Страница:
У древних было твердое понимание философской мудрости: мудрец тот, кто живет в согласии с «природой», с основными началами бытия. Этот критерий сохранил свою оценивающую силу и в новое время, поэтому Шопенгауэру задавали как бы резонный вопрос: если жизнь не стоит того, чтобы жить, то почему философ, пришедший к такому выводу, сам не следует этому правилу? Эта «личность», как сказали бы в пушкинское время, как будто не стоит внимания философа; тем не менее у Шопенгаура есть косвенный ответ на это вопрошание.
Он содержится во втором томе «Мира как воли и представления», в приложении к главе 44-й «Метафизика половой любви». В половом инстинкте слепой жизненный порыв находит наиболее представительную демонстрацию, подтверждая прежде всего фундаментальный факт первичности воли как довременной «вещи в себе», не знающей ни предметов, ни личностей, чуждой самому принципу индивидуации. Половой инстинкт подчиняет личность роду, императиву жизненного роста, бессознательного умножения бытия. Феномен трагической любви, этот любимый сюжет мировой поэзии, возникает как попытка личности противостать роду; трагично это потому, что неосуществимо, этот бунт всегда и только приводит к гибели любовников, подтверждая вечный закон господства целостности над индивидами, тоталитарность воли. Ее цель – не любовь, а роды. И вот в этом контексте Шопенгауэр увидел один неоспоримый и присущий всей культурной истории человечества факт – гомосексуализм, однополую любовь или, как он всюду (и неточно) говорит, педерастию:
Ирония Шопенгауэра по адресу профессоров философии многослойна, она более чем двусмысленна, в ней, если угодно, три смысла. И самый последний: шопенгауэровская трактовка гомосексуализма как раз и есть ответ философа на провокативные призывы оппонентов перейти от теории к практике, от слов к делу и личным примером продемонстрировать верность своим этическим принципам – преодолеть слепую волю, отринуть покров Майи, уйти в ничто. «Педерастия» Шопенгауэра – это, так сказать, истина и путь; «жизни» же в ней, конечно, нет, как и не должно быть. (Как скажет позднее Бердяев, творчество не способно породить лицо, но, по Шопенгауэру, этого и не надо, это отказ от принципа индивидуации, от иллюзорности индивидуального существования.) Под видом объяснения Шопенгауэр дает апологию и этическое предписание.
Мы намеренно уклонимся от вопроса о личных пристрастиях Шопенгауэра, которые и не должны интересовать в постановке метафизических проблем: метафизика прежде всего – выход за пределы эмпирики, независимо от эмпирического состава переживаний самого метафизика. Тем самым мы хотим сказать не только, что трактовка вопроса Шопенгауэром внеличностна (ошибочна она или нет), но и обладает неким метафизическим измерением, коли она на данный манер связывает обсуждаемую тему с основным мотивом его философии. И говорится это нами не в последнюю очередь затем, чтобы оспорить в существенном пункте понимание и оценку Шопенгауэра Шпенглером, – а эта тема первостепенно важна для дальнейших рассуждений.
Главное в этой оценке – не только причисление Шопенгауэра к «цивилизаторской» стадии европейской истории, вынесение его за границы большого стиля европейской культуры, но и суженное понимание самой цивилизации как ступени вырождающейся культуры. Цивилизация, говорит Шпенглер, – плоско рационалистическое упрощение культуры, утрата последней религиозных и метафизических тем, знак конца некоего исторического цикла: Рим после Греции или США после Европы. По Шпенглеру, Шопенгауэр «цивилизационен», а не «культурен» прежде всего потому, что он отказывается от метафизики в пользу этики, пафос его философии моральный, а не творческий. Мораль вообще не имеет творческого характера (ницшевская инспирация у Шпенглера), она не строит, а успокаивает, утешает, помогает примириться с бытийной трагедией вместо того, чтобы выступить действующим лицом и, так сказать, строителем трагедии. В эпоху кризиса и упадка вопросы индивидуальной морали и утилитарного жизненного устроения всегда выходят на первый план. Структурно, в аналогиях как бы «синхронной» исторической морфологии Шопенгауэр оказывается у Шпенглера в той же группе, что буддизм, Стоя и социализм. Шпенглер не хочет видеть метафизического мотива самой цивилизации, а это шопенгауэровский мотив. Мы дальше укажем этот мотив; но уже сейчас заметим, что сам же Шпенглер его и описал, не дав ему, однако, потребного фортиссимо.
