Бов. Эмманюэль. Мои друзья

   – Пошли со мной, я знаю дешевый ресторан.
   Я пошел с ним. Когда я иду рядом с кем-то, я его, сам того не желая, оттесняю к стенам; так что я за собой следил. Как только тротуары сужались, я сходил на мостовую. Поскольку он все время что-то бормотал, я каждый раз оборачивался к нему, потому что воображал себе, что он ко мне обращается: мне не хотелось, чтобы он подумал, что я неотзывчив.
   Удовлетворение от того, что я нашел Бийара, лишило меня аппетита. Несмотря на то, что меня захлестывало желание говорить о себе, о моих соседях, о моей жизни, из меня не выходило ни слова. Застенчивость парализовала меня всего, кроме глаз. Но правда и то, что я был не очень давно знаком с моим спутником.
   Без сомнения, он также имел тысячу вещей мне рассказать, но, как и я, он не осмеливался. Под грубой внешностью это был чувствительный человек.
   – Я купил камамбер. Мы его разделим. Обычно я ем со своей женой. Сегодня ее нет.
   Я посмотрел на него. Бумага его сигареты не загоралась.
   – Так, значит, вы женаты?
   – Нет, просто вместе живем.
   Мое хорошее настроение тут же улетучилось. Множество мыслей одновременно вступило в голову.
   Я вспомнил свою комнату, Люси, мою улицу. Будущее показалось мне чредой монотонных дней. Да, я позавидовал Бийару, что у него есть женщина. Прочная дружба отныне не сможет нас связать, потому что ей помешает третий. Я впал в ревность. И почему я пошел с этим чужаком? Из-за него я совсем потерялся. Из-за него одиночество надавило еще тяжелей.
   Все эти размышления не помешали мне зацепиться за последнюю надежду. Может статься, его любовница некрасива? Достаточно, чтобы она оказалась уродливой, чтобы я почувствовал себя лучше.
   – Она красива? – спросил я, заставляя себя принять небрежный вид.
   С уверенностью неделикатных людей он ответил, что превосходна и что у нее, несмотря на восемнадцать лет, груди, как у женщины. Он даже показал мне их расположение, округлив руки.
   На этот раз одна лишь мысль пришла мне в голову: уйти. Несправедливость судьбы была, действительно, слишком большой. У Бийара была бородавка, плоскостопие, но его любили, тогда как я жил один, я, более молодой и красивый.
   Никогда мы не сможем понять друг друга. Он был счастливым. Следовательно, я его не интересовал. Лучше было, чтобы я ушел.
   Но мы продолжали шагать вместе. Я искал предлог, чтобы сбежать. Как я бы хотел сидеть, смиренный, одинокий и грустный, в углу ресторана на улицы Сены, там, по крайней мере, никто мной не занимался.
   Действительно, у Бийара не было чувства такта. Будь женат я, я бы ему не сказал. Он должен был бы знать, что несчастному о своем счастье не рассказывают.
   И все-таки я не мог решиться оставить моего спутника. Мысль, которая нарастала у меня в душе как-то сбоку, давала мне надежду. А вдруг эта женщина Бийара не любит, вдруг он страдает? Каким бы приятным стал он мне тогда бы. Я бы его утешил. Дружба бы смягчила наши страдания.
   Но в страхе утвердительного ответа я остерегался спрашивать, любит ли его любовница.
   – Что с тобой? Тебе грустно? – спросил он.
   Моя грусть, которая до этого момента не переставала разрастаться, исчезла. Интерес, который проявил ко мне Бийар, был реальностью, тогда как мои размышления были только бредом несчастного человека.
   Я смотрел на него с признательностью.
   – Да, мне грустно.
   Я ожидал жалоб, признаний. Я был разочарован: он мне дал совет взбодриться.
   Мы остановились перед рестораном. Краска снаружи под витриной отклеивалась. На стекле прохожие читали фразу: Можно приносить свою еду.
   – Вперед, – сказал Бийар.
