Донна Бойд
Алхимик
НЬЮ-ЙОРК, НАШЕ ВРЕМЯ
Эта картина все еще стояла у него перед глазами: бьющий из сонной артерии кровавый фонтан, алые струи которого, расчертив тонкими дугами залитый солнцем небосклон, казалось, на мгновение замерли во времени и пространстве. Сверкающие капли животворной жидкости, переливающиеся и вязкие, как расплавленное золото, орошали его лицо и волосы ласкающим душистым туманом. Он со страхом ожидал, что кровь оплавит кожу, пробуравит в плоти и костях ровные круглые отверстия, при первом же отчаянном вдохе выжжет из легких кислород, обугливая их и превращая в бесполезное крошево. Но оказалось, это всего лишь теплый дождь, насыщенный питательными элементами. Замечательно, право. Несколько капель попало ему на губы, и, судорожно вздохнув, он с изумлением ощутил на языке соленый вкус. Посмаковав его, он сделал глоток. Ах, вот настоящая алхимия!
Заголовки газет не скупились на гневные эпитеты. От упорных повторений слова «зверский, свирепый, немыслимый и ужасающий» утратили всякий смысл – так прелесть розария исчезает от прикосновений бесчисленных назойливых рук. Радиоволны в эфире лихорадочно передавали по земному шару отзвуки человеческой трагедии: забрызганные кровью камни, толпы скорбящих коленопреклоненных людей. Отныне зло стало осязаемым.
Он оставался островом посреди бушующего моря: волны гнева и возмущения налетали на него и разбивались на тысячи невесомых брызг. Нельзя сказать, что людская реакция не трогала его сердце. Но он оставался спокойным. Так часто бывает, когда худшее позади.
Офис доктора Анны Крамер располагался в западной части Центрального парка. Здание с усиленной охраной стояло посреди эксклюзивной парковой зоны, отделенное от прочего мира каменной оградой и коваными воротами, служившими не только украшением. Внутри – продуманная роскошь: обитые тканью стены, мраморные полы, портьеры из тяжелого дамаста и восточные ковры. Зеркал немного, но каждое дорогое, тщательно подобранное произведение искусства со специальной подсветкой. Темная мебель с качественной полировкой. Приглушенные голоса.
В углу кабинета доктора Крамер стояли немецкие напольные часы. С чрезмерной даже для механизма точностью они отсчитывали минуты, отмечая каждый час включением расположенной в консоли музыкальной диарамы с игрушечными танцорами. По преданию, латунный маятник не останавливался на протяжении трехсот лет. Владелец часов, переправляя их за море, для присмотра за ходом, установкой и регулярным заводом даже нанял специального человека. Они шли и в ту минуту, когда их доставили в офис Анны. Теперь доктор Крамер сверяла по часам время встреч с клиентами, и ровный ритмичный звук старинного механизма казался ей успокаивающим, как пульс вечности, – мерный, предсказуемый, неизбежный.
Ее кабинет представлялся оазисом посреди хаоса, надежной гаванью для защиты от шторма. Но даже сюда просачивались отголоски недавнего потрясения – телефонные звонки, телевидение, озабоченные лица людей, которые ходили по коридорам и, собираясь у автоматов с охлажденной водой, перекидывались несколькими словами, произносимыми приглушенными, напряженными голосами. «Невероятно», – говорили одни. «Непростительно», – соглашались другие.
В кабинете для консультаций ее ожидал посетитель – стройный, элегантный мужчина. Возраст – любой: от тридцати пяти до семидесяти. Аристократичные черты лица, гладкая кожа, золотистый загар, густые серебристые волосы. Он являл собой тот тип красоты, которая не требует ухода. Художественная небрежность, с которой потенциальный клиент носил свой, несомненно, очень дорогой костюм, свидетельствовала о поколениях чрезвычайно богатых предков. Удобно устроившись в кресле и непринужденно положив ладони на золотой набалдашник дорогой трости, он с интересом смотрел телевизор, который Анна держала в шкафчике в стиле Людовика XIV за закрытыми дверцами. Посетитель даже не шевельнулся, когда она вошла.
Доктор Крамер ощутила легкую досаду: этот человек настолько освоился в ее кабинете, что отыскал и включил телевизор! Впрочем, вспыхнувшее раздражение ее не удивило – нормальная защитная реакция на изматывающие стрессы сумасшедшего дня. Анна, и сама оказавшаяся во власти зловещего очарования таинственной истории, вежливо выждала, пока диктор закончит описание деталей похоронной службы, намеченной на воскресенье, а затем, не дожидаясь, пока он перейдет к анализу отвратительной природы свершенного преступления или тщательному исследованию влияния, которое оно оказывает на всех и каждого, начиная от рабочих-строителей и кончая школьниками, решительно вошла в кабинет и прикрыла за собой дверь.
– Простите, что заставила вас ждать, мистер Сонтайм. Я доктор Крамер.
Телевизор умолк: новости продолжали идти своим чередом, но на экране появилась надпись «звук выключен». Анна не заметила, когда посетитель взял пульт, и сделал ли он это вообще?
Поднявшись на ноги, он с улыбкой протянул ей руку.
– Вы очень добры, что согласились принять меня в конце долгого рабочего дня.
Длинные сильные пальцы, гладкие, как мрамор. Рукопожатие скорее твердое, деловое, а не дружеское. Кожа податливая, упругая, в ней ощущалось биение жизни. Когда посетитель сжал ладонь Анны, она почувствовала себя в его власти.
Ей стало как-то нехорошо. Мужчина взглянул на доктора Крамер зелеными, как океанские глубины, глазами, и на мгновение все стерлось из ее сознания, в нем образовалась пустота. Странное ощущение: то ли узнавание, то ли потрясение, или и то и другое вместе, или нечто немного похожее. А когда он выпустил ее руку из своей, все прошло.
Анна сделала глубокий вдох и прошла к столу. Обычно ее мало кому удавалось вывести из равновесия, поэтому легкость, с которой этот человек выбил ее из колеи, вызывала тревогу. Впрочем, Рэндольф Сонтайм славился своей харизмой, и, пожалуй, она сама виновата в том, что стала жертвой его влияния.