И второй если и не столь резко педалированный, то вполне внятно прозвучавший мотив в критике Шопенгауэра – указание на его биологизм, отвечающий научно-позитивистскому духу эпохи. Пристрастие Шопенгауэра к биологическим аргументам в защите своей философии общеизвестно («О воле в природе»), но для Шпенглера главное в этой теме – влияние шопенгауэровкого биологизма конкретно на Ницше. Ницшевский «позитивизм», его «Человеческое, слишком человеческое», посвященное Вольтеру, идет отнюдь не от Вольтера, а имеет иные источники, в том числе и Шопенгауэра, говорит Шпенглер, Ницше у него представлен как бы вывернутым наизнанку Шопенгауэром. Действительно, Ницше – это реактивное образование на пессимизме и жизненавистничестве Шопенгаура. Отсюда, а не от «Вольтера» – дионисизм, апофеоз жизни, гимны витальной силе, отождествление добродетели с мужественностью (при помощи лингвистического трюка), а главное – проект сверхчеловека или сверхчеловечества. Но у Шпенглера этот проект лишен какого-либо даже этического (то есть, по Шпенглеру, второразрядного) пафоса, а ставится исключительно в биологическую перспективу. И доказывается это логикой дальнейшего развития проекта – у Шоу. Об этом мы сейчас начнем говорить, но отметим напоследок некоторую, и немалую, психологическую глухоту Шпенглера (выделившего Вейнингера и прошедшего мимо Фрейда), видимое непонимание им ироничности так называемого ницшеанства в подтексте самого Ницше: «Больной не имеет права на пессимизм».
Андершафт из «Майора Барбары» делает взрывчатку и пушки, а также выбирает себе в преемники не сына, не естественного наследника, а человека, лишенного сентиментальности, а потому способного стать хорошим менеджером. Так что «биология» у Шоу значима отнюдь не в плане природных связей, она у него проективна, как у Ницше: новый человек должен быть создан. Пушки и взрывчатка у Шоу куда ближе к биологии, чем может показаться, – ближе к проблематике его сверхчеловека, его Мафусаила. Шпенглер говорит, что идеалы Ницше, лишенные у Шоу их морального пафоса, предстают практикой человеководства. Нужно только добавить, что эта селекция и репродукция ведутся опять же на фабриках. Технологическая модификация и придает его этому проективному биологизму метафизический размах – поскольку вопрос о технике может быть метафизическим. А это метафизический вопрос, как всякий вопрос о жизни и смерти. Естественные измерения человека, его природные определения не интересуют Шоу – не только идеологически, но и в персональном плане.[2]
Здесь нельзя не привести высказывания о Шоу Томаса Манна:
Демоничность, диаболичность цивилизации – во всех вариантах ее политического устроения – возрастает с возрастанием техники. И тут надо иметь в виду не «атомную бомбу», это, так сказать, наименьшее зло, а как раз биологические измерения проблемы. «Вегетарианство» Шоу в обсуждаемом контексте – отнюдь не пустяк, это, помимо едва ли не всеобщего помешательства на диете, – универсальная метафора новых времен: «похудание» – отказ от «полноты» бытийной органики. Адепты «Нью Эйдж», кажется, уже готовы питаться одними кристаллами. По Шпенглеру, у Шоу пушки отдельно, случной пункт отдельно, но на деле, повторяем, уже у Шоу ощущается ход к некоему их слиянию, вегетарианский перевод человечества на таблеточное питание и рациональное – на генетическом уровне! – размножение. Шоу – пророк генной (геенной?) инженерии, каковая, что сейчас начинает становиться ясным, чревата множеством новых конфликтов, вплоть до социальных волнений. Очень ясно видятся, например, «бунты недолгожителей», взамен старинных голодных бунтов: надо полагать, что программирование организма на, скажем, двухсотлетнюю жизнь будет производиться за деньги; в Соединенных Штатах по крайней мере. Будет бунтовать столетняя молодежь. Происходит возрождение «фашистской» евгеники. Начинают по-настоящему осуществляться фантазии Герберта Уэллса («Пища богов», «Остров доктора Моро», «Машина времени» с элоями и морлоками) и Олдоса Хаксли – легковесного потому, что он видел решение там, где возникает новая катастрофичность: попробуйте в условиях политической демократии осуществить генетическую стратификацию или завести десять Великих Инквизиторов разом.
Но как раз у Шоу на первый план выходит озабоченность человеческим долголетием как предпосылкой потребной для жизни мудрости («Назад к Мафусаилу!»). И поражают его новые люди, эти «Древние», лишенные привычно человеческих измерений, глухие не только к красоте, но и к элементарным проявлениям милосердия. Это не люди, а механизмы, достойные стать разве что объектом сатиры в очередной антиутопии, на манер Замятина, даже не Хаксли, у которого секс отнюдь не подавлен. А для Шоу и вне утопий секс есть нечто, требующее преодоления, у него против секса бунтует сам Дон Жуан («Человек и сверхчеловек»). Идеал Шоу, в сущности, тотальная гендерная сепарация, разведение, расселение мужчин и женщин, проводимая часто с мотивировкой их равноправия, а то и превосходства женской породы. В пределе у Шоу – уничтожение секса, замена его чем-то высшим. Лилит в финале Мафусаиловой пенталогии – порождающий бытие андрогин, Бог с женским всё-таки именем – антиципация требований нынешних феминисток.
