Страница:
Одно из витражных окон разбили в драке в какой-то из редких вечеров, когда в баре было полно народу, и спиртное лилось рекой, и бешеный нрав некоторых выпивох проявился с особенной силой. Кристиан так и не нашел достойной замены антикварному стеклу. Окно просто забили черной фанерой: днем она не пускала внутрь солнечный свет, а по ночам не выпускала наружу сумрак.
Наверху, в комнате Кристиана, алые потеки Джессиной крови на мягком ковре давно побурели и стерлись под ногами у Кристиана, который ходил по ним в черных кожаных сапогах, в домашних туфлях и просто босиком. За пятнадцать лет Джессина кровь выцвела и побледнела.
Деревянные панели на стенах в баре давно утратили блеск – они потускнели и исцарапались. Когда в зале перегорали лампочки, Кристиан забывал их заменять, потому что ему самому свет был не нужен. Мишурная, яркая, пьяная жизнь Французского квартала бурлила где-то за пределами Шартрез-стрит. Далеко-далеко. Никто не заглядывал в бар к Кристиану раньше десяти.
Уже потом, много позже, Кристиан решил, что человек, назвавшийся Уолласом, должен был появиться на Марди-Гра. Тогда была бы соблюдена некая внутренняя симметричность событий, некая абстрактная справедливость. Но в жизни все происходит сумбурно и смазанно. Кристиан немало пожил на свете и давно уяснил для себя эту простую истину. Тот человек появился в начале сентября, когда город томился в последней жаре уходящего лета. Он вошел в бар в рубашке с закатанными рукавами; под мышками у него расплывались темные пятна пота. Сначала Кристиану показалось, что он совсем старый – по человеческим меркам, конечно, – очень старый, усталый и грустный. Но потом он присмотрелся и понял, что этому дядьке было лишь чуть за пятьдесят, не больше.
Просто он держался как-то уж очень забито и настороженно – как человек, который в любой момент ожидает удара; человек, весь погруженный в себя и не доверяющий внешнему миру. Его коротко подстриженные темно-русые волосы только еще начинали седеть. Когда-то его лицо, наверное, было мягким и добрым – но теперь оно было все в сетке морщин, какие бывают от многих тревог и печалей, а в его темных глазах читалась застарелая боль. В них еще оставалось тепло, в этих глазах, но тепло, притупленное усталостью и настороженным недоверием. Кристиан сразу понял: что бы он ни заказал, он будет пить неразбавленное и много.
– Виски, – сказал мужчина. – Неразбавленного, со льдом. Кристиан передал ему стакан. Мужчина поднял его к свету и нахмурился, вглядываясь в янтарную жидкость. Потом он поднес стакан к губам и осушил его залпом, даже не поперхнувшись. Кристиан услышал, как кубики льда тихо звякнули о его зубы. Мужчина выплюнул их обратно в стакан. Потом повернулся к Кристиану и протянул ему руку:
– Меня зовут Уоллас Грич.
– Кристиан. – Кристиан пожал его руку, глядя ему прямо в глаза. Уоллас спокойно выдержал его взгляд. Большинство людей вздрагивали при рукопожатии с Кристианом и старались как можно быстрей убрать руку, и иногда он замечал, что они украдкой вытирают руку об одежду, чтобы избавиться от ощущения его ледяного прикосновения. И еще: почти никто из людей не выдерживал холодного взгляда Кристиана. Но Уоллас не вздрогнул и не отвел взгляд. Он лишь еще крепче сжал руку Кристиана и сказал:
– Хорошее имя.
Только теперь Кристиан заметил серебряный крестик на шее у Уолласа, который тускло поблескивал в сумрачном освещении бара.
– Боюсь, что я ему не соответствую, – улыбнулся Кристиан.
– Прошу прощения?
– Я не хожу в церковь. Я неверующий человек, – пояснил Кристиан, а про себя подумал: Когда слишком долго живешь на свете, эти игрушки тебя уже не привлекают.
– Ага. – Уоллас понимающе кивнул. Кристиан думал, что сейчас он залезет в карман и достанет брошюрку какой-нибудь очередной просветленной секты. За эти годы Кристиану вручили уже несколько сотен подобных брошюрок, и еще столько же он нашел на столах и под ними. Чего там только не было: от смазанных ксероксных распечаток с многочисленными орфографическими ошибками до ярких буклетов на дорогой бумаге, от устава змеепоклонников из луизианских болот до надрывных призывов «Рок – это хуже, чем ЛСД!». Кристиану всегда было интересно, что привлекает людей в эти секты; его интриговала их одержимость мыслями о собственной смерти, и он внимательно читал все брошюрки.
Но Уоллас не стал впихивать ему очередную брошюрку. Он вообще сменил тему:
– И давно вы держите этот бар?
Кристиану стало стыдно. Кажется, он ошибся в этом Уолласе. Судя по его виду, ему явно бы не помешало побольше уверенности в себе. Он весь как будто сочился болью. Наверное, он очень одинок и ему просто хочется с кем-нибудь поговорить. А задушевные разговоры с клиентами – это входит в обязанности бармена.
– Двадцать лет, – сказал Кристиан.
– Должно быть, вы были совсем-совсем юным, когда его открывали.
– Я просто выгляжу молодо, – улыбнулся Кристиан. Его лицо совершенно не изменилось, не стало старше, не утратило ничего из своей холодной и резкой красоты с той самой ночи на Марди-Гра пятнадцать лет назад – ночи, которую он провел в объятиях Молохи, и в животе у него разливалось тепло Молохиной крови. Кристиан не старел уже долгое время.
– Да, пожалуй, – сухо отозвался Уоллас.
Кристиан посмотрел на него очень внимательно. Выражение Уолласа не изменилось, оно было таким же, как раньше: те же затравленные глаза, полные боли, те же морщины у губ, та же неизбывная усталость. Кристиан решил пропустить эту последнюю реплику мимо ушей – этому старику просто хочется с кем-нибудь поговорить. Он так одинок. Похоже, верующие люди всегда одиноки; может быть, именно поэтому они и объединяются в секты и церкви – чтобы быть среди тех, кто разделяет их веру. Это такое великое утешение – быть среди тех, кто тебя понимает. А когда ты один – это невыносимо. Кристиан часто задумывался, как же так: люди считают себя одинокими, хотя их так много?!
– Еще? – спросил Кристиан, указав на бутылку виски. Уоллас осушил залпом и второй стакан, а потом задал вопрос, которого Кристиан уж никак не ожидал:
– А здесь всегда так уныло-пустынно? – Потом он, видимо, понял, что сказал что-то не то, и попытался извиниться. – Я совсем не хотел вас обидеть… мне просто любопытно. Место у вас уютное, расположение тоже хорошее. Французский квартал…
Кажется, Уоллас Грич начал заговариваться, и Кристиан вдруг понял, что его собеседник напуган чуть ли не до полусмерти. Пустой стакан у него в руке дрожал, глухо клацая о стойку; кубики льда холодно позвякивали о стекло. Похоже, Уоллас был на пределе.
