Страница:
Никто лежал в темноте и потихонечку отпивал из бутылки, глядя на звезды на потолке. Через какое-то время созвездия перед глазами поплыли и закружились. Надо отсюда бежать, – подумал он перед самым рассветом, и призраки всех американских детей из семей среднего класса, в свое время сбежавших из дома, спасаясь от самодовольного благополучия, застоя, и скуки, и тихой смерти «в кругу семьи», встали у него перед глазами, шепча слова одобрения.
На следующий день на уроке английской литературы они обсуждали «Повелителя мух». Миссис Маргарет Пиблз в очередной раз умудрилась выдавить из хорошей истории всю ее полудетскую прелесть, всю ее первозданную магию. Никто знал, что половина класса даже не открывала книгу. Впрочем, винить их нельзя: если судить по тому, что рассказывает миссис Пиблз, это лучше вообще не читать. Но ему повезло в том смысле, что он прочел «Повелителя мух» еще три года назад, когда валялся с температурой; и когда он закончил книгу, у него дрожали руки. Эти дикие, совершенно безбашенные мальчишки с просоленной кожей никак не шли у него из головы. Он даже плакал по ним – таким юным, которые постарели так быстро.
Он взглянул на чистую страницу открытой тетради. Ровные розовые и голубые линеечки. Он начал считать их, но сбился. На часах было 09:10. Двадцать минут до конца урока. Голова у него раскалывалась от вчерашнего виски, ужасно хотелось спать. Он принялся рисовать у себя в тетради. Линии и завитки. Набросок лица. Глаз – зеленый, потому что ручка была зеленой. Зуб.
– Джейсон…
За окном, по дороге с той стороны зеленой лужайки, за розовым гранитным указателем, который похож на надгробный камень с вырезанным на нем тигром, скалящим пасть (подарок выпускников 1972 года), просвистел черный фургончик. Дорога за школой была хорошей – прямой и ровной, – и фургончик проехал так быстро, что Никто успел ухватить лишь обрывок песни, которую пели в машине и которую теплый сентябрьский ветерок донес до открытых окон кабинета. Эта была песня Боуи. Кто-то в фургончике пел песню Дэвида Боуи. Голоса были чистыми, громкими и пьяными. Фургончик скрылся из виду, и Никто вдруг подумал, что больше всего на свете ему сейчас хочется оказаться там, в этом фургоне, вместе с этими счастливыми ребятами, которые пьют себе и поют и которым открыта любая дорога.
– Джейсон.
Он вздохнул. Миссис Пиблз стояла прямо над ним. Остальным было по барабану: как и Никто, они все пребывали в своих собственных мирах, мчались по своим собственным дорогам.
– Что? – спросил он.
– Мы обсуждаем «Повелителя мух» Уильяма Голдинга. Ты читал это произведение?
– Читал.
– Тогда, может быть, ты расскажешь нам о соперничестве Джека и Ральфа? Почему оно превратилось в такую вражду?
– Потому что их тянуло друг к другу, – сказал Никто. – Потому что они любили друг друга. Они любили друг друга так сильно, что хотели быть друг другом. Только когда ты кого-то любишь так сильно, ты можешь его ненавидеть с такой же силой…
По классу прошел смешок. Кое-кто из мальчишек закатил глаза: Каков придурок!
Миссис Пиблз поджала губы.
– Если бы ты слушал, что я говорю, вместо того чтобы рисуночки рисовать и в окно таращиться…
Он вдруг почувствовал, что с него хватит. Ему стало на все наплевать. Все равно все дерьмо – пустое и бесполезное.
– Да пошла ты… – процедил он сквозь зубы и вышел из класса. Все притихли. Народ затаил дыхание, мысленно ему аплодируя.
Спустя полчаса Никто сидел в приемной директорского кабинета, дожидаясь, пока на него не опустится рука мелочного академического правосудия. Он вспомнил о тех молчаливых призраках, которые посетили его вчера ночью. Что это было: пророческое видение или пьяные глюки от виски? Впрочем, не важно. Они сказали ему самое главное: Надо отсюда бежать. Надо отсюда бежать.