   Я отвел ручку трости, ее цепочка звякнула. Несколько человек обернулось.
   Я остановился на пороге.
   – Давай, входи!
   – Нет, вы первый.
   Он прошел вперед. В этот момент я осознал, что именно я стал тем, кто и открыл дверь, и закрыл.
   Длинные столы и несколько скамеек, как в столовых, которые поднимаются с одного конца, когда на них садишься, обставляли зал. Табачный дым свивался в спирали, как сироп в стакане воды. Люк подвала задрожал под нашими ногами. Перед каждым клиентом стояли литр вина и стакан. С помощью ножа можно было бы сыграть музыку на бутылках.
   Мы сели лицом друг к другу.
   Бийар сделал попытку вытащить камамбер. Карман был слишком узкий. Ему пришлось прибегнуть к помощи обеих рук.
   Потом, как завсегдатай, он позвал хозяйку:
   – Мария!
   Это была красивая крестьянка, которая то и дело вытирала руки до локтя. Когда она шла, ее груди колыхались, а монеты звенели в кармане фартука.
   – Два поллитра и хлеба.
   – Поллитра много для меня, – сказал я, когда было поздно.
   – Я плачу… Я плачу.
   – Но вы не богаты.
   – Один раз могу себе позволить.
   У меня не было намерения злоупотреблять добротой моего соседа. Поэтому это один раз могу себе позволитьменя шокировало. Я очень мнителен. Неужели я никогда не найду хорошего и щедрого человека! Ах, если бы я был богат, как я бы умел давать!
   Собака, у которой был только кусок хвоста, пришла облизать мне пальцы. Я ее оттолкнул, но она снова начала с таким упорством, что я покраснел. Ведь пальцы у меня не пахли.
   К счастью, подошла хозяйка – горлышки бутылок между пальцами и хлеб подмышкой. Ударом ноги отогнала эту вредную тварь.
   Бийар помял камамбер указательным пальцем и разрезал пополам. Он дал мне половину, которая была поменьше.
   Мы ели медленно, из-за прозрачной бумаги, которая клеилась к сыру.
   Когда Бийар пил, я ему подражал. Из вежливости я следил за тем, чтобы уровень моего вина не опускался быстрей, чем у него.
   Я пью редко, так что много мне не понадобилось, чтобы захмелеть. Грязные старики, которые в углу вели беседу, стали мне казаться мудрецами.
   Я налил себе остаток вина и, как я и предполагал, в стакане оказалось его не очень много, из-за вогнутого дна бутылки.
   Я оперся спиной о стол сзади. В первый раз я посмотрел собеседнику прямо в глаза. Он тоже кончил есть. Чистя языком зубы, он издал звук поцелуя.
   Он шарил по карманам в поисках курева. Не колеблясь, я предложил ему сигарету.
   Я был склонен рассказать ему свою жизнь и сказать, в порыве откровенности, о том, что мне в нем не нравится.
   – Мне кажется, что у вас доброе сердце, господин Бийар, – сказал я, отмечая, что вино изменило мой голос.
   – Да, у меня доброе сердце.
   – Так мало людей, которые понимают жизнь.
   – У меня доброе сердце, – продолжал Бийар, который последовал за своей идеей. – Но нужно быть осторожным, иначе твоей добротой злоупотребят. Знаешь ли, Батон, это из-за дружбы я потерял работу.
   Эти слова мне не понравились еще больше, и, чтобы найти точку взаимного согласия, я сменил тему.
   – Я был на войне.
   Я достал бумажник и показал ему военную книжку с моей фамилией, написанной большими буквами на обложке.
   – Я тоже был на войне, – сказал он, в свой черед показывая мне документы.
   Он их развернул. Он совал мне в руки свой жетон удостоверения личности, прядь волос, сплющенных от долгого пребывания в бумажнике, свою фотографию в парадной форме рядом с каким-то сервантом, свою фотографию в полевой форме рядом с ведром, и фотографию группы солдат, в центре которой была надпись: "Ребята 1-го пехотного полка. Не грустите!"
   – Видишь этого?