Из монолога Лилит:
Главный, если можно так выразиться, теоретик гомосексуализма в России – Бердяев,[3] гораздо более важный, чем, скажем Вяч. Иванов. У Бердяева эта тема чувствуется как скрытый мотив в неразрывной связи с темами христианства и техники. Нам нет надобности вспомнить подробности или даже общие очертания христианского мировоззрения Бердяева: нам интересна прежде всего и главным образом данная им трактовка техники как феномена христианской культуры. В каком-то тончайшем смысле, в некоем интимнейшем мирочувствовании техника для Бердяева и есть «гомосексуализм», то есть возможность преодоления природных планов бытия с помощью духовного устремления, «познавательного Эроса». Техника, будет доказывать Бердяев, не только утилитарна, это духовный феномен. Тут важно, что природный план отрицается, человек берется вне природных его определений. Конечно, Бердяев, в отличие от Андре Жида, не делал шокирующих заявлений и всякий раз, ставя проблему пола (а она ставится во всех его сочинениях, включая итоговую автобиографию «Самопознание»), подчеркивал, что никаких признаний делать не собирается. Но на что исследователь, если он не может извлечь истину из сопоставления косвенных высказываний, если он не способен тайное сделать явным? Это не «сыск», как говорил сам Бердяяев о психоанализе, а методологический постулат.
Впервые, кажется, Бердяев обратился к теме техники в книге «Смысл творчества». Очень важны статьи «Дух и машина», «Духовное состояние современного мира», «Человек и машина», соответствующие страницы в «Кризисе искусства». Цитаты из Бердяева, как всегда, придают блеск любому о нем рассуждению.
Из «Смысла творчества»:
Это, конечно, частность. Главное у Бердяева в понимании тем «христианство и техника», «христианство и космос» приходит к нему под влиянием Федорова. Он начинает говорить о технике как порождении христианства: только изгнание из бытия природных духов, механизация природы, произведенная христианством, создала возможность техники. Эта мысль не только у Бердяева появилась, ее уже высказывали историки культуры (см. у Флоренского в «Столпе…»), но у Бердева первостепенны федоровские инспирации, и главная из них – тяга к разрыву плотских уз, замыкающих человека в дурной бесконечности природных циклов. Федоровскую мизогинию нельзя было не заметить, она не могла не впечатлять, едва ли не выступая у него «действующей причиной» соответствующих построений.
Техногенная война, разразившаяся в 1914 году, ставит точки над i в трактовках Бердяева. Вхождение в мир машины потребовалось осмыслить во всем поистине космическом объеме этого явления. И в статье «Дух и машина» (1916) Бердяев дает понимание машины как мощного средства освобождения духа. «Машина клещами вырывает дух из плена природы», «в машине происходит распятие плоти бытия» – и много других столь же сверкающих формул. Машина – важнейшее событие христианской эры, оселок христианского сознания, христианин должен принять машину в этом ее качестве ускорителя духовных освобождений. Машина внесла телеологию, свободное целеполагание в мир природной механико-физико-химической причинности. Бердяев, если можно так сказать, срывается на апологию машины. Христианская тема в этом контексте начинает звучать двусмысленно – вроде трактовки «педерастии» у Шопенгауэра. Нельзя не почувствовать этой амбивалентности. Бердяев соблазнялся машиной, это религиозный соблазн о машине, как есть «соблазн о Христе», и Бердяеву присущи оба эти соблазна, которые в чем-то и совпадают. Машина – средство христианского освобождения бытия от уз плоти – вот подтекст Бердяева, можно было бы сказать «бессознательное», если б ему не была присуща всегда и во всем полная ясность сознания; бессознательное здесь наличествует в специфическом смысле вытесняемого, замалчиваемого.