После уроков тесная компания подростков собралась на стоянке, чтобы поехать к Лейну Петерсону и там раскуриться. Старший брат Лейна, когда уехал поступать в университет, оставил дома кальян – симпатичную керамическую вещицу в виде черепа с могильными червями в пустых глазницах. Чтобы удержать дым, надо было закрывать пальцем одно из отверстий в ноздрях черепа.
Подружка Лейна Джули принесла траву – доморощенную дурь, которая обжигает горло и разъедает легкие, если ты слишком долго не выдыхаешь. Впрочем, ничего лучше они все равно никогда не пробовали, и уже через пятнадцать минут все заторчали по самые пончикряки. Кто-то поставил кассету «Bauhaus» и врубил звук на полную мощность. Лейн с Джули завалились на кровать, делая вид, что затеяли секс.
У Никто были сомнения относительно интереса Лейна к девчонкам. Все стены у него в комнате были увешаны плакатами «Cure»; он три раза ходил на их концерты, а однажды пробрался за сцену, чтобы вручить солисту Роберту Смиту букет кроваво-красных роз, в которые он засунул две марочки с кислотой. Джули предпочитала прически «я у мамы вместо швабры», густо подводила глаза черным карандашом и красила губы ядовито-красной помадой, которая вечно размазывалась. Никто всегда думал, что Лейн встречается с ней исключительно из-за ее внешнего сходства с Робертом Смитом.
Он оглядел комнату. Кое-кто из народа уже разбился на пары: они исступленно тискались и целовались мокрыми ртами. Вероника Астон задрала юбку Лили Хартинг и запустила два пальца ей под трусы. Никто пару минут наблюдал за ними с ленивым интересом. В этой компании бисексуальность считалась модной. Это тоже был вызов – декларация собственной крутости и свободы. Никто и сам занимался любовью с некоторыми из этих ребят; но хотя он и целовался с ними взасос и прикасался к их самым интимным местам, на самом деле они его не особенно привлекали. От этой мысли ему стало грустно, хотя он так и не понял почему.
Он лежал на полу и смотрел на плакат, прикрепленный к потолку над кроватью Лейна: увеличенные в несколько тысяч раз губы Роберта Смита, закрашенные помадой жгучего красно-оранжевого цвета, блестящие и сексуальные. Никто хотелось упасть в щель между этими губами, скользнуть вниз по горлу Роберта Смита и уютно свернуться у него в животе. От травы он возбудился; ему хотелось делать сто вещей одновременно, но все – не здесь. Он вдруг понял, что среди этих ребят, которых он называет друзьями, ему еще более одиноко, чем одному у себя в комнате.
Кассета с «Bauhaus» закончилась, но никто ее не перевернул и не поставил новую. Вечеринка потихонечку выдыхалась. Девчонка хипповского вида, которую Никто не знал, ушла, начертив в воздухе над Лейном знак пацифика. Джули встала с кровати и тоже собралась уходить. Ей надо пораньше вернуться домой, потому что сегодня она вроде как наказана, объяснила она, в субботу, когда она пришла с вечеринки, мать учуяла, что от нее разит пивом.
– Кошмар, – прокомментировал Лейн, но, похоже, ему было плевать.
Никто смотрел в пол, совершенно подавленный. Он видел, как Джули однажды накушалась кислоты и орала, что у нее мясо слезает с костей, а ее родичи напрягаются из-за какого-то пива.
Уже в дверях Джули достала из сумки какую-то кассету и протянула ее Никто.
– Вот, можешь оставить ее себе. Ты говорил, тебе вроде понравилось, а я все равно это не слушаю.
На коробке кассеты было написано черным фломастером: ПОТЕРЯННЫЕ ДУШИ?
Сердце у Никто забилось быстрее. Когда он услышал эту кассету в гостях у Джули, что-то в музыке этих ребят его зацепило. Он вспомнил кусок припева: «Нам не страшно… пусть приходит ночь… нам не страшно». Мягкий голос солиста, выпевавшего эти слова, пробудил в Никто решимость и смелость, о которых он даже не подозревал, что они в нем есть, и еще – веру, что когда-нибудь его жизнь обязательно изменится. Но в этой компании считалось некруто показывать свои чувства; насколько успел понять Никто, здесь надо было вести себя так, словно ты по жизни дохнешь от скуки. Поэтому он лишь улыбнулся Джули, сказал «Спасибо» и сунул кассету к себе в рюкзак.
