во времена нашей молодости - вся наша компания стояла и ждала у шоссе попутной машины, и вдруг мы заметили их. Они были оба так красивы, настолько подходили друг другу, что невольно вызывали всеобщее восхищение.
   Ах, как давно это было. Тогда-то впервые он и "доверился мне". Смех, да и только. Мы сидели в комнате, которую он тогда снимал, и пили смородинный сок, который мы называли портвейном (это было во времена сухого закона). Юханнес, естественно, говорил о девушках. Он сам завел этот разговор.
   Странное дело, но когда он бывает близко с девушкой (ах, как они деликатно выражались!), то после этого ему всегда зверски хочется есть.
   - Ясное дело, - кажется, сказал я. - В молодости всегда есть хочется.
   - Да нет же, не в этом дело.
   Именно в эти минуты его начинало терзать зверское чувство голода. Это просто кошмар какой-то. Ведь любовь для него овеяна поэзией, даже чисто физическая ее сторона. А ему хотелось наесться до отвала.
   - Ясно, ясно, - поддакнул я. Я догадался, что речь шла о его отношениях с Лисбет, но я постарался ничем не выдать себя.
   Юханнес признался мне, что он думает о еде не только после любовного экстаза, но даже во время него. И рассказывал он об этом с жаром.
   Слушать о чужой любви не очень-то приятно, и я оборвал его.
   Я ему бросил в лицо, что он относится к Лисбет как к бифштексу.
   Он обиделся и ушел, и я остался один в его комнате и выпил один весь сок. Впрочем, в этом мне пришлось потом раскаяться.
   И что вы думаете, однажды, когда мы возвращались с лекции, Юханнес снова вернулся к старому разговору. Он сказал, что, когда я упомянул о бифштексе, я был прав. Именно потому-то он и был так уязвлен, а еще и потому, что я назвал одно имя. Я не должен был думать, что он говорил именно о ней.
   Кто знает, может быть, он как раз хотел, чтобы я догадался, что речь шла именно о Лисбет. Знаю я цену этой откровенности.
   И он тут же мне признался, что испытывает зверский голод не только "после этого". Он испытывает его непосредственно "до этого". Слава богу, на этот раз у меня была возможность промолчать. Гораздо легче, когда такие разговоры ведутся на ходу. Он мне так прямо и сказал, что, когда счастливое мгновение должно вот-вот наступить, ему требуется чего-нибудь перехватить. Я предложил ему вообще все это заменить едой.
   - Да нет, что ты! Мне надо чего-нибудь перехватить. А уж потом...
   Но и, само собой, после этого ему тоже надо перекусить.
   - Ну да, есть такие, кому сначала надо обязательно выпить стопку, подхватил я, - как говорится, для храбрости. Об этом и в книгах пишут.
   Как-то, уже пять-шесть лет спустя, мы сидели вместе в одной компании и обсуждали новый фильм. Я давно не встречал их. Теперь они уже были женаты. Это была прекрасная молодая пара. Казалось, им очень хорошо вместе. Вдруг Лисбет Юхансен, нет, теперь уже Лисбет Хелм (тяжко, когда девушки, о которых мечтаешь в юности, меняют фамилию, как будто продаются за визитную карточку), - так вот, вдруг Лисбет сказала:
   - А мы не досмотрели фильм до конца.
   - Но почему же? Все убеждены, что это лучший фильм года.
   Лисбет засмеялась. У нее была все та же лучезарная улыбка, все тот же звонкий, переливчатый смех.
   - Юханнес так проголодался, - сказала она.
   И больше мы уже не говорили о фильме. На мгновение мне показалось, что Юханнес смутился. Но Лисбет произнесла это так ласково и взглянула на него почти с материнской снисходительностью. Казалось, между ними нет ни даже намека на малейшие разногласия.
   Помню, как подали ужин, а потом Лисбет сказала, что теперь пора домой. И, по-моему, не только я подумал, что ни один из нас не заставил бы такую девушку, как Лисбет, просить дважды. Юханнес тоже отозвался с готовностью. Он стоял у стола с закусками и накладывал себе угощение. Когда Лисбет окликнула его, он стал лихорадочно, но все-таки со знанием дела хватать со всех блюд подряд - креветки, горячее, рокфор.
