Страница:
– Вот мудак, – сказал Стив, уронив голову на стеклянный прилавок. – Но есть девчонки, которые очень даже не прочь, чтобы их изнасиловали, да, Дух? Есть девчонки, которые… – Он умолк на полуслове.
– Что было бы, если бы она забеременела? – настойчиво повторил Дух.
– Ребенок убил бы ее, – сказал Аркадий с каким-то извращенным удовольствием в голосе. – Он бы прогрыз себе путь наружу. Он был бы наполовину вампиром. Они все убийцы уже в утробе. Наши дети рождаются без зубов, – рассказывала мне Рашель, – но они все равно прогрызают себе путь наружу. Я не знаю… может, у них очень сильные десны. Или в утробе у них есть зубы, которые они оставляют в теле матери. Или они раздирают ее изнутри руками. Но они всегда убивают. Всегда. Мать всегда умирает. Так было и со мной тоже. Я убила свою мать.
Аркадий пару секунд помолчал.
– Я умолял ее сходить к доктору и сделать аборт. Тогда аборты были запрещены, но их все равно делали нелегально. Я умолял ее сделать аборт и избавиться от ребенка, как от раковой опухоли. Но она говорила, что никуда не пойдет. Она вся извелась от страха… мне даже казалось, что она сходит с ума. Он узнает, – говорила она. – Он узнает, что я собираюсь сделать, и не даст мне его убить. Уже слишком поздно. Он уже пожирает меня изнутри… я чувствую, как он раздирает меня на части… Так что Рашель взяла свой тонкий изящный стилет, который она иногда носила в ботинке… чтобы вскрывать вены своим случайным любовникам… хотя при желании она обходилась без всяких подручных средств. У нее были острые зубы. Очень острые зубы. Зубы, которые могли дарить наслаждение и боль.
Он опять помолчал.
– Она попыталась вырезать ребенка сама. Я его видел… в ее искромсанном животе… такой сморщенный, весь в крови, мертвый. Совсем еще крошечный, не больше фасолины. Я бы, наверное, его не заметил, если бы она не сжимала его пальцами. Она пыталась вырвать его у себя из тела. Она не хотела умирать с этим ребенком в утробе.
Мысли у Духа путались и сбивались. Такое впечатление, что они носились у него в голове и бились о череп изнутри. Он никак не мог сосредоточиться. Голос у него в голове шептал: Погоди, успокойся. Мне кажется, надо как следует поразмыслить об этих вампирских младенцах-убийцах, которые прогрызают себе путь наружу из материнской утробы. Надо КАК СЛЕДУЕТ поразмыслить. Голос был тихим и слабым, но с каждой секундой он становился все громче.
Наконец Дух почувствовал, что тоже слегка опьянел от хереса. Крепкая оказалась штука… если заставить себя ее выпить и если тебя потом не стошнит. Однако его голос звучал вполне твердо:
– Я не понимаю. Рашель была вашим другом… Тогда почему вы теперь их боитесь?
Аркадий прикрыл глаза.
– Теперь у меня есть причины… и бояться их, и ненавидеть. Ты правильно догадался. Дух. Любовники Эшли были вампирами. Но только другими. Не такими, которые пьют кровь. Им тоже нравится вкус крови, но по-настоящему она им не нужна. Они питаются душами тех, кто готов их отдать добровольно; они поселяются в твоих снах и пытаются внедриться тебе в сознание; но они настоящие… и если ты их подпустишь к себе, они уничтожат тебя так же верно, как и те, кто пьет кровь. Вот такие были у Эшли любовники. Любовники, которые его убили.
– А где они теперь? – спросил Дух.
– Они не взяли у него ни капли крови, но они выпили из него другое. То, что дает силу к жизни, – продолжал Аркадий, как будто и не услышав вопроса. – Они выпили его юность, его красоту. Вот этим они и живут; они кормятся только красивыми и молодыми. От него осталась одна оболочка. Эшли не смог бы жить без своей красоты, просто не смог бы…
Он замолчал и тряхнул головой.
– Они тоже красивые, – добавил он. – Они забрали себе всю красоту Эшли и тем сохранили свою красоту. Они часто вот так омолаживаются… И я не могу сказать, почему я разрешил им остаться в этом доме. Может быть, в глубине души я надеюсь, что однажды мне представится случай им отомстить. Может, я просто боюсь отказать им хоть в чем-то.
Мысли Духа по-прежнему путались, не поспевая друг за другом. Ему казалось, еще немного – и его голова просто лопнет; мозги вскипят и взорвутся. Он провел ладонью по лбу, и ладонь стала липкой от пота. Это все из-за хереса и из-за духоты. Но самое главное – из-за этой истории, которую рассказал Аркадий. Страшная любовь, которая отбирает молодость и красоту. Любовь, которая проникает в сны. Дети, которые могут родиться только в крови и боли. Что нам делать теперь? – хотел он спросить у Аркадия. – Как нам теперь помочь нашей подруге, пока вампиры не разорвали ее снаружи и изнутри?
Но он не мог этого произнести. Не при Стиве.
Тем более что он ни капельки не сомневался, что он уже знает ответ.
27
– Что было бы, если бы она забеременела? – настойчиво повторил Дух.
– Ребенок убил бы ее, – сказал Аркадий с каким-то извращенным удовольствием в голосе. – Он бы прогрыз себе путь наружу. Он был бы наполовину вампиром. Они все убийцы уже в утробе. Наши дети рождаются без зубов, – рассказывала мне Рашель, – но они все равно прогрызают себе путь наружу. Я не знаю… может, у них очень сильные десны. Или в утробе у них есть зубы, которые они оставляют в теле матери. Или они раздирают ее изнутри руками. Но они всегда убивают. Всегда. Мать всегда умирает. Так было и со мной тоже. Я убила свою мать.
Аркадий пару секунд помолчал.
– Я умолял ее сходить к доктору и сделать аборт. Тогда аборты были запрещены, но их все равно делали нелегально. Я умолял ее сделать аборт и избавиться от ребенка, как от раковой опухоли. Но она говорила, что никуда не пойдет. Она вся извелась от страха… мне даже казалось, что она сходит с ума. Он узнает, – говорила она. – Он узнает, что я собираюсь сделать, и не даст мне его убить. Уже слишком поздно. Он уже пожирает меня изнутри… я чувствую, как он раздирает меня на части… Так что Рашель взяла свой тонкий изящный стилет, который она иногда носила в ботинке… чтобы вскрывать вены своим случайным любовникам… хотя при желании она обходилась без всяких подручных средств. У нее были острые зубы. Очень острые зубы. Зубы, которые могли дарить наслаждение и боль.
Он опять помолчал.