Кристиан мягко забрал у него стакан, выкинул старые кубики льда, положил новые и налил сверху виски – двойную порцию. Однако Уоллас опрокинул в себя и двойную, даже не поморщившись. Он явно был выпивоха со стажем.
– Зачем вы пришли, Уоллас Грич? – тихо спросил Кристиан. – Что вам здесь нужно?
Уоллас безотчетно коснулся крестика у себя на шее. Потом, как будто желая скрыть этот жест, он провел пальцем по внутренней стороне воротничка и попробовал расстегнуть верхнюю пуговицу на рубашке, хотя она уже была расстегнута.
– Была одна девочка, – сказал он. – Джесси. Такая тоненькая, миниатюрная. С короткими каштановыми волосами и в черном платье. Она часто сюда заходила.
У Кристиана было такое чувство, как будто что-то у него внутри сжалось в холодный тугой комок. Комок превратился в кулак, который сжимал некий жизненно важный орган и разрывал его изнутри. Он облизал губы. Во рту появился противный привкус свернувшейся крови. Он сделал вид, что задумался.
– Джесси. Это было так давно… но я, кажется, помню. Она приходила сюда регулярно, а потом перестала. Лет пятнадцать назад.
– А это было, случайно, не после Марди-Гра… ну, когда она перестала сюда приходить пятнадцать лет назад?
– Да, наверное. – Кристиан снова почувствовал привкус свернувшейся крови.
– Это была моя дочь, – сказал Уоллас.
Кристиан тяжко сглотнул. Ему вдруг захотелось пить.
– И она просто пропала, и все? – спросил он. – А вы обращались в полицию?
– Нет. Джесси была просто неуправляемая. Совсем-совсем дикая. Отца не слушалась совершенно. – На мгновение лицо Уолласа превратилось в трагическую маску Марди-Гра; потом он смахнул слезы и продолжил: – Она все время грозилась уйти из дома. Говорила, что я ей даю мало денег, что я занудный и скучный. Ей нравилось шляться по барам и пить. Она сердилась, потому что я не давал ей бросить школу, хотя она собиралась. Ей было на все наплевать… и в частности – на родного отца. Уоллас снова провел рукой по глазам.
– Я так думаю, девочке было плохо без матери. Лидия – моя жена – умерла, когда Джесси было всего пять. Это было самоубийство, тяжкий грех. Я сам растил и воспитывал дочь. И, наверное, я был никудышным отцом. Когда Джесси пропала, я думал, она убежала с каким-нибудь парнем. И я надеялся, что она вернется, когда у него кончатся деньги. Она говорила такие вещи… такие странные вещи… и знакомые у нее были странные… и если бы я заявил в полицию, она бы меня возненавидела.
– Но почему вы пришли сюда? – Кристиан не мог смотреть Уолласу в глаза. Он смотрел на серебряный крест и на тонкую кожу на шее под ним.
– Ну… когда Джесси пропала, я перетащил все ее вещи на чердак. А когда стало ясно, что она не вернется, я про них как бы забыл. Не хотел даже на них смотреть. Но недавно я про них вспомнил и подумал, что, может быть, там осталась кое-какая одежда, которую можно будет отдать к нам в церковь для ежегодного благотворительного базара. Понимаете, в пользу бедных. – Кристиан кивнул. – И вот, разбирая коробки, я нашел Джессин дневник. Там было несколько записей про вас – и про ваш бар. Похоже, она питала к вам… чувства. Я подумал, она, может быть, вам говорила, куда она собирается ехать. Мне так хочется ее увидеть.
– Я не знаю, – сказал Кристиан. – Она здесь только пила. Со мной почти не разговаривала. Я не знаю, где она и куда собиралась. – Он вдруг поймал себя на том, что по-прежнему таращится на серебряный крестик, и опустил глаза на пустой стакан Уолласа.
Уоллас тяжело вздохнул.
– Налейте еще.
Он выпил еще два стакан виски. Опьянел. Прошелся по бару. Внимательно рассмотрел витраж и черную фанеру на соседнем окне, столики с вырезанными на них инициалами и кругами от пивных кружек, барные табуреты с растрескавшимися кожаными сиденьями. Время от времени он поглядывал на Кристиана, который молча отводил глаза.
А когда Уоллас начал коситься на заднюю лестницу, что вела на второй этаж к квартире Кристиана, Кристиан достал тряпку и принялся вытирать стойку.
– Я уже закрываюсь. Мне очень жаль, но я ничем не могу вам помочь. – Он не хотел, чтобы его голос звучал так резко. Просто так получилось.
Когда Уоллас ушел – тихо, и скромно, и не совсем твердым шагом, но все же с достоинством, – Кристиан запер за ним дверь, потом осмотрел батарею бутылок за стойкой и почти в самом низу обнаружил квадратную резную бутылку с сияющим зеленым ликером. Почти полную, кстати, бутылку. Теперь никто не пьет шартрез, но в баре у Кристиана всегда был небольшой запас – на тот случай, если Молоха, Твиг и Зиллах решат заехать к ним в город на Марди-Гра. Они наверняка захотят шартрезу. Кристиан даже не сомневался, что захотят. А сегодня он выпьет сам. Ему просто необходимо выпить: почувствовать мягкое опьянение, когда все плывет в голове. Сегодня ему хотелось быстрее заснуть и спать крепко без сновидений – чтобы его не тревожили никакие призраки, восставшие из провалов памяти, никакие хрупкие девочки с запавшими глазами и бедрами, испачканными в крови убийственных и невинных родов.
Но сможет ли он?
Кристиан открыл бутылку и уже собрался наливать, но его рука замерла над стаканом, худая и белая – такая холодная на холодной бутылке. Он вдохнул запах ликера. Запах свежий, как новая ночь, как новорожденное дитя. Запах горьких трав. Ему так хотелось напиться, чтобы забыться и уснуть. Те, остальные – Молоха, Твиг и Зиллах, – пили постоянно и даже ели; они топили свою истинную природу в излишествах и обжорстве. Но они были так молоды. Они были из нового поколения. У них был немного другой организм – более стойкий и крепкий, а не такой деликатный, как у Кристиана. Кристиан помнил те разы, когда он пробовал пить вино и водку. Эти воспоминания всегда отдавались болью и холодком в спине. Но может быть, этот напиток…
Прижимая бутылку к груди, Кристиан поднялся к себе в квартиру. Но сначала он погасил свет в баре. Свет ему был не нужен – он прекрасно видел в темноте.