   Некоторое время они еще сидели рядом и рассуждали об автомобиле, который собирались приобрести. Это производило неприятное впечатление. По-моему, нехорошо так явно показывать окружающим, что тебе везет во всем. Ну что им стоило хотя бы для вида посетовать на что-то. Но когда Юханнес и Лисбет наконец ушли и гости смогли перейти к крепким напиткам и разговорам о политике, все все равно очень хорошо отзывались о них. Они, правда, казались слишком уж поглощенными собой. Чересчур поглощенными своим благополучием. Впрочем, все эти мысли пришли мне в голову гораздо позднее...
   С тех пор они начали разъезжать на автомобиле, и вид этой грохочущей колымаги - именно так выглядел в те времена автомобиль - способен был вызвать самую жгучую зависть. Как-то однажды, весенним вечером, они проехали, радостно меня приветствуя, а я со злорадством отметил, что Юханнес здорово растолстел. Ну что ж, у других тоже должны быть хоть какие-то радости.
   Когда же мы встретились в очередной раз, я был просто поражен его полнотой. Это было в одном из номеров бани, на Торггате. Юханнес, весь массивный, расплывшийся, плюхнулся на лавку. Его греческая голова покоилась на туше, которая теперь уже не вызывала никаких античных ассоциаций.
   - Прямо не знаю, что делать. Ведь я похож на свинью, - сказал он упавшим голосом.
   И я ответил что-то вроде того, что, мол, конечно, все это от слишком хорошей жизни, или что-то в этом роде. Проблема ожирения никогда особенно не интересовала меня.
   Мы вышли вместе и, чтобы утолить жажду после парной, решили выпить чего-нибудь. Ему-то, собственно говоря, пить не хотелось, он предпочел бы бутерброд. Он съел три бутерброда, а потом повез меня домой. Когда мы остановились у моего подъезда, я с похвалой отозвался о его новом автомобиле - третьем по счету, - но тут заметил, каким подавленным выглядит Юханнес.
   - Я делаю гимнастику, плаваю, парюсь в бане, бегаю по утрам, - сказал он.
   Будто больше не о чем говорить, как только о его тучности, которую мы уже обсуждали в бане. Я промямлил что-то о том, что женитьба на Лисбет, видимо, слишком уж пошла ему на пользу. Я-то, честно говоря, был уже сыт по горло этими разговорами об ожирении.
   Юханнес спросил, можно ли ему подняться ко мне ненадолго. Мы вошли и сели. Вид у него был внушительный. Он был похож на монумент.
   - Дело не только в том, как ты считаешь, что женитьба на Лисбет пошла мне на пользу. Это исключительно ее вина, что я стал таким.
   - Ну уж ты брось, - сказал я. - При чем тут она. Сама-то Лисбет раз от разу выглядит все лучше, каждый раз, когда встречаю ее, я замечаю, что она становится все более и более изящной.
   Юханнес недоверчиво посмотрел на меня:
   - Ты находишь? - А немного погодя, когда я дал возможность ему немного "подкрепиться", как он выразился (оказалось, что в тот вечер Лисбет не было дома), он заметил: - Это не просто потому, что я так много ем. Ведь я постоянно думаю о еде, да, почти всегда. Ты знаешь, для меня огромное удовольствие проезжать незадолго до обеда на машине по улице какого-нибудь богатого квартала, особенно там, где стоят отдельные виллы, и как бы погружаться в запахи различных блюд, доносящиеся из кухонь. Получаешь наслаждение не от запаха самой еды, а от той своеобразной поэзии, именно поэзии, если ты понимаешь, что я имею в виду. Как будто бы неожиданно становишься причастным к жизни незнакомых людей. Ясно представляешь, например, как они живут, что едят за обедом; и более того, мне кажется, что смешение этих великолепных запахов возвышает душу, наполняет меня чувством прекрасного, которое способно обогатить меня, расширить круг моих идей и ассоциаций, стимулировать мою деятельность.
   Я невольно покосился на его рюмку. Ну нет, пьяным он не был. Впрочем, он всегда пил только за едой, да и то не больше одной рюмки коньяку. Я никогда не видел его даже слегка захмелевшим. Я спросил его, говорил ли он когда-нибудь об этом Лисбет.
   - Нет, никогда. Лисбет ведь такая здравомыслящая.
   Но, кажется, она по-своему понимала его. Детей у них не было, и прислуги тоже. Лисбет хотелось все делать по хозяйству самой. Это такая малость, говорила она. Лисбет угождала его разнообразным гастрономическим прихотям, тем самым разжигая в нем, так сказать, чувство поэтического, тот восторг, который охватывал его в предвкушении вкусной еды.