– Она попыталась вырезать ребенка сама. Я его видел… в ее искромсанном животе… такой сморщенный, весь в крови, мертвый. Совсем еще крошечный, не больше фасолины. Я бы, наверное, его не заметил, если бы она не сжимала его пальцами. Она пыталась вырвать его у себя из тела. Она не хотела умирать с этим ребенком в утробе.
Мысли у Духа путались и сбивались. Такое впечатление, что они носились у него в голове и бились о череп изнутри. Он никак не мог сосредоточиться. Голос у него в голове шептал: Погоди, успокойся. Мне кажется, надо как следует поразмыслить об этих вампирских младенцах-убийцах, которые прогрызают себе путь наружу из материнской утробы. Надо КАК СЛЕДУЕТ поразмыслить. Голос был тихим и слабым, но с каждой секундой он становился все громче.
Наконец Дух почувствовал, что тоже слегка опьянел от хереса. Крепкая оказалась штука… если заставить себя ее выпить и если тебя потом не стошнит. Однако его голос звучал вполне твердо:
– Я не понимаю. Рашель была вашим другом… Тогда почему вы теперь их боитесь?
Аркадий прикрыл глаза.
– Теперь у меня есть причины… и бояться их, и ненавидеть. Ты правильно догадался. Дух. Любовники Эшли были вампирами. Но только другими. Не такими, которые пьют кровь. Им тоже нравится вкус крови, но по-настоящему она им не нужна. Они питаются душами тех, кто готов их отдать добровольно; они поселяются в твоих снах и пытаются внедриться тебе в сознание; но они настоящие… и если ты их подпустишь к себе, они уничтожат тебя так же верно, как и те, кто пьет кровь. Вот такие были у Эшли любовники. Любовники, которые его убили.
– А где они теперь? – спросил Дух.
– Они не взяли у него ни капли крови, но они выпили из него другое. То, что дает силу к жизни, – продолжал Аркадий, как будто и не услышав вопроса. – Они выпили его юность, его красоту. Вот этим они и живут; они кормятся только красивыми и молодыми. От него осталась одна оболочка. Эшли не смог бы жить без своей красоты, просто не смог бы…
Он замолчал и тряхнул головой.
– Они тоже красивые, – добавил он. – Они забрали себе всю красоту Эшли и тем сохранили свою красоту. Они часто вот так омолаживаются… И я не могу сказать, почему я разрешил им остаться в этом доме. Может быть, в глубине души я надеюсь, что однажды мне представится случай им отомстить. Может, я просто боюсь отказать им хоть в чем-то.
Мысли Духа по-прежнему путались, не поспевая друг за другом. Ему казалось, еще немного – и его голова просто лопнет; мозги вскипят и взорвутся. Он провел ладонью по лбу, и ладонь стала липкой от пота. Это все из-за хереса и из-за духоты. Но самое главное – из-за этой истории, которую рассказал Аркадий. Страшная любовь, которая отбирает молодость и красоту. Любовь, которая проникает в сны. Дети, которые могут родиться только в крови и боли. Что нам делать теперь? – хотел он спросить у Аркадия. – Как нам теперь помочь нашей подруге, пока вампиры не разорвали ее снаружи и изнутри?
Но он не мог этого произнести. Не при Стиве.
Тем более что он ни капельки не сомневался, что он уже знает ответ.
27
Никто проснулся ближе к вечеру. Мягкий солнечный свет струился сквозь грязное стекло и пыльные занавески. На мгновение его восприятие реальности как будто сдвинулось, завертелось и заскользило куда-то в сторону; он никак не мог сообразить, где находится. Тут не было звезд на потолке, как в его прежней комнате… не было слышно шума колес, не чувствовался запах крови, как в их фургончике.
Он перевернулся на бок, приподнялся на локте и убрал волосы с глаз. Слева лежал Зиллах – он крепко спал, по-кошачьи свернувшись калачиком. Справа спал Кристиан. Он лежал, вытянувшись в полный рост, такой худой и высокий. Глаза и губы плотно закрыты. Молоха с Твигом, наверное, спали на полу, пристроившись где-нибудь в уголке. Никто их не видел, но вроде бы слышал звук их дыхания, влажного и глубокого.
Он зевнул и облизал губы. Какой странный привкус во рту… Неясный, рыхлый, слегка прогорклый и почему-то зеленый…
Никто на секунду прикрыл глаза, потом резко отбросил одеяло, перелез через Зиллаха и подбежал к окну. Там он на мгновение замер, уже готовый раздвинуть шторы. Интересно, что он увидит там – за окном. Он очень надеялся, что все, что было вчера, – это не пьяный сон.
Он резко распахнул тяжелые занавески. Никто из спящих даже не пошевелился. Никто прижался лицом к стеклу. Он увидел узкую улочку, усыпанную битым стеклом, которое поблескивало в солнечном свете, а чуть дальше виднелась какая-то большая и оживленная улица. Роял-стрит? Бурбон-стрит? Названия припоминались смутно – волшебные и влекущие названия улиц, где может случиться все что угодно. Он видел темные маленькие магазинчики, которые как будто приглашали его зайти, и он заранее знал, какой там будет запах – запах прохлады и влаги со слабым привкусом плесени и едким привкусом пряных трав. Он видел железные решетки балконов, увешанные разноцветными флагами, которые колыхались на ветру, словно шелковое море. Он видел ослепительно белые, побеленные известью опорные стены в ярких пятнах красной кирпичной кладки – в тех местах, где побелка пооблупилась, – а за ними виднелись обветшалые здания, где наверняка были узкие и крутые спиральные лестницы, тускло освещенные бальные залы и потайные комнаты, стены которых были забрызганы кровью от ритуальных жертвоприношений.
Все это было здесь. Все это было по-настоящему. Все это принадлежало ему. Он все же добрался сюда: из фальшивого дома его одинокого детства – в город, где он родился, в чудесный, сверкающий всеми красками Французский квартал, в ту самую комнату, где он появился на свет в потоках крови своей юной матери.
Кристиан приехал первым и подготовил жилье для всех. Его бар – легендарный бар, где Зиллах встретил Джесси и занялся с ней любовью среди пыльных ящиков из-под вина и ликера, – был закрыт; окна заколочены досками. Но в прежней комнате Кристиана никто не жил, и он безо всяких проблем снял ее снова. Хозяин показывал комнату нескольким потенциальным съемщикам, – рассказал им потом Кристиан, – но они говорили, что здесь как-то странно пахнет.
Комната, где он родился. Никто отвернулся от окна и обвел глазами сумрачное помещение, наполненное тенями. Интересно, подумал он, а вдруг сейчас из темного угла выйдет призрак его мамы и скажет: Ты убил меня, мой мальчик. Ты убил меня здесь, в этой самой комнате. На этом самом полу.
