Бов. Эмманюэль. Мои друзья

   Это нехорошо, когда испытываешь удовольствие, оказывая кому-нибудь милость. Однако меня можно было извинить, поскольку, если я и выдерживал его в томлении, то только для того, чтобы объявить ему хорошую новость. Я не вел бы себя так, если бы не хотел взять его под опеку.
   – Хочешь выпить, друг мой?
   – Да.
   Я заказал еще литр вина.
   Выпивая, я удостоверился, что мои ногти чище, чем у моего соседа. Я не знал, должен ли я гордиться этим или впасть в смущение.
   Как только стаканы пустели, я сразу подливал из страха, что Племяш меня опередит. Если бы он взялся наливать сам, это бы меня шокировало. Мне казалось, что он не отдает себе отчета в моем превосходстве. Он мне тыкал; это уже было чересчур.
   Мы были уже навеселе. Голова моя кружилась, как качели. Я ощущал, что стал хорошим, без задних мыслей, по-настоящему хорошим.
   – Знаешь, Племяш, не бойся ничего. Я сниму тебе комнату. Если ты хочешь, станем настоящими друзьями. И не расстанемся никогда.
   Вид моряка внезапно изменился, может быть, из-за пряди, упавшей ему на висок. Его актерские морщины, которые шли от ноздрей до углов рта, разгладились.
   – Да… да… если ты хочешь.
   Это "ты" шокировало меня, а впрочем, уже меньше. Я готов был признать свою неправоту. Хмель дал мне желание разделить все, чем я обладал.
   – Давай, пошли, – сказал я, встряхивая полы моей накидки, припорошенные опилками.
   Несмотря на свое состояние, я прекрасно знал, что за последний литр мы не заплатили. Я сделал вид, что позабыл.
   Племяш, чтобы не напоминать мне об этом, вытащил банкнот, который я ему дал.
   – Сколько? – спросил он у хозяйки.
   Неосознанно я дождался этого вопроса, чтобы вмешаться:
   – Нет… нет… оставь… я заплачу.
   Свежий воздух хмель не прогнал. Улица, полная народа, была размыта, как когда примеряешь чьи-нибудь очки. Лица походили на маски. Фары автомобилей проезжали на высоте моего живота. Уши были заткнуты ватой. Моторы такси имели вид горячего железа, ценности не имеющего. Тротуар двигался под ногами, как когда взвешиваешься. Можно было бы сказать, что улица мечты, с огнями повсюду.
   Я был так счастлив, что с удовольствием бы кричал об этом.
   Теперь я больше не хотел делиться с Племяшом: мне захотелось отдать ему все. Я нашел, что моя бедность была не такой уж большой. Бог мой, есть ли радость более благородная, чем радость отдать все, чем обладаешь, и смотреть, оставшись с пустыми руками, на того, кого осчастливил!
   Я готов был подарить все Племяшу, когда одна мысль меня остановила. Он, быть может, того недостоин.
 