Он содержится во втором томе «Мира как воли и представления», в приложении к главе 44-й «Метафизика половой любви». В половом инстинкте слепой жизненный порыв находит наиболее представительную демонстрацию, подтверждая прежде всего фундаментальный факт первичности воли как довременной «вещи в себе», не знающей ни предметов, ни личностей, чуждой самому принципу индивидуации. Половой инстинкт подчиняет личность роду, императиву жизненного роста, бессознательного умножения бытия. Феномен трагической любви, этот любимый сюжет мировой поэзии, возникает как попытка личности противостать роду; трагично это потому, что неосуществимо, этот бунт всегда и только приводит к гибели любовников, подтверждая вечный закон господства целостности над индивидами, тоталитарность воли. Ее цель – не любовь, а роды. И вот в этом контексте Шопенгауэр увидел один неоспоримый и присущий всей культурной истории человечества факт – гомосексуализм, однополую любовь или, как он всюду (и неточно) говорит, педерастию:
Педерастия, рассмотренная сама по себе, предстает не только как просто противоестественное, но и как в высшей степени противное, вызывающее отвращение чудовищное извращение, действие, на которое оказалась способна совершенно искаженная, испорченная и выродившаяся натура и которое повторялось затем лишь в самых редких случаях. Если же мы обратимся к опыту, то обнаружим обратное: мы увидим, что этот порок, несмотря на его отвратительность, встречается во все времена и во всех странах достаточно часто. (…) Распространенность и неискоренимость этого порока доказывает, что он каким-то образом проистекает из человеческой природы, ибо лишь в этом случае он может всегда и повсюду выступать, как бы подтверждая правило «Вилой природу гони, она всё равно возвратится».Этот парадокс Шопенгауэр объясняет следующим образом, обращаясь опять-таки к фактам, как они ему представляются. Гомосексуальные склонности, уверен Шопенгауэр, свойственны едва ли не единственным образом мальчикам и старикам. Это – уловка природы («воли»), знающей, что дети, рожденные от слишком молодых или слишком старых людей, второсортны, нежизнеспособны. Таким способам она отводит половой порыв, свойственный всем и отнюдь не сразу угасающий, в безопасное для ее целей русло, так сказать, перехитряет сама себя:
…загнанная в угол своими собственными законами природа обратилась посредством извращения инстинкта к крайнему средству, к хитрости, она как бы применила искусственный способ, чтобы, как сказано выше, предотвратить большее из двух зол (…) она прибегает к дурному, чтобы избежать худшего: она ведет половое влечение по ложному пути, чтобы предотвратить его наиболее гибельные последствия.Эту главу Шопенгауэр, человек, известный своим дурным характером, испорченным еще более долголетним непризнанием его в философских кругах, заканчивает так:
…изложением этих парадоксальных мыслей я хотел оказать некоторое благодеяние профессорам философии, столь озадаченным всё большим распространением моей философии, которую они так тщательно скрывали, предоставив им возможность к клевете, будто я защищаю педерастию и призываю к ней.Конечно, современный человек скорее улыбнется, чем вознегодует, ознакомившись с трактовкой вопроса Шопенгауэром, – и прежде всего потому, что факты, к которым он апеллирует, совсем не таковы. Но, как говорят философы, истина это не факт, истина это идеал – идеал не в смысле моральной цели, а как умопостигаемое строение основ, платоновский мир идей.
Ирония Шопенгауэра по адресу профессоров философии многослойна, она более чем двусмысленна, в ней, если угодно, три смысла. И самый последний: шопенгауэровская трактовка гомосексуализма как раз и есть ответ философа на провокативные призывы оппонентов перейти от теории к практике, от слов к делу и личным примером продемонстрировать верность своим этическим принципам – преодолеть слепую волю, отринуть покров Майи, уйти в ничто. «Педерастия» Шопенгауэра – это, так сказать, истина и путь; «жизни» же в ней, конечно, нет, как и не должно быть. (Как скажет позднее Бердяев, творчество не способно породить лицо, но, по Шопенгауэру, этого и не надо, это отказ от принципа индивидуации, от иллюзорности индивидуального существования.) Под видом объяснения Шопенгауэр дает апологию и этическое предписание.
Мы намеренно уклонимся от вопроса о личных пристрастиях Шопенгауэра, которые и не должны интересовать в постановке метафизических проблем: метафизика прежде всего – выход за пределы эмпирики, независимо от эмпирического состава переживаний самого метафизика. Тем самым мы хотим сказать не только, что трактовка вопроса Шопенгауэром внеличностна (ошибочна она или нет), но и обладает неким метафизическим измерением, коли она на данный манер связывает обсуждаемую тему с основным мотивом его философии. И говорится это нами не в последнюю очередь затем, чтобы оспорить в существенном пункте понимание и оценку Шопенгауэра Шпенглером, – а эта тема первостепенно важна для дальнейших рассуждений.