Но даже если здесь жили какие-то призраки, они никак себя не проявили. Никто присел на корточки и внимательно рассмотрел потертый ковер. Но даже если на нем и остались потемневшие потеки крови – следы его рождения, – он не сумел разглядеть их в полумраке.
Он решил не будить остальных. Ему хотелось побродить одному по лабиринту пока еще совершенно чужих, но почему-то знакомых улиц. Его охватило легкое возбуждение – наверное, предвкушение упоения свободой, – когда он вырвал листок из своего блокнота и написал коротенькую записку Зиллаху: К ночи вернусь. Он подписался. Никто. Как всегда, его «т» было похоже на кинжал, воткнутый вертикально в землю. Это имя дал ему Кристиан. И теперь оно неоспоримо принадлежало ему. Ему хотелось видеть его написанным. Он будет писать это имя при каждом удобном случае. Он еще раз подписал записку, потом еще раз. Никто, Никто, Никто. В этой комнате Кристиан держал его на руках, вымазанного в крови и слизи. В этой комнате Кристиан дал ему имя. А сейчас он пойдет знакомиться с городом, который был его домом.
Когда он вышел из дома и ступил на мостовую, у него было такое чувство, как будто весь Французский квартал вошел в его плоть и пробрал до самых глубин. Вчера ночью, когда они только приехали, все было как будто подернуто дымкой; у него кружилась голова от ярких огней Бурбон-стрит, он был пьян от шартреза. Но теперь – когда он был трезвый, с ясной головой, в водянистом свете раннего вечера – ему хотелось пройти одному по этим древним сияющим улицам. Ему хотелось кричать: Вот он я, здесь. Я здесь! Ему хотелось обнять каждый фонарный столб, хотелось забраться на все балконы… и постоять там, глядя на город, а потом шагнуть в воздух и полететь. Французский квартал принадлежал ему – каждый кирпичик, каждый булыжник на мостовой.
Он достал из кармана дешевые темные очки, которые он украл в магазине на какой-то автозаправочной станции. Раньше он крал сигареты, но в последнее время он почти не курил. Вкус сигарет ему больше не нравился. Так что теперь Никто лямзил дешевенькие очки, которые было не жалко потерять. Его теперешние очки были маленькими и круглыми, с разноцветными радужными стеклами – в них он напоминал себе Джона Леннона в его «кислотный» период. Теперь Никто всегда ходил в темных очках. Солнечный свет не причинял ему никакого существенного вреда – ни ему, ни всем остальным в отличие от Кристиана, – но от света у него болела голова. Алой туманящей болью, сводящей с ума.
Никто бродил по улицам и переулкам на протяжении нескольких часов. На железных воротах некоторых домов еще висели яркие бусины Марди-Гра, оставшиеся с весеннего карнавала, – праздничные гирлянды, которые приветствовали его дома. Он снял одну нитку бус и повесил себе на шею.
Он зашел в собор Святого Людовика с его головокружительно высоким куполом и тысячами свечей, мерцающих в приглушенном свете, что струился сквозь узкие витражи. В магазинчике сувениров при соборе он прикарманил четки, которые тоже повесил себе на шею вместе с бусами Марди-Гра. Две нитки бус тихонечко стукались друг о друга – извращенный союз святости и нечестивого буйства.
В кафе «Дю Мунде» Никто выпил кофе с молоком. Потом он пошел на набережную и долго смотрел на мутную реку, вода в которой казалась почти коричневой. Там, на дне, лежат кости моей матери, – думал он. – Они не покоятся с миром. Поток тащит их за собой, они бьются о камни на дне и рассыпаются в пыль… они не покоятся с миром.
А потом, когда тени на улицах стали длиннее и гуще, Никто решил, что пора возвращаться к Кристиану. Он не заметил человека с усталыми глазами, который следил за его продвижением. Дело близилось к ночи. Скоро все проснутся. Может быть, сегодня ночью Кристиан пойдет веселиться с ними или придумает себе какое-нибудь другое развлечение – сейчас, когда ему больше не нужно работать, он волен сам распоряжаться своим временем.
– Мы добываем деньги по-другому, – холодно отозвался Зиллах, когда Кристиан завел разговор о том, что ему, может быть, стоит устроиться на работу в какой-нибудь бар.
Они будут бродить по Французскому кварталу, перебираясь из бара в бар, будут шататься в обнимку по улицам, громко распевая песни. В компании Молохи, Твига и Зиллаха Никто не надо боятся, что его не будут обслуживать в барах. Ему очень понравился шартрез – ароматный, пьянящий, волшебный. Этот вкус почему-то казался ему знакомым. Как будто он пил ее в детстве, вместо материнского молока – эту обжигающую зелень. Он уже себя чувствовал так, как будто прожил в этом городе всю свою жизнь.
Он даже не сомневался, что здесь любая кровь будет вкусной и сладкой. Никто с удивлением осознал, что он очень голоден. Очень. Память о крови Лейна больше не отдавалась в душе виной. Он помнил только густой мягкий вкус, помнил тепло, разливавшееся у него внутри… помнил, как кровь вливалась ему в рот с каждым биением самой жизни. Теперь смерть Лейна казалась такой далекой. Как будто это случилось совсем в другой жизни. Давным-давно.
После Лейна были еще те бродяги в Потерянной Миле и ребенок. С ними было уже легче. А потом Никто увидел, что у Зиллаха, Молохи и Твига заточены зубы – чтобы было удобней прокусывать кожу, – и заточил зубы себе. Ему очень нравилось прикасаться к ним языком и чувствовать их острые кончики. Однако даже ребенок со Скрипичной улицы был на вкус далеко не таким приятным, как Лейн. Но здесь, во Французском квартале, любая кровь будет вкусной и алой, с пьянящим привкусом алкоголя…
Да, сегодня они обязательно будут пить кровь.
Никто уже подходил к дому Кристиана. Он мимоходом подумал, как это странно: он в первый раз в этом городе, но ему даже не надо спрашивать дорогу – он как будто знает эти улицы. Однако на самом деле это было совсем не странно. Он столько раз видел во сне этот город… сияющая карта улиц Французского квартала сама разворачивалась у него в голове, сотканная наполовину из снов и фантазий, наполовину из смутных воспоминаний, но все равно – четкая и настоящая, как обжигающий вкус шартреза. Никто резко обогнул фонарный столб, и полы его плаща взметнулись черной шелковой волной.
И только за полквартала до дома Никто заметил мужчину, который шел за ним по пятам. Он шел, слегка согнувшись вперед и прижимая руку к животу, как будто ему было больно передвигать ноги. В бледнеющем свете сумерек он казался лишь силуэтом – тенью среди теней, ни маленькой, ни большой, совершенно безликой. Никто замедлил шаг. Мужчина – тоже. Никто пошел быстрее. Мужчина тоже ускорился, согнувшись чуть ли не пополам.
