Боровик Генрих. Артём

   К сожалению, мы встречались редко, так складывалась жизнь, но часто перезванивались. Он уговаривал меня написать сценарий к фильму о моем афганском прошлом. Почему-то не дошли руки... А сегодня поздно и нет желания этого делать.
   Я хочу сказать родителям Артема, его жене, сестре, его детям и племянникам, что Артем является для многих в нашей стране мерилом правды, доброты и честного служения Родине.
   Я благодарен судьбе за то, что мне довелось быть его современником.
   Юлий Воронцов "Можно к Вам ?"
   Передо мной стоял высокий молодой человек. Он улыбался знакомой открытой улыбкой. Хотя и видно было, что он чем-то очень озабочен. Как он вырос! И очень похож лицом на мать, а прорывающейся в жестах и поведении энергичностью и целеустремленностью - на отца. Давно я тебя не видел, Артем, ты уже не мальчишка, каким я тебя знал в семье моего старого друга со студенческих времен. Да, время летит. Кто бы мог тогда предсказать, что мы вот так встретимся в кабинете советского посла в Кабуле во время афганской войны и ты обратишься ко мне с необычной просьбой: "Военные не пускают меня в зону активных боевых действий, но как я могу писать об этой войне, о наших солдатах, не видя всего собственными глазами? Повлияйте на наших военных, ведь вы посол!"
   Вот как в жизни иногда получается: не так уж много лет тому назад видишь мальчика, везущего за собой на веревочке игрушечный грузовичок, и не знаешь - не гадаешь, что перед тобой будет стоять уже взрослый молодой мужчина и просить дать ему возможность пойти с солдатами в бой. И ведь не военный же, не призванный, как говорится, под знамена. Но журналист, и даже больше того - молодой писатель. Я его очерки и статьи с большим интересом читал. И ведь прав - как писать об этой войне, о наших людях, если её не увидеть, не пережить её вместе с этими людьми. Но, с другой стороны, он ведь не обязан влезать в это пекло, присягу ведь не давал, приказа не получал. А если он сам считает, что обязан, по долгу журналиста? По своей совести писателя?
   Артем выжидательно смотрит на меня. Глаза - точно матери, но настойчивость во взгляде - от отца. Стоп, стоп, стоп, а как я в глаза Генриху и Гале посмотрю, если с Артемом что-нибудь случится? Проще всего поддержать военных. А другие ребята пойдут в бой, потому что есть приказ, потому что мы ввязались в эту войну и теперь надо обеспечить почетный для нашей страны выход из нее? Да, Артем, задал ты мне задачку.
   - Знаешь что, Артем, я понимаю и уважаю твое желание. Но не могу я самостоятельно решить, пускать тебя на линию огня или нет. Мне необходимо переговорить с твоим отцом. Ты сын моего старого друга, и ты уж извини, мне нужно выдать ему телефонный звонок в Москву.
   По лицу Артема прошла тень явного недовольства. Ну ничего, перетерпи Артем, два старых студенческих друга смогут тебя понять и поддержать.
   Генрих не долго раздумывал, сам не раз шел на риск на своих журналистских путях-дорогах, хорошо поэтому понимал своего сына. Не мог он не оценить смелости молодого журналиста, не стал ему на пути. На том мы и порешили, и на лице Артема снова появилась его такая красивая, открытая улыбка.
   - Значит, быть по сему. Но ты там не вздумай бравировать, ведь ты же не строевой боец, а безоружный журналист - штафирка, - попытался я придать себе строгость на прощание.
   - Не беспокойтесь, все будет в лучшем виде, - заулыбался он, довольный, будто я ему подарок сделал.
   Военные потом, после боя высоко оценили смелость молодого журналиста, который оказался отнюдь не лишним среди сражавшихся солдат, а "совсем наоборот", загадочно добавили они, рассказывая мне об этом. Я не стал уточнять, догадываясь, в чем тут дело.
   А потом мы читали блестящие очерки Артема об афганской войне, написанные не понаслышке. Да, вот такие случаются дела, когда мальчишки вырастают в настойчивых, смелых и очень талантливых людей.
   Рустам Арифджанов:
   "Небо цвета линялых джинсов"
   Мы стали работать вместе, когда каждый из нас прошел уже достаточный путь в журналистике. Чуть погрузнели, меньше стали писать сами, уже даже и редактировать чужие тексты меньше. Наша работа, скорее, была стратегической, командирской. У Артема вообще генеральской, когда работаешь не только с фразой, не только с отдельной статьей, но даже и не с отдельным номером.