Мерно тикали часы, и их щелканье, вторящее ударам ее пульса, казалось Анне сейчас как никогда зловещим. Шесть минут шестого…
Посетитель вновь занял свое место. Она собралась было взять блокнот и ручку и занять стул рядом с ним – так она обычно беседовала с пациентами, – но вдруг передумала и села за стол. Она понимала, что нехорошо ставить между терапевтом и клиентом такого рода барьер, но все же сделала по-своему. «Длинный день, – повторяла она как молитву, – еще час, и он закончится».
Анна задумчиво потеребила цепочку, на которой висел спрятанный под свитером кулон, и спустя пару минут справилась с нервозностью. Стараясь казаться приветливой и уверенной в себе, она положила руки на стол и наклонилась вперед.
– Давайте поговорим о том, что привело вас сюда, мистер Сонтайм.
– У вас деловой подход! – заметил посетитель.– Согласен.
В его красивом музыкальном голосе проскальзывал некий неподдающийся определению, трудноуловимый акцент.
Он кивнул в сторону телевизора, на экране которого в этот момент появился крупный план огромной гробницы, сложенной из цветов на ступенях одного из парижских соборов.
– Вот что меня сюда привело, – просто сказал он. – Я тот, кого разыскивают. Это я убил то существо.
Доктор Крамер превосходно контролировала выражение своего лица, и потому на нем не отразилось ровно ничего. Ситуация снова была под контролем. Отсчитав про себя три качания маятника, она спокойно кивнула:
– Понимаю.
– Вы мне не верите. – Но вместо гнева или разочарования на лице посетителя появилось выражение, близкое к сочувствию. – Мне жаль, что я вас потревожил.
– Я не говорила, что не верю вам, – ответила Анна.– Но у меня есть вопрос.
– Не сомневаюсь, что есть, и не один.
Повернувшись в кресле к книжному шкафу, установленному у стены за ее спиной, она наклонилась к нижней полке, где держала периодику. Там все еще лежал позавчерашний номер «Нью-Йорк тайме» с броскими заголовками о преступлении столетия. Она быстро пролистнула первую часть газеты с ее ярким черным шрифтом и блеклыми фотографиями, пока не нашла то, что искала.
Развернув газету, она протянула ее посетителю. В центре страницы находилась фотография сидящего сейчас перед ней мужчины.
– Тут сказано, что в то время, когда было совершено преступление, вы произносили речь в зале «Пипл» в пользу Агентства по защите окружающей среды. Разве возможно, чтобы вас видели пятьсот свидетелей в Нью-Йорке, а вы в то же самое время совершали преступление в Женеве?
Он мягко улыбнулся. Анна обратила внимание на его глаза: светло-серые, почти серебристые. Абсолютно непроницаемые, напоминающие замерзшее стекло, но притягательные. Необычно. И как странно, что поначалу они показались ей зелеными…
Посетитель весомо произнес:
– Магия.
Сложив газету, Анна разгладила ее на столе и положила на нижнюю полку шкафа. В период интернатуры и в самом начале клинической практики она выслушала немало странных исповедей: некоторые пациенты каялись в убийствах космических пришельцев, Элвиса Пресли, Авраама Линкольна, а также других менее знаменитых личностей. «В наше время спонтанного насилия и непрестанного давления со стороны средств массовой информации синдром "непреодолимой исповеди" стал настолько обычным явлением, что едва ли заслуживает внимания, но…» – подумала Анна. Но нынешний случай отличался от тех, что встречались ей прежде. И уж конечно, банальное объяснение вряд ли годилось для Рэндольфа Сонтайма.
– А теперь моя очередь спрашивать. – Сонтайм говорил вежливо, вполне обыденным тоном. – Почему вы согласились меня принять?
Над лежавшими на набалдашнике трости пальцами поработала хорошая маникюрша: ногти подпилены и слегка отполированы. Анна заметила эту деталь, когда обдумывала ответ. Впрочем, Сонтайм заговорил первым.
– Я скажу вам. – Казалось, он внезапно развеселился. – Потому что я богат, знаменит, пользуюсь влиянием, однако сам попросил вас о встрече. Может, вам удалось бы забраться в мои мозги и отыскать что-то такое, чего не нашел никто другой. И вы потом написали бы об этом статью. Хотя неизвестно, удалось бы вам набрать необходимый материал или нет. Но, как бы то ни было, вы смогли бы добавить мою душу к вашим трофейным историям болезней. А вы как раз этим и занимаетесь, верно? Собираете трофеи?
Анна откинулась в кресле, и ее пальцы снова потянулись к цепочке на шее. Проведя пальцами по звеньям, словно для обретения уверенности, она снова уронила руки на стол.
– Да, не высокого вы обо мне мнения. Тогда почему вам пришло в голову исповедоваться именно мне? Почему не полиции?
Он поднял одно плечо, как бы отводя эту мысль.
– Полиция меня не интересует, и арест причинил бы мне неудобства.
Теперь с его лица исчезла и тень веселья, и направленный на доктора Крамер взгляд помрачнел.
– Важно, чтобы вы поняли, зачем мне понадобилось совершить это.
– Понимаю. Можно записать наш разговор?
– Как вам угодно. Но ваш магнитофон не запишет мой голос.
– Почему вы так думаете?
– Дело в электрохимии. Объяснение утомило бы вас.
Когда Анна открыла ящик стола, в котором держала всякие технические штучки, улыбка слетела с ее лица. Там, на привычном месте, рядом с магнитофоном, лежал пульт дистанционного управления телевизором. Она не удержалась и бросила быстрый взгляд на мерцающий экран, на котором по-прежнему горела надпись «звук отключен». Посмотрев на посетителя, она прочла в его искрящихся весельем глазах немое предупреждение. Ей пришлось проглотить вопрос, вертевшийся на кончике языка. Сейчас важно не потерять контроль над ситуацией. Очень важно.
Она нажала клавишу магнитофона и произнесла с хорошо отработанной интонацией:
– Это очень дорогой аппарат. Надеюсь, вы ошибаетесь.
Сонтайм в задумчивости посмотрел на нее.
– Такие вещи очень для вас важны – правда, Анна? Эксклюзивные офисы, великолепная аппаратура, пациенты-знаменитости со своими жалкими маленькими секретами… Даже Ричард, ваш супруг – доктор с Парк авеню, – все это каждый день должно напоминать вам, что вы больше не та маленькая девочка, которая провела первые шесть лет жизни в одном из сиротских приютов Лондона, так и не узнав имен родителей.