Вместо того чтобы остановиться у заколоченного бара, Никто свернул направо. Он решил завести преследователя в темный переулок на задах бара. С той стороны выход из переулка был перекрыт решеткой и завален кучами мусора. Может быть, Никто сам загоняет себя в ловушку. Но там обычно никто не ходит, и можно будет спокойно разобраться с этим непонятным мужиком – узнать, чего ему надо, и дальше действовать по обстановке. На самом деле преследователь казался совсем не опасным.
Никто слышал, как мужчина последовал за ним в переулок; его ботинки скрипели по битому стеклу. Никто остановился и резко обернулся, уперев руки в боки и широко расставив ноги для устойчивости на случай внезапного нападения. Он очень старался выглядеть грозным и уверенным в себе.
Мужчина остановился в нескольких фугах от него. Он сильно сутулился. Его дыхание было болезненно хриплым. Его лицо в полумраке казалось смазанным бледным пятном. На горле мужчины тускло поблескивал серебряный крестик. Он долго смотрел на Никто, беззвучно шевеля губами. В его глазах читалось изумленное неверие. Потом он нетвердо подался вперед, сделал два шага и снова остановился.
– Джесси… – прошептал он.
Никто почувствовал, как его сердце глухо ударилось о ребра. Тише, сердце, – сказал он себе. – Успокойся. Мне никто ничего не сделает. Зиллах рядом, и мне не страшно.
Мужчина подошел ближе и прикоснулся к щеке Никто своими сухими пальцами. Никто подумал: Какой он старый. Старей, чем я думал. И вид у него нездоровый. Он, наверное, очень болен. Он ничего мне не сделает. Он перехватил руку старика и убрал ее от своего лица. Его пальцы на ощупь были как кости, завернутые в хрупкий пергамент.
– Джесси, – повторил старик. На этот раз тверже. Никто очень старался, чтобы его голос звучал спокойно.
Но голос был хриплым, как будто сегодня он выкурил целую пачку «Lucky».
– Меня зовут по-другому.
– Ты так на нее похож… – Старик с трудом выпрямился. Его лицо исказилось от боли. Никто представил себе узкие старческие сосуды, по которым медленно течет плохая кровь. Он схватил старика под локоть, чтобы его поддержать. Мужчина сделал глубокий вдох и продолжил: – Моя дочь умерла много лет назад. Но ты так на нее похож…
Это Уоллас, – вдруг понял Никто. – Тот самый больной старик, который едва не убил Кристиана и заставил его уехать из Нового Орлеана. Мой дед. Он прострелил Кристиану грудь… но это мой дед. Сердце вновь ударилось о ребра. Может быть, ему стоит назвать свое настоящее имя… или лучше не надо? Что-то внутри противилось лжи – это было бы равносильно отказу от своего имени. Это его имя, и он от него никогда не откажется. Никогда.
– Меня зовут Никто.
– Кто ты? – Старик схватил Никто за плечи и легонько встряхнул. – Кто ты, мальчик?
Никто едва поборол искушение упасть в объятия этого человека и выплакать ему всю историю. В конце концов, это же его дед. Да, он едва не убил Кристиана, но тогда он не знал всей правды. Он думал, что Кристиан соблазнил Джесси, а потом убил. Но Никто ему все объяснит…
Но тут он понял, что ничего объяснить не сможет. Пусть даже он был единственным внуком Уолласа, пусть даже он был так похож на его обожаемую Джесси. Потому что если Уоллас узнает всю правду, он будет знать, кто убил его дочь на самом деле.
Зиллах. Зиллах стал причиной того, что Джесси умерла. Он не хотел, чтобы она умерла. Это я виноват… я разорвал ее изнутри еще до того, как родился, – подумал Никто чуть ли не в панике. Но Уоллас не будет винить его. Наоборот. Уоллас будет его любить, потому что он был сыном Джесси, потому что он очень похож на Джесси и ему сейчас почти столько же лет, сколько было самой Джесси, Когда Уоллас ее потерял. И Уоллас захочет забрать его от Зиллаха, от его новой семьи. Настоящей семьи.
К тому же Уоллас мучился от боли. Он очень страдал. Не исключено, что Никто сможет оказать своему деду одну небольшую услугу. В плане милосердия.
– Мою мать звали Джесси, – сказал он.
В глазах Уолласа мелькнуло сомнение. Оно было ярче, чем боль и усталость. Если Никто хотел, чтобы Уоллас ему поверил, надо было придумать какое-то доказательство. И ему не пришлось думать долго.
– Она пропала пятнадцать лет назад, на Марди-Гра, – сказал он Уолласу. – Тогда она встретила моего отца.
Слова как будто повисли в прохладном и неподвижном воздухе, и только тогда Никто осознал свою ошибку.
– Значит, ты тоже из тех нечестивых созданий, – прошептал Уоллас. – Что-то вас развелось слишком много в этом городе. – Он рывком сорвал с шеи крестик и выставил его перед собой, стараясь оттеснить Никто к тому концу переулка. – Раскайся… пока ты еще молод… во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, вырви страсть к кровопийству из своего сердца…
Никто подумал, что это было бы смешно, если бы не было так грустно. Он схватил Уолласа за запястье и отобрал у него крестик.
– Мне очень жаль, дедушка. Но этим нас не проймешь.
– Тогда у меня есть иная защита. Господь наставил меня. – Одним резким движением он вытащил из-за пояса пистолет и прицелился Никто прямо в лоб. – Благослови тебя Бог, внук мой. Когда ты предстанешь пред очи Господа, ты еще вспомнишь меня с благодарностью.
Никто так и не понял, сколько времени он простоял, глядя в черное дуло нацеленного на него пистолета и размышляя, успеет ли он увидеть вспышку или услышать грохот выстрела, прежде чем пуля разнесет его голову на куски. В мозг или в сердце, – говорил ему Кристиан. Но Уоллас медлил, и у него было время подумать обо всем, что он обрел, и обо всем, что ему предстоит потерять, – о всех тех дорогах, по которым он уже никогда не проедет.
Вокруг головы Уолласа как будто сгустился туман и скрыл его лицо искрящимся маревом. Никто увидел, как палец Уолласа напрягся на спусковом крючке. Он действительно это увидел.
А потом что-то метнулось в их сторону. Какая-то огромная плотная тень ударила Уолласа в спину. Он упал, неуклюже взмахнув руками. Прогремел выстрел. Пуля ушла куда-то в сторону и вверх. Судя по звуку, она угодила в кирпичную стену.