Шартрез обжег горло, и Кристиан застыл в напряжении в ожидании боли. Но боли не было – был только мягкий зеленый огонь, разлившийся по всему телу. Похоже, на этот раз все получится. На этот раз его странное, вероломное тело позволит ему напиться – напиться как никогда, – а потом он уснет, не терзая себя никакими мыслями. Пусть ненадолго, но он погрузится в забвение.
Он налил себе еще. Ликер попал не в то горло. В глазах защипало, дыхание перехватило. Кристиан выплюнул то, что успел набрать в рот, и проглотил слюну, чтобы не закашляться. Потом тихонечко рассмеялся. Он был хорошим барменом, просто замечательным барменом, но сам он пить не умел. Он отставил стакан и хлебнул прямо из горлышка, как делали те, остальные, в последнюю ночь Марди-Гра.
Когда с улицы за окном донесся шум, Кристиан не обратил на него внимания – он был уже основательно пьян. Какой-то глухой удар… ничего особенного. Но потом снова раздался удар и какой-то противный скрежет, как будто кто-то тащил по асфальту металлический бак для мусора. Бродячая собака? Бездомный бродяга? Кристиан подошел к окну, откуда просматривался переулок на задах бара и кусочек Роял-стрит, и выглянул на улицу.
Похоже, Уоллас Грич тоже нажрался изрядно. Иначе с чего бы ему рыться в мусоре Кристиана, да еще так неловко, что гром стоял на всю улицу. Кристиан наблюдал. Уоллас вытащил из пакета с пустыми бутылками бутылку из-под водки и тут же уронил ее на асфальт. Бутылка со звоном разбилась. Уоллас опустился на четвереньки и принялся подбирать осколки с явным намерением засунуть их обратно в мусорный пакет.
Это было уже слишком. Надо будет с ним разобраться, с этим Уолласом Гричем. И разобраться решительно. Весь переулок уже был завален битым стеклом, обрывками бумажных пакетов и прочим мусором. Чего он там роется, этот Уоллас? Чего ищет? Обглоданные кости своей блудной доченьки, аккуратно завернутые в газету пятнадцатилетней давности?
Кристиан отошел от окна. Сейчас он спустится вниз и незаметно войдет в переулок; схватит этого старого идиота за волосы, отогнет ему голову, чтобы было удобней добраться до сухой сморщенной шеи, и выпьет безвкусную кровь старика…
Первый спазм грянул, когда он уже открывал дверь на лестницу. Кристиана согнуло чуть ли не пополам, и он привалился плечом к дверному косяку, прижимая руки к животу и стараясь унять вспышку зеленой боли, которая, казалось, сжигает его изнутри. Это было еще хуже, чем в те, прошлые, разы. Гораздо хуже. Такое впечатление, что боль разрывала его изнутри – буравила и разъедала внутренности. Он зажмурил глаза. Его трясло мелкой дрожью. Внутри все горело и содрогалось.
Кристиан застонал и сжал зубы, чтобы не закричать. Ему надо в ванную – это там, на площадке. У них тут одна общая ванная на весь этаж. Он толкнул дверь и вывалился на площадку, корчась от невыносимой боли. В горле стояла какая-то странная горечь. Глаза слезились.
– Господи, что это тебя так корежит? Ты хорошо себя чувствуешь? – Сосед Кристиана, Дэвид, как раз вышел на лестницу. Кристиан перевернулся на спину и беспомощно глянул на Дэвида снизу вверх. Импозантный костюм, патологически короткая стрижка, темные очки, которые он не снимал никогда, даже ночью. Очередной спазм боли скрутил Кристиана. Он скорчился на полу, подтянув колени к груди, и застонал. У него было такое чувство, что он умирает – выгорает изнутри.
Смутно, словно это происходило не с ним, он почувствовал, как Дэвид подхватил его под мышки, помог подняться на ноги, чуть ли не на себе оттащил в ванную и наклонил его над унитазом. Что-то, внутри оборвалось, Кристиана как будто вывернуло наизнанку, и шартрез полился наружу – зеленый, горячий и пенисто-липкий. Зрелище было не из приятных, и Кристиан отвернулся. На губах застыли нити густой слюны.
– Господи, парень, ты жить-то будешь? Пришлось сегодня закрыться пораньше?
Кристиан все же сумел кивнуть. Он привалился спиной к Дэвиду. Теплая рука Дэвида у него на плече не давала ему упасть. Потом его снова стошнило, только на этот раз он буквально выдавливал из себя рвоту. Но зато потом ему стало легче. Значительно легче.
– Схожу воздухом подышу, – сказал он Дэвиду.
– А может, не надо? Может, пойдешь к себе, ляжешь? Я тебя провожу. Ты что, даже зубы почистить не хочешь?
– Нет. Я лучше чего-нибудь выпью, чтобы перебить запах. Наверное, я что-то съел… что-то не то.
– Я встречаюсь сейчас с одной девочкой. Собираемся где-нибудь посидеть, выпить. Хочешь с нами пойти?
При одном только упоминании об алкоголе Кристиан едва не застонал. А от мысли о том, чтобы пойти выпивать вместе с Дэвидом и его девушкой, ему стало так одиноко и грустно. Ему самому недоступны подобные развлечения. Тем более что сейчас он был голоден.
Они вместе спустились по лестнице, после чего распрощались. Дэвид направился в сторону Бурбон-стрит, а Кристиан завернул в переулок за баром. Но, разумеется, Уоллас уже ушел. Остался лишь запах виски и страха. Но Кристиан знал, что он еще встретится с Уолласом Гричем, с его усталыми затравленными глазами и серебряным крестиком на шее. Он улыбнулся, почти физически ощущая, как сгущается ночь. Потом он пошел к реке.
Голый Никто по-турецки сидел на кровати, обернув вокруг пояса одеяло, и смотрел на горящую свечку. Он сложил руки чашечкой вокруг крошечного язычка пламени и держал так, пока у него не вспотели ладони. Потом он поднес руки к лицу и втер в щеки тепло от огня. В динамиках магнитофона гремела музыка. Том Уэйтс, очень громкий и очень пьяный сегодня ночью, пел о том, как ему хочется оказаться сейчас в Новом Орлеане. Никто тоже хотелось там оказаться.
Он посмотрел в окно. Снаружи горели огни: другие окна в других домах – в домах с аккуратно подстриженными лужайками и тенистыми деревьями во дворе, точно таких же домах, как и тот, в котором живет Никто. В домах с асфальтированными подъездными дорожками, душевыми кабинками в ванных и шезлонгами из красного дерева, чтобы лежать на них и загорать. В домах на улицах, где ездят «тойоты» и «вольво»: забирают детей из продленки, направляются за покупками в супермаркет, на занятия в клуб здоровья, на бульвар или – от скуки – в винную лавку. В домах на улицах в городском предместье, которое растянулось до самого края света или до конца Мэриленда, что почти одно и то же. Никто зябко поежился и отпил из бутылки, что стояла рядом с кроватью. Бутылка была из-под «Белой лошади», но само виски было гораздо лучше: Никто потихонечку перелил его из бутылки из отцовского бара, а отцовское виски разбавил водой. Причем перелил так неслабо – почти полбутылки. Но сейчас там практически ничего не осталось.