   Но иногда среди разговоров о хитросплетениях современной политики, о тайных интригах и секретных планах Кремля у нас прорывалось.
   - А помнишь, у тебя была классная фраза: "К августу небо вылиняло, став белесым, словно джинсы после многократной стирки"?
   - А у тебя...
   Когда-то ворвавшись в российскую журналистику свежим, отчасти хемингуэевским слогом, Артем в последние годы до обидного мало писал сам. Когда-то доказавший всем, что значит настоящий крепкий репортаж, он уже меньше сам бросался в "горячие" точки.
   Генералы не ходят в атаку. Поднимают других. И отвечают и за успех боя, и за жизнь каждого.
   Наверное, не мне вот сейчас по горячему следу формулировать принципы артемовской журналистики. Со временем это сделают другие. Я просто задам, как говорят в научных кругах, некоторые реперные точки.
   Итак, первое. Информации должно быть много. Кстати, среди артемовских современников самой информационно наполненной была проза Юлиана Семенова. Именно его формулировка "Информация к размышлению" стала частью полного названия нашей телевизионной передачи. Размышлять важно, но гораздо важнее дать информацию. Чтобы, получив её, читатель или телезритель размышлял сам.
   Второе. Вторая составная часть названия телепередачи. Точнее, первая. Конечно же, первая, ставшая и названием нашего ежемесячника, и именем всего холдинга боровиковских изданий. "Совершенно секретно". Тут понятно. В любом материале должна быть эксклюзивная информация. Пусть только один факт, пусть одна деталь, но уникальная. Совершенно до этого секретная. Сам Артем выуживал эти факты из всего - гула улиц, кулуарных разговоров, доверительных бесед, вороха иностранных изданий, которые он привозил из зарубежных поездок.
   Мы садились друг против друга или, когда он чувствовал, что информация чрезвычайно конфиденциальна, находили в здании какой-нибудь наименее приспособленный для прослушивания закуток и перебрасывались сведениями. Было даже какое-то соревнование - у кого сведения совершенно секретнее. Он всегда побеждал. Вот он только что прилетел после трудных переговоров в Америке, вот после каких-то обязательных визитов к президентам, премьерам, зарубежным боссам, и все равно он знает о тайнах российской внутренней политики больше. Доходило до смешного. Он звонил откуда-то издалека, просил перезвонить с какого-нибудь "незасвеченного" (такого, по которому мы раньше никогда не переговаривались) номера телефона и выкладывал. В конце разговора обязательно добавлял: "Ты только проверь по своим источникам". Я проверял. Не подтверждалось. Обращался к другим компетентным людям - не подтверждалось. И уже, когда понимал, что сенсация не состоялась, мне перезванивали. Сначала одни, потом другие: "Слушай, мы тут после того разговора... ну, того, помнишь? При той встрече? Ну, то, что ты просил узнать... Так вот, все подтверждается. Мои только одного не могут понять: откуда у тебя эта информация? Если не секрет..."
   Секрет. Не все, конечно, но некоторые артемовские источники информации были секретными и для меня. Таковы были наши правила. Секретными они и остались. Артем никогда не подводил людей, ему доверявших. Так что совершенно секретно - это был не только журналистский принцип, но в какой-то степени и стиль поведения. Позиция.
   В-третьих. "Проверь по своим источникам" не просто фраза. Это наш метод. Информация должна быть подтверждена как минимум из двух источников. Лучше, если эти источники будут из разных политических, экономических и прочих сфер. Это гарантия от провокаций, "слива" и прочих попыток использовать журналистов.
   Четвертое. В нашу профессию пришли математики, физики, историки, контрразведчики... Люди с замечательными способностями анализировать информацию и, может быть, даже её добывать, но иными, не журналистскими способами. Журналистика стала более виртуальной - без деталей, которые можно увидеть лежа под холмиком, скажем, Ачхой-Мартана или несколько часов наблюдая за тем, кто входит или выходит из очередной "нехорошей" квартиры. Работа с документами - огромная часть работы журналиста-расследователя, но без полевой работы, личного наблюдения, личного участия - это не совсем журналистика. Можно написать о сложнейшем экономическом конфликте, не побывав в Норильске, Липецке или в Нижневартовске. Но ехать туда надо. Потому что, если не увидишь буровую, цех, даже набор книг в кабинете директора, не сможешь передать вкус и цвет происходящего. Материал получится неживой. Мертвый. Компьютерный.