Зиллах уселся на Уолласа верхом. Скорее всего он выпрыгнул из окна на втором этаже, но у него даже не сбилось дыхание. И было видно, что он ни капельки не ушибся. Тело Уолласа смягчило удар.
Уоллас лежал на булыжной мостовой среди осколков битого стекла, пытаясь нашарить выпавший пистолет. Зиллах наступил ему на руку, и Никто услышал звук, какой бывает, когда ты ломаешь пучок сухих спагетти. Уоллас вскрикнул всего один раз – пронзительно и отчаянно, – а потом принялся что-то бормотать себе под нос. Как понял Никто, он молился. Неужели он вправду верил, что его Бог поможет ему и спасет?!
– Ну ты и сыскал себе приключение, – сказал Зиллах Никто. – А если бы я не увидел тебя из окна?! – Его глаза горели огнем, губы были чуть ли не алыми от ярости. – Идиот… – С досады он пнул Уолласа по скуле. Брызнула черная кровь. – Думаешь, ты слишком умный и тебе все нипочем?! Думаешь, я все время буду присматривать за тобой, как наседка?!
Зиллах схватил Уолласа за волосы, испачканные в крови, приподнял его голову и от души приложил его лицом о мостовую. Раздался звук, как если бы кто-то уронил сырые яйца на битые стекла. Вокруг головы Уолласа начало расползаться кровавое пятно.
– Я не хочу потерять тебя, Никто. – Зиллах перевернул Уолласа на спину и принялся бить его по лицу, не сводя взгляда с Никто. – Ты разве не знаешь?! – Удар. – Что я люблю тебя?! – Удар. – Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.
Зиллах впился ногтями в лицо Уолласа. Потом запрокинул ему голову, так чтобы горло было на виду. Это невероятно, но Уоллас продолжал шептать молитву:
– …плоть Сына Божьего… – уловил Никто обрывок фразы.
Он подумал, что Зиллах сейчас располосует ногтями горло Уолласа. Но он лишь ударил его затылком о мостовую, а потом резко встал и шагнул к Никто. Схватил его за грудки и рванул к себе, причем так резко, что Никто едва не задохнулся. Свободной рукой Зиллах взял его под подбородок. Этот жест можно было бы расценить как проявление нежности, если бы длинные ногти Зиллаха не вонзились в щеки Никто. Зиллах специально делал ему больно. Никто почувствовал, как внутри нарастает холодная ясная злость.
– Убери руки, – процедил он сквозь зубы.
Глаза Зиллаха вспыхнули еще ярче.
– Что?!
– Я сказал, убери руки. – Никто отбросил руку Зиллаха от своего лица и резко дернулся, освобождая плащ. Они стояли друг против друга в сгущающихся вечерних сумерках. Сердце у Никто колотилось так, что казалось, оно вот-вот выскочит из груди, однако он с удовольствием отметил, что он все-таки не дрожит. – Я действительно вел себя неосторожно. И нарвался по собственной глупости. Прости меня, ладно? Впредь я постараюсь не быть таким идиотом. Просто я еще ничего не знаю. Для меня все это ново. Я не знаю, что правильно, а что – нет. Мне никто ничего не рассказывает, кроме Кристиана. – С каждым словом он все больше и больше злился. – Ты говоришь, ты меня любишь, но я не чувствую, что ты относишься ко мне как к сыну… ты относишься ко мне так, словно я твой сексуальный раб пополам с декоративной собачкой. Когда я веду себя хорошо, ты гладишь меня по головке, а если я делаю что-то, что тебе не по вкусу, ты орешь на меня и делаешь мне больно. Но ты меня ничему не учишь, ничего мне не объясняешь. Какой же, спрашивается, из тебя отец?!
Никто сделал паузу, чтобы набрать воздуха. В полумраке он не различал лица Зиллаха – только две яркие зеленые точки.
– Вот что я хочу тебе сказать, – продолжал он, отдышавшись. – Больше не делай мне больно. Никогда. Я тебя люблю. Я хочу быть с тобой. Но больше никогда не делай мне больно. Я не Молоха или Твиг. Я не буду терпеть. Мне надоело терпеть.
Зиллах смотрел на него. Постепенно огонь у него в глазах стал затухать. Его взгляд сделался оценивающим и холодным.
– Стой здесь, – сказал он.
А потом Зиллах сделал странную вещь. Опустившись на колени рядом с Уолласом, он задрал его брюки снизу, так чтобы стали видны лодыжки. Потом Зиллах запустил руку в карман своего алого шелкового пиджака, и тут Никто догадался, что он собирается делать. Он хотел отвернуться, но продолжал беспомощно наблюдать за тем, как Зиллах открыл свою бритву с перламутровой рукояткой и сделал два аккуратных надреза чуть выше пяток Уолласа. Лезвие прошло сквозь носки, сквозь тонкую старческую кожу и сухожилия, словно сквозь масло. Никто видел, как Зиллах остановился, наткнувшись на кость. Уоллас уже не молился. Он только дрожал всем телом.
– Стой здесь, – повторил Зиллах. Никто чуть ли не ждал, что сейчас он взлетит по кирпичной стене и заберется обратно в окно. Но Зиллах прошелся пешком до конца переулка, глянул через плечо на Никто и открыл дверь на лестницу, что вела на второй этаж.
Он перевернулся на бок, приподнялся на локте и убрал волосы с глаз. Слева лежал Зиллах – он крепко спал, по-кошачьи свернувшись калачиком. Справа спал Кристиан. Он лежал, вытянувшись в полный рост, такой худой и высокий. Глаза и губы плотно закрыты. Молоха с Твигом, наверное, спали на полу, пристроившись где-нибудь в уголке. Никто их не видел, но вроде бы слышал звук их дыхания, влажного и глубокого.
Он зевнул и облизал губы. Какой странный привкус во рту… Неясный, рыхлый, слегка прогорклый и почему-то зеленый…
Никто на секунду прикрыл глаза, потом резко отбросил одеяло, перелез через Зиллаха и подбежал к окну. Там он на мгновение замер, уже готовый раздвинуть шторы. Интересно, что он увидит там – за окном. Он очень надеялся, что все, что было вчера, – это не пьяный сон.
Он резко распахнул тяжелые занавески. Никто из спящих даже не пошевелился. Никто прижался лицом к стеклу. Он увидел узкую улочку, усыпанную битым стеклом, которое поблескивало в солнечном свете, а чуть дальше виднелась какая-то большая и оживленная улица. Роял-стрит? Бурбон-стрит? Названия припоминались смутно – волшебные и влекущие названия улиц, где может случиться все что угодно. Он видел темные маленькие магазинчики, которые как будто приглашали его зайти, и он заранее знал, какой там будет запах – запах прохлады и влаги со слабым привкусом плесени и едким привкусом пряных трав. Он видел железные решетки балконов, увешанные разноцветными флагами, которые колыхались на ветру, словно шелковое море. Он видел ослепительно белые, побеленные известью опорные стены в ярких пятнах красной кирпичной кладки – в тех местах, где побелка пооблупилась, – а за ними виднелись обветшалые здания, где наверняка были узкие и крутые спиральные лестницы, тускло освещенные бальные залы и потайные комнаты, стены которых были забрызганы кровью от ритуальных жертвоприношений.
