Бов. Эмманюэль. Мои друзья

   Снаружи на столе разложены газеты, заголовки которых можно прочесть только до половины.
   Только "Эксельсиор" свисает, как скатерть.
   Я разглядываю картинки. Слишком большие клише представляют всегда одно и то же: ринг, револьвер с его патронами.
   Как только галантерейщица видит, что я приближаюсь, она выходит из лавки. Ее сопровождает запах крашеных игрушек и новой хлопчатобумажных ткани.
   Она худая и старая. Стекла очков похожи на лупы. Сеточка, как у служанок, сжимает сухой шиньон. Губы втянуты в рот и наружу более не выступают. Черный передник обтягивает живот, который не на том месте, как у всех. Чтобы разменять пять франков, она исчезает в глубине лавки.
   Я спрашиваю, как она себя чувствует.
   Это было бы слишком невежливо мне не ответить; поэтому она трясет головой. Дверь, которая оставлена открытой, дает понять, что она ждет моего ухода.
   Однажды я вынул газету, чтобы прочитать шрифт поменьше.
   Она мне сказала злобным голосом:
   – Стоит три су.
   Мне хотелось рассказать ей, что я был на войне, что был тяжело ранен, что награжден медалью, что получаю пенсию, но я сразу понял, чьл это бесполезно.
   Уходя, я слышу дверь, которая закрывается со скрежетом щитка от грязи.
 
   Я должен пройти перед молочной лавкой, где работает моя соседка. Это меня удручает, потому что она, несомненно, разнесла про мои объяснения в любви. Надо мной наверняка смеются.
   Поэтому я иду быстро, различая с одного взгляда большие куски масла, изборожденные нитками, пейзажи на крышечках камамбера и сетку на яйцах, от воров.

III

   Когда меня охватывает жажда роскоши, я иду прогуляться вокруг площади Мадлен. Это богатый район. На улицах запах деревянных торцов и выхлопных труб. Вихрь, который следует за автобусами и таксомоторами, бьет по лицу и рукам. Крики из кафе доносятся как из вращающегося громкоговорителя. Я рассматриваю запаркованные машины, женщины оставляют за собой ароматы духов, бульвары я перехожу только когда регулировщик останавливает движение.
   Мне нравится думать, что, несмотря на мою заношенную одежду, люди, сидящие за столиками на террасах кафе, обращают на меня внимание.
   Однажды дама, сидящая перед крохотным чайником, окинула меня взглядом с ног до головы.
   Счастливый, полный надежд, я вернулся. Но посетители улыбались, а официант искал меня глазами.
   Еще долго я вспоминал эту незнакомку, ее горло, ее груди. Вне всякого сомнения, я ей понравился.
   В постели, услышав, как бьет полночь, я был уверен, что она думала обо мне.
 
   *
   Ах! Как хотел бы я быть богатым! Меховой воротник моего пальто вызывал бы восхищение, особенно в предместье. Мой пиджак был бы расстегнут. Золотая цепочка пересекала бы жилет. Серебряная привязывала бы мой кошелек к подтяжке. Мой портмоне находился бы в нагрудном кармане, как у американцев. Наручные часы побуждали бы меня совершать элегантные жесты, чтобы проверить время. Я бы засовывал руки в карманы пиджака, большие пальцы наружу. И никогда бы не цеплялся ими за края жилета, как это делают нувориши.
 
   У меня была бы любовница, актриса.
   Мы бы с ней ходили пить аперитив на террасе самого большого кафе Парижа. Официант прокладывал бы нам путь, откатывая столики, как бочки. Кусочек льда всплывал бы в наших стаканах. На плетеных стульях прутья бы не раскручивались.
   Мы бы ужинали в ресторане, где на столах скатерти и цветы со стеблями разной длины.
   Она бы входила первой. Чисто вымытые зеркала отражали бы мой силуэт сто раз, как ряд газовых фонарей. Когда метрдотель склонялся бы, приветствуя нас, его манишка выгибалась бы от живота к воротнику. Скрипач-солист отступал бы на несколько шагов, чтобы упруго вспрыгнуть на подиум. Прядь волос упадала бы ему на глаза, как сразу после ванны.
 