   Я возразил, что ведь не обязательно есть так много. Всемирно известные любители прекрасного были прежде всего гурманами.
   - Да, я часто размышляю об этом, правда, они действительно ели мало, сказал он угрюмо.
   Бог свидетель, никогда я не искал этого дурацкого сближения. Но ведь люди время от времени случайно встречаются друг с другом. И вот сейчас, размышляя о прошлом, я понимаю, до чего же они были поглощены собой, эти мои дальние друзья, жизненные интересы и воззрения которых я ни в коей мере не разделял.
   Ну, Лисбет, например. Я встретил ее случайно на художественной выставке. Меня несколько поразило то, что она была одна. Лисбет никогда не проявляла особого интереса к искусству, хотя сама одно время увлекалась лепкой: делала изящные фигурки детей из терракоты. На Лисбет было что-то желтое. Не помню, что именно, но это ей шло. Наверное оттого, что я всегда немного рассеян, мне трудно начать разговор первым. Я никак не могу собраться с мыслями. Поэтому первыми ко мне всегда обращаются другие. Постепенно это стало правилом. По правде, и сказать-то бывает особенно нечего, поэтому обычно я начинаю говорить, когда другие уже замолчали. И тут я только и выдавил из себя, что как это Лисбет пришла на выставку одна.
   - Юханнес когда-то очень увлекался живописью, - сказала она серьезно.
   - И брал с собой на выставки прекрасную Лисбет, чтобы люди забывали про картины, - сказал я.
   - Зачем ты так говоришь? - сказала она почти с негодованием. - Не надо.
   Я разозлился. А что в этом такого? Нет, я не должен так говорить. Другого объяснения я не получил. Но я понял, что она имела в виду. Я должен быть таким другом, которому можно довериться полностью. Если бы я рассказал ей, что когда-то был влюблен в нее, она была бы просто шокирована. А если бы я ей сказал сейчас, что теряю голову всякий раз, когда вижу ее, она бы, наверное, не на шутку рассердилась.
   Поэтому я ей сказал:
   - Ну ладно, ладно, я знаю, что наш милый Юханнес так занят своей процветающей адвокатской практикой, что не может уделить время искусству.
   - Ты знаешь, о чем он спросил меня недавно? - сказала Лисбет. - Что лучше - "Кающийся св. Петр" Эль Греко или витрина филиала продуктового магазина Вилберга вот тут, на углу? Он так прямо и спросил меня, совершенно серьезно. Само собой, я сказала - витрина Вилберга, - добавила она.
   Мы расстались в одном из залов. Я все-таки намеревался смотреть на картины, а не на ее голубые глаза, золотистые волосы и красивое желтое платье. Лисбет мне мешала, у каждой картины я задавался вопросом, то ли мне смотреть на Лисбет, то ли на какую-то дурацкую картину.
   По дороге домой я проходил мимо витрины магазина Вилберга. Она действительно представляла собой изысканную композицию всякой всячины, пробуждающей гастрономическую фантазию. Тут были банки с паштетом, жареные цыплята, различные салаты, ломтики колбасы всевозможных сортов и оттенков, холодный ростбиф. Все это было увенчано кругом сыра "Port Salut".
   Вдруг я почувствовал чей-то взгляд - и обернулся. У обочины тротуара стоял автомобиль Юханнеса Хелма. Наверное, он стоял там давно. Когда я взглянул в ту сторону, Юханнес, казалось, сосредоточенно возился с рулем.
   - Привет! - сказал я ему так, чтобы не слишком смутить его.
   - Лисбет говорит, что встретила тебя на выставке сегодня.
   "Раз она звонит ему даже в контору, значит, любит его по-настоящему", подумал я.
   - Лисбет просила не опаздывать к обеду. Она приготовила сюрприз.
   Уж не садист ли он: сидит и наслаждается теми мучениями, которые доставляет мне. Ведь он терзает меня своими разговорами о Лисбет.
   - Может, зайдешь к нам? Лисбет наверняка будет очень рада, - сказал Юханнес.
   Мы позвонили из магазина и предупредили ее: с Юханнесом к обеду приду и я.
   Столовая была в коричневых тонах, здесь царил полумрак, а на обеденном столе стояли зажженные свечи. Когда мы сели за стол, Лисбет включила люстру, чтобы нам было "видно, что именно мы будем есть". В конце обеда, когда Лисбет подала сыр, она выключила верхний свет.