«Да-а, он не останавливается ни перед чем, чтобы оказаться в более выгодном положении». Такое поведение нельзя назвать непредсказуемым. Это, по сути дела, обнадеживает. Теперь она на знакомой территории. С этим она справится.
– Вижу, вы провели собственное расследование.
– Я знаю о вас все.– Он говорил вежливо, но уверенно. – Действительно все.
– Разумеется. Вы действуете с позиции силы. А знание – это сила.
– И так было всегда.
Его глаза показались ей зеркалами, задернутыми черным крепом, – что и говорить, образ весьма специфический. Смерть и скорбь, грозовые тучи, заслонившие солнце. По сути, у нее возникло ощущение, что свет в комнате померк, ибо теперь его глаза потемнели, став почти черными.
В чем же кроется его сила воздействия на людей: в манере говорить или в голосе? Анна впервые по-настоящему осознала значение слова «харизматический». Он буквально излучал осязаемую энергию.
Она бросила взгляд на часы. И посмотрела на них снова. Стрелки показывали почти семь: одна уперлась в шесть, другая – в десять. Но это же невозможно! Анна готова была поклясться, что с того момента, как она вошла в кабинет, прошло не более десяти минут. Неужели она ошиблась в отсчете времени с самого начала беседы? Но как она умудрилась потерять более полутора часов?
Сердце ее учащенно забилось, в горле пересохло. Тем не менее Анна постаралась говорить ровно и спокойно:
– Мои сеансы обычно длятся час. Я стараюсь не делать исключений.
– А сегодня вы идете в театр. – В его глазах промелькнула насмешка. – Пусть рушится мир, пусть на улицах бесчинствует толпа, но билеты стоят двести восемьдесят долларов, и вы не намерены пропустить представление, не так ли?
Она ничего не ответила. Лицо ее окаменело.
– Очень жаль вас разочаровывать, Анна, но сегодня вечером вам придется не ходить на спектакль. – Голос его звучал успокаивающе, почти нежно, глаза выражали сочувствие. – И не беспокойтесь за Ричарда. Вы уже позвонили ему и предупредили, что не пойдете.
– Уверяю вас, я не делала ничего подобного.
Он улыбнулся.
– Не важно. Он считает, что звонили. Ведь единственная реальность – это наше восприятие.
Она уже не могла отличить биение собственного сердца, пульсирующего, казалось, в гортани, от ритмичного боя часов. Слабое шипение пружины в конце каждого удара звучало как придыхание. Комната жила ритмом. Или умирала в этом ритме.
Сосредоточиться оказалось намного сложнее, чем обычно. Анна крепко сжала пальцами ручку, вонзившись ногтями в ладонь. От боли голова прояснилась. Она твердо произнесла:
– Мистер Сонтайм, я хочу вам помочь. Но время мое ценится дорого, и ваши игры меня не забавляют. Есть определенные правила, относящиеся к моей приватности, и если уж нам надо установить между собой отношения, то, полагаю, моя просьба уважать эти правила не покажется вам непомерной.
– Хорошо сказано. Вероятно, чтобы сравнять шансы, мне следует немного рассказать о себе.
Анна спокойно выдержала его взгляд. Все-таки она ошиблась. Его глаза – зеленые, как летний день.
– Полагаю, мы здесь ради этого.
Откинувшись назад, он положил ногу на ногу и принялся поигрывать тростью. Часы громко тикали. Его глаза вновь засияли мягким серебристым светом. Приковав к себе ее внимание этой неожиданной переменой, он заговорил:
– Я родился на заре предыдущего тысячелетия, когда цивилизация еще только зарождалась и грань, отделяющая науку от религиозных предрассудков, была совсем тонкой. Я прожил не одну сотню жизней. На протяжении многих столетий я носил разные имена – Распутин, Сен-Жермен, Калиостро, Мерлин. А-а, не ожидали от меня такого. Я вас удивил.
– Да. – Голос ее прозвучал хрипло даже для собственных ушей. В горле словно застрял ком. – Такого я не ожидала.
С его лица исчезла улыбка, и в комнате повеяло прохладой.
– Я еще не раз удивлю вас до конца вечера. За что приношу свои извинения.
Он продолжал:
– Я рыдал вместе с Нероном во время пожара Рима, я шептал Калигуле на ухо. Я присутствовал при падении Санкт-Петербурга, положив руку на плечо диктатора, поднявшегося на этой волне. Я видел, как скатываются с плеч головы с широко открытыми от изумления глазами и перерезанными артериями, из которых бьет кровь – прямо в корзины, заполненные до краев такими же головами. Обладатели их, слушавшие когда-то оперу и читавшие Мольера, вдруг становились немы, словно камень. Все очень обыденно. И никакого сияния. Совсем никакого.
Теперь его голос стал задумчивым, он погрузился в себя, вероятно вспоминая годы, прокручивающиеся в его сознании. В тишине, бросая блики на казавшееся отлитым из бронзы лицо Сонтайма, мерцал и трепетал голубоватый свет от экрана онемевшего телевизора. С громким звуком раскачивался маятник часов. Анна сидела не шевелясь и ждала.
Через мгновение он заговорил снова:
– Я слышал вопли детей, над которыми надругались солдаты. Видел, как несло и швыряло маленькие тела по вздувшейся реке – ребятишек бросили туда измученные родители, ведь они не могли прокормить всех. Я сидел по правую руку от королевы, правившей миром, и по левую – от кардинала, едва этот мир не погубившего. Я видел, как возникали и исчезали целые народы, как жили и умирали любовники. Теперь я просто… устал. Пора положить этому конец.
Анна сделала глубокий ровный вдох, пытаясь разрушить чары его голоса, точно так, как проснувшийся человек стряхивает паутину тревожного сна.
– Мистер Сонтайм, расскажите, как вы собираетесь это сделать.
Он улыбнулся, но в глазах застыла грусть.
– Вряд ли вы поймете, если я не начну с самого начала. К тому же… – Казалось, он рассматривал что-то в собственной душе. А может, опять перебирал в памяти прожитые годы. – Это очень длинная история.