Как только Джули ушла, Лейн встал и поставил кассету «Cure». Потом улегся на пол рядом с Никто. Длинные волосы, обесцвеченные до идеально белого цвета, упали ему на глаза. Он сжал руку Никто. Никто никак на это не отреагировал, но и убирать руку не стал.
– Хочешь, я тебе отсосу? – спросил Лейн. Он был почти самым младшим в этой компании, ему было всего четырнадцать, но он уже поднаторел в извращениях. Талантливый мальчик. На стенах кабинок в школьном туалете была не одна надпись на тему: Лейн убойно сосет.
– А как же Джули?
– Джули меня не особо заводит. Но ты мне нравишься, – сказал Лейн. – Я думаю, ты крутой парень. По-настоящему.
Он лениво приподнялся на локте и провел рукой по лицу Никто. Никто закрыл глаза и позволил Лейну его обхаживать. Это было приятно. Лейн обнял его и уткнулся лицом ему в плечо. От него пахло шампунем и ароматизированными сигаретами.
– Нет, правда, – сказал он. – Я тебе не отсасывал с августа. Я хочу.
– Ладно, валяй, – отозвался Никто. Он взял Лейна за подбородок, приподнял его голову и поцеловал его в губы, раздвинув их языком. Губы у Лейна были слегка солеными, словно слезы. Ему вдруг стало грустно; грустно за Лейна, который был таким юным и уже таким опытным. Ему захотелось сделать для Лейна что-то хорошее, нежное… сделать что-то такое, что помогло бы им вспомнить, что они оба, в сущности, еще дети.
Но Лейн уже вычерчивал языком мокрую дорожку у него на груди, уже расстегивал ему джинсы. Никто запрокинул голову и стал смотреть на увеличенный рот Роберта Смита. Сочный голос певца обволакивал его сгустками звука, и у него снова возникло то самое ощущение, как будто он падает в щель между этими губами. Лейн трудился над ним языком и руками с мастерством, достигаемым долгой практикой. Никто почувствовал, как внутри у него что-то дрогнуло и свернулось спиралью. Он прикоснулся рукой к выбеленным волосам Лейна. Лейн оторвался от своего занятия и взглянул на него ясными, невинными глазами.
Уже содрогаясь в оргазме, Никто вспомнил сегодняшний черный фургончик, промчавшийся по дороге за школой, и обрывок песни, которую пели в машине. Интересно, а где он теперь, этот фургончик?
Но где бы он ни был, Никто тоже хотел быть там.
3
4
На следующий день на уроке английской литературы они обсуждали «Повелителя мух». Миссис Маргарет Пиблз в очередной раз умудрилась выдавить из хорошей истории всю ее полудетскую прелесть, всю ее первозданную магию. Никто знал, что половина класса даже не открывала книгу. Впрочем, винить их нельзя: если судить по тому, что рассказывает миссис Пиблз, это лучше вообще не читать. Но ему повезло в том смысле, что он прочел «Повелителя мух» еще три года назад, когда валялся с температурой; и когда он закончил книгу, у него дрожали руки. Эти дикие, совершенно безбашенные мальчишки с просоленной кожей никак не шли у него из головы. Он даже плакал по ним – таким юным, которые постарели так быстро.
Он взглянул на чистую страницу открытой тетради. Ровные розовые и голубые линеечки. Он начал считать их, но сбился. На часах было 09:10. Двадцать минут до конца урока. Голова у него раскалывалась от вчерашнего виски, ужасно хотелось спать. Он принялся рисовать у себя в тетради. Линии и завитки. Набросок лица. Глаз – зеленый, потому что ручка была зеленой. Зуб.