Главное в этой оценке – не только причисление Шопенгауэра к «цивилизаторской» стадии европейской истории, вынесение его за границы большого стиля европейской культуры, но и суженное понимание самой цивилизации как ступени вырождающейся культуры. Цивилизация, говорит Шпенглер, – плоско рационалистическое упрощение культуры, утрата последней религиозных и метафизических тем, знак конца некоего исторического цикла: Рим после Греции или США после Европы. По Шпенглеру, Шопенгауэр «цивилизационен», а не «культурен» прежде всего потому, что он отказывается от метафизики в пользу этики, пафос его философии моральный, а не творческий. Мораль вообще не имеет творческого характера (ницшевская инспирация у Шпенглера), она не строит, а успокаивает, утешает, помогает примириться с бытийной трагедией вместо того, чтобы выступить действующим лицом и, так сказать, строителем трагедии. В эпоху кризиса и упадка вопросы индивидуальной морали и утилитарного жизненного устроения всегда выходят на первый план. Структурно, в аналогиях как бы «синхронной» исторической морфологии Шопенгауэр оказывается у Шпенглера в той же группе, что буддизм, Стоя и социализм. Шпенглер не хочет видеть метафизического мотива самой цивилизации, а это шопенгауэровский мотив. Мы дальше укажем этот мотив; но уже сейчас заметим, что сам же Шпенглер его и описал, не дав ему, однако, потребного фортиссимо.
И второй если и не столь резко педалированный, то вполне внятно прозвучавший мотив в критике Шопенгауэра – указание на его биологизм, отвечающий научно-позитивистскому духу эпохи. Пристрастие Шопенгауэра к биологическим аргументам в защите своей философии общеизвестно («О воле в природе»), но для Шпенглера главное в этой теме – влияние шопенгауэровкого биологизма конкретно на Ницше. Ницшевский «позитивизм», его «Человеческое, слишком человеческое», посвященное Вольтеру, идет отнюдь не от Вольтера, а имеет иные источники, в том числе и Шопенгауэра, говорит Шпенглер, Ницше у него представлен как бы вывернутым наизнанку Шопенгауэром. Действительно, Ницше – это реактивное образование на пессимизме и жизненавистничестве Шопенгаура. Отсюда, а не от «Вольтера» – дионисизм, апофеоз жизни, гимны витальной силе, отождествление добродетели с мужественностью (при помощи лингвистического трюка), а главное – проект сверхчеловека или сверхчеловечества. Но у Шпенглера этот проект лишен какого-либо даже этического (то есть, по Шпенглеру, второразрядного) пафоса, а ставится исключительно в биологическую перспективу. И доказывается это логикой дальнейшего развития проекта – у Шоу. Об этом мы сейчас начнем говорить, но отметим напоследок некоторую, и немалую, психологическую глухоту Шпенглера (выделившего Вейнингера и прошедшего мимо Фрейда), видимое непонимание им ироничности так называемого ницшеанства в подтексте самого Ницше: «Больной не имеет права на пессимизм».
2. К метафизике вегетарианства
То, что Шпенглер выделил Бернарда Шоу и его темы в качестве направляющих для эпохи западной цивилизации (не культуры!), способно удивить сегодняшнего наблюдателя, склонного думать, что от знаменитого в начале прошлого века драматурга остался разве что «Пигмалион», да и то переделанный в мюзикл «Моя прекрасная леди». Конечно, это не так, конечно, Шпенглер прав в таком понимании значения Шоу; в самом «Пигмалионе» ничуть не меньше проблем, чем, скажем, в ибсеновской «Норе»: Шоу – ибсенист, и сам неоднократно об этом говорил. Тема «Пигмалиона» – не социально-утилитарная, а биосоциальная, а биология в современном мире приобрела именно метафизический размах: это предчувствовал и это эксплицировал Шоу во многих своих значительнейших произведениях. Интерес Шпенглера к Шоу как к важной фигуре подтверждает в очередной раз остроту его культурно-исторического видения:Шоу, чье преимущество перед Ницше состоит в практической выучке и меньшей доле идеологии, сколь бы ограниченным ни казался его философский горизонт, перевел в «Майоре Барбаре» в образе миллиардера Андершафта идеал сверхчеловека на неромантический язык нового времени, откуда окольным путем через Мальтуса и Дарвина начинается действительная родословная этого идеала у Ницше. Названные прагматики большого стиля (…) выбрасывают свои миллионы не на удовлетворение безбрежной благотворительности в отношении мечтателей, «художников», слабаков и недоносков; они употребляют их ради тех, кто пригоден в качестве материала для будущего.Конечно, Шоу не менее ироничен, чем Шопенгауэр и Ницше, Шпенглер не ощущает скрытой иронии их построений по причине своей психологической глухоты. Например, он не увидел у самого Шоу пьесы «Дилемма врача», в которой как раз «художник и слабак» справляет некое торжество над людьми всячески прагматичными, хотя сам при этом и умирает. Правда, в мироощущении Шоу наличествует вопрос: а так ли уж смерть трагична, нет ли в ней некоей «прагматики»? Вспомним визит Шоу в СССР, в котором он в 1931 году не заметил голода. Запоздалое негодование вызывает его тогдашняя реплика: «Нигде я так хорошо не обедал, как в СССР». Не стоит особенно негодовать: Шоу – художник, а у художников не мировоззрение определяет стиль, а наоборот, стиль диктует значащие заявления. К тому же следует припомнить, что Шоу был вегетарианец: много ли ему было надо в смысле обедов? И это вегетарианство всячески значимо.