Она смотрела на собеседника и ждала продолжения. И пока на них медленно, как ночь, нисходила тишина, Анна вдруг осознала, что часы перестали тикать – впервые за несколько столетий.
Заголовки газет не скупились на гневные эпитеты. От упорных повторений слова «зверский, свирепый, немыслимый и ужасающий» утратили всякий смысл – так прелесть розария исчезает от прикосновений бесчисленных назойливых рук. Радиоволны в эфире лихорадочно передавали по земному шару отзвуки человеческой трагедии: забрызганные кровью камни, толпы скорбящих коленопреклоненных людей. Отныне зло стало осязаемым.
Он оставался островом посреди бушующего моря: волны гнева и возмущения налетали на него и разбивались на тысячи невесомых брызг. Нельзя сказать, что людская реакция не трогала его сердце. Но он оставался спокойным. Так часто бывает, когда худшее позади.
Офис доктора Анны Крамер располагался в западной части Центрального парка. Здание с усиленной охраной стояло посреди эксклюзивной парковой зоны, отделенное от прочего мира каменной оградой и коваными воротами, служившими не только украшением. Внутри – продуманная роскошь: обитые тканью стены, мраморные полы, портьеры из тяжелого дамаста и восточные ковры. Зеркал немного, но каждое дорогое, тщательно подобранное произведение искусства со специальной подсветкой. Темная мебель с качественной полировкой. Приглушенные голоса.
В углу кабинета доктора Крамер стояли немецкие напольные часы. С чрезмерной даже для механизма точностью они отсчитывали минуты, отмечая каждый час включением расположенной в консоли музыкальной диарамы с игрушечными танцорами. По преданию, латунный маятник не останавливался на протяжении трехсот лет. Владелец часов, переправляя их за море, для присмотра за ходом, установкой и регулярным заводом даже нанял специального человека. Они шли и в ту минуту, когда их доставили в офис Анны. Теперь доктор Крамер сверяла по часам время встреч с клиентами, и ровный ритмичный звук старинного механизма казался ей успокаивающим, как пульс вечности, – мерный, предсказуемый, неизбежный.
Ее кабинет представлялся оазисом посреди хаоса, надежной гаванью для защиты от шторма. Но даже сюда просачивались отголоски недавнего потрясения – телефонные звонки, телевидение, озабоченные лица людей, которые ходили по коридорам и, собираясь у автоматов с охлажденной водой, перекидывались несколькими словами, произносимыми приглушенными, напряженными голосами. «Невероятно», – говорили одни. «Непростительно», – соглашались другие.
В кабинете для консультаций ее ожидал посетитель – стройный, элегантный мужчина. Возраст – любой: от тридцати пяти до семидесяти. Аристократичные черты лица, гладкая кожа, золотистый загар, густые серебристые волосы. Он являл собой тот тип красоты, которая не требует ухода. Художественная небрежность, с которой потенциальный клиент носил свой, несомненно, очень дорогой костюм, свидетельствовала о поколениях чрезвычайно богатых предков. Удобно устроившись в кресле и непринужденно положив ладони на золотой набалдашник дорогой трости, он с интересом смотрел телевизор, который Анна держала в шкафчике в стиле Людовика XIV за закрытыми дверцами. Посетитель даже не шевельнулся, когда она вошла.
Доктор Крамер ощутила легкую досаду: этот человек настолько освоился в ее кабинете, что отыскал и включил телевизор! Впрочем, вспыхнувшее раздражение ее не удивило – нормальная защитная реакция на изматывающие стрессы сумасшедшего дня. Анна, и сама оказавшаяся во власти зловещего очарования таинственной истории, вежливо выждала, пока диктор закончит описание деталей похоронной службы, намеченной на воскресенье, а затем, не дожидаясь, пока он перейдет к анализу отвратительной природы свершенного преступления или тщательному исследованию влияния, которое оно оказывает на всех и каждого, начиная от рабочих-строителей и кончая школьниками, решительно вошла в кабинет и прикрыла за собой дверь.
– Простите, что заставила вас ждать, мистер Сонтайм. Я доктор Крамер.
Телевизор умолк: новости продолжали идти своим чередом, но на экране появилась надпись «звук выключен». Анна не заметила, когда посетитель взял пульт, и сделал ли он это вообще?
Поднявшись на ноги, он с улыбкой протянул ей руку.
– Вы очень добры, что согласились принять меня в конце долгого рабочего дня.
Длинные сильные пальцы, гладкие, как мрамор. Рукопожатие скорее твердое, деловое, а не дружеское. Кожа податливая, упругая, в ней ощущалось биение жизни. Когда посетитель сжал ладонь Анны, она почувствовала себя в его власти.
Ей стало как-то нехорошо. Мужчина взглянул на доктора Крамер зелеными, как океанские глубины, глазами, и на мгновение все стерлось из ее сознания, в нем образовалась пустота. Странное ощущение: то ли узнавание, то ли потрясение, или и то и другое вместе, или нечто немного похожее. А когда он выпустил ее руку из своей, все прошло.
Анна сделала глубокий вдох и прошла к столу. Обычно ее мало кому удавалось вывести из равновесия, поэтому легкость, с которой этот человек выбил ее из колеи, вызывала тревогу. Впрочем, Рэндольф Сонтайм славился своей харизмой, и, пожалуй, она сама виновата в том, что стала жертвой его влияния.
Мерно тикали часы, и их щелканье, вторящее ударам ее пульса, казалось Анне сейчас как никогда зловещим. Шесть минут шестого…
Посетитель вновь занял свое место. Она собралась было взять блокнот и ручку и занять стул рядом с ним – так она обычно беседовала с пациентами, – но вдруг передумала и села за стол. Она понимала, что нехорошо ставить между терапевтом и клиентом такого рода барьер, но все же сделала по-своему. «Длинный день, – повторяла она как молитву, – еще час, и он закончится».
Анна задумчиво потеребила цепочку, на которой висел спрятанный под свитером кулон, и спустя пару минут справилась с нервозностью. Стараясь казаться приветливой и уверенной в себе, она положила руки на стол и наклонилась вперед.
– Давайте поговорим о том, что привело вас сюда, мистер Сонтайм.
– У вас деловой подход! – заметил посетитель.– Согласен.
В его красивом музыкальном голосе проскальзывал некий неподдающийся определению, трудноуловимый акцент.