– Джейсон…
За окном, по дороге с той стороны зеленой лужайки, за розовым гранитным указателем, который похож на надгробный камень с вырезанным на нем тигром, скалящим пасть (подарок выпускников 1972 года), просвистел черный фургончик. Дорога за школой была хорошей – прямой и ровной, – и фургончик проехал так быстро, что Никто успел ухватить лишь обрывок песни, которую пели в машине и которую теплый сентябрьский ветерок донес до открытых окон кабинета. Эта была песня Боуи. Кто-то в фургончике пел песню Дэвида Боуи. Голоса были чистыми, громкими и пьяными. Фургончик скрылся из виду, и Никто вдруг подумал, что больше всего на свете ему сейчас хочется оказаться там, в этом фургоне, вместе с этими счастливыми ребятами, которые пьют себе и поют и которым открыта любая дорога.
– Джейсон.
Он вздохнул. Миссис Пиблз стояла прямо над ним. Остальным было по барабану: как и Никто, они все пребывали в своих собственных мирах, мчались по своим собственным дорогам.
– Что? – спросил он.
– Мы обсуждаем «Повелителя мух» Уильяма Голдинга. Ты читал это произведение?
– Читал.
– Тогда, может быть, ты расскажешь нам о соперничестве Джека и Ральфа? Почему оно превратилось в такую вражду?
– Потому что их тянуло друг к другу, – сказал Никто. – Потому что они любили друг друга. Они любили друг друга так сильно, что хотели быть друг другом. Только когда ты кого-то любишь так сильно, ты можешь его ненавидеть с такой же силой…
По классу прошел смешок. Кое-кто из мальчишек закатил глаза: Каков придурок!
Миссис Пиблз поджала губы.
– Если бы ты слушал, что я говорю, вместо того чтобы рисуночки рисовать и в окно таращиться…
Он вдруг почувствовал, что с него хватит. Ему стало на все наплевать. Все равно все дерьмо – пустое и бесполезное.
– Да пошла ты… – процедил он сквозь зубы и вышел из класса. Все притихли. Народ затаил дыхание, мысленно ему аплодируя.
Спустя полчаса Никто сидел в приемной директорского кабинета, дожидаясь, пока на него не опустится рука мелочного академического правосудия. Он вспомнил о тех молчаливых призраках, которые посетили его вчера ночью. Что это было: пророческое видение или пьяные глюки от виски? Впрочем, не важно. Они сказали ему самое главное: Надо отсюда бежать. Надо отсюда бежать.
После уроков тесная компания подростков собралась на стоянке, чтобы поехать к Лейну Петерсону и там раскуриться. Старший брат Лейна, когда уехал поступать в университет, оставил дома кальян – симпатичную керамическую вещицу в виде черепа с могильными червями в пустых глазницах. Чтобы удержать дым, надо было закрывать пальцем одно из отверстий в ноздрях черепа.
Подружка Лейна Джули принесла траву – доморощенную дурь, которая обжигает горло и разъедает легкие, если ты слишком долго не выдыхаешь. Впрочем, ничего лучше они все равно никогда не пробовали, и уже через пятнадцать минут все заторчали по самые пончикряки. Кто-то поставил кассету «Bauhaus» и врубил звук на полную мощность. Лейн с Джули завалились на кровать, делая вид, что затеяли секс.
У Никто были сомнения относительно интереса Лейна к девчонкам. Все стены у него в комнате были увешаны плакатами «Cure»; он три раза ходил на их концерты, а однажды пробрался за сцену, чтобы вручить солисту Роберту Смиту букет кроваво-красных роз, в которые он засунул две марочки с кислотой. Джули предпочитала прически «я у мамы вместо швабры», густо подводила глаза черным карандашом и красила губы ядовито-красной помадой, которая вечно размазывалась. Никто всегда думал, что Лейн встречается с ней исключительно из-за ее внешнего сходства с Робертом Смитом.