   Артем поехал в Афганистан на войну и увидел афганское "небо цвета линялых джинсов". Журналистика - работа ходячая. Как бы не помогали нам компьютеры и Интернет.
   Есть ещё и пятый, и седьмой, и десятый пункты, на которых строилось артемовское понимание журналистики, но поговорим о журналистике, как её понимали мы.
   Идеальный журналист, полагал Артем, должен быть небритым парнем в кожаной, промокшей под дождем куртке, пропахший табаком и водкой, самолетами и поездами. "Смотри, - говорил он, увлекаясь, - вот он входит в твой кабинет, смотрит на тебя усталыми глазами, у него даже взгляд пренебрежительный, потому что он знает то, чего не знаешь ты. Ты наливаешь ему и себе стакан вискаря. Хлопнешь с ними. А потом он уйдет писать материал, а потом спать. А на облохе - огромными буквами - сенсация! У тебя есть такие парни?"
   У нас есть такие парни, Артем. У нас в российской журналистике есть и будут такие парни. Мы увидим сквозь груду терминов и макроэкономических показателей подтекст политических воззваний, сквозь цифры и тексты страницы прослушек, компроматов и сливов, сквозь мусор и грязь, мелочь и ворох - какого, черт возьми, оно все-таки цвета - небо.
   Андрей Калитин Мы до сих пор рассказываем ему обо всем
   Артем позвонил поздно вечером. До этого звонка мы никогда не виделись, не разговаривали по телефону, вообще не были знакомы. Этот звонок изменил в нашей жизни если не все, то многое. Мы - это сравнительно небольшая (10 человек) телегруппа, прошедшая пятилетнюю школу "Взгляда" и к июню 94-го, после очередного закрытия на ОРТ ведущей программы телекомпании "ВИД", оказавшаяся в "свободном полете". Причем полет этот был настолько свободным, что редколлегии мы проводили в парке около станции метро "Китай-город"... Артем спросил: "Ты сможешь приехать?" Я сказал: "Да".
   Офис на Большой Полянке, окна которого располагались ровно напротив квартиры, прославленной впоследствии бывшим Генпрокурором, скорее, напоминал хрущевскую коммуналку, пережившую очередной и, по всей видимости, последний в своей жизни ремонт. Штукатурка на лестнице осыпалась, пол посапывал и свистел, двери не закрывались, а если и закрывались, то, кажется, навсегда. Соседом "офиса" был местный сторож, завхоз и слесарь в одном лице, разводящий в своей каморке кур (это в пятистах метрах от Боровицкой башни!), так что запахи фермы встречали каждого посетителя "Совершенно секретно" задолго до появления Артема Боровика.
   Артем сидел в глубоком кожаном кресле, откинувшись на нем с такой силой, что, кажется, балансировал на одних колесах. Он выглядел моложе, чем на экране, а глаза горели с такой силой, что невольно увлекали собеседника в заоблачные дали. Мы говорили о чем угодно, только не о нас, не о телевидении и не о программе. Как выяснилось чуть позже, это был мой первый рабочий день в телепрограмме "Совершенно секретно".
   Спустя несколько лет я вспомнил об этом разговоре и, вкратце пересказав его Артему, в шутку заметил: "Знаешь, чем ты нас тогда заманил? Видеодвойкой "Sony". Это была единственная видеотехника телекомпании, а у нас, кроме скамейки в парке на "Китай-городе", тогда не было ничего". Артем задумался и сказал: "А ты знаешь, телевизор-то в тот момент был сломан". Больше на эту тему я не шутил.
   Что такое "Совершенно секретно"?
   Прежде всего, умение найти то, чего никто ещё не нашел. Увидеть то, чего никто ещё не видел. Но для этого не нужна агентура в спецслужбах, конспиративные встречи в подворотнях, подслушивающие устройства и прочая атрибутика, которой столь кичатся некоторые журналисты-расследователи.
   Артем, беря интервью, умел убедить любого собеседника, что все то, что тот говорит (а иногда бывало действительно скучно), настолько важно и интересно, что собеседник "раскрывался", секретный занавес падал и сенсация рождалась сама собой. В то же время вопросы порой были намного важнее, чем получаемые ответы, а ловушки в ходе интервью были расставлены столь искренне и грамотно, что собеседники попадали в них с удовольствием. Но это уже секреты профессии. Я уверен, многие из героев наших программ до сих пор ломают голову над тем, как их угораздило рассказать Артему все то, что потом увидела вся страна.