Он кивнул в сторону телевизора, на экране которого в этот момент появился крупный план огромной гробницы, сложенной из цветов на ступенях одного из парижских соборов.
– Вот что меня сюда привело, – просто сказал он. – Я тот, кого разыскивают. Это я убил то существо.
Доктор Крамер превосходно контролировала выражение своего лица, и потому на нем не отразилось ровно ничего. Ситуация снова была под контролем. Отсчитав про себя три качания маятника, она спокойно кивнула:
– Понимаю.
– Вы мне не верите. – Но вместо гнева или разочарования на лице посетителя появилось выражение, близкое к сочувствию. – Мне жаль, что я вас потревожил.
– Я не говорила, что не верю вам, – ответила Анна.– Но у меня есть вопрос.
– Не сомневаюсь, что есть, и не один.
Повернувшись в кресле к книжному шкафу, установленному у стены за ее спиной, она наклонилась к нижней полке, где держала периодику. Там все еще лежал позавчерашний номер «Нью-Йорк тайме» с броскими заголовками о преступлении столетия. Она быстро пролистнула первую часть газеты с ее ярким черным шрифтом и блеклыми фотографиями, пока не нашла то, что искала.
Развернув газету, она протянула ее посетителю. В центре страницы находилась фотография сидящего сейчас перед ней мужчины.
– Тут сказано, что в то время, когда было совершено преступление, вы произносили речь в зале «Пипл» в пользу Агентства по защите окружающей среды. Разве возможно, чтобы вас видели пятьсот свидетелей в Нью-Йорке, а вы в то же самое время совершали преступление в Женеве?
Он мягко улыбнулся. Анна обратила внимание на его глаза: светло-серые, почти серебристые. Абсолютно непроницаемые, напоминающие замерзшее стекло, но притягательные. Необычно. И как странно, что поначалу они показались ей зелеными…
Посетитель весомо произнес:
– Магия.
Сложив газету, Анна разгладила ее на столе и положила на нижнюю полку шкафа. В период интернатуры и в самом начале клинической практики она выслушала немало странных исповедей: некоторые пациенты каялись в убийствах космических пришельцев, Элвиса Пресли, Авраама Линкольна, а также других менее знаменитых личностей. «В наше время спонтанного насилия и непрестанного давления со стороны средств массовой информации синдром "непреодолимой исповеди" стал настолько обычным явлением, что едва ли заслуживает внимания, но…» – подумала Анна. Но нынешний случай отличался от тех, что встречались ей прежде. И уж конечно, банальное объяснение вряд ли годилось для Рэндольфа Сонтайма.
– А теперь моя очередь спрашивать. – Сонтайм говорил вежливо, вполне обыденным тоном. – Почему вы согласились меня принять?
Над лежавшими на набалдашнике трости пальцами поработала хорошая маникюрша: ногти подпилены и слегка отполированы. Анна заметила эту деталь, когда обдумывала ответ. Впрочем, Сонтайм заговорил первым.
– Я скажу вам. – Казалось, он внезапно развеселился. – Потому что я богат, знаменит, пользуюсь влиянием, однако сам попросил вас о встрече. Может, вам удалось бы забраться в мои мозги и отыскать что-то такое, чего не нашел никто другой. И вы потом написали бы об этом статью. Хотя неизвестно, удалось бы вам набрать необходимый материал или нет. Но, как бы то ни было, вы смогли бы добавить мою душу к вашим трофейным историям болезней. А вы как раз этим и занимаетесь, верно? Собираете трофеи?
Анна откинулась в кресле, и ее пальцы снова потянулись к цепочке на шее. Проведя пальцами по звеньям, словно для обретения уверенности, она снова уронила руки на стол.
– Да, не высокого вы обо мне мнения. Тогда почему вам пришло в голову исповедоваться именно мне? Почему не полиции?
Он поднял одно плечо, как бы отводя эту мысль.
– Полиция меня не интересует, и арест причинил бы мне неудобства.
Теперь с его лица исчезла и тень веселья, и направленный на доктора Крамер взгляд помрачнел.
– Важно, чтобы вы поняли, зачем мне понадобилось совершить это.
– Понимаю. Можно записать наш разговор?
– Как вам угодно. Но ваш магнитофон не запишет мой голос.
– Почему вы так думаете?
– Дело в электрохимии. Объяснение утомило бы вас.
Когда Анна открыла ящик стола, в котором держала всякие технические штучки, улыбка слетела с ее лица. Там, на привычном месте, рядом с магнитофоном, лежал пульт дистанционного управления телевизором. Она не удержалась и бросила быстрый взгляд на мерцающий экран, на котором по-прежнему горела надпись «звук отключен». Посмотрев на посетителя, она прочла в его искрящихся весельем глазах немое предупреждение. Ей пришлось проглотить вопрос, вертевшийся на кончике языка. Сейчас важно не потерять контроль над ситуацией. Очень важно.
Она нажала клавишу магнитофона и произнесла с хорошо отработанной интонацией:
– Это очень дорогой аппарат. Надеюсь, вы ошибаетесь.
Сонтайм в задумчивости посмотрел на нее.
– Такие вещи очень для вас важны – правда, Анна? Эксклюзивные офисы, великолепная аппаратура, пациенты-знаменитости со своими жалкими маленькими секретами… Даже Ричард, ваш супруг – доктор с Парк авеню, – все это каждый день должно напоминать вам, что вы больше не та маленькая девочка, которая провела первые шесть лет жизни в одном из сиротских приютов Лондона, так и не узнав имен родителей.
«Да-а, он не останавливается ни перед чем, чтобы оказаться в более выгодном положении». Такое поведение нельзя назвать непредсказуемым. Это, по сути дела, обнадеживает. Теперь она на знакомой территории. С этим она справится.
– Вижу, вы провели собственное расследование.
– Я знаю о вас все.– Он говорил вежливо, но уверенно. – Действительно все.
– Разумеется. Вы действуете с позиции силы. А знание – это сила.
– И так было всегда.
Его глаза показались ей зеркалами, задернутыми черным крепом, – что и говорить, образ весьма специфический. Смерть и скорбь, грозовые тучи, заслонившие солнце. По сути, у нее возникло ощущение, что свет в комнате померк, ибо теперь его глаза потемнели, став почти черными.