   Я запомнил подобное ощущение сумрака, в которое я уже однажды погружался. Никогда его не забуду. Все это было как в католической церкви. Только здесь воздух был насыщен не запахом благовоний и душевных терзаний, а запахом сочного мяса и лука, к которым примешивался аромат восточных специй и мадеры. Все эти запахи пробуждали эротическую фантазию, впрочем вполне здоровую.
   Никогда в своей жизни мне не приходилось быть на подобном обеде. Ощущение сытости после очередного блюда быстро исчезало при следующей перемене. Нёбо, желудок, зрение, обоняние, осязание - все как бы сливалось в едином нервном напряжении, которое переходило в спокойную гармонию по мере того, как продолжалось пиршество. Мы почти не разговаривали. У Лисбет была маленькая передвижная плита с двумя спиртовыми конфорками, так что она почти не вставала из-за стола. Помощники ей были не нужны. Цветы, которые я ей принес, она вежливо поставила на стол, это были гвоздики. Но уже тогда, когда была подана гусиная печенка и оливковый соус, Юханнес поднялся и нервным движением убрал букет со стола, при этом он бросил на меня извиняющийся взгляд. Я с пониманием кивнул. Слова были не нужны. Дребезжащий звук отдаленного трамвая казался совершенно нереальным. В мире не существовало ничего, кроме этой комнаты, этого стола, на котором в виде живописной короны были расставлены источники наслаждения. Я заметил, как глаза Юханнеса с расширенными зрачками и красными прожилками на белках увлажнились. А Лисбет - почти в забытьи, едва различимый силуэт в сумрачной комнате, будто некая жрица, да, именно жрица. И мы - как двое детей, которых допустили до алтаря, до святая святых некоего храма. Когда пили кофе, разговор зашел о тех устрицах, какие Юханнесу довелось отведать в каком-то ресторанчике в Бретани. Когда он рассказывал, казалось, что в комнате прямо-таки повеяло морской стихией Атлантики.
   Естественно, что Юханнес раздражал меня, и мы редко виделись, оба считали, что у нас нет ничего общего. Только один раз, во время оккупации, я действительно сделал попытку вмешаться в его жизнь - и то только потому, что Лисбет попросила меня об этом. Она пришла ко мне очень расстроенная и сказала, что боится за Юханнеса, за то, каким путем он пойдет. Вряд ли он может встать на сторону врагов родины. Но он в такой степени озабочен собственным благополучием, что само по себе недостойно как с позиции личности, так и в плане национальных интересов... Более того, она опасалась, что в любую минуту он может оказаться в ряду тех, кто ведет себя самым компрометирующим образом...
   Вот тогда-то я с ним и поговорил серьезно. Юханнес вел себя как собака, которая стащила кусок мяса, а теперь виновато виляет хвостом. Самая настоящая собака, укравшая кусок мяса! Он изо всех сил старался оправдаться, казался вялым и замкнутым, якобы совершенно не понимал, что происходит вокруг. Вскоре он просто-напросто взял и переехал за город и отстранился от всего. Это было тяжким испытанием для Лисбет, но она всегда была так предана Юханнесу и об этом времени никогда не вспоминала.
   Ну а потом события начали развиваться по-настоящему.
   Как-то мне позвонила Лисбет, а потом - он сам. Они всегда говорили каждый о себе или друг о друге. Это постепенно настолько осточертело мне, что я стал грубить. Однажды я поинтересовался, неужели она не может найти какой-нибудь более интересной темы, кроме разговора об их счастливом союзе. Она возразила с обидой в голосе, что ведь детей-то у них нет.
   - Ну да, конечно, - сказал я. - Ведь любовь Юханнеса не простирается дальше накрытого стола.
   Лисбет назвала меня завистливым нахалом. Я согласился и спросил у нее напрямик, не ляжет ли она в постель со мной. Она повесила трубку.
   Потом и он позвонил мне. Мы решили посидеть где-нибудь вместе и выпить чего-нибудь. Ведь это тоже своего рода общение. Тут уж я ничего не имел против, тем более что платил он. Это и было вознаграждением за то, что он использовал меня в качестве своего духовника. Так он сам выражался. Тут я вдруг заметил, что к нему вернулись былая красота, способность оценивать себя критически. Даже скромность - увы, столь редкая в наши дни. Я вновь оценил остроту его ума, благодаря которой он стал талантливым адвокатом, способным столь блистательно выступать в суде. Да, несомненно, он исполнен застенчивой доброты по отношению к своим ближним. Именно такие, как он, часто бывают обманутыми. Но тут уж я ничем не могу помочь.