   Недавно я прочитал разработку одной из частных спецслужб. Двенадцать страниц машинописного текста, номера машин, телефонов, расшифровки, маршруты передвижений. Отчет о проведенных "оперативных мероприятиях". Разработка называлась "Артем". Когда наш журналист Миша Маркелов, объездивший все "горячие" точки и вытащивший где-то эту оперативку, показал Артему так называемое досье. Артем сначала исправил ручкой имеющиеся там орфографические ошибки, только потом заметил: "Не стараются". Он хотел, чтобы все старались: мы, делая программу, журналисты-газетчики из "Совершенно секретно" и "Версии", редакторы, издатели, водители, повара. И чтобы старались те, кто за ним следил.
   Учитывая то огромное количество людей, с которыми ему приходилось общаться в Москве и в командировках, на работе и вне её, ничего удивительного в том, что некоторые лица стирались в памяти, нет.
   В приемную зашел парень. Лет 25. Скромно одет, в руках - большой запечатанный конверт. Артем выглядывает из кабинета и, заметив посетителя, тут же заводит его к себе. Просит принести бутерброды, чай. Долго беседует с растерявшимся пареньком, расспрашивает его о семье, работе, увлечениях. Через 20 минут гость уходит. Артем ещё раз выглядывает в приемную: "Кто это был?" - "Курьер, привез документы", - отвечают ему. "Здорово! Хороший парень!" - говорит Артем, уходя к себе. В приемной долго перешептываются: "Неужели обознался? Или забыл?"
   Думаю, ни то, ни другое. В этом был весь Артем. Ему было важно знать и интересно слушать. Порой даже то, что многим показалось бы неинтересным и ненужным. Но именно поэтому к нему шли люди и часами ждали в его приемной. Они и мы, все, кто знал его и любил, приходим сегодня на кладбище для того, чтобы он послушал. Всем нам, слава богу, есть что ему рассказать. И, дай бог, ему с нами по-прежнему интересно.
   Я не знаю, каким Артем был начальником - хорошим или не очень. Мы прожили 6 лет в режиме еженедельного эфира. Эти шесть лет были как один день. Было утро, наступил полдень, потом стемнело. Мы были на "ты". Сам дух, царивший в "Совсеке", как мы всегда ласково именовали программу, предполагал какую-то целостность, семейственность, доброту... Бывало, мы обижались на него, он - на нас, ссорились, спорили, но оставались всегда "командой". И это было важнее тех претензий, которые он нам предъявлял, и, кстати говоря, отнюдь не безосновательно.
   Весной прошлого года Артем с Вероникой улетели на переговоры за границу как раз в тот момент, когда в Москве проходила церемония вручения ТЭФИ. До этого мы дважды подряд выходили в финал, но ТЭФИ так и не получили.
   Честно говоря, не верилось и тогда. И тут - победа! Мы выходим на сцену в "России", и кто-то из нас кричит: "Артем! Ты - с нами!" Здесь, в России, спустя год мы были на сороковой день... И опять: Артем, ты с нами... Мы прожили вместе очень сложные, очень интересные, очень противоречивые и очень важные шесть лет. Прожили как один день. Было утро, был полдень, потом стемнело... А раз стемнело, значит, обязательно рассветет. До завтра, Артем...
   Михаил Маркелов:
   "Он был нужен всем..."
   Артем настоял на том, чтобы я поехал с ним в Америку. Поздняя осень 97-го. Нью-Йорк. Наверное, это был бы мой город. Наверное. Я так до сих пор и не понял этого города, этой страны. Нью-Йорк - город на один день. Не больше. Больше - устаешь. Здесь так же пусто и болезненно, как и в шумной, безумной, бурлящей Москве. Здесь, в переполненных кабаках, на улице под серым, небоскребным небом, я чувствую слишком много себя. После очередной поездки в Чечню я никак не мог расслабиться и раствориться в бесконечно снующей и гудящей как улей толпе. Ощущение такое, будто огромную гирю прикрутили к полу. Ее невозможно поднять. Все попытки тщетны. Напряжение. Долгое время напряжение. Одна моя часть болит - другая ничего не помнит. Пустота. Я пока не видел ОКЕАНА. Но не думаю, что ОКЕАН - это лекарство. Вряд ли. Надо во что-то верить. Надо? Необходимо сшить две половинки. Двух Янусов. Плохо быть одним, а чувствовать себя МНОГИМ. Как я был наивен, думая о том, что все пройдет, депрессия отступит, я проснусь трезвым, светлым и все будет позади... И Чечня тоже... Ничто, никогда просто так не проходит. И это очень плохо. Нельзя оставлять болезнь без присмотра. Нельзя заражать других людей. Нельзя врать себе и говорить каждый раз, что ты ЗДОРОВ. ЛОЖЬ - ураган. Сметает все на своем пути.