   И припечатал свой указательный к голове одного солдата.
   – Да, вижу.
   – Так вот, он погиб, этот тоже.
   Я сделал вид, что меня все это интересует, но ничто мне так не скучно, как бумажники других и эти их фотографии, грязные с обратной стороны. Тем не менее, сколько же я видел их во время войны, этих бумажников и фотографий!
   Если бы я не был во хмелю, я бы не развернул мои бумаги. Бийару, наверно, стало скучно.
   Так как он продолжал искать в конверте, я испугался, что он мне покажет голых женщин. Я ненавижу эти почтовые открытки. Они только усиливают мое несчастье.
   – Я был в Сент-Миэль, – сказал я, чтобы говорить о себе.
   Вместо того, чтобы слушать или задавать мне вопросы:
   – Я тоже там был.
   – Я был ранен и комиссован.
   Я показал осколок снаряда, который меня ранил.
   – Ты живешь один? – спросил Бийар, складывая свои бумаги.
   – Да.
   – Одному скучно.
   – Еще как!.. Особенно мне, при моей чувствительности… Мне бы понравилась семейная жизнь. Знаете ли, господин Бийар, если бы вы были моим другом, я был бы счастливым человеком. Счастливейшим из людей. Одиночество, нищета мне отвратительны. Я хотел бы иметь друзей, работать, жить, наконец.
   – У тебя есть любовница?
   – Нет.
   – Женщин, однако, хватает.
   – Да… но у меня нет денег. Любовница ввела бы меня в расходы. Нужно надевать чистое белье для свиданий.
   – Ну, ну, это ты себе рисуешь, что женщины обращают внимания на белье. Естественно, если ты хочешь встречаться с буржуазкой, тогда другое дело. Предоставь это мне, я найду тебе любовницу; она тебя развлечет.
   Если, действительно, он найдет мне женщину, молодую и красивую, которая бы меня любила и не обращала внимания на мое белье, почему не принять?
   – Найти красивую женщину непросто.
   – Не в наше время; моя ради меня бросила своих вздыхателей. Я счастлив с этой девчонкой.
   Я бы хотел друга несчастного, бродягу, как я, по отношению к которому у меня не было бы никаких обязательств. Я думал, что Бийар будет этим другом, бедным и хорошим. В этом я ошибся. То и дело он напоминал мне о своей любовнице – что погружало меня в еще большую меланхолию.
   – Батон, приходи ко мне завтра после ужина, увидишь малышку. Я живу на улице Жи-ле-Кер, отель Канталь.
   Я согласился, потому что не осмелился отказаться. Я чувствовал, что у меня никогда не хватит смелости пойти в гости к счастливым людям.
   Значит, мои отношения так и будут всегда заканчиваться смехотворным образом?
   Мы поднялись. Я увидел себя в зеркале до плеч; выглядел я, как на суде присяжных. Несмотря на то, что я много выпил, я себя сознавал. Тем не менее, контуры моей груди были расплывчаты, как чья-то слишком длинная тень.
   Я пересек зал, следуя за Бийяром.
   Снаружи зверский ветер хлестнул меня по лицу, как в двери вагона. Какую-то секунду я имел намерение проводить моего товарища, но воздержался: к чему все это? Взаимопонимания к тому же нет. Он был любим, богат, счастлив.
   Вдобавок пробило девять часов.
   Сказать «до свиданья» первым я бы не решился; Бийар был менее деликатен.
   – До завтра, Батон.
   – Угу, до завтра.
   Я шагал прямо вперед, пока не вышел на знакомую улицу.
   Бары были полны, теплые и освещенные.
   Несмотря на то, что жажда меня не мучила, мной овладело сильное желание чего-нибудь выпить. Я сопротивлялся этому до тех пор, пока не подумал, что сегодня я не сделал никаких пустых затрат.
   Я вошел к Бьяру.
   Вокруг стойки плыл пар, как в ванной комнате. Гарсон рассматривал бокал на прозрачность.
   Я заказал то, что было дешевле всего: чашку черного кофе.
   – Большую?
   – Нет, маленькую.