   - Лисбет хочет развестись со мной, - неожиданно сказал он.
   На что я только пробормотал:
   - Ну да, конечно. - Все эти разговоры причиняли мне боль, но мне не оставалось ничего другого, кроме как сказать: ну да, конечно.
   Но когда он и дальше продолжал хныкать по этому поводу, я так разозлился, что отрезал:
   - Ты оттолкнул ее от себя своим обжорством.
   - Это ее вина, - отрезал он.
   - Что ты жрешь как лошадь и жиреешь как свинья?
   - Да, черт возьми, - сказал он и стукнул кулаком по столу. Впервые я видел его слегка пьяным.
   После этого разговора я встречал его дважды. Первый раз - на пляже в Ингиерстранде, и сегодня, когда они проехали на автомобиле прямо у меня под носом. Но та встреча в Ингиерстранде действительно произвела на меня сильное впечатление.
   Был полдень, уже ближе к вечеру, солнце садилось, дул теплый южный ветерок. Тысячи молодых людей устремились сюда, чтобы отдохнуть после работы. Это было одно из самых отрадных впечатлений в моей жизни. Люди лежали, сидели, занимались гимнастикой, заводили граммофон и как дети резвились на больших камнях. Интересно: в городе красивых людей почти не встретишь, а на пляже их полно. Кожа всех оттенков - от золотистого до темно-коричневого, гармоничные тела в покое и в движении. Кругом царило оживление. Я ощущал радостный подъем, которого не испытывал уже давно. Хорошо и то, что здесь можно было не замечать знакомых.
   И я не узнал Юханнеса, когда он остановился передо мной. Правильно про него говорили, что он очень изменился: он очень похудел. Вблизи было заметно, что кожа у него несколько поотвисла, но не так, как это можно было ожидать. К тому же ее покрывал светло-коричневый загар. Я узнал товарища моего отрочества и юности, таким он мне запомнился по спортивному залу, стадиону, танцевальным вечерам.
   Но боже, какое у него было выражение лица! Начал он с того, что попросил разрешения присесть рядом со мной на камне, где я нежился на солнце, свернувшись калачиком, в окружении наяд и атлетов. Боже, вот тут-то я и заметил, как изменилось его лицо, как отвисла кожа. Если можно поверить, что упитанный лосось способен превратиться в тощую селедку, то почти то же самое произошло с Юханнесом. Я сразу же понял, чего ему не хватало: жизни во взгляде.
   Он не говорил ни о себе, ни о Лисбет, ни о разводе. С тех пор прошел уже год. Он рассуждал о том, что интересовало нас обоих, казалось, он обрел вкус к жизни, чувство уверенности, жизненную перспективу. Я лежал и думал о том, что все это обнадеживает.
   Но потом мне пришло в голову, что все это как раз наоборот - ужасно. Именно Юханнес не может быть таким. И я, который никогда особенно не жаждал знать, что там происходит между ними и отчего они там оба мучаются, напротив, сам страдал от их излияний, - и все же я решил воспользоваться случаем и узнать, что, в конце концов, за всем этим кроется.
   - Это правда забавно, - произнес Юханнес и пояснил: - Во время нашей молодости полагалось тщательно прятать тело под одежду, и, если бы тогда увидели столько наготы вблизи, мы бы прямо-таки сошли с ума от возбуждения.
   Я задумался над сказанным. Бог знает. Мы стали старше. Поэтому-то, вероятно, не только мода и привычка дают нам состояние покоя.
   - Но все-таки удивительно, ведь совершенно ни о чем таком не думаешь, возразил он на это.
   Я не смог удержаться и сказал:
   - Ты-то, наверное, думаешь только о еде.
   Он ни капельки не обиделся.
   - Когда рядом нет Лисбет - не думаю.
   Я вздрогнул. Это меня заинтересовало.
   Он добавил:
   - Наверное, я не смогу прожить без нее долго. Нет-нет, не смейся, добавил он. - Ты думаешь, я рассуждаю как юнец, наверное, так оно и есть. Я изо всех сил стараюсь жить без нее, но у меня не получается.
   Бывает, в жизни встречаешь людей, которые собираются покончить с собой. И в таких случаях ничего другого не остается, как говорить им: ну да, конечно. И сейчас я говорил "да" и "нет" с одинаковой бесстрастностью. Как бы мне хотелось быть избавленным от этого в мире, где и так слишком много трагических противоречий.