Все это было здесь. Все это было по-настоящему. Все это принадлежало ему. Он все же добрался сюда: из фальшивого дома его одинокого детства – в город, где он родился, в чудесный, сверкающий всеми красками Французский квартал, в ту самую комнату, где он появился на свет в потоках крови своей юной матери.
Кристиан приехал первым и подготовил жилье для всех. Его бар – легендарный бар, где Зиллах встретил Джесси и занялся с ней любовью среди пыльных ящиков из-под вина и ликера, – был закрыт; окна заколочены досками. Но в прежней комнате Кристиана никто не жил, и он безо всяких проблем снял ее снова. Хозяин показывал комнату нескольким потенциальным съемщикам, – рассказал им потом Кристиан, – но они говорили, что здесь как-то странно пахнет.
Комната, где он родился. Никто отвернулся от окна и обвел глазами сумрачное помещение, наполненное тенями. Интересно, подумал он, а вдруг сейчас из темного угла выйдет призрак его мамы и скажет: Ты убил меня, мой мальчик. Ты убил меня здесь, в этой самой комнате. На этом самом полу.
Но даже если здесь жили какие-то призраки, они никак себя не проявили. Никто присел на корточки и внимательно рассмотрел потертый ковер. Но даже если на нем и остались потемневшие потеки крови – следы его рождения, – он не сумел разглядеть их в полумраке.
Он решил не будить остальных. Ему хотелось побродить одному по лабиринту пока еще совершенно чужих, но почему-то знакомых улиц. Его охватило легкое возбуждение – наверное, предвкушение упоения свободой, – когда он вырвал листок из своего блокнота и написал коротенькую записку Зиллаху: К ночи вернусь. Он подписался. Никто. Как всегда, его «т» было похоже на кинжал, воткнутый вертикально в землю. Это имя дал ему Кристиан. И теперь оно неоспоримо принадлежало ему. Ему хотелось видеть его написанным. Он будет писать это имя при каждом удобном случае. Он еще раз подписал записку, потом еще раз. Никто, Никто, Никто. В этой комнате Кристиан держал его на руках, вымазанного в крови и слизи. В этой комнате Кристиан дал ему имя. А сейчас он пойдет знакомиться с городом, который был его домом.
Когда он вышел из дома и ступил на мостовую, у него было такое чувство, как будто весь Французский квартал вошел в его плоть и пробрал до самых глубин. Вчера ночью, когда они только приехали, все было как будто подернуто дымкой; у него кружилась голова от ярких огней Бурбон-стрит, он был пьян от шартреза. Но теперь – когда он был трезвый, с ясной головой, в водянистом свете раннего вечера – ему хотелось пройти одному по этим древним сияющим улицам. Ему хотелось кричать: Вот он я, здесь. Я здесь! Ему хотелось обнять каждый фонарный столб, хотелось забраться на все балконы… и постоять там, глядя на город, а потом шагнуть в воздух и полететь. Французский квартал принадлежал ему – каждый кирпичик, каждый булыжник на мостовой.
Он достал из кармана дешевые темные очки, которые он украл в магазине на какой-то автозаправочной станции. Раньше он крал сигареты, но в последнее время он почти не курил. Вкус сигарет ему больше не нравился. Так что теперь Никто лямзил дешевенькие очки, которые было не жалко потерять. Его теперешние очки были маленькими и круглыми, с разноцветными радужными стеклами – в них он напоминал себе Джона Леннона в его «кислотный» период. Теперь Никто всегда ходил в темных очках. Солнечный свет не причинял ему никакого существенного вреда – ни ему, ни всем остальным в отличие от Кристиана, – но от света у него болела голова. Алой туманящей болью, сводящей с ума.
Никто бродил по улицам и переулкам на протяжении нескольких часов. На железных воротах некоторых домов еще висели яркие бусины Марди-Гра, оставшиеся с весеннего карнавала, – праздничные гирлянды, которые приветствовали его дома. Он снял одну нитку бус и повесил себе на шею.
Он зашел в собор Святого Людовика с его головокружительно высоким куполом и тысячами свечей, мерцающих в приглушенном свете, что струился сквозь узкие витражи. В магазинчике сувениров при соборе он прикарманил четки, которые тоже повесил себе на шею вместе с бусами Марди-Гра. Две нитки бус тихонечко стукались друг о друга – извращенный союз святости и нечестивого буйства.
В кафе «Дю Мунде» Никто выпил кофе с молоком. Потом он пошел на набережную и долго смотрел на мутную реку, вода в которой казалась почти коричневой. Там, на дне, лежат кости моей матери, – думал он. – Они не покоятся с миром. Поток тащит их за собой, они бьются о камни на дне и рассыпаются в пыль… они не покоятся с миром.
А потом, когда тени на улицах стали длиннее и гуще, Никто решил, что пора возвращаться к Кристиану. Он не заметил человека с усталыми глазами, который следил за его продвижением. Дело близилось к ночи. Скоро все проснутся. Может быть, сегодня ночью Кристиан пойдет веселиться с ними или придумает себе какое-нибудь другое развлечение – сейчас, когда ему больше не нужно работать, он волен сам распоряжаться своим временем.
– Мы добываем деньги по-другому, – холодно отозвался Зиллах, когда Кристиан завел разговор о том, что ему, может быть, стоит устроиться на работу в какой-нибудь бар.
Они будут бродить по Французскому кварталу, перебираясь из бара в бар, будут шататься в обнимку по улицам, громко распевая песни. В компании Молохи, Твига и Зиллаха Никто не надо боятся, что его не будут обслуживать в барах. Ему очень понравился шартрез – ароматный, пьянящий, волшебный. Этот вкус почему-то казался ему знакомым. Как будто он пил ее в детстве, вместо материнского молока – эту обжигающую зелень. Он уже себя чувствовал так, как будто прожил в этом городе всю свою жизнь.
Он даже не сомневался, что здесь любая кровь будет вкусной и сладкой. Никто с удивлением осознал, что он очень голоден. Очень. Память о крови Лейна больше не отдавалась в душе виной. Он помнил только густой мягкий вкус, помнил тепло, разливавшееся у него внутри… помнил, как кровь вливалась ему в рот с каждым биением самой жизни. Теперь смерть Лейна казалась такой далекой. Как будто это случилось совсем в другой жизни. Давным-давно.