   *
   В театре мы бы занимали ложу. Наклоняясь, я бы мог коснуться занавеси. Весь зал бы нас лорнировал.
   Лампочки рампы позади их цинкового абажура освещали бы внезапно сцену.
   Мы видели бы в профиль декорации, а за кулисами актеров, которые бы не размахивали руками.
   Модный певец с пуговицами из стекляруса бросал бы на нас взгляд после каждого куплета.
   Потом танцовщица вращалась бы на пуанте. Желтые, красные, зеленые огни прожектора, который бы ее преследовал, накладывались бы неточно, как цвета на лубочных картинках.
 
   Утром мы бы ехали в Булонский лес, на такси.
   Двигались бы локти шофера. Через дрожащие стекла дверей мы бы различали остановившихся людей, другие казались бы нам идущими медленно.
   Когда на повороте такси нас смещало бы на сиденье, мы бы целовались.
   Прибыв, я выходил бы первым, наклоняя голову, потом протягивал бы руку своей спутнице.
   Не взглянув на счетчик, я бы расплачивался. Дверцу я бы оставлял открытой.
   Прохожие смотрели бы на нас во все глаза. Я бы делал вид, что их не замечаю.
   Я принимал бы любовницу в моей холостяцкой квартире на первом этаже нового дома. Кованые листья пальм защищали бы стекло входной двери. Звонок блестел бы в своем бронзовом блюдечке. С порога в конце коридора различалось бы красное дерево лифта.
   Утром я принимал бы душ. Мое белье издавало бы запах утюга. Две расстегнутые пуговицы жилета придавали бы мне раскованный вид.
   Моя любовница приходила бы в три часа пополудни.
   Я бы снимал ее шляпу. Мы бы садились на диван. Я бы целовал ее руки, ее локоть, ее плечи.
   Потом была бы любовь.
   Опьяненная, моя любовница опрокидывалась бы назад. Она закатывала бы глаза. Я бы расстегивал корсаж. Для меня она надела бы сорочку с кружевами.
   Потом она бы отдавалась, бормоча слова любви и увлажняя мне подбородок поцелуями.

ЛЮСИ ДЮНУА

   Иногда я питаюсь общественным супом V-го округа. К сожалению, это мне не очень по душе, потому что нас слишком много. Являться надо вовремя. Потом мы стоим в очереди на тротуаре вдоль стен. Прохожие глазеют. Приятного мало.
   Я предпочитаю кабачок на улицы Сены, где меня знают. Хозяйку зовут Люси Дюнуа. Заглавными буквами из эмали ее имя вмазано в витраж над входом. Трех букв не хватает.
   У Люси пивная полнота. Кольцо из алюминия – память о погибшем на фронте муже – украшает указательный палец левой руки. Уши у нее вялые. Туфли без каблуков. Она все время сдувает волосы, выбивающиеся из-под косынки. Когда наклоняется, юбка сзади производит складку, напоминая каштан. Зрачки не по центру, а смещены кверху, как у алкоголиков.
   В зале пахнет пустой бочкой, крысами, помоями. Над колпачком газовой горелки заело винт. По ночам язычок пламени освещает только столы. Афиша – "Закон против пьянства" – прибита к стене, на виду у всех. Несколько страниц торчат из помятого обреза телефонного справочника. Стену украшает зеркало – в пятнах и ободранное с изнанки.
   Я обедаю в час: послеобеденное время, таким образом, не кажется слишком долгим.
   Два каменщика в белых блузах, щеки запятнаны известкой, пьют кофе, по контрасту очень черный.
   Я устраиваюсь в углу, как можно дальше от входа: ненавижу сидеть рядом с дверью. На моем месте отобедали рабочие. На столе обертка от сыра "Маленький швейцарец", яичная скорлупа.
   Люси со мной обходительна. Она подает мне исходящий паром суп, свежий хлеб, который крошится, тарелку овощей, иногда кусок мяса.
   После еды жир застывает на губах.
   Каждые три месяца, как только получаю пенсию, я даю Люси сто франков. Много она на мне не зарабатывает.
   Вечерами я дожидаюсь, когда разойдутся посетители, потому что я обычно закрываю заведение. Все время я надеюсь, что Люси меня задержит.
   И однажды она просит меня остаться.
 