Андершафт из «Майора Барбары» делает взрывчатку и пушки, а также выбирает себе в преемники не сына, не естественного наследника, а человека, лишенного сентиментальности, а потому способного стать хорошим менеджером. Так что «биология» у Шоу значима отнюдь не в плане природных связей, она у него проективна, как у Ницше: новый человек должен быть создан. Пушки и взрывчатка у Шоу куда ближе к биологии, чем может показаться, – ближе к проблематике его сверхчеловека, его Мафусаила. Шпенглер говорит, что идеалы Ницше, лишенные у Шоу их морального пафоса, предстают практикой человеководства. Нужно только добавить, что эта селекция и репродукция ведутся опять же на фабриках. Технологическая модификация и придает его этому проективному биологизму метафизический размах – поскольку вопрос о технике может быть метафизическим. А это метафизический вопрос, как всякий вопрос о жизни и смерти. Естественные измерения человека, его природные определения не интересуют Шоу – не только идеологически, но и в персональном плане.[2]
Здесь нельзя не привести высказывания о Шоу Томаса Манна:
…стеклянной натуре Шоу плотское воздержание давалось, по-видимому, так же легко, как и воздержание от мяса <…> его жизни при всей ее масштабности недостает полнокровия, и это в какой-то мере мельчит ее <…> В облике Шоу, не только физическом, но и духовном, есть что-то суховатое, вегетариански-бесстрастное, что не вполне согласуется с моим представлением о величии. <…>Было бы слишком легко этого «смеющегося пророка» толковать в качестве безоблачного оптимиста: «цивилизация», идейным столпом которой Шпенглер считает Шоу, отнюдь не означает отказа от проблематичности и не обещает совсем уж легкой жизни, несмотря на гарантированную реализацию желудочных и сексуальных вожделений демоса. Шпенглер сказал: когда в жизни возникают проблемы, это значит, что сама жизнь стала проблематичной. В культуре «большого стиля» проблем нет, там идет непрерывное спонтанное разворачивание заложенных в нее прафеноменов; проблемы, вопрошания бытия – это признак эпохи цивилизаций. А в наше время, то есть со времени Шоу во всяком случае, проблемы ставятся как раз вокруг «биологии». Но вывод Шпенглера об этой линии развития вызывает протест:
Одну из своих пьес он назвал: «Легкая игра с серьезными вещами». Он мог бы назвать так любое свое произведение, и меня берет раздумье, не есть ли это определение искусства будущего и не был ли Шоу смеющимся пророком человечества, освобожденного от всего темного и трагического. В то же время я спрашиваю себя, не слишком ли легко давалась ему эта легкость и был ли он вообще способен принимать всерьез серьзные вещи.
Плебейская мораль, базирующаяся на обыденном существовании и «здравом человеческом рассудке», – вот что, несмотря на всю выспренность фраз, лежит в основе всякого жизнепонимания (периода цивилизации. – Б.П.), от Шопенгауэра до Шоу. <…> Вопросы алкоголизма и вегетарианства трактуются с религиозной серьезностью – тут, очевидно, дан потолок проблем, до которого может вознестись «новый человек».Справедливость требует указать, что Шоу в предисловии к «Майору Барбаре» резко возражал против причисления его к немецкой линии Шопенгаура – Вагнера – Ницше, указывая, что мысли, критиками относимые к этому кругу идей, он высказывал самостоятельно, а если и заимствовал, то из других источников – и ссылался на таковые. Известно огромное воздействие на него философии Бергсона с ее идеей творческой эволюции, а также соотечественника, врага дарвинизма Самуэля Батлера. Но важен не только генезис идей – их типология тоже. В большом культурном развороте Шоу всё же звучит в унисон немцам, он не локален. Собственные слова Шоу нельзя брать без грана соли, он профессиональный мистификатор – как и должно артисту. Социализм Шоу, это мирное фабианство, не так уж далек от немецкой (не только теории, но и) практики. Победа дьявола тогда по-настоящему победа, когда он убеждает в собственном несуществовании.