   Мы шли уже минут пять, когда мысль человека хорошо поевшего пришла мне в голову. Я обернулся. Племяш следовал за мной.
   – Эй… идем к Флоре!
   – Что за Флора?
   – Место, где развлекаются.
   Моряк, который был пьян, шагал косо, одно плечо много ниже другого. Он шел по краю тротуара, как эквилибрист. Локоть прижат к животу, рука дрожит на уровне подбородка: он имел вид дегенерата. Голова дергалась, как надувной шар на короткой нитке. Конец фланелевого пояса свисал до колен.
   – Как видишь, Племяш, на земле оно лучше, чем под водой.
   Никогда я не был таким счастливым. Мой друг шел за мной. Это я его вел вперед. Я подумал, поверни я налево или направо, не имеет никакого значения, потому что моряк следовал за мной.
   Несмотря на сутолоку, путь передо мной неизменно оставался свободным. Когда предстояло перейти улицу, полицейский, как нарочно, останавливал движение. Когда перед нами возникал затор, стоило подойти ближе, как открывался проход.
   Мы свернули в пустынную улицу. Свет фонарей дрожал на уровне вторых этажей. Наши тени, переломленные в коленях, то обгоняли нас, то следовали за нами по стенам. Наверху одного дома горящее окно отбрасывало свой увеличенный и потускневший квадрат на противоположный фасад.
   Время от времени я опирался о стену: известка влезала мне под ногти.
   Или вдруг хлопал себя по внутреннему карману, потому что, несмотря на опьянение, я не забывал о своем бумажнике. Я опасался, как бы спутник не воспользовался моим состоянием, чтобы его украсть.
   Послышался граммофон. Номер осветил дверь.
   Мы прибыли.
   Должен сказать, что один я никогда бы не осмелился прийти сюда. Вдвоем – совсем иное дело. Внимание людей направлено не на тебя одного.
   Тем не менее, я желудком переживал эмоцию.
   Итак, я входил в один из этих домов, о которых был наслышан с детства. И входил сюда, как хозяин себе самому, а не как когда-то – примкнувшим к ватаге однополчан.
   Я позвонил.
   Несомненно для того, чтобы избавить нас от неловкости быть увиденными на пороге, дверь немедленно открылась.
   Мы вошли.
   Благодаря специальному приспособлению, дверь закрылась сама по себе.
   Я тут же подумал о своей шляпе. Я обнажил голову и, чтобы придать себе вид завсегдатая, устремился прямо вперед.
   – Не туда, – крикнула толстая женщина, нам открывшая.
   На ней были белые чулки, кожаная сумочка на стальной цепочке и кружевной передник, слишком маленький для своего предназначения.
   Она привела нас в зал, который ошеломлял своим размером, как все залы, которые находятся в глубине зданий.
   Несколько клиентов, довольные от своей свежевыбритости, рассматривали пластинку граммофона, которая вращалась. В глубине была заброшенная сцена со смесью разных декораций.
   – Барышни ужинают. Будут через несколько минут. Что пожелают господа в ожидании?
   Я знал, что напитки в этих местах очень дорогие. Тем не менее, заказал бутылку вина.
   Мы сели.
   Я не снял свою накидку, потому что ее очень трудно надевать из-за подкладки рукавов.
   Поведение Племяша меня раздражало. Он не снял свою фуражку. К тому же у него не было пристяжного воротничка. И вместо того, чтобы иметь униженный вид, как оно подобает, если ты не богат, смотрел он вызывающе.
   Я толкнул его локтем.
   – Сними свою фуражку.
   Он подчинился. Красная полоска пересекала ему лоб от виска до виска.
   В то время как мой сосед тер глаза послюнявленным пальцем, я под столом чистил спичкой ногти.
   Еще не все лампочки были зажжены. Впечатление, как в кинематографе, когда пришел слишком рано. У клиентов был вид, будто сюда их привели насильно. Руки в карманах. Красные уши блестели, как носы. Потертая саржа проступала на молескине банкеток.
   Фонограф остановился.
   Один клиент, надув рот, стал имитировать его звук. Это не должно было быть трудно, поскольку я знал многих, кто так умеют.
   Наконец появились женщины. Я их пересчитал. Числом их было семь.
   Короткие платья издавали тот запах греха и нищеты, которым пахнут усыпанные блестками и мишурой одеяния восковых монстров, выставляемых в маленьких музеях на ярмарках.
   Бледный грим и блеск кукол из глазированного картона. Перстни, в линию на пальцах, сверкали.
   Когда одна из этих девушек легкого поведения была сама по себе, ее ноги казались красивыми, но как только она смешивалась со своими компаньонками, недостатки их бросались в глаза, уж и не знаю, чем это рационально объяснить.
   Одна женщина села рядом с нами и, смеясь, откинулась на банкетку. У нее были желтые зубы, которые, из-за белизны ее лица, казались еще желтее. Глаза были подчеркнуты, как старый циферблат. Запах духов, который она издавала, чувствовался сильнее, когда она двигалась.
   Племяш смотрел на нее с восхищением. Он совершенно изменился. Он болтал, смеялся и больше совсем не замечал меня.
   Внезапно женщина поднялась и, взяв моряка под руку, увела его.
   Я остался один. На столе было три стакана и две бутылки.
   Я заплатил за все это и вышел с душой, полной горечи.
 