   Опустив гарпуном железную штору, я на четвереньках вернулся в кабачок. Тот факт, что я оказался в заведении, закрытом для публики, произвел на меня впечатление странности. Я себя не чувствовал дома.
   Радость развеяла эти наблюдения.
   Теперь я созерцал более снисходительным взглядом ту, которая, несомненно, станет моей любовницей. Она наверняка не нравилась мужчинам, но как-никак это была женщина, с большими грудями и бедрами, которые шире, чем мои. И я ей нравлюсь, потому что она попросила меня задержаться.
   Люси откупорила пыльную бутылку, вымыла руки минеральным мылом и уселась напротив.
   Жир еще блестел на ее кольце и вкруг ногтей.
   Невольно я прислушиваться к звукам с улицы.
   Мы были смущены. Слишком очевидная цель моего присутствия мешала нашему интиму.
   – Выпьем, – сказала она, вытирая горлышко бутылки фартуком.
   С час мы провели в беседе.
   Я бы охотно ее поцеловал, если бы для этого не нужно было обходить стол. Стоило дождаться более удобной оказии, ведь речь о первом поцелуе.
   Внезапно она спросила, видел ли я ее комнату.
   Естественно, я ответил:
   – Нет.
   Мы поднялись. Озноб сводил мне локти. Перед тем как потянуть цепочку газовой горелки, она зажгла свечу. Капли воска, которые падали ей на пальцы, тут же твердели. Она их снимала ногтем, не ломая.
   Пламя свечи замигало на кухне, потом расплющилось, когда мы двинулись по лестнице, узкой, как приставная, которая вела в ее комнату.
   Ни о чем не думая, я следовал за ней, инстинктивно шагая на цыпочках.
   Перед тем как открыть дверь, она опустила подсвечник, чтобы осветить замочную скважину.
   Ставни у нее в комнате были закрыты и, конечно, так и оставались целый день. Одеяло и простыни перекинуты через спинку стула. Матрас был в красных полосах. Шкаф приотворен. Я подумал, что Люси там прячет сбережения, под стопкой белья. Из деликатности я смотрел в другую сторону.
   Она показала мне фотографические портреты, украшавшие стены, потом села на кровать. Я опустился рядом.
   – Как вы находите мою комнату?
   – Очень уютно.
   Внезапно, как бы для того, чтобы упредить ее падение, я ее обхватил. Люси не сопротивлялась. Окрыленный таким поведением, я покрыл ее поцелуями, в то же время раздевая ее одной рукой. Мне хотелось, на манер настоящих любовников, рвануть пуговицы, разорвать белье, но страх, что она сделает мне выговор, меня сдержал.
   Вскоре она осталась в одном корсете. Пластины его были кривые. Шнуровка связывала спину. Груди соприкасались.
   Я расстегнул этот корсет, дрожа. Сорочка на мгновение пристала к талии, затем упала.
   Я снял ее с трудом, потому что узкий воротник не проходил через плечи. Оставил я на ней только чулки, потому что, как я считаю, так красивей. И в журналах раздетые женщины всегда в чулках.
   Наконец она вся предстала голой. Бедра выступали над подвязками. Позвоночник натягивал кожу на пояснице. На руке был след прививки.
   Я потерял голову. Судороги, похожие на те, что сотрясают ноги лошадей, пробегали вдоль моего тела.
 