Он отпил еще виски, по-прежнему глядя в окно. Почти все огни погасли. Никто снова пробрал озноб.
Кристиан, когда выходил из дома, всегда надевал плащ – длинный черный плащ на шелковой подкладке. От старых привычек трудно избавиться. Если от них вообще можно избавиться. На улице заметно похолодало. Черные железные перила под рукой у Кристиана были теплыми – нагретые за день, они еще не успели остыть, – но пахнущий тьмой ветерок с реки был холодным. Кристиану стало значительно лучше. Боль, выжигавшая его внутренности, теперь почти забылась. Забылись и противный вкус рвоты во рту, и жжение в содранном до крови горле.
Он зашагал быстрее. Его каблуки отбивали ритмичную дробь по тротуару. Он думал о том, сколько раз он уже проходил этой дорогой, сколько камней этих старых улиц с экзотическими названиями – Урсулин, Бьенвиль, Декатюр, улиц, где водятся самые настоящие привидения, – вытерлось у него под ногами. Сколько себя он оставил на этих улицах, сколько частиц его тела осело пылью в этих кварталах.
Новый Орлеан всегда был для него особенным местом. Он жил и в других городах – далеко-далеко за морями, где никогда не бывает солнца, в городах, которые были такими же странными, которые были темнее и старше; в городах, где призраков было не меньше, чем живых. Но где еще в мире есть такой город, где духи рабов до сих пор жалобно стонут в доме известной садистки и изуверки мадам Лалурье, что на Роял-стрит; где до сих пор держится запах пота чернокожей рабыни, которая всю свою жизнь провела прикованной к кухонной печи? Где еще вороны кружат над руинами кладбища Сент-Луис и садятся – такие черные, с блескучими злыми глазами – на заброшенные надгробия, помеченные алыми косыми крестами. Бесконечными – ХХХХХХХ. Стершиеся кресты – красным мелом. Кресты совсем новые и блестящие. Кресты вудуистских проклятий. Кресты для вызова духа Мари Лаво, вечно юной царицы вуду.
Кристиан миновал темную арку. За дверью в глубине арки бледные фигуры двигались в тусклом голубом свете. Кристиан помнил то время, когда здесь был знаменитый джаз-клуб, когда яркая сочная музыка разливалась в ночи и воспаряла к звездам, когда женщины в красных платьях – женщины с дымной кожей и спелыми губами – стояли снаружи и улыбались прохожим темными загадочными улыбками. А однажды Кристиан видел здесь самого Луи Армстронга в рубашке с закатанными рукавами – он стоял на улице у входа в арку в окружении друзей и поклонников его таланта.
Кристиан помнил ленивый смех, ослепительные белки глаз, которые как будто светились на черных лицах, мокрых от пота; фляги с запрещенным спиртным – таким ядреным и крепким, что оно сожгло бы желудки даже Молохе, Твигу и Зиллаху. Теперь же фигуры, топчущиеся у входа, были белыми-белыми, с глазами, густо затененными черным, в нарочно разорванных черных одеждах. Бледные призраки, выцветшие негативы тех сумеречных танцоров, которые когда-то кружились всю ночь напролет под звуки яркого джаза. Теперь же музыка, плывущая из дверей, была тусклой, темной и странной – гимн всем потерянным и пропащим детям, которые живут по ночам, когда открываются бары и включается музыка.
Сейчас это были «Bauhaus», причисленные к лику темных рок-святых. Хрупкие бледные боги этой бледной толпы. «Бела Лугоши мертв». Подведенные черной тушью глаза блестели, губы в черной помаде двигались синхронно со словами, и дети сонно и медленно танцевали, потому что их кровь была жидкой и они были под колдовским наговором диджея, музыки и ночи.
Кристиан вошел внутрь. Проходя мимо барной стойки, он услышал, как какая-то девочка присвистнула:
– Ничего себе, какой длинный.
Он обернулся, но не сумел поймать ее взгляд. Он возвышался, как тонкий и бледный маяк, почти над всеми из этих детей. Он смотрел сверху вниз на их плечи, затянутые в черную кожу, пробитую металлическими заклепками, на серьги у них в ушах – цепи, кресты и крошечные серебряные черепа, – на их волосы, выкрашенные во всевозможные неестественные цвета: иссиня-черный, ослепительно белый, оранжевый, красный. В клубе пахло потом, тающей пенкой для волос и горячей кожей, но сильнее всего был сладкий и пряный запах ароматизированных сигарет. Завитки ароматного дыма ласково обвивали плечи Кристиана.
Он встал у дальней стены. Он не курил и не пил. Он просто смотрел, как танцуют дети и как их лица и руки мелькают в рваном голубом свете. К нему подошел какой-то мальчик.
– Посторожишь мою куртку? Кристиан кивнул. Парень бросил косуху на стул рядом с Кристианом и утанцевал обратно в толпу, тонкий и гибкий. Эти дети доверяли друг другу; тупой мир взрослых таил в себе угрозу, но друг другу они доверяли безоговорочно. И все-таки кожаная косуха – это такая вещь, которую не следует оставлять без присмотра. Каждая куртка была уникальна и являла собой в своем роде шедевр изобретательности в расположении и выборе заклепок, булавок, цепей и нашивок.
Бела Лугоши был по-прежнему мертв. Голос певца был низким, вкрадчивым и коварным, как рак горла. Кристиан представил себе, как он извивается на сцене – болезненно бледный, худой, со страждующими глазами. Когда песня закончилась, парень пританцевал обратно, подхватил свою куртку и набросил ее на плечи. Он угостил Кристиана сигаретой и даже прикурил за него. Кристиан сделал одну затяжку: вкус гвоздики, вкус Востока и пепла, фильтр слегка сладковатый. Он держал сигарету в руке и время от времени подносил ко рту, делая вид, что затягивается. Его тошнило от этого вкуса. Его тошнило от всякого вкуса, кроме одного. А сейчас он был голоден. Очень.
Мальчик сложил ладонь чашечкой, поднес ее ко рту и, поднявшись на цыпочки, прокричал что-то в ухо Кристиану. Может быть, он назвал свое имя; Кристиан не расслышал. Он положил руку на спину мальчику. Сквозь влажную от пота футболку он почувствовал его кожу – живую, горячую. Мальчик был очень худым, и позвонки выпирали, сквозь кожу. Он пристально посмотрел на Кристиана, и его глаза были темнее, чем раньше. Потом он улыбнулся и встал так, чтобы касаться бедром бедра Кристиана. Слова были им не нужны. Их тела говорили сами – на тайном языке тел. Улыбка мальчика была вызывающе сладостной.