   Я бы сделал все для Племяша. Я его полюбил – его, более слабого, чем я.
   Я дал ему десять франков: вместо того, чтобы сохранить их на еду, он предпочел развлечься. Сейчас, быть может, его нет в живых, утопился. А если бы слушался меня, если бы меня полюбил, если бы не насмехался надо мной, мы были б счастливы.
   В тот день я бы тоже с удовольствием пошел за женщиной. Я этого не сделал, потому что хотел снять ему комнату.
   Он не понял, что в моем сердце сокровища нежности. Предпочел удовлетворить свое желание.
   Делаешь добро, а тебя благодарят вот так.
   Неужели так трудно понять друг друга на этой земле?

ГОСПОДИН ЛАКАЗ
 
I

   Вокзалы дают мне возможность заглянуть в мир, который я не знаю. Атмосфера, которая их окутывает, более тонкая.
   Я люблю вокзалы, Лионский в особенности. Квадратная башня, которая высится над ним, заставляет меня думать, несомненно, потому, что она новая, о памятниках германских городов, которые я наблюдал из вагонов для перевозки скота, когда был солдатом.
   Я люблю вокзалы потому, что они живут и днем, и ночью. Если я не сплю, я себя чувствую менее одиноким.
   Вокзалы открывают мне частную жизнь богатых людей. На улице богатые похожи на всех прочих. Когда они уезжают из Парижа, я слышу, как они говорят, смеются, отдают приказы. Вижу, как они расстаются. Это мне интересно, мне, бедному, без друзей, без багажа.
   Догадываешься, что эти путешественники не хотели бы быть на месте кого-то, кто, как я, глазеет на них, отъезжающих.
   Высокие девушки ждут, когда зарегистрируют их дорожные сундуки. Они красивы. Я изучаю их, спрашивая себя, были бы они так же красивы, переодетые в работниц.
   Я люблю Лионский вокзал, потому что позади него Сена с ее берегами, со стрелами подъемных кранов, которые вращаются в небе, с баржами, неподвижными, как острова, с дымами, которые в небе перестают подниматься.
 
   Однажды, не зная, чем занять время, я решил провести несколько часов на Лионском вокзале. Двери без замочных скважин колотили воздух. Ноги скользили по стеклянным плитам, как в сосновом лесу. Издания клеились к влажным стеклам киоска. Сквозняки мешали людям раскрывать газеты. За окошками касс, несмотря на день, горел свет. По виду служащие железной дороги состояли в родстве с полицейскими. Никто не обращал на меня внимания. Мне было грустно. Оставался я здесь через силу. Мне хотелось, чтобы пассажиры имели угрызения совести, уезжая, чтобы они думали обо мне, убывая в другие края. Я шел, опустив голову, и когда мне попадалась красивая женщина, я взглядывал на нее с меланхолией, чтобы тронуть ее сердце. Я надеялся, что она догадается о моей потребности любить.
 
   Когда я выхожу из своего дома, я всегда надеюсь на событие, которое перевернет мою жизнь. Я жду его вплоть до самого возвращения. Поэтому я никогда ни сижу дома.
   К сожалению, это событие никогда не происходит.
 