   На следующее утро, около пяти, Люси меня разбудила. Она была уже одетой. Я не решился на нее взглянуть, потому что на рассвете я не красив.
   – Виктор, поторопись, мне нужно вниз.
   Пусть и в полусне, но я сразу же понял, что она не хочет оставлять меня в комнате одного: доверия у нее ко мне не было.
   Я поспешно оделся и, не моясь, последовал за ней.
   Дверь она заперла на ключ.
   – Подними штору.
   Исполнив это, я сел, надеясь, что она предложит мне чашку кофе.
   – Можешь идти, а то сейчас придут клиенты.
   Несмотря на то, что теперь она была моей любовницей, я удалился, ни о чем не спрашивая.
 
   С тех пор, когда я прихожу обедать, Люси меня обслуживает, как обычно: не более и не менее.

АНРИ БИЙАР
 
I

   Одиночество меня угнетает. Мне бы хотелось иметь друга или даже любовницу, которой я бы поверял свои горести.
   Когда шатаешься целыми днями ни с кем не говоря, вечером в комнате чувствуешь себя усталым.
   За самую малость чувства я бы разделил все, чем обладаю: деньги моей пенсии, мою кровать. Я был бы таким деликатным с особой, которая доверила бы мне свою дружбу. Никогда бы ей я не перечил. Все ее желания были бы моими. Как собака, я бы следовал за ней повсюду. Она бы шутила, я бы хохотал; она бы впадала в грусть, я бы рыдал.
   Доброта моя бесконечна. Тем не менее, люди, которых я знаю, этого не ценят.
   Бийар не больше, чем другие.
   Я познакомился с Анри Бийаром в толпе перед аптекой.
   Толпы на улицах всегда вызывают у меня антипатию. Тому причиной страх оказаться перед трупом. Однако одна потребность, которая любопытством не являлась, отдает приказ моим ногам. Готовый закрыть глаза, я проталкиваюсь вперед вопреки себе. Ни одного из восклицаний зевак не пропускаю: пытаюсь понять прежде, чем увидеть.
   Однажды вечером, часов в шесть, я оказался в толпе настолько близко к полицейскому, который ее сдерживал, что я мог различить кораблик города Парижа на его посеребренных пуговицах. Как во всех местах скопления народа, люди толкались задами.
   В аптеке, в стороне от толчеи, сидел человек без сознания, но с открытыми глазами. Он был такой маленький, что его затылок лежал на спинке стула, а его ноги свисали, как пара чулок на просушке, носками к полу. Время от времени его зрачки совершали полный оборот. Многочисленные пятна покрывали перед его штанов. Булавка застегивала пиджак.
   Суета аптекаря, почти полное безразличие, которое люди проявляли к одежде несчастного, интерес, который вызывал у них он сам, – все это показалось мне ненормальным.
   Женщина, завернутая в толстую шаль, пробормотала, озираясь:
   – Это от слабости.
   – Не толкайтесь… не толкайтесь, – советовал пожилой человек.
   Коммерсантка, которая то и дело бросала взгляд на открытую дверь своей лавки, осведомляла публику:
   – В квартале все его знают. Это карлик. Настоящие несчастные гордые, они напоказ не выставляются. Этот не интересный: он пьет.
   И вот тогда мой сосед, на которого я еще не обратил внимания, заметил:
   – И правильно делает.
   Это мнение мне понравилось, я его одобрил, но так, чтобы только этот незнакомец заметил.
   – Вот до чего доводят излишества, – сказал господин, который держал в руке пару перчаток с плоскими пальцами.
   – Несчастные будут до тех пор, пока революция не сметет современное общество, – низким голосом произнес старик, который только что советовал не толкаться.
   Полицейский, которому пелерина придавала загадочный вид, потому что скрывала руки, повернулся, и прохожие стали обмениваться взглядами в том смысле, что не разделяют мнение этого утописта.
   – Все они этим кончают, – пробормотала домохозяйка, протез которой на секунду отделился от десен.
   Другой господин, который непроизвольно имитировал гримасы лилипута, качнув головой, поддержал.
   – Почему его не отправят в больницу? – спросил я у полицейского.
   Я бы мог осведомиться у моих соседей. Нет, я предпочел спросить у полицейского. Мне показалось, что таким образом строгость закона заострится на мне одном.
   Карлик закрыл глаза. Он дышал животом. Его дрожь сотрясала рукава и шнурки туфель. Нитка слюны свисала с подбородка. Под полурасстегнутой рубашкой различался, будто он был мокрым, сосок, маленький и острый.
   Бедняга, несомненно, умирал.
   Я взглянул на соседа. Он шерстил себе усы. Позолоченная пуговица застегивала воротник его рубашки. Худой, нервный, маленький, он был симпатичен мне, большому, сентиментальному увальню.
   Наступала ночь. Газовые рожки, уже зажженные, еще не освещали улицы. Небо было холодной синевы. На луне были географические рисунки.
   Мой сосед стал отходить, не простившись со мной. Мне показалось, что в его нерешительности была надежда, что я пойду вместе с ним.
   Я поколебался секунду, как сделал бы любой другой на моем месте, потому что, в общем-то, я его не знал; вполне могло оказаться, что его разыскивает полиция.
   Потом, не раздумывая, я его догнал.
 