III

   Назавтра я провел день, повторяя, что не пойду к Бийару. Он способен ласкать свою любовницу передо мной. Она сядет ему на колени. Будет щекотать ему ухо.
   Эти знаки дружбы вывели бы меня из себя.
 
   Любящие – эгоисты и невежи.
   В прошлом году молодожены жили в комнате, где сейчас молочница. Каждый вечер они облокачивались на окно. По звукам их поцелуев я мог сказать, были то поцелуи в губы или в тело.
   Чтобы их не слышать, я шатался по улицам до полуночи. Когда я возвращался, я раздевался в молчании.
   Однажды, к несчастью, ботинок выпал у меня из рук.
   Они проснулись, и снова начались звуки поцелуев. В ярости я постучал в стену. Я человек не злой, и несколько минут спустя я пожалел, что помешал им. Должно быть, они смутились. Я принял решение принести им извинения.
   Но в девять утра взрывы смеха снова пронзили стену. Влюбленным было наплевать на меня.
 
   Вечером после ужина я прогуливался по бульвару Сен-Жермен. Магазины погасили свои огни. Арки фонарей освещали листву деревьев. Трамваи, длинные и желтые, скользили без колес, как коробки. Рестораны пустели.
   В воздухе разнесся бой. Восемь часов.
   Хотя Бийар и не был идеальным другом, я не переставал думать о нем.
   Мое воображение создало идеальных друзей на будущее, но в ожидании их я готов был довольствоваться чем угодно.
   Возможно, его любовница и не красивая. Я заметил, что женщины, которых мы не знаем, всегда представляются нам красивыми. В армии, когда какой-нибудь солдат в полку рассказывал мне о своей сестре, о своей жене, о своей кузине, я тут же представлял себе великолепную девушку.
   Не зная, чем занять время, я направился к отелю Канталь. По дороге я подумал было повернуть назад, но перспектива пустого вечера быстро прогнала это слабое намерение.
   Улица Жи-ле-Кер пахла стоячей водой и вином. Сена текла рядом с сырыми домами этой улицы. Дети, которые ее пересекали, имели в руках литровые бутыли вина. Прохожие шли по мостовой; можно было не бояться машин.
   То там, то сям эти пустынные лавки, которые закрываются поздно, продавали вареные овощи, зеленое пюре и картошку, которая дымилась в цинковых тазах.
   Было слишком рано идти к Бийару. Я не люблю являться сюрпризом к людям, потому что они вообразят, что я пытался узнать, что у них на ужин.
   От пальто у меня немели плечи. Судорога в боку заставляла идти согнувшись. Вечерами лучше не садиться на скамью, вызываешь жалость.
   Потому я зашел в бар на площади Сен-Мишель и, по привычке, заказал черный кофе. Я повесил шляпу в угол, перед зеркалом.
   На керамических стенах прекрасные египтянки наполняли кувшины. Два господина в современных костюмах играли в шахматы. Поскольку правила этой игры мне незнакомы, я не понимал ничего в геометрическом развитии пешек.
   Гарсон в куртке из ткани альпага, разрезанной на животе, принес мне кофе. Он был вежлив. Он даже принес мне "Иллюстрасьон" в картонной папке.
   Едва я открыл это издание, как запах глянцевой бумаги напомнил мне, что я нахожусь не в своем окружении. Все же я пролистал журнал. Чтобы рассмотреть фотографии, я должен был наклоняться, потому что они отсвечивали.
   Время от времени я бросал взгляд на свою шляпу с тем, чтобы удостовериться в ее присутствии.
   Дойдя до объявлений, я закрыл папку.
   Мое блюдечко, полное холодного кофе, было отмечено цифрой в тридцать сантимов. Я надеялся, что это цена кофе; но так как эти блюдца произведены еще до войны, я боялся, что будет больше.
   – Гарсон!
   Через секунду он взял мою чашку и протер столик, который я отнюдь не запачкал.
   – Тридцать сантимов, господин.
   Я заплатил монетой в один франк. У меня было намерение не давать на чай больше двух су. В последний момент, испугавшись, что этого недостаточно, я оставил четыре су.
   Я вышел. Спина больше не болела. Кофе еще грело мне желудок.
   Я шел по улицам с уверенностью и удовлетворением служащего, покинувшего свою контору. Впечатление от того, что я играю роль в толпе, привело меня в хорошее настроение.
   Я вставил себе в рот последнюю сигарету, хотя хотел сохранить ее на завтрашнее утро. Несмотря на то, что спички у меня есть, я предпочел попросить огня у прохожего.
   Один господин стоял на "островке спасения", куря сигару. К нему я подходить поостерегся, зная, что любители сигар не любят давать прикуривать: они дорожат своим пеплом.
   Дальше по пути – ибо у меня был путь – курил другой человек.
   Сняв шляпу, я обратился к нему. Он подставил мне свою сигарету и, чтобы она не дрожала, упер палец о мою руку. Ногти его были ухожены. Безымянный палец был украшен перстнем с печаткой. Его рукав опускался до большого пальца.
   Поблагодарив три или четыре раза, я откланялся.
   Еще долго я думал об этом незнакомце. Я пытался представить, что он подумал обо мне и имел ли он те же впечатления, что я.
   Мы всегда пытаемся произвести хорошее впечатление на людей, которых не знаем.