Он оглядел комнату. Кое-кто из народа уже разбился на пары: они исступленно тискались и целовались мокрыми ртами. Вероника Астон задрала юбку Лили Хартинг и запустила два пальца ей под трусы. Никто пару минут наблюдал за ними с ленивым интересом. В этой компании бисексуальность считалась модной. Это тоже был вызов – декларация собственной крутости и свободы. Никто и сам занимался любовью с некоторыми из этих ребят; но хотя он и целовался с ними взасос и прикасался к их самым интимным местам, на самом деле они его не особенно привлекали. От этой мысли ему стало грустно, хотя он так и не понял почему.
Он лежал на полу и смотрел на плакат, прикрепленный к потолку над кроватью Лейна: увеличенные в несколько тысяч раз губы Роберта Смита, закрашенные помадой жгучего красно-оранжевого цвета, блестящие и сексуальные. Никто хотелось упасть в щель между этими губами, скользнуть вниз по горлу Роберта Смита и уютно свернуться у него в животе. От травы он возбудился; ему хотелось делать сто вещей одновременно, но все – не здесь. Он вдруг понял, что среди этих ребят, которых он называет друзьями, ему еще более одиноко, чем одному у себя в комнате.
Кассета с «Bauhaus» закончилась, но никто ее не перевернул и не поставил новую. Вечеринка потихонечку выдыхалась. Девчонка хипповского вида, которую Никто не знал, ушла, начертив в воздухе над Лейном знак пацифика. Джули встала с кровати и тоже собралась уходить. Ей надо пораньше вернуться домой, потому что сегодня она вроде как наказана, объяснила она, в субботу, когда она пришла с вечеринки, мать учуяла, что от нее разит пивом.
– Кошмар, – прокомментировал Лейн, но, похоже, ему было плевать.
Никто смотрел в пол, совершенно подавленный. Он видел, как Джули однажды накушалась кислоты и орала, что у нее мясо слезает с костей, а ее родичи напрягаются из-за какого-то пива.
Уже в дверях Джули достала из сумки какую-то кассету и протянула ее Никто.
– Вот, можешь оставить ее себе. Ты говорил, тебе вроде понравилось, а я все равно это не слушаю.
На коробке кассеты было написано черным фломастером: ПОТЕРЯННЫЕ ДУШИ?
Сердце у Никто забилось быстрее. Когда он услышал эту кассету в гостях у Джули, что-то в музыке этих ребят его зацепило. Он вспомнил кусок припева: «Нам не страшно… пусть приходит ночь… нам не страшно». Мягкий голос солиста, выпевавшего эти слова, пробудил в Никто решимость и смелость, о которых он даже не подозревал, что они в нем есть, и еще – веру, что когда-нибудь его жизнь обязательно изменится. Но в этой компании считалось некруто показывать свои чувства; насколько успел понять Никто, здесь надо было вести себя так, словно ты по жизни дохнешь от скуки. Поэтому он лишь улыбнулся Джули, сказал «Спасибо» и сунул кассету к себе в рюкзак.
Как только Джули ушла, Лейн встал и поставил кассету «Cure». Потом улегся на пол рядом с Никто. Длинные волосы, обесцвеченные до идеально белого цвета, упали ему на глаза. Он сжал руку Никто. Никто никак на это не отреагировал, но и убирать руку не стал.
– Хочешь, я тебе отсосу? – спросил Лейн. Он был почти самым младшим в этой компании, ему было всего четырнадцать, но он уже поднаторел в извращениях. Талантливый мальчик. На стенах кабинок в школьном туалете была не одна надпись на тему: Лейн убойно сосет.
– А как же Джули?
– Джули меня не особо заводит. Но ты мне нравишься, – сказал Лейн. – Я думаю, ты крутой парень. По-настоящему.
Он лениво приподнялся на локте и провел рукой по лицу Никто. Никто закрыл глаза и позволил Лейну его обхаживать. Это было приятно. Лейн обнял его и уткнулся лицом ему в плечо. От него пахло шампунем и ароматизированными сигаретами.
– Нет, правда, – сказал он. – Я тебе не отсасывал с августа. Я хочу.
– Ладно, валяй, – отозвался Никто. Он взял Лейна за подбородок, приподнял его голову и поцеловал его в губы, раздвинув их языком. Губы у Лейна были слегка солеными, словно слезы. Ему вдруг стало грустно; грустно за Лейна, который был таким юным и уже таким опытным. Ему захотелось сделать для Лейна что-то хорошее, нежное… сделать что-то такое, что помогло бы им вспомнить, что они оба, в сущности, еще дети.