Наверху, в комнате Кристиана, алые потеки Джессиной крови на мягком ковре давно побурели и стерлись под ногами у Кристиана, который ходил по ним в черных кожаных сапогах, в домашних туфлях и просто босиком. За пятнадцать лет Джессина кровь выцвела и побледнела.
Деревянные панели на стенах в баре давно утратили блеск – они потускнели и исцарапались. Когда в зале перегорали лампочки, Кристиан забывал их заменять, потому что ему самому свет был не нужен. Мишурная, яркая, пьяная жизнь Французского квартала бурлила где-то за пределами Шартрез-стрит. Далеко-далеко. Никто не заглядывал в бар к Кристиану раньше десяти.
Уже потом, много позже, Кристиан решил, что человек, назвавшийся Уолласом, должен был появиться на Марди-Гра. Тогда была бы соблюдена некая внутренняя симметричность событий, некая абстрактная справедливость. Но в жизни все происходит сумбурно и смазанно. Кристиан немало пожил на свете и давно уяснил для себя эту простую истину. Тот человек появился в начале сентября, когда город томился в последней жаре уходящего лета. Он вошел в бар в рубашке с закатанными рукавами; под мышками у него расплывались темные пятна пота. Сначала Кристиану показалось, что он совсем старый – по человеческим меркам, конечно, – очень старый, усталый и грустный. Но потом он присмотрелся и понял, что этому дядьке было лишь чуть за пятьдесят, не больше.
Просто он держался как-то уж очень забито и настороженно – как человек, который в любой момент ожидает удара; человек, весь погруженный в себя и не доверяющий внешнему миру. Его коротко подстриженные темно-русые волосы только еще начинали седеть. Когда-то его лицо, наверное, было мягким и добрым – но теперь оно было все в сетке морщин, какие бывают от многих тревог и печалей, а в его темных глазах читалась застарелая боль. В них еще оставалось тепло, в этих глазах, но тепло, притупленное усталостью и настороженным недоверием. Кристиан сразу понял: что бы он ни заказал, он будет пить неразбавленное и много.
– Виски, – сказал мужчина. – Неразбавленного, со льдом. Кристиан передал ему стакан. Мужчина поднял его к свету и нахмурился, вглядываясь в янтарную жидкость. Потом он поднес стакан к губам и осушил его залпом, даже не поперхнувшись. Кристиан услышал, как кубики льда тихо звякнули о его зубы. Мужчина выплюнул их обратно в стакан. Потом повернулся к Кристиану и протянул ему руку:
– Меня зовут Уоллас Грич.
– Кристиан. – Кристиан пожал его руку, глядя ему прямо в глаза. Уоллас спокойно выдержал его взгляд. Большинство людей вздрагивали при рукопожатии с Кристианом и старались как можно быстрей убрать руку, и иногда он замечал, что они украдкой вытирают руку об одежду, чтобы избавиться от ощущения его ледяного прикосновения. И еще: почти никто из людей не выдерживал холодного взгляда Кристиана. Но Уоллас не вздрогнул и не отвел взгляд. Он лишь еще крепче сжал руку Кристиана и сказал:
– Хорошее имя.
Только теперь Кристиан заметил серебряный крестик на шее у Уолласа, который тускло поблескивал в сумрачном освещении бара.
– Боюсь, что я ему не соответствую, – улыбнулся Кристиан.
– Прошу прощения?
– Я не хожу в церковь. Я неверующий человек, – пояснил Кристиан, а про себя подумал: Когда слишком долго живешь на свете, эти игрушки тебя уже не привлекают.
– Ага. – Уоллас понимающе кивнул. Кристиан думал, что сейчас он залезет в карман и достанет брошюрку какой-нибудь очередной просветленной секты. За эти годы Кристиану вручили уже несколько сотен подобных брошюрок, и еще столько же он нашел на столах и под ними. Чего там только не было: от смазанных ксероксных распечаток с многочисленными орфографическими ошибками до ярких буклетов на дорогой бумаге, от устава змеепоклонников из луизианских болот до надрывных призывов «Рок – это хуже, чем ЛСД!». Кристиану всегда было интересно, что привлекает людей в эти секты; его интриговала их одержимость мыслями о собственной смерти, и он внимательно читал все брошюрки.
Но Уоллас не стал впихивать ему очередную брошюрку. Он вообще сменил тему:
– И давно вы держите этот бар?
Кристиану стало стыдно. Кажется, он ошибся в этом Уолласе. Судя по его виду, ему явно бы не помешало побольше уверенности в себе. Он весь как будто сочился болью. Наверное, он очень одинок и ему просто хочется с кем-нибудь поговорить. А задушевные разговоры с клиентами – это входит в обязанности бармена.
– Двадцать лет, – сказал Кристиан.
– Должно быть, вы были совсем-совсем юным, когда его открывали.
– Я просто выгляжу молодо, – улыбнулся Кристиан. Его лицо совершенно не изменилось, не стало старше, не утратило ничего из своей холодной и резкой красоты с той самой ночи на Марди-Гра пятнадцать лет назад – ночи, которую он провел в объятиях Молохи, и в животе у него разливалось тепло Молохиной крови. Кристиан не старел уже долгое время.
– Да, пожалуй, – сухо отозвался Уоллас.
Кристиан посмотрел на него очень внимательно. Выражение Уолласа не изменилось, оно было таким же, как раньше: те же затравленные глаза, полные боли, те же морщины у губ, та же неизбывная усталость. Кристиан решил пропустить эту последнюю реплику мимо ушей – этому старику просто хочется с кем-нибудь поговорить. Он так одинок. Похоже, верующие люди всегда одиноки; может быть, именно поэтому они и объединяются в секты и церкви – чтобы быть среди тех, кто разделяет их веру. Это такое великое утешение – быть среди тех, кто тебя понимает. А когда ты один – это невыносимо. Кристиан часто задумывался, как же так: люди считают себя одинокими, хотя их так много?!
– Еще? – спросил Кристиан, указав на бутылку виски. Уоллас осушил залпом и второй стакан, а потом задал вопрос, которого Кристиан уж никак не ожидал:
– А здесь всегда так уныло-пустынно? – Потом он, видимо, понял, что сказал что-то не то, и попытался извиниться. – Я совсем не хотел вас обидеть… мне просто любопытно. Место у вас уютное, расположение тоже хорошее. Французский квартал…
Кажется, Уоллас Грич начал заговариваться, и Кристиан вдруг понял, что его собеседник напуган чуть ли не до полусмерти. Пустой стакан у него в руке дрожал, глухо клацая о стойку; кубики льда холодно позвякивали о стекло. Похоже, Уоллас был на пределе.