IV

   Над дверью отеля Канталь был белый шар с заглавными буквами, как шар Лувра.
   Я вошел. Через занавеску различил столовую, которая, должно быть, служила кабинетом, буфет с рядами миниатюрных балюстрад, почтовый ящик с секциями, письма в которых стояли.
   Я постучал в стекло двери, осторожно, чтобы не разбить. Драпировка раздвинулась, и сидящий человек откинулся назад, чтобы меня увидеть.
   – Что вам угодно?
   – Господина Бийара, пожалуйста.
   Не ища в памяти, он ответил:
   – Тридцать девятая, шестой этаж.
   На втором этаже ковер кончился. Каждая дверь была пронумерована. Тюки с простынями загромождали лестницу.
   Одолевая ступеньки, я думал о любовнице Бийара. Чтобы подавить смятение, которое мной овладевало, я повторял: она уродлива… она уродлива… она уродлива…
   До последнего этажа я добрался, почти потеряв дыхание. Было похоже, что мое сердце изменило свое место, так сильно оно билось.
   Наконец я постучал. Дверь была тонкой: она резонировала.
   – Кто там?
   – Я.
   Было бы проще назваться по имени, но из застенчивости я пытаюсь его избегать. Мое собственное имя, когда я его произношу, всегда вызывает у меня странное впечатление, особенно перед дверью.
   – Кто "я"?
   Я не мог не ответить:
   – Батон.
   Бийар открыл дверь. Я заметил сидящую женщину и – в зеркале шкафа – отражение всей их комнаты.
   Эта юная девушка была красавицей. Вьющиеся волосы извивались так, будто свет лампы их обжигал.
   Остолбенев, я стоял на пороге, готовый отсюда бежать.
   Она поднялась и пошла ко мне.
   И тогда от безумной радости я лишился дара речи. Ощущение, что горячий ветер ласкает мне лицо, бросило меня в дрожь. В избыточном возбуждении я хлопнул Бийара по плечу. Несмотря на свое ликование, возвращая руку, я почувствовал себя смешным. Мне хотелось смеяться, танцевать, петь: любовница Бийара была хромой.
   Комната была заурядной. Какой-нибудь румын, какая-нибудь девушка легкого поведения или мелкий служащий могли обитать в такой. Газеты, на которых были поставлены кастрюли, зубная щетка, стоящая в стакане, камин, набитый бутылками.
   – Нина, завари-ка кофе!
   Девушка зажгла керосинку, запачканную яичным желтком.
   Это предложение, обязывающее меня задержаться, наполнило меня радостью.
   Несомненно, только для того, чтобы не показать, что он заметил, что молчание становится все более неловким, Бийар разыскал гайку в ящике для инструментов, а его любовница протерла изнутри несколько чашек, большим пальцем. Что касается меня, то я хотел говорить, но все, что находил, слишком уж выдавало намерение положить конец смехотворной ситуации.
   Когда на меня не смотрели, я осматривал комнату. Пар, срывающийся с носика кофейника, извивался. Наволочки подушек на кровати были посередине черными.
   – Тебе с молоком?
   Я ответил, что все равно.
   Мы уселись вокруг стола. От страха наступить на ноги моим хозяевам я забил ноги под стул.
