Бов. Эмманюэль. Мои друзья

   Люди, которые, вместо того, чтобы взять, с пренебрежением проходят мимо этих дающих рук, меня раздражают.
 
   Три часа. Момент дня, который я больше всего ненавижу. Ни одно из маленьких событий повседневной жизни не приносит радости.
   Чтобы прогнать скуку, я вернулся на улицу Жи-ле-Кер с намерением нанести визит Бийару.
   Четыре раза я прошел перед дверью отеля, стесняясь поворачивать обратно. Смешно стесняться, когда на улице поворачиваешь обратно.
   Я не вошел.
   Я чувствовал, что Бийар примет меня плохо. В тот день, когда он попросил пятьдесят франков, я должен был дать их ему сразу. Конечно, он на меня в обиде, что я заставил его ждать.
   Все же я оставался там, на углу улицы, сторожа отель.
   Уже несколько минут я рассматривал окна домов, когда Бийар в компании с незнакомцем, появился на пороге двери.
   Я хотел догнать его, но, поскольку он поймет, что я его поджидал в течение нескольких часов, я воздержался. Никогда он не захочет признать, что я только что появился.
   Люди не верят в случай, особенно когда это единственное ваше объяснение.
   На Бийаре было новое кашне. Волосы на затылке пострижены. Жесты, которые он делал при разговоре, мне показались чужими. Я заметил, что оно всегда так, когда наблюдаешь друга с незнакомцем, оставаясь сам невидимым.
   Я спрятался за автомобилем. По моим ногам Бийар не смог бы меня опознать.
   Мужчины шагали быстро, по середине мостовой.
   И тут в голову мне вступила глупая и странная идея.
   Я устремился в параллельную улицу и перешел на гимнастический шаг. Когда подобным образом я пробежал метров сто, по перпендикулярному проходу я вернулся на улицу, которую только что покинул.
   Застыв в неподвижности перед лавкой, стал ждать.
   Чтобы подавить прерывистость дыхания, я вдыхал носом. Носки свалились мне на ботинки.
   Мужчины приближались. Слыша клацанье четырех подошв, можно было подумать о коне, марширующем по тротуару.
   Через несколько секунд Бийар и его спутник будут здесь.
   Я не посмел больше созерцать витрину магазина от страха, что мои глаза встретятся в стекле с глазами Бийара.
   В одно из мгновений мне захотелось обернуться с рассеянным видом. Но я испугался, что этот вид не покажется искренним.
   К тому же Бийар меня сам увидит. Улица была узкой. Он подумает, что я гуляю и заговорит со мною первым.
   Это то, чего я хотел.
   К несчастью, оба прошли мимо, не обратившись ко мне.
   Уверенность в том, что я был увиден, помешала мне возобновить эту комедию.
 
   Нет, мне действительно не везет. Никому я не интересен. Меня считают за безумца. А ведь я добр, я щедр.
   Анри Бийар хам. Никогда не вернет он мне пятьдесят франков. Этот мир всегда так вас благодарит.
   Я впал в грусть и ярость. Ощущение, что вся моя жизнь целиком пропала в одиночестве и бедности, усиливало отчаяние.
 
   Еще не было четырех. Нужно было ждать, по меньшей мере, два часа перед тем, как идти в ресторан.
   Прозрачные облачка бежали под другими облаками, черными. Улицы утрачивали утомительную послеполуденную атмосферу, благодаря, несомненно, вечерним газетам.
   Я заметил, что эти газеты пробуждают прохожих, даже тех, кто их не покупает. Газета сделана для того, чтобы читать ее утром. Когда газета выходит вечером, ощущаешь, что к этому ее принуждает важная причина.
   Бийар меня по-настоящему обидел. И все же я не мог уйти из его квартала.
   Я быстро шел по улицам, где надеялся быть замеченным, медленно по тем, по которым проходил впервые.