   Мороз. Я познакомился с Нью-Йорком в тот момент, когда он был замороженным. Меня одолевало предчувствие чего-то ужасного. Какое совершенное слово - ПРЕДЧУВСТВИЕ. Я сидел со своим оператором и "полоскал" почки в дешевом пивном ресторанчике. Мы говорили о войне. Надо понять тех, кто убивает, убивает в Чечне, в Югославии, в Африке, тех, кто убивает что-то внутри себя. Это был бред. День окончательно отмерцал, мертвым недогоревшим костром, замерзшим на гребне волны, звуком поющего о беде ОКЕАНА. Так быстро и одновременно долго замерзает только душа. Больная душа. Истерзанная суть и плоть. Это была очередная постчеченская депрессия. Мы ждали Артема, он должен был вернуться с какой-то важной встречи. Накануне мы с оператором похулиганили. В районе Гарлема мы чуть было не угнали автомобиль. Чудом нас не забрали в полицию.
   Боровик пришел... Нет, не так.
   Артем ворвался как буря в пустыне, улыбающийся во весь рот, раскрасневшийся от первого нью-йоркского мороза. Он всегда появлялся внезапно. Так же внезапно он мог сорваться с места промчаться дальше. Люди, люди, бесконечные встречи. Он был нужен всем. Тогда он был просто необходим мне.
   Я очень хотел, чтобы именно он выслушал мой пьяный бред о войне. Он слушал серьезно, не улыбаясь. Дослушав, сказал:
   - Старик, с сегодняшнего дня ты отдыхаешь. В ближайшее время никакой войны, хватит крови. - Я хотел возразить, но Тема сделался суровым: - У тебя есть выбор: или сделать так, как Я сказал, или сделать так, как сказал Я.
   Мы рассмеялись. Почему-то стало легко. С ним всегда было легко. Он мог говорить полуфразами, намеками, но все тут же становилось на свои места, и все было понятно. Тогда в Нью-Йорке он часто вспоминал Афганистан и рассказывал мне о том, что чувствовал он тогда, десять лет назад. Я сравнивал его ощущения со своими и понимал, что все очень похоже. У войны нет логики... Ты возвращаешься с фронта и постепенно боль от увиденного проходит. Остается чувство беспомощности от того, что вообще-то ты ничего не сможешь изменить, остается обида за тех ребят, которые, вернувшись с бойни, скорее всего никогда уже не смогут жить привычной, спокойной жизнью. Артем говорил о том, что "никто не в силах пересмотреть похороненное прошлое, но мы по крайней мере в состоянии оценить поступки политиков, решающих судьбы восемнадцатилетних мальчишек, для которых новой религией стал автомат Калашникова. В Америке Тема смог убедить меня в необходимости спокойного, не холодного, а спокойного восприятия войны. Для военного репортера такой подход - гарантия собственной жизни, жизни оператора, в общем людей, за которых ты в ответе. Артем умел убеждать. Во время бесконечных споров о программе, в изнурительном, длящемся несколько лет (после ухода Попцова) конфликте с проворовавшимся руководством Российского телевидения, Тема никогда не позволял себе хамства. Он никогда не давал повода недругам разглядеть наши слабости, которые безусловно были. Я не припомню случая, когда Артем на кого-нибудь, когда-нибудь повысил голос. Он всегда, в самых критических ситуациях оставался мужиком. За это его уважали даже те, кто желал гибели... Гибели империи "Совершенно секретно".