Но Лейн уже вычерчивал языком мокрую дорожку у него на груди, уже расстегивал ему джинсы. Никто запрокинул голову и стал смотреть на увеличенный рот Роберта Смита. Сочный голос певца обволакивал его сгустками звука, и у него снова возникло то самое ощущение, как будто он падает в щель между этими губами. Лейн трудился над ним языком и руками с мастерством, достигаемым долгой практикой. Никто почувствовал, как внутри у него что-то дрогнуло и свернулось спиралью. Он прикоснулся рукой к выбеленным волосам Лейна. Лейн оторвался от своего занятия и взглянул на него ясными, невинными глазами.
Уже содрогаясь в оргазме, Никто вспомнил сегодняшний черный фургончик, промчавшийся по дороге за школой, и обрывок песни, которую пели в машине. Интересно, а где он теперь, этот фургончик?
Но где бы он ни был, Никто тоже хотел быть там.
3
Дорога – долгая и холмистая, день – просто великолепный, черный фургончик катит вперед, словно крейсер на колесах. Твиг рулит, выставив локоть в окно. Молоха на пассажирском сиденье высунулся в окно чуть ли не по пояс и грызет свои липкие пальцы, подставив лицо ветру. Зиллах лежит на диванчике сзади, наслаждаясь ясным осенним теплом. Диван жутко грязный, застарелые потеки и пятна на его обивке превратились из темно-бордовых почти в черные. Скоро надо будет его выбрасывать и искать новый, почище.
Они проехали мимо школы. Молоха повернул голову:
– Эй, мальчики-девочки! Твиг шлепнул его по ноге:
– Да ладно тебе. Это скучно.
– Почему скучно? А старшие классы?! Все эти сладкие мальчики и карамельные девочки… – Молоха представил, как он крадется по сумрачным коридорам. Дело близится к вечеру, уроки давно закончились, почти все разошлись по домам. Сухой запах бумаги и пыли, годами копившейся по углам, только подчеркивает аромат юной здоровой плоти, бурлящей гормонами, и молодой пенистой крови. Может, кого-то из провинившихся оставили после уроков: какую-нибудь дрянную девчонку, которая мрачно сидит, глядя в пол, в пустом классе. Она не увидит, как он скользит по коридору, как останавливается у двери. Молоха представил, как он вспорет нежную кожу у нее на животе – на тугом белом животике, в самом низу, как раз над треугольничком волос. Это было самое любимое его место, чтобы кусать молоденьких девчонок.
– Храм скуки, – заявил Зиллах с диванчика сзади. Он развлекался тем, что заплетал и расплетал себе косичку. У него было три разноцветные пряди – ярко-красная, зеленая и золотая, – вот с ними он и возился. – Скука – великий грех. Скука порочна и нечестива.
Молоха фыркнул:
– А ты-то откуда знаешь? Тебе когда-нибудь было скучно?
– Мне, между прочим, сто лет. – Зиллах критически осмотрел свои длинные ногти. Потом достал черный лак и принялся аккуратно их красить. – Вам только семьдесят пять, а мне в этом году исполняется ровно сто лет. Мне было скучно. Мне скучно прямо сейчас.
– Это мне сто лет. – Твиг запустил руку под водительское сиденье и достал бутылку. – А это вино родилось в прошлый четверг. Предлагаю отметить!
– Мне тоже сто лет, – пробормотал Молоха, присосавшись к бутылке. Вино было густым и сладким, как подгнивший виноград. Он облизал губы и сделал еще глоток.