   Скорость, с которой был приготовлен кофе, вызвала у меня неудовольствие. Я прекрасно знал, что, выпив его, нужно будет уходить.
   Нина обслужила нас, придерживая крышечку кофейника.
   – У вас, наверно, хороший кофе, – сказал я перед тем, как его попробовать.
   – Из магазина Дамуа.
   Я размешивал его долго, чтобы, когда я его выпью, на дне чашки не осталось бы сахара. Потом я стал пить глоточками, заботясь о том, чтобы ничего не опрокинуть во время поднесения блюдечка к подбородку.
   – Еще? – спросила Нина.
   Хотя чашка была маленькой, из вежливости я отказался.
   Внезапно Бийар положил свою руку на мою, без видимых причин.
   Первой моей мыслью было ее убрать – прикосновения мужчин меня стесняют – но я ничего не сделал.
   – Послушай-ка, Батон.
   Я смотрел на него. Поры усеивали его нос.
   – Я должен попросить тебя кое о чем.
   Перспектива сделать приятное товарищу меня вдохновила.
   – Ты не против мне оказать услугу?
   – Нет. Нет…
   Я испугался, что он обяжет меня сделать нечто незначительное или же слишком важное. Мне нравится оказывать услуги, небольшие, конечно, чтобы показать, какой я добрый.
   – Одолжи мне пятьдесят франков.
   Наши взгляды встретились. Тысяча мыслей пришли мне на ум. Несомненно, они пришли на ум и Бийару. Между нами больше не было барьеров. Он читал в моей душе так же легко, как я в его.
   Секунда сомнения, которое в подобных обстоятельствах ударяет каждого, исчезла, и голосом, который был оправданно торжественным, я ответил:
   – Я их вам одолжу.
   Я был счастлив – больше тем, что вызвал признательность, чем расставанием с деньгами. Разговор возобновился. Теперь я не стеснялся. Я мог оставаться до полуночи, прийти снова завтра и послезавтра, и когда угодно. Если он у меня одалживает пятьдесят франков, это потому что он мне доверяет.
   Деньги моей пенсии были у меня в кармане. Однако я не давал Бийару того, что он попросил. Я делал вид, что больше об этом не думаю. Я чувствовал, что чем больше я оттяну момент, тем более со мной будут любезны.
   Сейчас я играл роль. За каждым моим движением зорко следили, надеясь, что я выну бумажник. Давным-давно я не обладал такой важностью. Любое мое слово встречалось улыбкой. На меня смотрели; боялись, что я забуду.
   Нужно быть святым, чтобы воспротивиться искушению продлить эту радость.
   Ах, как прощаю я богатых людей!
 
   Становилось поздно. Я поднялся. Бийар был бледен: он не осмеливался повторить свою просьбу. Я все делал вид, что больше об этом не думаю, хотя думал только лишь об этом.
   Нина, лампа в руке, голова в тени, не двигалась.
   Вдруг у меня появилось впечатление, что моя игра понята.
   Тогда, чтобы отвлечь подозрения, я вынул бумажник жестом поспешным и неловким.
   – Как я рассеян… Я забыл…
   Я вынул пятьдесят франков.
   – Спасибо, Батон. Верну тебе на следующей неделе.
   – О!.. спешки нет!
 