   Хромающая женщина заставила меня подумать о Нине. Невозможно, что она любит Бийара. Она слишком молода. В восемнадцать лет с сорокалетним иначе не сожительствуешь, без принуждения, по крайней мере.
   Мало-помалу мысль сходить к Нине просочилась мне в мозг.
   На это я испытывал отвагу. Когда я один с женщиной, застенчивость мне не мешает. У меня впечатление, что это меня делает симпатичным.
   Да, я сумею поговорить с этой девушкой. Я наговорю ей плохого о Бийаре. Она меня поймет. Она его бросит. И кто знает? возможно, полюбит меня!
   При виде белого шара отеля Канталь мне показалось, что я в прекрасном сне и заставляю себя не просыпаться.
   Я вошел в отель, пытаясь убедить себя, что пришел сюда прямо из дома, что опоздал, и что, в конечном итоге, в моем визите ничего нет странного.
   Я поднялся по лестнице неторопливо, чтобы не задыхаться. Руки, влажные от пота, издавали на перилах свист.
   Служанка с волосами, обернутыми полотенцем, подметала темный коридор. Через открытое окно я увидел двор и зад дома с ледниками, подвешенными, как клетки для птиц.
   Посреди последнего марша я остановился.
   Если бы дверь открылась, я бы продолжил путь. У меня не было бы подозрительного вида неподвижных людей на лестничных площадках.
   Я был взволнован. В ушах шумело, как когда слушаешь море в раковину. Рубашка намокла подмышками.
   Преодолев последние марши, я постучал.
   – Кто там?
   – Батон… Батон…
   – А! сейчас… подождите… я моюсь.
   Стоя перед дверью, как служащий газовой компании, я ловил малейшие шумы, боясь, что услышу голос Бийара или того незнакомца.
   В дыре замочной скважины был свет. Другой на моем бы месте подсмотрел. Я удержался. Но правда и то, что стыд меня прикончил бы на месте, если б меня застали вприсядку перед дверью.
   Наконец, Нина появилась.
   Умытая, влажные волосы на висках, склеенные, еще более черные брови, свежие губы без морщинок, она улыбалась. У нее были прекрасные зубы: десен было не видно.
   – Входите, господин Батон.
   – Я вас обеспокою.
   – Нет.
   Ей бы следовало сказать нетнесколько раз.
   Она шла передо мною, не смущаясь хромоты.
   Когда остановилось, ее тело вновь стало вертикальным.
   – Господин Бийар дома?
   – Только что вышел.
   – Какая досада.
   – Так подождите его.
   Я устроился на то же место, что вчера. Это одна из моих привычек. Я сажусь всегда на то место, которое выбрал в первый раз.
   Комната больше не имела того вида чистоты, который в свете лампы ей придавал навощенный пол, зеркальный шкаф и камин черного мрамора.
   Натертые деревянные детали отклеивались от мебели. Обои, казалось, высохли на солнце. Воздух пах зубной пастой. На занавесках были цветы, вышитые машинным способом. Колесики кровати исцарапали паркет.
   – Не оборачивайтесь, господин Батон, я только закончу одеваться.
   Слово одеваться вызвало во мне желание взять девушку за талию, несомненно, потому что заставило меня подумать о раздевании.
   Я боялся, что придет Бийар. Что он скажет, найдя меня здесь в то время, как его любовница одевается! Он впадет в ревность.
   Я слышал маленькие щелчки кнопок, хлопанье чистой рубашки, которую развернули и, время от времени, хруст сустава.
   Глаза, из-за того, что косили на юную девушку, стали болеть.
   Когда она закончила свой туалет, она пришла и села передо мной.
   Без того, чтобы это было необходимым, я обернулся: то было инстинктивное движение.
   Я увидел женские панталоны, штанины которых сходились в одну точку, и, на полу, отпечатки мокрых ног, всех пяти пальцев.
   – Как вы поживаете, господин Батон?
   – Неплохо… а вы?
   Она не ответила. Не обращая на меня внимания, она подпиливала ногти.