   *
   Расстояние было таким, что у меня не хватило времени подготовить фразу. Ни слова не вырывалось у меня из моего рта. Незнакомец же не обращал на меня внимания.
   Он шагал странно, наступая, как негр, сначала на каблук, а затем на всю подошву. За ухом у него была сигарета.
   Я разозлился на себя за то, что пошел за ним; но я живу один, я не знаком ни с кем. Дружба была бы для меня таким огромным утешением.
   Теперь мне уже было невозможно его отпустить, потому что мы шагали рядом в одном направлении.
   Все же на углу улицы я испытал желание сбежать. Оставшись вдалеке, он мог бы думать обо мне все, что ему захочется. Но я ничего не сделал.
   – Сигареты не найдется? – вдруг спросил он.
   Инстинктивно я бросил взгляд на его ухо, но, чтобы не раздражать его, тут же опустил глаза.
   По моему мнению, он должен был бы сначала выкурить свою собственную сигарету. Но он мог о ней и забыть.
   Я дал ему сигарету.
   Он закурил, не спрашивая, не последняя ли она у меня, и снова зашагал. Я продолжал идти рядом, чувствуя себя неловко перед встречными за его безразличие. Я бы хотел, чтобы он повернулся ко мне, спросил бы меня о чем-нибудь, что позволило бы мне как-то определиться.
   Сигарета, подаренная мной, укрепила наши отношения. Я больше не мог взять и отойти: к тому же, я, скорей, предпочитаю терпеть неловкость, чем показаться невежливым.
   – Давай выпьем по стаканчику, – сказал он, останавливаясь перед винной лавкой.
   Я отказался, не из вежливости, но из страха, что он не заплатит. Со мной уже проделывали этот трюк. Нужно быть настороже, особенно с незнакомцами.
   Он настаивал.
   У меня было немного денег на случай, если карман у него окажется пустым; я вошел.
   Хозяин, сидя, как клиент, быстро вернулся за стойку.
   – Господа, добрый вечер.
   – Добрый вечер, Жакоб.
   Потолок в зале был низкий, как в вагоне. На кассе лежали билеты в синематограф, со скидкой.
   Мой спутник заказал кружку пива.
   – А ты – ты что будешь?
   – Как вы.
   Я предпочел бы заказать ликер, но сделать мне это помешала моя дурацкая застенчивость.
   Мой спутник глотнул пива, потом, утирая усы, полные пены, спросил:
   – Тебя как зовут?
   – Батон Виктор, – ответил я, как в армии.
   – Батон?
   – Да.
   – Ничего себе имя! ^*– сказал он, делая жест, как бы настегивая коня.
   Шутка мне не незнакома. Она меня удивила со стороны человека, который казался таким сдержанным.
   – А как зовут вас?
   – Анри Бийар.
   Страх его рассердить удержал меня, я тоже мог бы высмеять его имя, сделав вид, что играю на бильярде ^*.
   Мой спутник открыл бумажник и заплатил.
   Поскольку пить мне не хотелось, я насилу закончил свое пиво.
   Вдруг желание предложить ему что-то вступило мне в голову. Я попытался воспротивился. В конце концов, не знал я этого Бийара. Но в перспективе оказаться на улицах в одиночестве я сдался.
   Я опустошил свой мозг, чтобы никакое из соображений меня не остановило и, голосом, который я слышу, когда разговариваю сам с собой, произнес:
   – Сударь… Выпьем то, чего вы пожелаете.
   Наступило молчание. Встревоженный, я ожидал ответа, страшась как согласия, так и отказа.
   Наконец он ответил:
   – Зачем я буду заставлять тебя тратить деньги? Ты же бедный.
   Я забормотал, настаивая; было бесполезно.
   Бийар вышел медленно, размахивая руками, немного прихрамывая, оттого, без сомнения, что какое-то время оставался недвижим. Я подражал ему, хромая без причины.
   – До свиданья, Батон.
   Я не люблю расставаться с человеком, с которым познакомился, не узнав у него ни адреса, ни где его можно увидеть снова. Когда, вопреки моему желанию, это происходит, я живу в течение многих часов в подавленном состоянии. Мысль о смерти, которую обычно я прогоняю быстро, преследует меня. Человек, уходящий навсегда, напоминает мне, уж почему, не знаю, что умру я в одиночестве.
   Я грустно смотрел на Бийара.
   – Давай, Батон. До свиданья.
   – Вы уходите?
   – Да.
   – Может быть, мы еще встретимся, где-нибудь здесь?
   – Ну конечно.
   Я вернулся в задумчивости. Чтобы отказаться от того, что я предложил, Бийр должен иметь по-настоящему доброе сердце. Несомненно, он меня полюбил и понял.
   Они так редки, те, кто хоть немного меня любят и понимают!