   На лестнице газ был выключен. Рожки еще были раскаленно красными.
   Сейчас любовники, должно быть, рассматривают банкнот на просвет, как фотографическую пластинку, чтобы убедиться, что он в порядке.
   Ощущение, что меня одурачили, вызывало нервность. Бийар меня еле поблагодарил. На самом деле он был не беден. Он имел любовницу, шкаф, полный белья, сахар, кофе, масло. Он всех знал. В этих условиях зачем одалживать деньги у несчастного? Я заметил много предметов в комнате. Снеся их в Муниципальный Кредит, запросто можно получить пятьдесят франков.
   Я ощутил под ногами ковер первого этажа, потом увидел в столовой хозяина, который читал, далеко отстранив, развернутую газету.
   На улице я содрогнулся. Между домами задувал ветер. Уличный фонарь возвышался в центре бледного круга.
   Я сделал несколько шагов с ясным светом конторы отеля в глазах.
   Капли падали на землю, никогда одна на другую.

V

   Ночью я спал плохо.
   То и дело мои одеяла спадали с кровати. Когда холод, который взбирался по моим ногам, меня будил, я протягивал руку, чтобы узнать, где стена.
   На рассвете окно, наконец, осветилось. Из темноты медленно, сначала ножками, проступил стол. Потолок стал квадратным.
   Внезапно начался новый день. Ясный свет проник в комнату, как будто стекла были вымыты. Я увидел неподвижную мебель, пепел сгоревшей бумаги в камине и планки шторы вверху на окне.
   Дом оставался немым несколько минут.
   Потом хлопнула дверь; у Лекуанов зазвонил будильник; молочная машина зазвенела крышками своих бидонов.
   Я поднялся, потому что моя постель была холодна, как когда я залеживаюсь по утрам.
   Когда спишь между двумя белыми простынями, можно, встав с кровати, сразу изучать себя в зеркале. Я же, прежде чем взглянуть на себя утром, моюсь.
 
   Снаружи солнце вызолотило последние этажи домов. Оно еще не резало глаза.
   Воздух, который я вдыхал, освежал легкие, как мята.
   Легкий ветерок, пахнущий сиренью, поднял полы моего пальто, которое стало похоже на солдатскую шинель.
   Не было ни птиц, ни почек; и все же это была весна.
 
   Хотелось движения. Обычно, выходя из дому, я направляюсь к улице Сены. Сегодня я выбрал своей целью фортификации.
   Окна были открыты. Кофты, которые на них сушились, сминаемые ветерком, раскачивались, как жестяные вывески.
   В приоткрытые двери лавок можно было видеть протертые полы, уже высохшие.
   Как только дом в семь этажей закрывал солнце, я ускорял шаг.
   Улицы становились все более грязными. Деревянные брусы, между которыми дети играли после школы, подпирали какие-то постройки. Сквозь разбитый асфальт тротуаров выглядывала земля. Почернелая известка фасадов походила на затканные тканью задники у фотографов.
   Облако скрыло солнце. Теплая улица стала серой. Мухи перестали сверкать.
   Я испытал печаль.
   Только что я вышел в неведомое с иллюзией, что я бродяга, свободный и счастливый. Теперь облако все испортило.
   Я повернул обратно.
 
   После полудня, не зная, куда пойти, я слонялся вокруг отеля Канталь.
   Как я себя ни уговаривал, как ни думал, что в случае если я встречу Бийара, нам будет не о чем говорить, я не мог удалиться из этого квартала.
   Может быть, те, кто живут в бедности, без друзей, поймут это притяжение.
   Бийар – это было так немного, и однако для меня это было – все.
 
   На площади Сен-Мишель человек в «котелке» раздавал проспекты.
   Мне он их всунул несколько.
   Никто не нагружает себя этими бумажками. Нужно вынуть руку из кармана, взять проспект, смять, выбросить. Только и всего!
   А мне их жалко, этих людей.
   Я всегда беру то, что предлагают. Я знаю, что эти люди освободятся только тогда, когда раздадут несколько тысяч листов бумаги.