   – Эй… там… человек!
   Обернувшись, я увидел метрах в двадцати господина, который, должно быть, стоял на сквозняке: его пальто летело, как на палубе парохода. Чемодан свисал с конца правой руки.
   Не зная, ко мне ли он обращается, я ждал. Тогда он сделал мне знак указательным пальцем, как бы нажав на спусковой крючок.
   Я осмотрелся, чтобы убедиться в том, что он не зовет кого-нибудь другого, и, никого не увидев, приблизился.
   Незнакомец был толст. Живот выпирал из пиджака. Кончики рыжих усов были равны друг другу. Я был удручен, не тем, что он принял меня за носильщика, но тем фактом, что он нарушил мою горечь. Теперь кто-то будет со мной говорить! Я буду похож на всех. Из-за этого человека у меня больше не было права стенать.
   – Возьми чемодан, милейший!
   В нем была медлительность людей, которые путешествуют и находят естественным, что к ним бросаются, что им прокладывают путь.
   Я не спешил брать чемодан: на нас смотрела девушка.
   Наконец, покорившись судьбе, я схватил ручку чемодана своей здоровой рукой и пошел за пассажиром.
   Его пальто поднималось сзади, явно оттого, что он на нем сидел.
   То и дело я останавливался, чтобы передохнуть и взглянуть на свои раздавленные пальцы.
   Пассажир – тот в такие моменты не останавливался. Продолжал идти и дожидался дальше, чтобы не быть обязанным со мной говорить.
   На всем этом пути глаза мои смотрели вниз, потому что мне было стыдно. Чемодан, напирая мне на ногу, задирал мне штанину.
   Мне хотелось бы рассказать мою жизнь этому человеку: возможно, он мной заинтересуется. Мне хотелось этого тем более, что, если я этого не сделаю, я буду недоволен собой.
   Есть моменты, когда говорить о своих страданиях легко, а в другие невозможно, особенно когда к этому готовишься.
   Потому что, каждый раз, когда я готовился говорить, этот пассажир искал что-то у себя в кармане или же устремлял взгляд на что-то. Вряд ли он делал это, чтоб мне воспрепятствовать. Но я боялся обеспокоить столь важного господина. Я чувствовал, что для того, чтобы меня выслушать, необходимо, чтобы он не имел других забот.
   Как только мы вышли на тротуар, такси остановилось перед нами.
   Дверцу я открыл с трудом, как вагонную: я не знал, в какую сторону поворачивать ручку. Шофер опустил свой флажок и осмотрел нас сверху донизу, как кавалерист.
   Он был так спокоен, что я понял, что мои усилия по подниманию чемодана должны выглядеть смешными.
   Господин произнес свой адрес довольно громко, из-за мотора, потом, распластав мелочь по ладони, выбрал монету и протянул мне.
   Я почувствовал, что через несколько секунд покраснею. Не столько из гордости, сколько, чтобы показаться интересным, я отказался. Я даже сделал жест рукой.
   – Вы не хотите? – спросил пассажир, меняя тон и обращаясь ко мне на вы.
   Этот отказ, несмотря на обычность, его взволновал.
   Шофер, лиловый, как от расширения вен, смотрел на нас, держа руки на руле.
   – Зачем отказываться? Вы бедны.
   В этот момент я должен был пробормотать что-то и исчезнуть. Но я оставался, надеясь, сам не знаю на что.
   – Любезнейший! Вы меня заинтересовали.
   Незнакомец вынул визитную карточку и, прижав ее к такси, написал: "Десять часов".
   – Вот… Приходите ко мне завтра утром.
   Он сел в автомобиль, который качнулся, как лодка.
   Неподвижный, с карточкой в руке, не зная, что сказать и желая говорить, я остался стоять на краю тротуара.
   Такси повернуло во дворе вокзала и вновь проехало передо мной. Шофер смотрел на меня с видом, как будто хотел сказать: "Иди уж, лукавец!" На секунду я увидел этого господина, который закуривал сигарету.
   Такси удалилось. Не зная, почему, я запомнил его номер.
   Я не хотел, чтобы меня видели читающим эту карточку. Поскольку люди на меня смотрели, я удалился.
   Только пройдя минут пять, я прочел:

Жан-Пьер ЛАКАЗ
 
Фабрикант

   6, улица лорда Байрона
 
   Эта карточка произвела на меня большое впечатление по причине двух имен, связанных тире, слова "фабрикант" и этой улицы лорда Байрона, которая, несомненно, находилась не в моем квартале.
   Да, завтра я схожу к этому господину – в десять часов.
   Значит, я был спасен, поскольку мной заинтересовались.