   Так как я решил, что, подпилив ногти, она проявит ко мне интерес, я считал пальцы, остававшиеся неухоженными.
   Она отложила побелевшую пилку.
   – Должно быть вам скучно, госпожа, когда Анри отсутствует?
   – Да… довольно скучно.
   Она опустила юбку, чтобы скрыть свою слишком короткую ногу.
   – Наверное, с ним вы счастливы.
   – Да.
   Ответы Нины мне казались лишенными энтузиазма, я прошептал:
   – Я понимаю вас.
   Она внимательно на меня посмотрела. Ее руки перестали двигаться.
   – Я понимаю вас, – повторил я, – вам с ним скучно.
   – С кем?
   – С Бийаром.
   Наступило молчание. Она не шевелилась. Двигались только ее глаза, сразу два одновременно.
   Теперь во мне возникла уверенность, что она не любит своего любовника. Она слишком смущается, когда я говорю о нем. Она его не защищает.
   Я поднялся. В первую встречу лучше не форсировать ход событий.
   Она меня проводила, она протянула руку мне с отвагой, не складывая локоть.
   Поскольку мы были одни, я задержал ее руку в своей.
   Я оказался на площадке. Она была в дверном проеме. Она смотрела мне на уши, чтобы узнать, не покраснел ли я.
   – До свиданья, сударыня.
   – До свиданья, сударь.
   Мне осталась секунда, чтобы, прежде чем закроется дверь, назначить свидание.
   – Завтра, в три, – пробормотал я.
   Она не ответила.
   Не глядя на ступеньки, легко, как фея, я сбежал вниз.

VI

   Несколько секунд спустя я был на улице, красный до затылка. Мне не хватало воздуха, как когда ветер.
   Я посмотрел на себя в витрину. Вена, которую я не знал, пересекала мой лоб сверху донизу.
   Мне хотелось вернуться в отель и поцеловать Нину. Я ей понравился. Нужно быть застенчивым, как я, чтобы не воспользоваться подобной ситуацией. Конечно, она жалеет, что я не был более предприимчивым. Моя мягкость, должно быть, ее раздражила.
   Но, если она умна, она будет мне признательна за то, что я выказал ей уважение. Неприлично целовать особу, которую почти не знаешь.
   Итак, у меня будет любовница, которая меня любит, и которая, отдаваясь, ничего не будет требовать взамен.
 
   Чтобы ночь казалась менее длинной, домой я вернулся поздно.
   Сняв куртку, облокотился на окно. Теплый воздух мне напомнил вечера прошлого лета. Луна, вся в водяных разводах, освещала край облака.
   Потом я лег.
   Нужно спать, иначе завтра буду плохо выглядеть. Лицо у меня несимметрично. Челюсть выдается влево. Когда я устаю, это бросается в глаза.
   И все же мне не удавалось заснуть. То и дело я перестилал постель, подходил голый к окну, чтобы замерзнуть, но Нина не шла из головы. Я видел ее перед собой в тумане почтовой карточки, без ног, или же придумывал способ привести ее ко мне так, чтобы консьержка не заметила.
   Поскольку я все не засыпал, я решил пересмотреть в воображении все события моей военной жизни. Любопытно, как места, где был несчастен, становятся в памяти приятными.
   Точно так же, когда я только изредка пою песни моего детства, чтобы не притупить воспоминаний, которые они вызывают, я думаю о моей солдатской жизни только тогда, когда не могу иначе. Мне нравится хранить в голове запас воспоминаний. Я знаю – они там. Этого мне достаточно.
   Я задремал, когда молочница, которая, вероятно, возвращалась из кино, хлопнула дверью.
   Она закрыла окно, потом помылась. Вечерами она никогда не моется. Я слышал те же звуки, что и перед дверью Бийара. Я заметил, что новые события приходят сериями.
   Я вылез из кровати.
   Из-за холода задрав большие пальцы ног, я принялся расхаживать по комнате, смутно надеясь, что молочница меня увидит через дырку в стене.