В чем же кроется его сила воздействия на людей: в манере говорить или в голосе? Анна впервые по-настоящему осознала значение слова «харизматический». Он буквально излучал осязаемую энергию.
Она бросила взгляд на часы. И посмотрела на них снова. Стрелки показывали почти семь: одна уперлась в шесть, другая – в десять. Но это же невозможно! Анна готова была поклясться, что с того момента, как она вошла в кабинет, прошло не более десяти минут. Неужели она ошиблась в отсчете времени с самого начала беседы? Но как она умудрилась потерять более полутора часов?
Сердце ее учащенно забилось, в горле пересохло. Тем не менее Анна постаралась говорить ровно и спокойно:
– Мои сеансы обычно длятся час. Я стараюсь не делать исключений.
– А сегодня вы идете в театр. – В его глазах промелькнула насмешка. – Пусть рушится мир, пусть на улицах бесчинствует толпа, но билеты стоят двести восемьдесят долларов, и вы не намерены пропустить представление, не так ли?
Она ничего не ответила. Лицо ее окаменело.
– Очень жаль вас разочаровывать, Анна, но сегодня вечером вам придется не ходить на спектакль. – Голос его звучал успокаивающе, почти нежно, глаза выражали сочувствие. – И не беспокойтесь за Ричарда. Вы уже позвонили ему и предупредили, что не пойдете.
– Уверяю вас, я не делала ничего подобного.
Он улыбнулся.
– Не важно. Он считает, что звонили. Ведь единственная реальность – это наше восприятие.
Она уже не могла отличить биение собственного сердца, пульсирующего, казалось, в гортани, от ритмичного боя часов. Слабое шипение пружины в конце каждого удара звучало как придыхание. Комната жила ритмом. Или умирала в этом ритме.
Сосредоточиться оказалось намного сложнее, чем обычно. Анна крепко сжала пальцами ручку, вонзившись ногтями в ладонь. От боли голова прояснилась. Она твердо произнесла:
– Мистер Сонтайм, я хочу вам помочь. Но время мое ценится дорого, и ваши игры меня не забавляют. Есть определенные правила, относящиеся к моей приватности, и если уж нам надо установить между собой отношения, то, полагаю, моя просьба уважать эти правила не покажется вам непомерной.
– Хорошо сказано. Вероятно, чтобы сравнять шансы, мне следует немного рассказать о себе.
Анна спокойно выдержала его взгляд. Все-таки она ошиблась. Его глаза – зеленые, как летний день.
– Полагаю, мы здесь ради этого.
Откинувшись назад, он положил ногу на ногу и принялся поигрывать тростью. Часы громко тикали. Его глаза вновь засияли мягким серебристым светом. Приковав к себе ее внимание этой неожиданной переменой, он заговорил:
– Я родился на заре предыдущего тысячелетия, когда цивилизация еще только зарождалась и грань, отделяющая науку от религиозных предрассудков, была совсем тонкой. Я прожил не одну сотню жизней. На протяжении многих столетий я носил разные имена – Распутин, Сен-Жермен, Калиостро, Мерлин. А-а, не ожидали от меня такого. Я вас удивил.
– Да. – Голос ее прозвучал хрипло даже для собственных ушей. В горле словно застрял ком. – Такого я не ожидала.
С его лица исчезла улыбка, и в комнате повеяло прохладой.
– Я еще не раз удивлю вас до конца вечера. За что приношу свои извинения.
Он продолжал:
– Я рыдал вместе с Нероном во время пожара Рима, я шептал Калигуле на ухо. Я присутствовал при падении Санкт-Петербурга, положив руку на плечо диктатора, поднявшегося на этой волне. Я видел, как скатываются с плеч головы с широко открытыми от изумления глазами и перерезанными артериями, из которых бьет кровь – прямо в корзины, заполненные до краев такими же головами. Обладатели их, слушавшие когда-то оперу и читавшие Мольера, вдруг становились немы, словно камень. Все очень обыденно. И никакого сияния. Совсем никакого.
Теперь его голос стал задумчивым, он погрузился в себя, вероятно вспоминая годы, прокручивающиеся в его сознании. В тишине, бросая блики на казавшееся отлитым из бронзы лицо Сонтайма, мерцал и трепетал голубоватый свет от экрана онемевшего телевизора. С громким звуком раскачивался маятник часов. Анна сидела не шевелясь и ждала.
Через мгновение он заговорил снова:
– Я слышал вопли детей, над которыми надругались солдаты. Видел, как несло и швыряло маленькие тела по вздувшейся реке – ребятишек бросили туда измученные родители, ведь они не могли прокормить всех. Я сидел по правую руку от королевы, правившей миром, и по левую – от кардинала, едва этот мир не погубившего. Я видел, как возникали и исчезали целые народы, как жили и умирали любовники. Теперь я просто… устал. Пора положить этому конец.
Анна сделала глубокий ровный вдох, пытаясь разрушить чары его голоса, точно так, как проснувшийся человек стряхивает паутину тревожного сна.
– Мистер Сонтайм, расскажите, как вы собираетесь это сделать.
Он улыбнулся, но в глазах застыла грусть.
– Вряд ли вы поймете, если я не начну с самого начала. К тому же… – Казалось, он рассматривал что-то в собственной душе. А может, опять перебирал в памяти прожитые годы. – Это очень длинная история.
Она смотрела на собеседника и ждала продолжения. И пока на них медленно, как ночь, нисходила тишина, Анна вдруг осознала, что часы перестали тикать – впервые за несколько столетий.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВЕК ТАЙН
Египет
Доисторические времена
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Представьте, что вы хотите прокрутить жизнь, как кинопленку: тут кончается тысячелетие, там рубеж столетия, вот завершился год, и еще один, и еще тысяча других… Но в конце концов дней оказывается так много, так много окончившихся и начавшихся лет, что вы уже не помните, зачем вам понадобилось их считать. А я все же считал. Я считал каждый, отмечая начало очередного нового года или нового столетия на особый лад: бокал вина, иногда беззвучный тост. Вращается Земля, меняется пейзаж. То я стою на башне замка, то на палубе плывущего по морю парусника. Вот я смотрю на вечную реку, а вот – на усеянное телами поле битвы. Вижу мерцающие огни Елисейских Полей, а в следующее мгновение – тлеющие руины погибшей цивилизации. Проходят годы, но вопрос остается. «Когда все-таки это произойдет? – спрашиваю я себя. – Тот ли это год, когда я наконец расскажу свою историю, всю целиком, от начала до конца?»