После Лейна были еще те бродяги в Потерянной Миле и ребенок. С ними было уже легче. А потом Никто увидел, что у Зиллаха, Молохи и Твига заточены зубы – чтобы было удобней прокусывать кожу, – и заточил зубы себе. Ему очень нравилось прикасаться к ним языком и чувствовать их острые кончики. Однако даже ребенок со Скрипичной улицы был на вкус далеко не таким приятным, как Лейн. Но здесь, во Французском квартале, любая кровь будет вкусной и алой, с пьянящим привкусом алкоголя…
Да, сегодня они обязательно будут пить кровь.
Никто уже подходил к дому Кристиана. Он мимоходом подумал, как это странно: он в первый раз в этом городе, но ему даже не надо спрашивать дорогу – он как будто знает эти улицы. Однако на самом деле это было совсем не странно. Он столько раз видел во сне этот город… сияющая карта улиц Французского квартала сама разворачивалась у него в голове, сотканная наполовину из снов и фантазий, наполовину из смутных воспоминаний, но все равно – четкая и настоящая, как обжигающий вкус шартреза. Никто резко обогнул фонарный столб, и полы его плаща взметнулись черной шелковой волной.
И только за полквартала до дома Никто заметил мужчину, который шел за ним по пятам. Он шел, слегка согнувшись вперед и прижимая руку к животу, как будто ему было больно передвигать ноги. В бледнеющем свете сумерек он казался лишь силуэтом – тенью среди теней, ни маленькой, ни большой, совершенно безликой. Никто замедлил шаг. Мужчина – тоже. Никто пошел быстрее. Мужчина тоже ускорился, согнувшись чуть ли не пополам.
Вместо того чтобы остановиться у заколоченного бара, Никто свернул направо. Он решил завести преследователя в темный переулок на задах бара. С той стороны выход из переулка был перекрыт решеткой и завален кучами мусора. Может быть, Никто сам загоняет себя в ловушку. Но там обычно никто не ходит, и можно будет спокойно разобраться с этим непонятным мужиком – узнать, чего ему надо, и дальше действовать по обстановке. На самом деле преследователь казался совсем не опасным.
Никто слышал, как мужчина последовал за ним в переулок; его ботинки скрипели по битому стеклу. Никто остановился и резко обернулся, уперев руки в боки и широко расставив ноги для устойчивости на случай внезапного нападения. Он очень старался выглядеть грозным и уверенным в себе.
Мужчина остановился в нескольких фугах от него. Он сильно сутулился. Его дыхание было болезненно хриплым. Его лицо в полумраке казалось смазанным бледным пятном. На горле мужчины тускло поблескивал серебряный крестик. Он долго смотрел на Никто, беззвучно шевеля губами. В его глазах читалось изумленное неверие. Потом он нетвердо подался вперед, сделал два шага и снова остановился.
– Джесси… – прошептал он.
Никто почувствовал, как его сердце глухо ударилось о ребра. Тише, сердце, – сказал он себе. – Успокойся. Мне никто ничего не сделает. Зиллах рядом, и мне не страшно.
Мужчина подошел ближе и прикоснулся к щеке Никто своими сухими пальцами. Никто подумал: Какой он старый. Старей, чем я думал. И вид у него нездоровый. Он, наверное, очень болен. Он ничего мне не сделает. Он перехватил руку старика и убрал ее от своего лица. Его пальцы на ощупь были как кости, завернутые в хрупкий пергамент.
– Джесси, – повторил старик. На этот раз тверже. Никто очень старался, чтобы его голос звучал спокойно.
Но голос был хриплым, как будто сегодня он выкурил целую пачку «Lucky».
– Меня зовут по-другому.
– Ты так на нее похож… – Старик с трудом выпрямился. Его лицо исказилось от боли. Никто представил себе узкие старческие сосуды, по которым медленно течет плохая кровь. Он схватил старика под локоть, чтобы его поддержать. Мужчина сделал глубокий вдох и продолжил: – Моя дочь умерла много лет назад. Но ты так на нее похож…
Это Уоллас, – вдруг понял Никто. – Тот самый больной старик, который едва не убил Кристиана и заставил его уехать из Нового Орлеана. Мой дед. Он прострелил Кристиану грудь… но это мой дед. Сердце вновь ударилось о ребра. Может быть, ему стоит назвать свое настоящее имя… или лучше не надо? Что-то внутри противилось лжи – это было бы равносильно отказу от своего имени. Это его имя, и он от него никогда не откажется. Никогда.
– Меня зовут Никто.
– Кто ты? – Старик схватил Никто за плечи и легонько встряхнул. – Кто ты, мальчик?
Никто едва поборол искушение упасть в объятия этого человека и выплакать ему всю историю. В конце концов, это же его дед. Да, он едва не убил Кристиана, но тогда он не знал всей правды. Он думал, что Кристиан соблазнил Джесси, а потом убил. Но Никто ему все объяснит…
Но тут он понял, что ничего объяснить не сможет. Пусть даже он был единственным внуком Уолласа, пусть даже он был так похож на его обожаемую Джесси. Потому что если Уоллас узнает всю правду, он будет знать, кто убил его дочь на самом деле.
Зиллах. Зиллах стал причиной того, что Джесси умерла. Он не хотел, чтобы она умерла. Это я виноват… я разорвал ее изнутри еще до того, как родился, – подумал Никто чуть ли не в панике. Но Уоллас не будет винить его. Наоборот. Уоллас будет его любить, потому что он был сыном Джесси, потому что он очень похож на Джесси и ему сейчас почти столько же лет, сколько было самой Джесси, Когда Уоллас ее потерял. И Уоллас захочет забрать его от Зиллаха, от его новой семьи. Настоящей семьи.
К тому же Уоллас мучился от боли. Он очень страдал. Не исключено, что Никто сможет оказать своему деду одну небольшую услугу. В плане милосердия.
– Мою мать звали Джесси, – сказал он.
В глазах Уолласа мелькнуло сомнение. Оно было ярче, чем боль и усталость. Если Никто хотел, чтобы Уоллас ему поверил, надо было придумать какое-то доказательство. И ему не пришлось думать долго.
– Она пропала пятнадцать лет назад, на Марди-Гра, – сказал он Уолласу. – Тогда она встретила моего отца.
Слова как будто повисли в прохладном и неподвижном воздухе, и только тогда Никто осознал свою ошибку.
– Значит, ты тоже из тех нечестивых созданий, – прошептал Уоллас. – Что-то вас развелось слишком много в этом городе. – Он рывком сорвал с шеи крестик и выставил его перед собой, стараясь оттеснить Никто к тому концу переулка. – Раскайся… пока ты еще молод… во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, вырви страсть к кровопийству из своего сердца…
Никто подумал, что это было бы смешно, если бы не было так грустно. Он схватил Уолласа за запястье и отобрал у него крестик.