 
   Уснул я только на заре. Я не слышал ни будильника Лекуанов, ни метлы консьержки, которая каждая утро нарочно толкает мою дверь.
   Когда я проснулся, квадрат солнца уже пересек мою кровать и дрожал на стене.
   Было поздно. Я торопливо поднялся, глаза, как щелки, щека смята скомканной простыней, как лист бумаги
   Одевшись, я долго причесывался.
   Моя щетка такая старая, что ее щетина застревает в одежде
   Мне пришлось вытаскивать щетинки одна за другой.
   Потом я вышел.
   Прекрасный день весны. Солнце над головой. Я наступаю на свою тень.
   У меня есть безопасная бритва. Но лезвие бреет плохо.
   Поэтому я вошел в парикмахерскую.
   Хозяин подметал волосы. Он был без пиджака. Металлические резинки окружали его руки поверх локтей. Заколка придерживала галстук.
   Побрил он меня очень хорошо.
   Ровно в три часа, с натянутой кожей, с припудренным лицом я постучал в дверь Бийара.
   Нина должна меня ждать.
   Вены на моей руке были толще, чем обычно.
   Никто мне не ответил. Нина, по причине кокетства, должно быть, заставляла меня ждать.
   Я постучал, на этот раз сильней.
   Прижав ухо к двери, я слушал. Таким манером слышно лучше.
   Ни один звук не нарушал молчания.
   Тогда забарабанил кулаком. Все то же молчание. Нины там не было. Поскольку не было там никого, я заглянул в замочную скважину. Я увидел низ окна со шторой, слишком длинной.
   Нина меня не ждала; Нина меня не любила.
   Внезапно меня охватил дурацкий ужас. Если девушка мертва, там, в комнате, меня заподозрят.
   Я поспешно спустился по лестнице, спрыгивая с двух последних ступенек каждого марша.
   Таким образом закончились мои отношения с четой Бийаров. Я больше к ним не приходил, даже чтобы вернуть свои пятьдесят франков.
   Я избегаю площадь Сен-Мишель. А если бы Бийар захотел, мы могли быть счастливы.
   Я ищу друга. Я думаю, что не найду его никогда.

ПЛЕМЯШ, МОРЯК

   Я люблю бродить вдоль Сены. Доки, водохранилища, шлюзы наводят меня на мысли о каком-то дальнем портовом городе, где мне хотелось бы жить. Я вижу в воображении девушек и моряков, которые танцуют, флажки, неподвижные суда с мачтами без парусов.
   Эти мысли не длятся долго.
   Набережные Парижа не очень радушны: лишь на мгновение они могут быть похожи на туманные города моей мечты.
 
   Однажды после полудня в марте я прогуливался по набережным.
   Было пять часов. Ветер надувал мою накидку, как юбку, и заставлял меня держаться за шляпу. Время от времени витражные окна прогулочной баржи пробегали по воде быстрей сквозняка. Влажная кора деревьев поблескивала. Не поворачивая головы, можно было видеть башню Лионского вокзала с ее часами, уже освещенными. Когда ветер унимался, пахло подсохшими сточными канавами.
   Я остановился и, облокотившись о парапет, грустно смотрел перед собой.
   Трубы буксиров падали назад на подходе к мостам. Натянутые кабели переплетали баржи, обитаемые в центре. Длинная доска соединяла наливную баржу с сушей.
   Рабочий, который пробирался по ней, подпрыгивал на каждом шагу, как на пружинном матрасе.
 
   У меня не было намерения умереть, но подчас мне нравится вызывать жалость. Как только приближается прохожий, я прячу лицо в ладонях и начинаю всхлипывать, как после плача. Люди, удалившись, оглядываются…
   На прошлой неделе я едва не бросился в воду, чтобы выглядеть искренним.
   Я созерцал реку, думая о галльских монетах, которые должны были быть на ее дне, когда хлопок по плечу заставил меня вскинуть локоть – инстинктивно.
   В смущении от своего испуга я повернулся.