Кристиан мягко забрал у него стакан, выкинул старые кубики льда, положил новые и налил сверху виски – двойную порцию. Однако Уоллас опрокинул в себя и двойную, даже не поморщившись. Он явно был выпивоха со стажем.
– Зачем вы пришли, Уоллас Грич? – тихо спросил Кристиан. – Что вам здесь нужно?
Уоллас безотчетно коснулся крестика у себя на шее. Потом, как будто желая скрыть этот жест, он провел пальцем по внутренней стороне воротничка и попробовал расстегнуть верхнюю пуговицу на рубашке, хотя она уже была расстегнута.
– Была одна девочка, – сказал он. – Джесси. Такая тоненькая, миниатюрная. С короткими каштановыми волосами и в черном платье. Она часто сюда заходила.
У Кристиана было такое чувство, как будто что-то у него внутри сжалось в холодный тугой комок. Комок превратился в кулак, который сжимал некий жизненно важный орган и разрывал его изнутри. Он облизал губы. Во рту появился противный привкус свернувшейся крови. Он сделал вид, что задумался.
– Джесси. Это было так давно… но я, кажется, помню. Она приходила сюда регулярно, а потом перестала. Лет пятнадцать назад.
– А это было, случайно, не после Марди-Гра… ну, когда она перестала сюда приходить пятнадцать лет назад?
– Да, наверное. – Кристиан снова почувствовал привкус свернувшейся крови.
– Это была моя дочь, – сказал Уоллас.
Кристиан тяжко сглотнул. Ему вдруг захотелось пить.
– И она просто пропала, и все? – спросил он. – А вы обращались в полицию?
– Нет. Джесси была просто неуправляемая. Совсем-совсем дикая. Отца не слушалась совершенно. – На мгновение лицо Уолласа превратилось в трагическую маску Марди-Гра; потом он смахнул слезы и продолжил: – Она все время грозилась уйти из дома. Говорила, что я ей даю мало денег, что я занудный и скучный. Ей нравилось шляться по барам и пить. Она сердилась, потому что я не давал ей бросить школу, хотя она собиралась. Ей было на все наплевать… и в частности – на родного отца. Уоллас снова провел рукой по глазам.
– Я так думаю, девочке было плохо без матери. Лидия – моя жена – умерла, когда Джесси было всего пять. Это было самоубийство, тяжкий грех. Я сам растил и воспитывал дочь. И, наверное, я был никудышным отцом. Когда Джесси пропала, я думал, она убежала с каким-нибудь парнем. И я надеялся, что она вернется, когда у него кончатся деньги. Она говорила такие вещи… такие странные вещи… и знакомые у нее были странные… и если бы я заявил в полицию, она бы меня возненавидела.
– Но почему вы пришли сюда? – Кристиан не мог смотреть Уолласу в глаза. Он смотрел на серебряный крест и на тонкую кожу на шее под ним.
– Ну… когда Джесси пропала, я перетащил все ее вещи на чердак. А когда стало ясно, что она не вернется, я про них как бы забыл. Не хотел даже на них смотреть. Но недавно я про них вспомнил и подумал, что, может быть, там осталась кое-какая одежда, которую можно будет отдать к нам в церковь для ежегодного благотворительного базара. Понимаете, в пользу бедных. – Кристиан кивнул. – И вот, разбирая коробки, я нашел Джессин дневник. Там было несколько записей про вас – и про ваш бар. Похоже, она питала к вам… чувства. Я подумал, она, может быть, вам говорила, куда она собирается ехать. Мне так хочется ее увидеть.
– Я не знаю, – сказал Кристиан. – Она здесь только пила. Со мной почти не разговаривала. Я не знаю, где она и куда собиралась. – Он вдруг поймал себя на том, что по-прежнему таращится на серебряный крестик, и опустил глаза на пустой стакан Уолласа.
Уоллас тяжело вздохнул.
– Налейте еще.
Он выпил еще два стакан виски. Опьянел. Прошелся по бару. Внимательно рассмотрел витраж и черную фанеру на соседнем окне, столики с вырезанными на них инициалами и кругами от пивных кружек, барные табуреты с растрескавшимися кожаными сиденьями. Время от времени он поглядывал на Кристиана, который молча отводил глаза.
А когда Уоллас начал коситься на заднюю лестницу, что вела на второй этаж к квартире Кристиана, Кристиан достал тряпку и принялся вытирать стойку.
– Я уже закрываюсь. Мне очень жаль, но я ничем не могу вам помочь. – Он не хотел, чтобы его голос звучал так резко. Просто так получилось.
Когда Уоллас ушел – тихо, и скромно, и не совсем твердым шагом, но все же с достоинством, – Кристиан запер за ним дверь, потом осмотрел батарею бутылок за стойкой и почти в самом низу обнаружил квадратную резную бутылку с сияющим зеленым ликером. Почти полную, кстати, бутылку. Теперь никто не пьет шартрез, но в баре у Кристиана всегда был небольшой запас – на тот случай, если Молоха, Твиг и Зиллах решат заехать к ним в город на Марди-Гра. Они наверняка захотят шартрезу. Кристиан даже не сомневался, что захотят. А сегодня он выпьет сам. Ему просто необходимо выпить: почувствовать мягкое опьянение, когда все плывет в голове. Сегодня ему хотелось быстрее заснуть и спать крепко без сновидений – чтобы его не тревожили никакие призраки, восставшие из провалов памяти, никакие хрупкие девочки с запавшими глазами и бедрами, испачканными в крови убийственных и невинных родов.
Но сможет ли он?
Кристиан открыл бутылку и уже собрался наливать, но его рука замерла над стаканом, худая и белая – такая холодная на холодной бутылке. Он вдохнул запах ликера. Запах свежий, как новая ночь, как новорожденное дитя. Запах горьких трав. Ему так хотелось напиться, чтобы забыться и уснуть. Те, остальные – Молоха, Твиг и Зиллах, – пили постоянно и даже ели; они топили свою истинную природу в излишествах и обжорстве. Но они были так молоды. Они были из нового поколения. У них был немного другой организм – более стойкий и крепкий, а не такой деликатный, как у Кристиана. Кристиан помнил те разы, когда он пробовал пить вино и водку. Эти воспоминания всегда отдавались болью и холодком в спине. Но может быть, этот напиток…
Прижимая бутылку к груди, Кристиан поднялся к себе в квартиру. Но сначала он погасил свет в баре. Свет ему был не нужен – он прекрасно видел в темноте.
Шартрез обжег горло, и Кристиан застыл в напряжении в ожидании боли. Но боли не было – был только мягкий зеленый огонь, разлившийся по всему телу. Похоже, на этот раз все получится. На этот раз его странное, вероломное тело позволит ему напиться – напиться как никогда, – а потом он уснет, не терзая себя никакими мыслями. Пусть ненадолго, но он погрузится в забвение.