II

   Вернувшись вечером, я выстирал холодной водой в тазу носки и носовой платок.
   Ночью я просыпался каждые четверть часа, всякий раз в конце сновидения. Тогда я думал о фабриканте. В моем воображении у него была дочь, на которой я женюсь; он умрет, оставив мне состояние.
 
   Утром, когда мои глаза открылись, я понял, что мое воображение занесло меня слишком далеко. Г-н Лаказ должен быть человеком, как все другие.
   Совершая туалет, я обозрел события моей жизни, которые могли его заинтересовать, чтобы рассказать ему о них.
   Потом я сделал выбор. Притом, что ты несчастен, беден, одинок, всегда есть вещи, о которых лучше промолчать.
   У меня два костюма: тот, который я ношу каждый день, и другой, который имеет то преимущество, что черный. Я колебался, надеть ли этот последний; я не знал, понравится ли г-ну Лаказу больше то, что у меня бедный вид, или то, что для него я принарядился.
 
   Я решил надеть черный костюм. Я отчистил пятна, предварительно плюя на щетку. Уже давно я чищу эти пятна. К вечеру они появляются снова.
   Я вымыл руки до локтей, чтобы незаметно было, что тело мое грязное. Я увлажнил волосы, чтобы навести пробор. Я надел чистую рубашку, единственный твердый воротничок, которым обладал и который надевал только два раза, и галстук, наименее помятый узлами.
 
   Я вышел.
   Голову я покрыл не сразу, чтобы волосы имели время высохнуть. Нет ничего более отвратительного, чем волосы, которые высыхают под шляпой.
   С собой я имел бумажник со всеми документами. Визитная карточка г-на Лаказа находилась в пустом его кармашке, чтобы не искать в случае надобности.
   Было восемь часов. Редко я выхожу так рано. Лестницу еще не подмели. На круглую ручку двери доктора была поставлена газета.
   Этот доктор славный человек, как все образованные люди.
 
   К девяти часам я уже прогуливался по кварталу Елисейских полей.
   Глядя на дома, деревья, возникающие из желтого тумана, думалось о недодержанной фотографии. Чувствовалось, однако, что к полудню солнце пробьется.
   Я спросил у полицейского, где улица лорда Байрона.
   Вытянув руку под пелериной, он мне показал.
   Я слушал, спрашивая себя, что он обо мне подумает, если сейчас я пойду в другом направлении.
 
   Дом на улице лорда Байрона под номером 6 богат. Это заметно сразу. Вместо стекол в окнах первого этажа витражи. Железные ставни складываются, как ширма. Поверх ворот две каменные скульптуры – наверняка, музы Трагедии и Комедии. Два маленьких тротуара граничили с проездом, чтобы было куда отойти, когда выезжает автомобиль.
   Консьерж, хорошо одетый, подметал уже чистый тротуар. Он обратил на меня внимание. Это меня огорчило, потому что, когда я вернусь, он меня узнает.
   Я перешел улицу, чтобы увидеть весь дом целиком, но, внезапно испугавшись, что г-н Лаказ меня заметит, ускорил шаг с рассеянным видом, свойственным людям, которые знают, что за ними наблюдают.
   Вскоре я оказался на авеню, пустынном и политом, как утром сад.
   Никто не вытряхивал тряпок из окон. Автомобили предупредительно огибали углы. Лакеи перед выходом на улицу надевали сюртук и шляпу. Повсюду все те же сияющие ворота черного дерева. Время от времени трамвай прыгал по горбатым рельсам. Тротуары были намного шире, чем в моем квартале.
 