   Передо мной стоял человек в морской фуражке, во рту окурок сигареты, а на запястье поржавелая пластинка удостоверения личности.
   Поскольку я не услышал, как он подошел, я посмотрел на его ноги: он был в эспадрильях на джутовых подошвах.
   – Я знаю: вы хотите умереть, – сказал он мне.
   Я не ответил: молчание делало меня интригующим.
   – Я знаю это.
   В моих глазах не было слез, я их закрыл. Последовало молчание, потом я прошептал:
   – Это так, я хочу умереть.
   Наступила ночь. Газовые фонари зажигались сами по себе один за другим. Небо было освещено только с одной стороны.
   Незнакомец наклонился и сказал мне на ухо:
   – Я тоже хочу умереть.
   Сначала я подумал, что он шутит; но поскольку руки его дрожали, я вдруг испугался, что он искренен и что он пригласит меня умереть вместе с ним.
   – Да, я хочу умереть, – повторил он.
   – Неужели?
   – Хочу умереть.
   – Нужно надеяться на будущее.
   В молчании моей головы я люблю слова "надеяться" и "будущее", но как только их произношу, мне кажется, они теряют смысл.
   Я подумал, что моряк взорвется хохотом. Но он и глазом не моргнул.
   – Надо надеяться.
   – Нет… нет…
   Я принялся говорить без умолку, чтобы отговорить его от смерти.
   Он меня не слушал. Он стоял прямо, опустив голову, повесив руки, и был похож на разорившегося банкира.
   К счастью, он, казалось, забыл, что у меня тоже было намерение покончить с собой. Я позаботился о том, чтобы не напоминать ему об этом.
   – Пойдемте, – сказал я в надежде покинуть набережную.
   – Да, пойдем к воде.
   До этого камень парапета леденил мне локти. Сейчас холод пробрал все тело.
   – К воде? – спросил я.
   – Да… пора кончать.
   – Слишком темно. Лучше вернемся завтра.
   – Нет, сегодня.
   Бежать было бы трусостью. Моя совесть не простила бы мне этого до конца жизни. Нельзя позволять людям умирать. Мой долг был спасти человека. Но человек этот вообразил себе, что я хочу утопиться, и, если в последнюю минуту я откажусь, то он способен меня к этому принудить. Матросы имеют обыкновение волочить баржи за канаты. Затянуть с собой человека за руку для них, наверное, труда большого не составить.
   – Все-таки лучше завтра, друг мой.
   Отчаявшийся поднял голову. На нем был английский френч без пуговиц. Он их, конечно, продал. Под этим френчем свитер с распустившимся воротником, на животе складки. На месте одного зуба у него их было два. Из ушей торчали волосы, которые можно было пересчитать. Литровая бутылка с новой пробкой наполовину вылезала из кармана.
   Он взял меня под руку и подвел к маленькой лесенке. Опустив глаза, я увидел железные ступеньки и выступ над водой.
   Я спустился медленно, ставя обе ноги на ступеньку прежде, чем продолжать спуск, как будто у меня был деревянный протез.
   Я держался за плоские, тонкие перила и, чтобы оттянуть самоубийство, делал вид, что боюсь упасть.
   Пальцы моряка вцепились между моим бицепсом и костью. Время от времени, чтобы освободиться, я поднимал руку: это было бесполезно.
   На выступе был ящик с гравием, инструменты, принадлежащие городу Парижу, плетеный сундук, прикованная тачка. Я видел темный низ моста и крышу автобуса, проходившего по набережной. Порывы ветра толкали меня в спину.
   – Вдвоем умирать легче, – заметил спутник.
   Вне всякого сомнения, этот моряк решил утопиться. Он считал, что я за ним последую. Хотелось бы, чтобы он продолжал в это верить. Нам не нравится, когда другие подозревают, что смерти мы боимся.