   Он это почувствовал и не стал дальше распространяться. Это был замечательный день. Мы прекрасно провели время, подзадоривая друг друга, оба рискнули спрыгнуть в воду со второй площадки вышки для ныряния. Вероятно, это была последняя встреча с ним в этой жизни. Приятно было осознавать, что мне не нужно будет возвращаться автобусом. Юханнес подвезет меня на машине. Когда мы шли к выходу, я сказал ему об этом, заранее ощущая радость и благодарность.
   - Какая машина, - удивился он. - Да у меня ее нет. Я езжу на велосипеде.
   И он сел на велосипед. Это он-то, судьбой предназначенный быть в первых рядах привилегированных, одним из тех, о ком никогда не спрашиваешь, почему им отдают предпочтение сильные мира сего, просто осознаешь, что иначе и быть не может, и спокойно миришься с этим.
   Начал накрапывать дождь. Автобусную остановку окутал серебристый сумрак. Я стоял и смотрел на спину отъезжающего Юханнеса. Неожиданно помимо воли у меня перехватило дыхание. Мне стало его бесконечно жаль. Я стоял и думал о том, что он конченый человек.
   И исключительно поэтому я не отказался от встречи, когда Лисбет позвонила мне несколько недель спустя. Собственно, нас с ней ничто не связывало. Глупо мне было дуться на нее только потому, что в тот вечер я осмелился сказать ей это. И все-таки как только она вошла ко мне, сняла пальто и затянулась сигаретой, я почувствовал, что злюсь на нее.
   - Ты что, целый год обдумывала мое предложение?
   Она посмотрела на меня в упор.
   - Я слышала, ты виделся с Юханнесом, - сказала она.
   - Да, как-то мы с ним спрыгнули с вышки в Ингиерстранде - и больше с тех пор не виделись.
   - Что он говорил? - спросила она с полным безразличием к сказанному мной.
   Я рассказал ей, что мы обсуждали международное положение, проблему наказания предателей родины, юридические нормы, касающиеся злоупотреблений в управлении капиталом в период экономического санирования, рассуждали о том, что такое демократия, а также говорили о влиянии обнаженного женского тела на умонастроение пожилых мужчин.
   Все это она нетерпеливо пропустила мимо ушей.
   И тут я впервые разглядел ее. Естественно, я немного нервничал. Я, кажется, надеялся, что она пришла ради меня. А может быть, и не надеялся. Я заметил, что она поблекла в самом буквальном смысле этого слова. Лисбет поблеклая, но не увядшая. Ее волосы имели все тот же изумительный блеск. У нее была все та же юная и стройная фигура, лицо без единой морщинки. И тут я понял, в чем дело: глаза Лисбет утратили всякое выражение. Я почувствовал себя совсем несчастным. Она заметила, что я все понял. У меня не хватало духу выспрашивать у нее, что же произошло. Не мог я. Я решил сделать коктейль, встал и с серьезным видом начал откупоривать разные бутылки. Ее излияниям не было конца.
   Начать с того, что она, конечно же, не может жить без него, на что мне ничего не оставалось кроме как поддакнуть. А все эта еда. Она стала преобладать надо всем. Я намекнул, что его любовь не простиралась дальше обеденного стола. Лучше бы я не говорил этого. Она не могла жить без его любви. Со временем они оба стали еще больше преувеличивать свои чувства. Юханнес, кроме того, был так нежен с ней. Не говоря уж о том, как он был благодарен ей за все.
   - Короче говоря, за еду, - отрезал я.
   - Да, да, за еду, - сказала она, и теперь в ее красивых глазах мелькнуло былое опасное выражение. - Что же плохого в еде, в конце концов? Ты что же думаешь, что твои возвышенные интересы, холостяцкая эротика, твоя тусклая, самодовольная, никому не нужная жизнь...
   Но тут она заметила, что чересчур обидела меня, и я воспользовался моментом и поцеловал ее. Лисбет восприняла это как должное, сказав, что я тоже ей нравлюсь. Потом она долго плакала. Все-таки она была по-настоящему несчастной. Я спросил, кто же ей нравится больше - я или обжора. Она ответила, что вполне может прожить без меня, но не без обжоры. Да, она так прямо его и назвала. И больше уже не плакала, хотя по-прежнему выглядела несчастной.