И что за дивное это было развлечение – на протяжении тысяч мелькающих лет воображать себе, как я буду рассказывать, при каких обстоятельствах и что именно заставит меня начать рассказ. Мысленно я вновь и вновь разрабатывал сценарий, внося в него изменения. С чего начать? Как лучше всего прославить или унизить себя в рассказе, как отыскать нить правды, которая в конце концов должна стать итогом жизни любого человека – даже если эта жизнь такая долгая и запутанная, как моя? И вот теперь время настало, и момент этот – как многие моменты, которые полагаешь судьбоносными, – разочаровывает. Ибо не так давно я понял, что невозможно поведать всю историю – ни сегодня, ни, наверное, когда-либо вообще. Жизнь любого человека – просто совокупность повестей, и я сейчас поведаю вам некоторые из них.
Но с чего же все началось? Иногда, я думаю, что с молодой гибкой девушки со смеющимися глазами – весьма честолюбивой. В иные моменты я точно знаю, что началось это с меланхолических настроений поэта-жреца, которого я называл когда-то другом. О чем пойдет речь: о власти женщины или мечтах мужчины? Что за темное божество придумало эту неправдоподобную сказку, чтобы потом на одном дыхании с улыбкой отослать ее в пространство? Осмелюсь ли считать, что хоть когда-то имел над ней власть?
Как видите, все началось с волшебства. Итак, я тоже вынужден начать с него.
В то далекое-далекое время я носил какое-то имя, но несколько столетий назад позабыл его окончательно, так что позвольте мне называть себя, скажем, Хэном. Вероятно, я провел детские годы в семье, подле матери и отца, но этого тоже не помню. Собственно, жизнь началась для меня в обители Ра.
Многие страницы истории человечества посвящены этой эпохе в истории Египта. Не одно поколение потратило жизни, связывая воедино разрозненные обрывки той далекой поры. И, как это обычно происходит, когда нет образца для подражания, при собирании разрушенного, при его реконструкции допускаются ошибки, пропадают одни большие куски, появляются другие – совсем не подходящие для восстановления целого. В результате чаще всего получается чудовищный абсурд.
И потому поверьте мне, когда я говорю о том, что в ходе добросовестного восстановления картин прошлого историки узнают лишь крохи. То, что нам хотелось бы от них услышать, и то, что оставлено им для познания. И, уверяю вас, все ваши познания о том времени даже не напоминают истину об обители Ра.
Истина – вообще интересное слово…
Не могу сейчас вам сказать с полной уверенностью, чем являлось здание – храмовый комплекс, в котором мы жили, работали, ели, спали и занимались, – постройкой из камня, скрепленного строительным раствором, или иллюзией. Скорее всего, в нем сочеталось и то и другое. Поэтому я опишу его так, как воспринимал тогда, имея в виду при этом непреложный факт: в конечном итоге почти всегда разница между истиной и иллюзией настолько эфемерна, что ее и не замечаешь.
Обитель Ра располагалась в рукотворном оазисе вдали от берегов Нила, в той части египетской пустыни, которая теперь представляет собой чрезвычайно неприветливый, бесплодный кусок земли в местности, известной суровостью своей природы. Окруженный высоченными скалами из песчаника, оазис с большой высоты показался бы зеленым островом в океане песка. Финиковые пальмы и фиговые деревья росли рядом с бананами, папайей и апельсинами. С известняковых валунов низвергались водопады, образуя глубокие запруды и извилистые ручьи. Землю покрывал пышный низкий ковер стелющейся душистой травы с нежным запахом лаванды, на ощупь мягкой, как мох. Даже по прошествии тысяч лет, стоит мне подумать об обители Ра, как я сразу ощущаю этот аромат. На всем свете не растет сейчас ничего подобного.
Храмовый комплекс был огромным – думаю, больше, чем мы себе могли представить, ибо, казалось, чем больше мы открывали нового, тем больше оставалось неизведанного. В храм вели закрывавшиеся только на время церемоний резные кипарисовые двери высотой с пару этажей. Их украшали пиктограммы на древнем языке, расположенные вокруг символа нашего ремесла, трех соединяющихся уравновешенных сфер, образующих вершины треугольника. На одной створке неведомый мастер разместил две сферы, на другой – одну. Треугольник смыкался только при закрытых дверях.
И сам комплекс в плане представлял собой треугольник, пронизанный длинными прямыми коридорами, которые вели в классные комнаты, лаборатории и спальни. В каждой из вершин находились большие общие круглые залы. Все здание накрывала высокая крыша, поэтому внутренние сады с водоемами пышно разрастались в искусственном тропическом климате, созданном умелыми садовниками. Еще я помню множество разных уровней – некоторые запутанные, словно лабиринты, другие – низкие, замкнутые, способные вызвать клаустрофобию. Температурные условия каждого регулировались: когда снаружи припекало солнце, здесь становилось прохладно, а когда в пустыне задували холодные ветры, помещения комплекса наполняло тепло.
Со стен и потолка струился искусственный свет, так что мы могли работать или заниматься по вечерам. По желанию этот свет можно было выключать. Предусматривалось охлаждение продуктов. Правда, мы редко им пользовались, потому что свежей еды всегда хватало на всех. На изготовление одежды уходило так мало времени и средств, что ее не стирали, а сразу выбрасывали. Еду готовили без применения топлива и выделения тепла. Мы купались в водоемах с подогреваемой водой и пользовались собственной автоматизированной системой удаления отходов. В этом древнем, давно забытом храме, стоявшем когда-то в пустыне, мы обладали всеми современными удобствами.
Еще за два тысячелетия до моего появления в обители Ра она представляла собой загадку. В ее сводчатых мраморных залах и пропитанных солнцем галереях магия встречалась с наукой, философия – с алгеброй, чудеса и диковины относились к разряду обыденного и привычного. Многие годы спустя в Александрии появится библиотека, которую станут считать величайшей в мире. Так вот, она – лишь жалкое подобие книгохранилища, занимавшего подвалы обители Ра. Одновременно в храме жили и постигали истины не более тринадцати посвященных – лучшие, самые одаренные, тщательно отобранные Мастерами в землях Египта.