   На берегу Сены мы были, как на берегу пруда. Набережной больше не существовало. Я находился так близко от реки, что это меня удивляло. Кто бы мог подумать, видя Сену, протекающую между домами, под каменными мостами, что можно настолько к ней приблизиться.
   Невольно я подумал, как всегда, когда вижу пространство воды, что не умею плавать.
   – Что? двинем дальше, – сказал незнакомец, – не то течение нас вынесет прямо на быки моста.
   Я немедленно с ним согласился.
   Своды моста сотряс трамвай. Я испугался, что они рухнут. Каждый раз, когда я прохожу под мостом, меня охватывает один и тот же ужас. Гравий скрипел у нас под ногами, как пиленый сахар.
   – Но отчего вам так хочется умереть? – спросил я.
   – Я не ел уже три дня. Мне негде спать.
   – Есть приюты для бездомных.
   – Меня там знают. И больше не хотят.
   Блики отвесно втыкались в Сену. Поверхность реки волновалась, будто под водой были тюлени. На противоположной набережной дома, из-за тени, казалось, спускаются прямо к реке, как в Венеции.
   – Давай, смелее, – сказал моряк. – Одна неприятная минута. А после вечный покой.
   – Вы в этом уверены?
   – Да… давай… смелей.
   Его рука, которая сжимала меня в том же месте, вызывала у меня ужас, равный тому, который производит краб, когда, вами не замеченный, впивается вам в ногу.
   – Вы меня сначала отпустите.
   Я не хотел с собой кончать, но даже если б я решился это сделать, я не хотел бы, чтобы кто-нибудь меня держал при этом. Необходимо быть всецело независимым, чтобы себя убить. Самоубийство ведь не просто смерть.
   Вопреки моему ожиданию незнакомец немедленно исполнил мою просьбу.
   Воздух хлынул мне в легкие, будто держал он меня не за руку, а за горло.
   Моряк наклонился и двумя плохо гнущимися пальцами проверил температуру воды.
   – Холодновато, – сказал он, вытирая свои пальцы.
   – Что же тогда: вернемся.
   – Нет, с этим надо кончать.
   Все время я оказываюсь в подобных ситуациях. Одиночество мое тому причиной. Я хотел бы, чтобы мной занимались, чтобы меня любили. Поскольку я никого не знаю, я пытаюсь привлечь к себе внимание на улице, потому что только здесь могут меня заметить.
   Я – как тот нищий, который в самые зимние холода поет на мосту в полночь. Прохожие ничего ему не подают, поскольку находят подобную манеру просить милостыню излишне театральной. К тому же, видя меня, облокотившегося о парапет, в меланхолии и без дела, прохожие догадываются, что я разыгрываю комедию. Они правы. Но все же, не думаете ли вы, что это довольно печальное положение – нищий в полночь на мосту или я, наваливающийся на парапет, чтобы привлечь к себе внимание мира.
   Моряк набивал карманы камнями, чтобы утонуть быстрей.
   – Делай, как я, – сказал он.
   Ситуация осложнялась. Я не хотел говорить о своих деньгах, но молчать становилось невозможным. До самого последнего момента я надеялся, что какое-нибудь неожиданное событие избавит меня от необходимости сказать, что я обладаю известной толикой денег.
   – Э… эй…
   Отчаявшийся, который, вынимая камни, сидел на корточках у ящика с гравием, обернулся.
   – Мы спасены!
   Он смотрел на меня, не понимая.
   – Я обнаружил, что у меня есть немного денег.
   Незнакомец поднялся, сделал шаг вперед. Камни соскользнули с его пальцев. Его глаза блестели, только по центру.
   – У вас есть деньги?
   – Да… да.
   Остолбеневший, как случается, наверное, с воскресшими, моряк не шевелился. Слеза стекла к его бороде. Потом он внезапно подпрыгнул три-четыре раза подряд, с подниманием рук.
   – У вас есть деньги?
   – Да… да.
   – Покажите… Покажите их.
   Я открыл бумажник. Чтобы он не увидел всех моих банкнот, я вытащил один, который на воздухе свернулся.