Они мчались вперед и пили вино. Они не сверялись с картой. Им не нужна была никакая карта; выбор из сотни возможных дорог, обозначенных желтыми, красными и зелеными линиями на бумаге, таинственные значки – их это не привлекало. Они просто переезжали из города в город, следуя зову некоего теплого алкогольного магнетизма у них в крови. Твиг всегда знал, как ему ехать: какие дороги удобнее, на каких из шоссе можно будет развить максимальную скорость, на какие глухие проселки лучше не заезжать, потому что там обязательно будет патруль или какие-нибудь богобоязненные аборигены. Сейчас они ехали из Нью-Йорка, где каждую ночь утоляли жажду кровью, насыщенной странными наркотическими веществами, где познакомились с совершенно безбашенной, удолбанной девицей, которая разрешила им спать, когда день, у себя в квартире в Ист-Виллидж, пока они окончательно не оборзели и не прикончили очередную жертву прямо у нее в ванной. Всякие сексуальные забабахи – это одно, заявила она. Но убийство с кровопролитием – совсем другое. Ей не нужны неприятности. К тому же они перепачкали кровью ее единственный набор полотенец. В общем, они поспешили смыться, оставив хозяйку в тяжких раздумьях, как избавляться от трупа.
Что-что, а смываться Молоха, Твиг и Зиллах умели. У них было время попрактиковаться; Зиллах научил Молоху и Твига, как быть бесстрастными и невозмутимыми, как вытирать кровь с лица и контролировать сбивчивое дыхание, прежде чем «выходить в люди» после удачной охоты. Зиллах не раз отмечал, что без его чуткого руководства их бы обоих давно прибили, причем не один раз, и, может быть, даже колом в сердце. Зиллаху и вправду было уже сто лет, а Молохе с Твигом всего по семьдесят пять; но по стандартам их расы все они были еще подростки. Зиллах вспомнил бездонные глаза Кристиана, его спокойный взгляд, исполненный несуетливого, почти болезненного чувства собственного достоинства. Сколько ему, интересно, лет? Триста? Четыреста? Но даже если бы Кристиан был мальчишкой пятидесяти лет, Зиллах все равно не мог бы представить его совершающим идиотические поступки в стиле Молохи и Твига.
И все же они – его подопечные. Он у них главный, они подчиняются ему беспрекословно; а в ответ они ждут, что он будет о них заботиться и даже думать за них. Зиллаху иногда казалось, что мозги у них одни на двоих. А он был умным, и они это знали. Впрочем, ему с ними было забавно.
Зиллах познакомился с ними на одной элегантной вечеринке «под открытым небом», в бурные двадцатые. Это было роскошное мероприятие в стиле «Великого Гэтсби» с бумажными фонариками и пьяными игрищами в крокет на лужайке. Молоха с Твигом обосновались в самом дальнем углу сада и развлекались тем, что потешались над вычурными туалетами дам. Каждый раз, когда мимо проходил официант, разносивший шампанское, они утягивали с подноса по два бокала «на рыло» – по одному в каждую руку. Когда к ним подошел Зиллах, они были уже «хороши» и не признали в нем своего. Но им понравилось, что он красивый. И его изящный костюм из белого льна им тоже понравился. Они увлекли его в дом, думая, что обольщают очередную жертву, и попытались напасть на него в «охотничьей» гостиной наверху, где на полу были шкуры зверей, а на стенах – головы-чучела. Зиллах отшвырнул их так, что они отлетели к дальней стене, потом поднял их обоих за шкирку и сшиб головами под чучелом льва с навечно разинутой пастью. Потом он вскрыл вену у себя на запястье и дал им выпить своей крови. После этого они уже не расставались. Они принадлежали ему всецело. Ну или почти всецело.
Они так и не нашли загородную кафешку, которую Молоха вроде бы видел однажды, когда проезжал по этому шоссе, и решили остановиться у «7-11». Молоха набрал целый пакет конфет и пирожных. Твиг взял себе упаковку нарезанной копченой колбасы и бутылку дешевого вина.
Кассирша буквально пожирала их глазами, глядя на них чуть ли не с благоговением. Она ерзала на стуле своей объемистой задницей и то и дело поправляла разноцветные пластмассовые заколки в жиденьких волосах. Когда Зиллах встретился с ней глазами, ей показалось, что внутри у нее все растекается. Потайное, неведомое местечко у нее между ног вдруг увлажнилось, и там прошла странная судорога.