Демоничность, диаболичность цивилизации – во всех вариантах ее политического устроения – возрастает с возрастанием техники. И тут надо иметь в виду не «атомную бомбу», это, так сказать, наименьшее зло, а как раз биологические измерения проблемы. «Вегетарианство» Шоу в обсуждаемом контексте – отнюдь не пустяк, это, помимо едва ли не всеобщего помешательства на диете, – универсальная метафора новых времен: «похудание» – отказ от «полноты» бытийной органики. Адепты «Нью Эйдж», кажется, уже готовы питаться одними кристаллами. По Шпенглеру, у Шоу пушки отдельно, случной пункт отдельно, но на деле, повторяем, уже у Шоу ощущается ход к некоему их слиянию, вегетарианский перевод человечества на таблеточное питание и рациональное – на генетическом уровне! – размножение. Шоу – пророк генной (геенной?) инженерии, каковая, что сейчас начинает становиться ясным, чревата множеством новых конфликтов, вплоть до социальных волнений. Очень ясно видятся, например, «бунты недолгожителей», взамен старинных голодных бунтов: надо полагать, что программирование организма на, скажем, двухсотлетнюю жизнь будет производиться за деньги; в Соединенных Штатах по крайней мере. Будет бунтовать столетняя молодежь. Происходит возрождение «фашистской» евгеники. Начинают по-настоящему осуществляться фантазии Герберта Уэллса («Пища богов», «Остров доктора Моро», «Машина времени» с элоями и морлоками) и Олдоса Хаксли – легковесного потому, что он видел решение там, где возникает новая катастрофичность: попробуйте в условиях политической демократии осуществить генетическую стратификацию или завести десять Великих Инквизиторов разом.
Но как раз у Шоу на первый план выходит озабоченность человеческим долголетием как предпосылкой потребной для жизни мудрости («Назад к Мафусаилу!»). И поражают его новые люди, эти «Древние», лишенные привычно человеческих измерений, глухие не только к красоте, но и к элементарным проявлениям милосердия. Это не люди, а механизмы, достойные стать разве что объектом сатиры в очередной антиутопии, на манер Замятина, даже не Хаксли, у которого секс отнюдь не подавлен. А для Шоу и вне утопий секс есть нечто, требующее преодоления, у него против секса бунтует сам Дон Жуан («Человек и сверхчеловек»). Идеал Шоу, в сущности, тотальная гендерная сепарация, разведение, расселение мужчин и женщин, проводимая часто с мотивировкой их равноправия, а то и превосходства женской породы. В пределе у Шоу – уничтожение секса, замена его чем-то высшим. Лилит в финале Мафусаиловой пенталогии – порождающий бытие андрогин, Бог с женским всё-таки именем – антиципация требований нынешних феминисток.
Из монолога Лилит:
Люди приняли на себя бремя вечной жизни. Они научились рожать без мук, и жизнь не прекращается для них даже в миг распада плоти.<…> Довольно ли этого? Или мне опять приняться за труд и произвести на свет нечто такое, что истребит и уничтожит людей, как истребили они зверей в своем саду, уничтожили и тех, кто ползал, и тех, кто летал, – всех, кто отверг вечную жизнь? <…> Толчок, который я дала им в день, когда, разорвавшись надвое, создала на земле мужчину и женщину, движет ими и поныне. Пройдя миллионы рубежей, они идут к новому – к освобождению плоти, к превращению в нематериальный вихрь, к водовороту чистого разума, который в начале времен был водоворотом чистой энергии. И хотя всё сделанное ими – лишь первое усилие в бесконечном труде творения, я не уничтожу их, пока они не преодолеют последнюю преграду, отделяющую плоть от духа, и не сорвут с жизни путы всегда насмехавшейся над ними материи.Это идеал гностика, чистой воды гностицизм. Гностическая установка духа лежит в глубочайшей основе всякого революционаризма (С.Л. Франк), Ленин – гностик (А. Безансон). Но гностиком был и Бердяев, по-своему не менее красноречивым, чем Шоу.
3. Русский случай
Это имя возвращает нас в родные места, равно как и к заявленной в названии теме.Главный, если можно так выразиться, теоретик гомосексуализма в России – Бердяев,[3] гораздо более важный, чем, скажем Вяч. Иванов. У Бердяева эта тема чувствуется как скрытый мотив в неразрывной связи с темами христианства и техники. Нам нет надобности вспомнить подробности или даже общие очертания христианского мировоззрения Бердяева: нам интересна прежде всего и главным образом данная им трактовка техники как феномена христианской культуры. В каком-то тончайшем смысле, в некоем интимнейшем мирочувствовании техника для Бердяева и есть «гомосексуализм», то есть возможность преодоления природных планов бытия с помощью духовного устремления, «познавательного Эроса». Техника, будет доказывать Бердяев, не только утилитарна, это духовный феномен. Тут важно, что природный план отрицается, человек берется вне природных его определений. Конечно, Бердяев, в отличие от Андре Жида, не делал шокирующих заявлений и всякий раз, ставя проблему пола (а она ставится во всех его сочинениях, включая итоговую автобиографию «Самопознание»), подчеркивал, что никаких признаний делать не собирается. Но на что исследователь, если он не может извлечь истину из сопоставления косвенных высказываний, если он не способен тайное сделать явным? Это не «сыск», как говорил сам Бердяяев о психоанализе, а методологический постулат.