   – Держите, друг мой. Возьмите этот банкнот в десять франков.
   Несчастный смотрел на банкнот с любовью, и целую минуту пытался его разгладить.
   Мы вошли в ресторан, я впереди.
   – Что хочешь заказать?
   Теперь я называл его на "ты", потому что он мне был обязан жизнью, потому что был бедней, чем я.
   – Как вы.
   – Тогда красного?
   – Да.
   Нам принесли вина в чисто вымытом литровом графине, нарезанного хлеба и четыре колбаски, которые потрескивали даже в тарелках.
   Я расплатился.
   Я всегда плачу сразу. Так мне спокойней. Я знаю, что деньги, которые остались в бумажнике, принадлежат мне целиком.
   Моряк набросился на колбаски.
   – Осторожно, ешь не торопясь.
   Он мне не ответил. Я почувствовал, что значение мое в его глазах уменьшилось.
   Когда он кончил, я его спросил:
   – Хорошо поел?
   Он утер усы ладонью, прежде чем ответить "да".
   Поскольку он меня не благодарил, я добавил:
   – Было вкусно?
   – Да.
   – Ты наелся?
   – Да.
   Меня раздражало, что по-прежнему он не проявлял признательности.
   Чтобы напомнить ему о подарке, который я ему сделал, я спросил у него:
   – Те десять франков при тебе?
   – Да.
   И впрямь, он не был деликатным. Я бы на его месте был бы более вежлив с благодетелем. Ему повезло, что благодетелем оказался я. Я человек широкий, и я милосерден. Неблагодарность не мешает мне делать добро.
   – Так как же тебя зовут?
   – Племяш… а тебя?
   Теперь он мне тыкал. Я заметил, что нельзя сходиться коротко с плохо воспитанными людьми. Они путают дружбу с фамильярностью. Они сразу воображают себя равными вам. Расстояние, вас разделяющее, исчезает. Что касается меня, то я никогда не сходился с людьми, которые, будучи выше меня, выказывали по отношению ко мне фамильярность. Я прекрасно знаю, что это раздражает.
   Не то, что Племяш меня сердил, но он мог быть более деликатным. Я был деликатен с Бийаром.
   Но, поскольку я хороший человек, я ответил своему соседу:
   – Виктор Батон.
   Теперь краснота спелых фруктов окрашивала его скулы, над выступами костей. Борода перестала топорщиться. Крошки хлеба пристали к свитеру.
   Несмотря на нехватку деликатности, Племяш был мне симпатичен. Наконец-то я нашел друга, на которого мог бы положиться. Он не знал никого, кроме меня. Моя ревность не имела оснований проявиться. К тому же, я гордился тем, что в этой жизни я более ловок, чем он. Когда мы выйдем вместе, он пойдет по улицам, которые мне нравятся; будет останавливаться перед магазинами, которые я люблю.
   – Где ты будешь спать сегодня? – спросил я, прекрасно зная, что он бездомный.
   – Не знаю.
   – Не волнуйся, я тобой займусь.
   Первой мыслью было устроить его у себя. Но очень быстро я оставил этот проект. Во-первых, консьержка бы сделала гримасу. А потом моя кровать – это святое место. У меня, как у всех, есть свои мании, особенно в моей комнате. Если бы мне пришлось засыпать, укрывшись на одеяло меньше, я бы всю ночь не сомкнул глаз. Утром, умываясь, я бы чувствовал себя неудобно. Лучше если я сниму ему комнатку в отеле. За десять франков в неделю можно найти совсем неплохую мансарду.
   На этой последней мысли я остановился. Однако не спешил объявлять это моряку. Я предпочитал держать его в тревоге.
   В это мгновение я почувствовал, что для него я провидение. Он был бледен. Когда богатые люди впадают в тоску, они умеют себя держать. Он был беден, он этого не умел. Его руки подергивались, как руки спящих, по которым прогуливается муха. Его беспокойные глаза двигались резко, как у негра.