II

   Проснувшись назавтра, я сразу же подумал о нем. Я повторял, лежа в кровати, фразы нашей встречи. Черты Бийара от меня ускользали. С трудом я восстановил в памяти лицо с усами, волосы, нос, но так и не вспомнил общее выражение.
   Как я был бы счастлив, если б он стал моим другом! Мы бы выходили по вечерам. Вместе бы ужинали. Когда у меня бы не хватало денег, он одалживал бы мне, и, разумеется, наоборот. Я бы представил его Люси. Жизнь так грустна, когда вы одиноки и разговариваете только с людьми, которые вам безразличны.
   День проходил медленно. Несмотря на рокот города, каждый час я слышал бой часов, как ночью, когда не спишь. Я жил в ожидании. То и дело холодный пот создавал иллюзию, что воздух отделил рубашку от тела.
   После полудня я прогулялся в саду.
   Поскольку я знаю римские цифры, я развлекал себя подсчетом возраста статуй. Каждый раз я был разочарован: им никогда не было больше ста лет. Пыль не замедлила покрыть мои начищенные ботинки. Обручи детей вращались по оси перед тем, как упасть. На скамейках люди сидели спина к спине.
   Все, что я наблюдал, развлекало только мои глаза. В голове у меня был Бийар.
 
   Наконец наступил вечер. Я вышел на улицы, по которым мы шли вдвоем, я и Бийар. Аптека была пуста. Это произвело впечатление странности, потому что в моей голове она ассоциировалась с толпой.
   Ничто не мешало мне сразу же пойти к кафе Жакоба, но я знал, что если встречу Бийара в тот же час, что и вчера, меньше будет казаться, что я его разыскивал. Он предположит, что каждый вечер, к шести часам, я прихожу в его квартал.
   Заведение было недалеко. Мое сердце билось, заставляя ощущать форму левой груди. То и дело я вытирал свои влажные руки об рукава. Запах пота вырывался из моего расстегнутого пиджака.
   Я представлял себе, что хозяин находится за стойкой и что Бийар пьет из кружки свое пиво, как вчера.
   На цыпочках, рукой опираясь о стекло, чтобы не потерять равновесие, я увидел поверх красной занавески внутренность кафе Жакоба.
   Бийара там не было.
   Я почувствовал обиду. Я воображал себе, что он, полюбив меня, вернулся туда в надежде со мной поговорить.
   Я посмотрел на часы булочной. Они показывали шесть. Не все потеряно: Бийар мог еще работать.
   Я удалился, приняв решение возвратиться через двадцать минут. Несомненно, он будет там. Мы поговорим; у меня столько всего ему сказать.
   Чтобы убить время, я слонялся по бульвару. Деревья, окруженные железными решетками, стояли по стойке смирно, как оловянные солдатики. Я видел пассажиров в освещенных трамваях. Такси, темные и короткие, тряслись по мостовой. Две вывески так часто гасли и зажигались, что больше не привлекали внимания.