Он налил себе еще. Ликер попал не в то горло. В глазах защипало, дыхание перехватило. Кристиан выплюнул то, что успел набрать в рот, и проглотил слюну, чтобы не закашляться. Потом тихонечко рассмеялся. Он был хорошим барменом, просто замечательным барменом, но сам он пить не умел. Он отставил стакан и хлебнул прямо из горлышка, как делали те, остальные, в последнюю ночь Марди-Гра.
Когда с улицы за окном донесся шум, Кристиан не обратил на него внимания – он был уже основательно пьян. Какой-то глухой удар… ничего особенного. Но потом снова раздался удар и какой-то противный скрежет, как будто кто-то тащил по асфальту металлический бак для мусора. Бродячая собака? Бездомный бродяга? Кристиан подошел к окну, откуда просматривался переулок на задах бара и кусочек Роял-стрит, и выглянул на улицу.
Похоже, Уоллас Грич тоже нажрался изрядно. Иначе с чего бы ему рыться в мусоре Кристиана, да еще так неловко, что гром стоял на всю улицу. Кристиан наблюдал. Уоллас вытащил из пакета с пустыми бутылками бутылку из-под водки и тут же уронил ее на асфальт. Бутылка со звоном разбилась. Уоллас опустился на четвереньки и принялся подбирать осколки с явным намерением засунуть их обратно в мусорный пакет.
Это было уже слишком. Надо будет с ним разобраться, с этим Уолласом Гричем. И разобраться решительно. Весь переулок уже был завален битым стеклом, обрывками бумажных пакетов и прочим мусором. Чего он там роется, этот Уоллас? Чего ищет? Обглоданные кости своей блудной доченьки, аккуратно завернутые в газету пятнадцатилетней давности?
Кристиан отошел от окна. Сейчас он спустится вниз и незаметно войдет в переулок; схватит этого старого идиота за волосы, отогнет ему голову, чтобы было удобней добраться до сухой сморщенной шеи, и выпьет безвкусную кровь старика…
Первый спазм грянул, когда он уже открывал дверь на лестницу. Кристиана согнуло чуть ли не пополам, и он привалился плечом к дверному косяку, прижимая руки к животу и стараясь унять вспышку зеленой боли, которая, казалось, сжигает его изнутри. Это было еще хуже, чем в те, прошлые, разы. Гораздо хуже. Такое впечатление, что боль разрывала его изнутри – буравила и разъедала внутренности. Он зажмурил глаза. Его трясло мелкой дрожью. Внутри все горело и содрогалось.
Кристиан застонал и сжал зубы, чтобы не закричать. Ему надо в ванную – это там, на площадке. У них тут одна общая ванная на весь этаж. Он толкнул дверь и вывалился на площадку, корчась от невыносимой боли. В горле стояла какая-то странная горечь. Глаза слезились.
– Господи, что это тебя так корежит? Ты хорошо себя чувствуешь? – Сосед Кристиана, Дэвид, как раз вышел на лестницу. Кристиан перевернулся на спину и беспомощно глянул на Дэвида снизу вверх. Импозантный костюм, патологически короткая стрижка, темные очки, которые он не снимал никогда, даже ночью. Очередной спазм боли скрутил Кристиана. Он скорчился на полу, подтянув колени к груди, и застонал. У него было такое чувство, что он умирает – выгорает изнутри.
Смутно, словно это происходило не с ним, он почувствовал, как Дэвид подхватил его под мышки, помог подняться на ноги, чуть ли не на себе оттащил в ванную и наклонил его над унитазом. Что-то, внутри оборвалось, Кристиана как будто вывернуло наизнанку, и шартрез полился наружу – зеленый, горячий и пенисто-липкий. Зрелище было не из приятных, и Кристиан отвернулся. На губах застыли нити густой слюны.
– Господи, парень, ты жить-то будешь? Пришлось сегодня закрыться пораньше?
Кристиан все же сумел кивнуть. Он привалился спиной к Дэвиду. Теплая рука Дэвида у него на плече не давала ему упасть. Потом его снова стошнило, только на этот раз он буквально выдавливал из себя рвоту. Но зато потом ему стало легче. Значительно легче.
– Схожу воздухом подышу, – сказал он Дэвиду.
– А может, не надо? Может, пойдешь к себе, ляжешь? Я тебя провожу. Ты что, даже зубы почистить не хочешь?
– Нет. Я лучше чего-нибудь выпью, чтобы перебить запах. Наверное, я что-то съел… что-то не то.
– Я встречаюсь сейчас с одной девочкой. Собираемся где-нибудь посидеть, выпить. Хочешь с нами пойти?
При одном только упоминании об алкоголе Кристиан едва не застонал. А от мысли о том, чтобы пойти выпивать вместе с Дэвидом и его девушкой, ему стало так одиноко и грустно. Ему самому недоступны подобные развлечения. Тем более что сейчас он был голоден.
Они вместе спустились по лестнице, после чего распрощались. Дэвид направился в сторону Бурбон-стрит, а Кристиан завернул в переулок за баром. Но, разумеется, Уоллас уже ушел. Остался лишь запах виски и страха. Но Кристиан знал, что он еще встретится с Уолласом Гричем, с его усталыми затравленными глазами и серебряным крестиком на шее. Он улыбнулся, почти физически ощущая, как сгущается ночь. Потом он пошел к реке.
Голый Никто по-турецки сидел на кровати, обернув вокруг пояса одеяло, и смотрел на горящую свечку. Он сложил руки чашечкой вокруг крошечного язычка пламени и держал так, пока у него не вспотели ладони. Потом он поднес руки к лицу и втер в щеки тепло от огня. В динамиках магнитофона гремела музыка. Том Уэйтс, очень громкий и очень пьяный сегодня ночью, пел о том, как ему хочется оказаться сейчас в Новом Орлеане. Никто тоже хотелось там оказаться.
Он посмотрел в окно. Снаружи горели огни: другие окна в других домах – в домах с аккуратно подстриженными лужайками и тенистыми деревьями во дворе, точно таких же домах, как и тот, в котором живет Никто. В домах с асфальтированными подъездными дорожками, душевыми кабинками в ванных и шезлонгами из красного дерева, чтобы лежать на них и загорать. В домах на улицах, где ездят «тойоты» и «вольво»: забирают детей из продленки, направляются за покупками в супермаркет, на занятия в клуб здоровья, на бульвар или – от скуки – в винную лавку. В домах на улицах в городском предместье, которое растянулось до самого края света или до конца Мэриленда, что почти одно и то же. Никто зябко поежился и отпил из бутылки, что стояла рядом с кроватью. Бутылка была из-под «Белой лошади», но само виски было гораздо лучше: Никто потихонечку перелил его из бутылки из отцовского бара, а отцовское виски разбавил водой. Причем перелил так неслабо – почти полбутылки. Но сейчас там практически ничего не осталось.