   Время шло к десяти. Я вернулся, сменив тротуар, чтобы увидеть новые вещи.
   Я появился перед домом номер 6 по улице лорда Байрона на несколько минут раньше. Я всегда стараюсь приходить пораньше. Благодаря этому у меня есть время подготовиться.
   Пройдя три-четыре раза перед дверью, я вошел. Визитная карточка г-на Лаказа была у меня в кармане. Трогал я ее редко, чтобы не запачкать. Некрасиво, когда на чем-то белом отпечатки пальцев. Холодные капли пота, срываясь с подмышечных впадин, соскальзывали по моим бокам.
   Через застекленную дверь я увидел лестницу с ковром.
   Консьерж, застывши посреди двора, смотрел на окно.
   Я окликнул его, он повернулся.
   – Господин Лаказ? – спросил я.
   И чтобы подтвердить, что знаю г-на Лаказа, вынул визитную карточку. Я был горд, поскольку очевидно, что богатые фабриканты не дают своих карточек кому попало.
   Консьерж ее взял. Туго натянутая шапочка на голове. Перо ниспадало с ленты фартука.
   – Это вы господин, который должен придти в десять часов?
   – Да, господин.
   – Подъезд для прислуги в глубине двора. Второй этаж.
   Поскольку визитную карточку он мне не возвращал, я, дорожа ей, востребовал карточку обратно.
   – Вот… держите.
   Пересекая двор, я чувствовал, что он следует за мной глазами. Это меня смутило. Я не люблю, когда мне смотрят в спину. Это сбивает меня с шага. Я думаю о своих руках, о каблуках и перекошенном плече.
   На лестнице для прислуги я отдышался.
   Лампочки освещали каждый этаж, и, поскольку было светло, в каждой из них виднелись нити накала. Звонки были электрические даже на этой лестнице.
   Поднимаясь по ступенькам, я думал о консьерже. Я не мог поверить, что г-н Лаказ сказал ему обо мне. Только, конечно же, из ревности этот консьерж заставил меня взбираться лестницей для прислуги. Своим глазом лакея распознал во мне бедного. Если глаз лакеев так натренирован, это потому, что они ненавидят свое занятие. Они отказались от независимости, но только по отношению к богатым. Инстинкт свободы, который, несмотря ни на что, существует в глубине их сердца, позволяет им мгновенно отличать богатого от бедного, хозяина от человека, как они.
   На втором этаже я позвонил. Открыла служанка. Вне всякого сомнения, она была предупреждена, потому что прежде чем я заговорил, она, с опекающим видом, пригласила меня войти.
   Я последовал за ней. Мы пересекли кухню, где уже что-то жарили, потом длинный коридор.
   Внезапно я оказался в комнате перед кабинетом.
   – Подождите… я извещу господина.
   Потом, через занавес, я услышал голос фабриканта. Он говорил:
   – Введите же этого бедного человека.
   Это меня обидело. Кому понравится, когда прислуга знает, что их хозяин думает о вас. К тому же г-н Лаказ, конечно же, понимал, что мне здесь слышно.
   Но поскольку я не знал обычаев богатых людей, мне не хотелось быть придирчивым.
   Возможно, г-н Лаказа занимали более важные вещи, чем эти вопросы самолюбия.
   Служанка появилась снова. Сопровождая меня в кабинет, она шептала:
   – Не бойтесь… Господин так добр.
   Я покраснел. Ладони мои вспотели. Переполненный чувствами, я устремился к открытой двери, полной света дня, как деревяшка к водовороту. Я даже не противился. Я говорил себе:
   «Пусть делают со мной, что им угодно».
 