И что за дивное это было развлечение – на протяжении тысяч мелькающих лет воображать себе, как я буду рассказывать, при каких обстоятельствах и что именно заставит меня начать рассказ. Мысленно я вновь и вновь разрабатывал сценарий, внося в него изменения. С чего начать? Как лучше всего прославить или унизить себя в рассказе, как отыскать нить правды, которая в конце концов должна стать итогом жизни любого человека – даже если эта жизнь такая долгая и запутанная, как моя? И вот теперь время настало, и момент этот – как многие моменты, которые полагаешь судьбоносными, – разочаровывает. Ибо не так давно я понял, что невозможно поведать всю историю – ни сегодня, ни, наверное, когда-либо вообще. Жизнь любого человека – просто совокупность повестей, и я сейчас поведаю вам некоторые из них.
Но с чего же все началось? Иногда, я думаю, что с молодой гибкой девушки со смеющимися глазами – весьма честолюбивой. В иные моменты я точно знаю, что началось это с меланхолических настроений поэта-жреца, которого я называл когда-то другом. О чем пойдет речь: о власти женщины или мечтах мужчины? Что за темное божество придумало эту неправдоподобную сказку, чтобы потом на одном дыхании с улыбкой отослать ее в пространство? Осмелюсь ли считать, что хоть когда-то имел над ней власть?
Как видите, все началось с волшебства. Итак, я тоже вынужден начать с него.
В то далекое-далекое время я носил какое-то имя, но несколько столетий назад позабыл его окончательно, так что позвольте мне называть себя, скажем, Хэном. Вероятно, я провел детские годы в семье, подле матери и отца, но этого тоже не помню. Собственно, жизнь началась для меня в обители Ра.
Многие страницы истории человечества посвящены этой эпохе в истории Египта. Не одно поколение потратило жизни, связывая воедино разрозненные обрывки той далекой поры. И, как это обычно происходит, когда нет образца для подражания, при собирании разрушенного, при его реконструкции допускаются ошибки, пропадают одни большие куски, появляются другие – совсем не подходящие для восстановления целого. В результате чаще всего получается чудовищный абсурд.
И потому поверьте мне, когда я говорю о том, что в ходе добросовестного восстановления картин прошлого историки узнают лишь крохи. То, что нам хотелось бы от них услышать, и то, что оставлено им для познания. И, уверяю вас, все ваши познания о том времени даже не напоминают истину об обители Ра.
Истина – вообще интересное слово…
Не могу сейчас вам сказать с полной уверенностью, чем являлось здание – храмовый комплекс, в котором мы жили, работали, ели, спали и занимались, – постройкой из камня, скрепленного строительным раствором, или иллюзией. Скорее всего, в нем сочеталось и то и другое. Поэтому я опишу его так, как воспринимал тогда, имея в виду при этом непреложный факт: в конечном итоге почти всегда разница между истиной и иллюзией настолько эфемерна, что ее и не замечаешь.
Обитель Ра располагалась в рукотворном оазисе вдали от берегов Нила, в той части египетской пустыни, которая теперь представляет собой чрезвычайно неприветливый, бесплодный кусок земли в местности, известной суровостью своей природы. Окруженный высоченными скалами из песчаника, оазис с большой высоты показался бы зеленым островом в океане песка. Финиковые пальмы и фиговые деревья росли рядом с бананами, папайей и апельсинами. С известняковых валунов низвергались водопады, образуя глубокие запруды и извилистые ручьи. Землю покрывал пышный низкий ковер стелющейся душистой травы с нежным запахом лаванды, на ощупь мягкой, как мох. Даже по прошествии тысяч лет, стоит мне подумать об обители Ра, как я сразу ощущаю этот аромат. На всем свете не растет сейчас ничего подобного.
Храмовый комплекс был огромным – думаю, больше, чем мы себе могли представить, ибо, казалось, чем больше мы открывали нового, тем больше оставалось неизведанного. В храм вели закрывавшиеся только на время церемоний резные кипарисовые двери высотой с пару этажей. Их украшали пиктограммы на древнем языке, расположенные вокруг символа нашего ремесла, трех соединяющихся уравновешенных сфер, образующих вершины треугольника. На одной створке неведомый мастер разместил две сферы, на другой – одну. Треугольник смыкался только при закрытых дверях.
И сам комплекс в плане представлял собой треугольник, пронизанный длинными прямыми коридорами, которые вели в классные комнаты, лаборатории и спальни. В каждой из вершин находились большие общие круглые залы. Все здание накрывала высокая крыша, поэтому внутренние сады с водоемами пышно разрастались в искусственном тропическом климате, созданном умелыми садовниками. Еще я помню множество разных уровней – некоторые запутанные, словно лабиринты, другие – низкие, замкнутые, способные вызвать клаустрофобию. Температурные условия каждого регулировались: когда снаружи припекало солнце, здесь становилось прохладно, а когда в пустыне задували холодные ветры, помещения комплекса наполняло тепло.
Со стен и потолка струился искусственный свет, так что мы могли работать или заниматься по вечерам. По желанию этот свет можно было выключать. Предусматривалось охлаждение продуктов. Правда, мы редко им пользовались, потому что свежей еды всегда хватало на всех. На изготовление одежды уходило так мало времени и средств, что ее не стирали, а сразу выбрасывали. Еду готовили без применения топлива и выделения тепла. Мы купались в водоемах с подогреваемой водой и пользовались собственной автоматизированной системой удаления отходов. В этом древнем, давно забытом храме, стоявшем когда-то в пустыне, мы обладали всеми современными удобствами.
Еще за два тысячелетия до моего появления в обители Ра она представляла собой загадку. В ее сводчатых мраморных залах и пропитанных солнцем галереях магия встречалась с наукой, философия – с алгеброй, чудеса и диковины относились к разряду обыденного и привычного. Многие годы спустя в Александрии появится библиотека, которую станут считать величайшей в мире. Так вот, она – лишь жалкое подобие книгохранилища, занимавшего подвалы обители Ра. Одновременно в храме жили и постигали истины не более тринадцати посвященных – лучшие, самые одаренные, тщательно отобранные Мастерами в землях Египта.