Он отпил еще виски, по-прежнему глядя в окно. Почти все огни погасли. Никто снова пробрал озноб.
Кристиан, когда выходил из дома, всегда надевал плащ – длинный черный плащ на шелковой подкладке. От старых привычек трудно избавиться. Если от них вообще можно избавиться. На улице заметно похолодало. Черные железные перила под рукой у Кристиана были теплыми – нагретые за день, они еще не успели остыть, – но пахнущий тьмой ветерок с реки был холодным. Кристиану стало значительно лучше. Боль, выжигавшая его внутренности, теперь почти забылась. Забылись и противный вкус рвоты во рту, и жжение в содранном до крови горле.
Он зашагал быстрее. Его каблуки отбивали ритмичную дробь по тротуару. Он думал о том, сколько раз он уже проходил этой дорогой, сколько камней этих старых улиц с экзотическими названиями – Урсулин, Бьенвиль, Декатюр, улиц, где водятся самые настоящие привидения, – вытерлось у него под ногами. Сколько себя он оставил на этих улицах, сколько частиц его тела осело пылью в этих кварталах.
Новый Орлеан всегда был для него особенным местом. Он жил и в других городах – далеко-далеко за морями, где никогда не бывает солнца, в городах, которые были такими же странными, которые были темнее и старше; в городах, где призраков было не меньше, чем живых. Но где еще в мире есть такой город, где духи рабов до сих пор жалобно стонут в доме известной садистки и изуверки мадам Лалурье, что на Роял-стрит; где до сих пор держится запах пота чернокожей рабыни, которая всю свою жизнь провела прикованной к кухонной печи? Где еще вороны кружат над руинами кладбища Сент-Луис и садятся – такие черные, с блескучими злыми глазами – на заброшенные надгробия, помеченные алыми косыми крестами. Бесконечными – ХХХХХХХ. Стершиеся кресты – красным мелом. Кресты совсем новые и блестящие. Кресты вудуистских проклятий. Кресты для вызова духа Мари Лаво, вечно юной царицы вуду.
Кристиан миновал темную арку. За дверью в глубине арки бледные фигуры двигались в тусклом голубом свете. Кристиан помнил то время, когда здесь был знаменитый джаз-клуб, когда яркая сочная музыка разливалась в ночи и воспаряла к звездам, когда женщины в красных платьях – женщины с дымной кожей и спелыми губами – стояли снаружи и улыбались прохожим темными загадочными улыбками. А однажды Кристиан видел здесь самого Луи Армстронга в рубашке с закатанными рукавами – он стоял на улице у входа в арку в окружении друзей и поклонников его таланта.
Кристиан помнил ленивый смех, ослепительные белки глаз, которые как будто светились на черных лицах, мокрых от пота; фляги с запрещенным спиртным – таким ядреным и крепким, что оно сожгло бы желудки даже Молохе, Твигу и Зиллаху. Теперь же фигуры, топчущиеся у входа, были белыми-белыми, с глазами, густо затененными черным, в нарочно разорванных черных одеждах. Бледные призраки, выцветшие негативы тех сумеречных танцоров, которые когда-то кружились всю ночь напролет под звуки яркого джаза. Теперь же музыка, плывущая из дверей, была тусклой, темной и странной – гимн всем потерянным и пропащим детям, которые живут по ночам, когда открываются бары и включается музыка.
Сейчас это были «Bauhaus», причисленные к лику темных рок-святых. Хрупкие бледные боги этой бледной толпы. «Бела Лугоши мертв». Подведенные черной тушью глаза блестели, губы в черной помаде двигались синхронно со словами, и дети сонно и медленно танцевали, потому что их кровь была жидкой и они были под колдовским наговором диджея, музыки и ночи.
Кристиан вошел внутрь. Проходя мимо барной стойки, он услышал, как какая-то девочка присвистнула:
– Ничего себе, какой длинный.
Он обернулся, но не сумел поймать ее взгляд. Он возвышался, как тонкий и бледный маяк, почти над всеми из этих детей. Он смотрел сверху вниз на их плечи, затянутые в черную кожу, пробитую металлическими заклепками, на серьги у них в ушах – цепи, кресты и крошечные серебряные черепа, – на их волосы, выкрашенные во всевозможные неестественные цвета: иссиня-черный, ослепительно белый, оранжевый, красный. В клубе пахло потом, тающей пенкой для волос и горячей кожей, но сильнее всего был сладкий и пряный запах ароматизированных сигарет. Завитки ароматного дыма ласково обвивали плечи Кристиана.
Он встал у дальней стены. Он не курил и не пил. Он просто смотрел, как танцуют дети и как их лица и руки мелькают в рваном голубом свете. К нему подошел какой-то мальчик.
– Посторожишь мою куртку? Кристиан кивнул. Парень бросил косуху на стул рядом с Кристианом и утанцевал обратно в толпу, тонкий и гибкий. Эти дети доверяли друг другу; тупой мир взрослых таил в себе угрозу, но друг другу они доверяли безоговорочно. И все-таки кожаная косуха – это такая вещь, которую не следует оставлять без присмотра. Каждая куртка была уникальна и являла собой в своем роде шедевр изобретательности в расположении и выборе заклепок, булавок, цепей и нашивок.
Бела Лугоши был по-прежнему мертв. Голос певца был низким, вкрадчивым и коварным, как рак горла. Кристиан представил себе, как он извивается на сцене – болезненно бледный, худой, со страждующими глазами. Когда песня закончилась, парень пританцевал обратно, подхватил свою куртку и набросил ее на плечи. Он угостил Кристиана сигаретой и даже прикурил за него. Кристиан сделал одну затяжку: вкус гвоздики, вкус Востока и пепла, фильтр слегка сладковатый. Он держал сигарету в руке и время от времени подносил ко рту, делая вид, что затягивается. Его тошнило от этого вкуса. Его тошнило от всякого вкуса, кроме одного. А сейчас он был голоден. Очень.
Мальчик сложил ладонь чашечкой, поднес ее ко рту и, поднявшись на цыпочки, прокричал что-то в ухо Кристиану. Может быть, он назвал свое имя; Кристиан не расслышал. Он положил руку на спину мальчику. Сквозь влажную от пота футболку он почувствовал его кожу – живую, горячую. Мальчик был очень худым, и позвонки выпирали, сквозь кожу. Он пристально посмотрел на Кристиана, и его глаза были темнее, чем раньше. Потом он улыбнулся и встал так, чтобы касаться бедром бедра Кристиана. Слова были им не нужны. Их тела говорили сами – на тайном языке тел. Улыбка мальчика была вызывающе сладостной.