– Мне очень жаль, дедушка. Но этим нас не проймешь.
– Тогда у меня есть иная защита. Господь наставил меня. – Одним резким движением он вытащил из-за пояса пистолет и прицелился Никто прямо в лоб. – Благослови тебя Бог, внук мой. Когда ты предстанешь пред очи Господа, ты еще вспомнишь меня с благодарностью.
Никто так и не понял, сколько времени он простоял, глядя в черное дуло нацеленного на него пистолета и размышляя, успеет ли он увидеть вспышку или услышать грохот выстрела, прежде чем пуля разнесет его голову на куски. В мозг или в сердце, – говорил ему Кристиан. Но Уоллас медлил, и у него было время подумать обо всем, что он обрел, и обо всем, что ему предстоит потерять, – о всех тех дорогах, по которым он уже никогда не проедет.
Вокруг головы Уолласа как будто сгустился туман и скрыл его лицо искрящимся маревом. Никто увидел, как палец Уолласа напрягся на спусковом крючке. Он действительно это увидел.
А потом что-то метнулось в их сторону. Какая-то огромная плотная тень ударила Уолласа в спину. Он упал, неуклюже взмахнув руками. Прогремел выстрел. Пуля ушла куда-то в сторону и вверх. Судя по звуку, она угодила в кирпичную стену.
Зиллах уселся на Уолласа верхом. Скорее всего он выпрыгнул из окна на втором этаже, но у него даже не сбилось дыхание. И было видно, что он ни капельки не ушибся. Тело Уолласа смягчило удар.
Уоллас лежал на булыжной мостовой среди осколков битого стекла, пытаясь нашарить выпавший пистолет. Зиллах наступил ему на руку, и Никто услышал звук, какой бывает, когда ты ломаешь пучок сухих спагетти. Уоллас вскрикнул всего один раз – пронзительно и отчаянно, – а потом принялся что-то бормотать себе под нос. Как понял Никто, он молился. Неужели он вправду верил, что его Бог поможет ему и спасет?!
– Ну ты и сыскал себе приключение, – сказал Зиллах Никто. – А если бы я не увидел тебя из окна?! – Его глаза горели огнем, губы были чуть ли не алыми от ярости. – Идиот… – С досады он пнул Уолласа по скуле. Брызнула черная кровь. – Думаешь, ты слишком умный и тебе все нипочем?! Думаешь, я все время буду присматривать за тобой, как наседка?!
Зиллах схватил Уолласа за волосы, испачканные в крови, приподнял его голову и от души приложил его лицом о мостовую. Раздался звук, как если бы кто-то уронил сырые яйца на битые стекла. Вокруг головы Уолласа начало расползаться кровавое пятно.
– Я не хочу потерять тебя, Никто. – Зиллах перевернул Уолласа на спину и принялся бить его по лицу, не сводя взгляда с Никто. – Ты разве не знаешь?! – Удар. – Что я люблю тебя?! – Удар. – Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.
Зиллах впился ногтями в лицо Уолласа. Потом запрокинул ему голову, так чтобы горло было на виду. Это невероятно, но Уоллас продолжал шептать молитву:
– …плоть Сына Божьего… – уловил Никто обрывок фразы.
Он подумал, что Зиллах сейчас располосует ногтями горло Уолласа. Но он лишь ударил его затылком о мостовую, а потом резко встал и шагнул к Никто. Схватил его за грудки и рванул к себе, причем так резко, что Никто едва не задохнулся. Свободной рукой Зиллах взял его под подбородок. Этот жест можно было бы расценить как проявление нежности, если бы длинные ногти Зиллаха не вонзились в щеки Никто. Зиллах специально делал ему больно. Никто почувствовал, как внутри нарастает холодная ясная злость.
– Убери руки, – процедил он сквозь зубы.
Глаза Зиллаха вспыхнули еще ярче.
– Что?!
– Я сказал, убери руки. – Никто отбросил руку Зиллаха от своего лица и резко дернулся, освобождая плащ. Они стояли друг против друга в сгущающихся вечерних сумерках. Сердце у Никто колотилось так, что казалось, оно вот-вот выскочит из груди, однако он с удовольствием отметил, что он все-таки не дрожит. – Я действительно вел себя неосторожно. И нарвался по собственной глупости. Прости меня, ладно? Впредь я постараюсь не быть таким идиотом. Просто я еще ничего не знаю. Для меня все это ново. Я не знаю, что правильно, а что – нет. Мне никто ничего не рассказывает, кроме Кристиана. – С каждым словом он все больше и больше злился. – Ты говоришь, ты меня любишь, но я не чувствую, что ты относишься ко мне как к сыну… ты относишься ко мне так, словно я твой сексуальный раб пополам с декоративной собачкой. Когда я веду себя хорошо, ты гладишь меня по головке, а если я делаю что-то, что тебе не по вкусу, ты орешь на меня и делаешь мне больно. Но ты меня ничему не учишь, ничего мне не объясняешь. Какой же, спрашивается, из тебя отец?!
Никто сделал паузу, чтобы набрать воздуха. В полумраке он не различал лица Зиллаха – только две яркие зеленые точки.
– Вот что я хочу тебе сказать, – продолжал он, отдышавшись. – Больше не делай мне больно. Никогда. Я тебя люблю. Я хочу быть с тобой. Но больше никогда не делай мне больно. Я не Молоха или Твиг. Я не буду терпеть. Мне надоело терпеть.
Зиллах смотрел на него. Постепенно огонь у него в глазах стал затухать. Его взгляд сделался оценивающим и холодным.
– Стой здесь, – сказал он.
А потом Зиллах сделал странную вещь. Опустившись на колени рядом с Уолласом, он задрал его брюки снизу, так чтобы стали видны лодыжки. Потом Зиллах запустил руку в карман своего алого шелкового пиджака, и тут Никто догадался, что он собирается делать. Он хотел отвернуться, но продолжал беспомощно наблюдать за тем, как Зиллах открыл свою бритву с перламутровой рукояткой и сделал два аккуратных надреза чуть выше пяток Уолласа. Лезвие прошло сквозь носки, сквозь тонкую старческую кожу и сухожилия, словно сквозь масло. Никто видел, как Зиллах остановился, наткнувшись на кость. Уоллас уже не молился. Он только дрожал всем телом.
– Стой здесь, – повторил Зиллах. Никто чуть ли не ждал, что сейчас он взлетит по кирпичной стене и заберется обратно в окно. Но Зиллах прошелся пешком до конца переулка, глянул через плечо на Никто и открыл дверь на лестницу, что вела на второй этаж.