   В течение получаса я рассматривал цены ботинок, галстуков, шляп. Я останавливался также перед ювелирными магазинами. Крохотные этикетки были наоборот. Невозможно узнать цену часов или колец без того, чтобы не войти в ювелирные магазины.
   Теперь Бийар должен меня ждать, потому что, по сути, он привязался ко мне, иначе не угощал бы меня пивом.
   Внезапно испугавшись, что он мог придти и уйти, я поспешил вернуться в кафе Жакоба.
   Я был рад, что ночь. Благодаря темноте, хозяин и клиенты меня не увидят. Я изучу их с улицы. И если Бийара там не будет, они не прочтут разочарования на моем лице.
   Сто метров, которые осталось мне пройти, показались мне бесконечными. У меня было желание перейти на гимнастический шаг, но страх показаться смешным меня остановил: я никогда не бегаю по улицам. К тому же бегаю я так же плохо, как женщина.
   Наконец я оказался перед баром. Закурив сигарету, я бросил взгляд внутрь.
   Бийара не было.
   Я пережил сотрясение, которое утроило в моих глазах каждого прохожего, каждый дом, каждый автомобиль.
   Я понимаю, что люди могут смеяться над моими чувствами. Ничего из того, что произошло, никого бы, кроме меня, не впечатлило. Я слишком чувствителен, только и всего.
 
   Через минуту я удалился, полностью разбитый. Вместо того, чтобы дать волю чувствам, я старался продлить свою печаль. Я закрылся в самом себе, сделав себя более маленьким, более несчастным, чем я есть. Таким образом я нахожу утешение своим бедам.
   Бийар не пришел.
   Так всегда в моей жизни. Никто никогда не отвечает на мою любовь. Я не требую ничего, кроме возможности любить, иметь друзей, а остаюсь всегда один. Мне подают милостыню, потом от меня убегают. Нет, впрямь, судьба ко мне неблагосклонна.
   Я глотал слюну, чтобы не плакать.
   Я шагал прямо перед собой, с еще сухой сигаретой в губах, когда увидел человека, который стоял рядом с газовым рожком. Сначала я подумал, что это нищий, потому что они часто так стоят.
   Внезапно крик, непроизвольный, как икота, вырвался у меня изо рта.
   Человек этот был Бийар. Плащ на нем был мятый, как на утопленниках. Под фонарем, в бледной ясности этого света на открытом воздухе, он сворачивал сигарету.
   – Добрый вечер, господин Бийар.
   Он повернулся, посмотрел на меня и не узнал, что меня огорчило. Однако я тут же простил ему отсутствие памяти. Ночь была темной. Его глаза, привыкшие к свету газового рожка, меня не различили.
   – Это я, Батон.
   Тогда он лизнул по всей длине бумагу своей сигареты.
   Я ждал и, чтобы он не заметил, что я курю уже готовую сигарету, я погасил ее об стену и спрятал в карман.
   – Где ты ужинаешь? – спросил он.
   – Где я ужинаю?
   – Да.
   – Все равно где.