   Со стороны казалось, что у Боровика получается все. Или почти все легко и играючи. За этой видимой воздушной легкостью стоял титанический труд, сон по три часа в сутки, командировки, умение слушать и понимать всех. Я вспоминаю, как тяжело мне было работать до знакомства с Артемом на телевидении. Как тяжело было находить общий язык с грандами, "мастодонтами" отечественной тележурналистики. Всегда был незримый барьер, отделяющий и отдаляющий журналиста от руководителя процесса. Артем был другим, не таким, как многие суровые начальники. Он любил, а главное, доверял тем, с кем работал. И его, в свою очередь, также невозможно было не любить.
   К Теме с особой нежностью относились руководители стран СНГ. И это несмотря на то, что и программа "Совершенно секретно", и газета неоднократно "била" за различные грехи и президентов, и видных политических деятелей.
   Однажды мы с Артемом брали интервью у президента одной из республик бывшего СССР. Не буду называть его фамилию. Интервью было авральным. Через час в Москву улетал наш рейс. Артем очень любил задавать вопросы о прошлом, о брежневских временах, любил слушать воспоминания о людях эпохи так называемого "великого застоя". Тема настолько увлекся разговором о политбюро, что утратил чувство времени. Так бывает очень часто. Особенно если собеседник отличается незаурядным умом. Я решил повлиять на ситуацию. Интервью прерывать было нетактично, поэтому я написал Артему записку: "Тема! Дед заболтался! Хватит ворошить прошлое. Поговори с ним о войне в..., о современной политике и т.д. Закругляйся, через час самолет в Москву!"
   Артем прочитал записку, после чего, извинившись, попросил президента решить вопрос с нашим отлетом, сказав, что мы опаздываем на единственный рейс в Москву. Президент уверил, что нет никаких проблем, и, обращаясь к начальнику службы безопасности, небрежно проронил :
   - Решите вопрос.
   Начальник службы безопасности изменился в лице. Отведя меня в сторону, он зашептал мне на ухо:
   - Брат, мы ничего не можем сделать. Мы не можем задержать вылет этого самолета. Это рейс не нашей авиакомпании. Мы не имеем права отдавать им какие-либо распоряжения.
   К счастью, интервью завершилось за полчаса до отлета самолета. Мы на машинах с мигалками и сиренами помчались в аэропорт. В автомобиле Артем откинулся на сиденье и задремал. Тут внезапно меня как током ударило:
   - Артем, куда ты дел записку, которую я тебе написал?
   - Какую записку, старик?
   - Ну помнишь, "Дед заболтался и т.д...".
   - Господи, да она там во дворце на столе осталась.
   Мне стало плохо.
   - На столе у кого?
   Тема зевнул:
   - У президента. Мишаня, ты что?
   Мне стало очень плохо.
   - Ты текст записки помнишь?
   ПАУЗА.
   - ДА ТЫ ЧТО, СТАРИК!!!
   ЗАНАВЕС.
   В самолете мы смеялись всю дорогу до Москвы. Артем терпеть не мог самолетов. Терпеть не мог летать. Перед взлетом и посадкой мы всякий раз крестились. Проклятая весна 2000-го. Тебя нет. Каждый раз, спускаясь с четвертого этажа на первый в твой редакционный кабинет к Веронике на очередную телевизионную летучку, я по привычке на вопрос коллег - куда идешь? - отвечаю: "К Теме..."
   Галина Перлина ...Он свою маму называл Галочкой
   Я работала секретарем-референтом Артема 10 лет, начиная ещё в МШК МАДПР. Когда пришла к нему на беседу, он встал и представился - Артем Боровик, просто так, без всякого отчества. С тех пор он стал для меня Артемом.
   Трудно ли было с ним работать?
   И да, и нет.
   Он всегда врывался в приемную как вихрь. И тут же начиналась работа. Как он выдерживал свой график, уму непостижимо. Переговоры, встречи, командировки, создание новых проектов, участие нашего холдинга в различных мероприятиях города. Но иначе он не мог, порой рабочий день начинался в 7 утра, а заканчивался после полуночи.
   Артем был человеком отзывчивым на чужую боль. Скольким людям он помог, а скольким не успел.
   И еще. Я никогда не слышала такого смеха, как у Артема. Это был смех чистого и светлого человека.
   Артем очень любил свою семью - жену Веронику и детей. Дети для него были чудом. И я знала, что когда что-то не ладилось, надо спросить о Максе и Кристике (вот такая маленькая хитрость с моей стороны). У него было очень нежное отношение к родителям. У меня всегда теплело на душе, когда он свою маму называл Галочкой.