Впервые, кажется, Бердяев обратился к теме техники в книге «Смысл творчества». Очень важны статьи «Дух и машина», «Духовное состояние современного мира», «Человек и машина», соответствующие страницы в «Кризисе искусства». Цитаты из Бердяева, как всегда, придают блеск любому о нем рассуждению.
Из «Смысла творчества»:
Христианство изгнало духов природы, как злых демонов, и механизировало природу. Умер великий Пан. Природа должна была быть закована для дела искупления. Ибо духи природы властвовали над человеком и повергли природу в хаотическое состояние <…> Великий Пан не мог окончательно покинуть природу и погибнуть. Он был лишь временно закован и мстил тем, что являлся людям в обличье темных природных сил. Потом природа была окончательно механизирована и предстала человеку в обличье мертвом и бездушном. Пан еще глубже ушел в скрытые недра природы. <…> Но конечной задачей христианства не могло быть умерщвление великого Пана природы и механизирование природы. Христианство таит в себе могучие силы возрождения Пана и нового одухотворения природы.Интересен этот чуть ли не инстинктивный взгляд на природу как мстителя, что придает словам надежды на христианское возрождение природы оттенок почти казенной формулы. Не здесь сердце Бердяева. И он начинает по-своему углубляться в вопрос. Уже в статье о книге Флоренского («Стилизованное православие», 1914) заметно такое углубление: происходят, пишет он,
глубокие колебания и потрясения физического плана бытия, физической телесности жизни, материальности человеческого быта. В мировом, космическом процессе развития человек перерастает ту относительную устойчивость физической, материальной жизни, которая казалась абсолютно устойчивой. Этот физический план жизни оказался не бытием, а бытом. Мучительный кризис перехода материальных, физических выявлений и символов к выявлению высшей духовной жизни сказывается во всех сферах.Интересная подробность: Бердяев с заметной усмешкой говорит, что Флоренский за воздержание, но против преодоления плотских влечений, за пост, но против вегетарианства. Вегетарианство снова появляется у нас как значимая метафора.
Это, конечно, частность. Главное у Бердяева в понимании тем «христианство и техника», «христианство и космос» приходит к нему под влиянием Федорова. Он начинает говорить о технике как порождении христианства: только изгнание из бытия природных духов, механизация природы, произведенная христианством, создала возможность техники. Эта мысль не только у Бердяева появилась, ее уже высказывали историки культуры (см. у Флоренского в «Столпе…»), но у Бердева первостепенны федоровские инспирации, и главная из них – тяга к разрыву плотских уз, замыкающих человека в дурной бесконечности природных циклов. Федоровскую мизогинию нельзя было не заметить, она не могла не впечатлять, едва ли не выступая у него «действующей причиной» соответствующих построений.
Техногенная война, разразившаяся в 1914 году, ставит точки над i в трактовках Бердяева. Вхождение в мир машины потребовалось осмыслить во всем поистине космическом объеме этого явления. И в статье «Дух и машина» (1916) Бердяев дает понимание машины как мощного средства освобождения духа. «Машина клещами вырывает дух из плена природы», «в машине происходит распятие плоти бытия» – и много других столь же сверкающих формул. Машина – важнейшее событие христианской эры, оселок христианского сознания, христианин должен принять машину в этом ее качестве ускорителя духовных освобождений. Машина внесла телеологию, свободное целеполагание в мир природной механико-физико-химической причинности. Бердяев, если можно так сказать, срывается на апологию машины. Христианская тема в этом контексте начинает звучать двусмысленно – вроде трактовки «педерастии» у Шопенгауэра. Нельзя не почувствовать этой амбивалентности. Бердяев соблазнялся машиной, это религиозный соблазн о машине, как есть «соблазн о Христе», и Бердяеву присущи оба эти соблазна, которые в чем-то и совпадают. Машина – средство христианского освобождения бытия от уз плоти – вот подтекст Бердяева, можно было бы сказать «бессознательное», если б ему не была присуща всегда и во всем полная ясность сознания; бессознательное здесь наличествует в специфическом смысле вытесняемого, замалчиваемого.