   Я вошел.
   Дверь закрылась за мной без шума. Два окна спускались до самого паркета: из центра комнаты я видел улицу. Я был ослеплен. Единственная власть, которая мне оставалась, было подчеркивание своей неловкости. Края ушей пылали, будто мне было холодно. Рот был сухой из-за того, что я дышал, не выделяя слюны.
   Широко открытыми глазами, задрав ресницы, я смотрел на г-на Лаказа.
   Это был другой человек. На нем не было ни шляпы, ни пальто. Он был в черном. Белый пробор разделял волосы на два равные части. Плоско прижатые уши иногда шевелились, сверху вниз, очень быстро.
   На вокзале он не показался мне столь импозантным. Я привык видеть богатых людей – снаружи. Но здесь, стоя, трогая кончиками пальцев свой стол, в своем рединготе, пуговицы которого были обтянуты тканью, в накрахмаленной рубашке, которая его не смущала, он раздавил меня своим превосходством.
   – Садитесь, милейший.
   Он сказал это сразу, но я был так взволнован, что мне казалось, что стою я уже долгое время.
   Он посмотрел на золотые часы, дергающиеся стрелки которых придавали минутам такую же важность, как часам.
   – Ну же… садитесь.
   Я понял, но скромность не давала мне подчиниться. Кресла были слишком низкими. Сидя, я мог показаться равным ему, что меня смущало. И в глубине души я чувствовал, что, не усадив меня, он почувствует себя польщенным.
   – Садитесь же… не бойтесь.
   Я должен был сделать несколько шагов, чтобы достигнуть кресла, которое он мне обрисовал рукой.
   Я сел, и мое тело ввалилось в кресло намного больше, чем я ожидал. Колени были слишком высоки. Локти скользили по закругленным подлокотникам.
   Я сделал усилие, чтобы не опереться затылком о спинку: это было бы слишком фамильярно. Но шея затекала, как когда, лежа в кровати, поднимаешь голову.
   Шляпа у меня на коленях издавала запах мокрых волос. Глаза срезали уровень стола, как глаза геометра. Г-н Лаказ поигрывал ножом для разрезания писем, одним его краем, потом другим. В манжету я видел его руку до локтя. Под столом ноги его были перекрещены. Та, которая не доставала до паркета, подрагивала. Подошва туфли была новой, слегка забеленной в середине.
   – Я просил вас прийти, милейший, потому что меня интересуют бедные люди.
   Я сменил позицию. Кресло не издало никакого шума пружин.
   – Да, меня интересуют бедные люди, по-настоящему, разумеется, бедные. Мне отвратительны те, кто эксплуатирует добрую волю.
   Опершись на стол, он поднялся, как кто-то, у кого в коленях немочь, потом зашагал вперед-назад по комнате, руки за спиной, пощелкивая двумя пальцами на манер испанской танцовщицы.
   Моя голова была на высоте его живота. Смущаясь, я поднял глаза, чтобы смотреть ему в лицо.
   – Я люблю бедных, милейший. Они несчастны. Каждый раз, когда мне предоставляется возможность оказать им помощь, я это делаю. Что касается вас, то вы, мне кажется, находитесь в интересной ситуации.
   – О! господин.
   На камине три позлащенных лошади пили стекло из позлащенного корытца.
   – Ваша деликатность мне очень нравится.
   – О! господин.
   Я радовался обороту, который принял разговор, когда открылась дверь. Появилась молодая девушка и, заметив меня, замешкалась на пороге. Это была красивая блондинка, как те женщины, которые на английских почтовых карточках ласкают гриву коня.
   – Входи же, Жанна.
   Я не без труда поднялся.
   – Сидите-сидите, – сказал мне фабрикант.
   Это приказание меня унизило. Г-н Лаказ велел мне оставаться сидящим, чтобы дать мне понять, что я не имею ничего общего с его домашними.
   Он устроился за своим столом и что-то написал. Девушка ждала, время от времени поглядывая на меня украдкой.
   Глаза наши встретились. Сразу же она отвернулась.
   Я чувствовал, что для нее я существо из другого мира. Она приглядывалась ко мне, чтобы понять, из чего я сделан, точно так же, как приглядывалась бы к женщине легкого поведения или к убийце.
   Наконец она удалилась с бумагой в руке. Закрывая дверь, устроилась так, чтобы меня увидеть.