Все лицо у нее было в оспинах, и она явно страдала от ожирения, и в этом году ей исполняется сорок, и она уже смирилась с мыслью, что у нее никогда не будет мужчины. Но что-то во взгляде этих зеленых глаз заставило ее почувствовать то же самое, что она чувствовала, разглядывая фотографии в Penthouse и Playboy, которые продавались у них в магазине, пока не осаживала себя: мол, ей это неинтересно, – и не начинала опять ходить в церковь. Что-то во взгляде этих зеленых глаз заставило ее задуматься, а каково это – почувствовать, как мужчина лежит на тебе и вбивает в тебя свою штуку. Она нащупала под кассой свою пачку «More», закурила и жадно затянулась дымом, с тоской наблюдая за тем, как черный фургон выруливает на шоссе. Интересно, этот зеленоглазый ангел еще когда-нибудь заглянет сюда?
Снова в дороге. Твиг вскрыл упаковку колбасы и принялся отправлять в рот ломтик за ломтиком, запрокинув голову, как леопард на кормежке; он глотал мягкое мясо, почти не жуя. Молоха налегал на пирожные с кремом. Зиллах лизнул полупрозрачный ломтик колбасы, откусил кусочек пирожного, отпил вина. Ни то, ни другое, ни третье не поперло.
– Мы доберемся до вечера до Вашингтона? – спросил Молоха, слизывая с пальцев шоколад.
Твиг смотрел прямо перед собой на дорогу.
– Да, блин, мы уже через час там будем. Но до ночи придется поголодать. – Никто не спрашивал почему. Все знали, где взять самое лучшее в этом городе – в ночных клубах, на темных улицах, под полуночной луной.
– Ага. – Молоха выдавил липкую улыбку, размышляя о бурных ночах в больших городах. – Как я понимаю, на пару ночей мы задержимся в Вашингтоне. А потом?
Твиг на секунду задумался.
– Можем снова наведаться в Калифорнию. Тебе, я помню, понравились кафе-мороженое в китайском квартале.
– Но это же так далеко. И по пустыне придется ехать. Нечего есть. Нечего пить. Людей нет. Крови нет.
Зиллах закрыл глаза и провел по ресницам кончиком блестящего черного ногтя.
– Может быть, съездим в Новый Орлеан, – предложил Он. – Навестим Кристиана.
Глаза у Твига загорелись.
– Кристиан! Помните Кристиана?
– Старина Кристиан!
– Он не пьет… вина!
Они все рассмеялись.
– Да, но вдруг он по-прежнему держит бар? Бесплатная выпивка для друзей!
– И вся кровь Нового Орлеана, насыщенная вином, пивом, виски…
– И шартрезом, – добавил Зиллах.
Они на миг замолчали, вспоминая вкус горьких трав, вкус райского сада.
– Да, давайте поедем.
– Навестим старину Кристиана.
– Старину Крисси, – сказал Молоха.
– Крисси! – Твиг согнулся от смеха.
Зиллах передал вино Молохе.
– И начнем собирать стеклотару. С сегодняшней ночи будем запасаться кровью. После Вашингтона места будут засушливые.
Молоха и Твиг приумолкли, задумавшись о предстоящем периоде долгого вынужденного воздержания. Потом Твиг пожал плечами:
– А ебись оно все конем… мы едем в Новый Орлеан! Молоха опять включил музыку, и они принялись подпевать Боуи, прислонившись друг к другу. Их мягкие и мелодичные голоса становились все мелодичней и мягче по мере того, как они накачивались вином. Зиллах перебирал волосы Молохи, разбирая спутанные пряди. Твиг улыбался, глядя на дорогу: длинная, ровная и волшебная, она разворачивалась перед ним, как ковер, – до самого Нового Орлеана, до самого бара Кристиана.
Они проехали мимо школы. Молоха повернул голову:
– Эй, мальчики-девочки! Твиг шлепнул его по ноге:
– Да ладно тебе. Это скучно.
– Почему скучно? А старшие классы?! Все эти сладкие мальчики и карамельные девочки… – Молоха представил, как он крадется по сумрачным коридорам. Дело близится к вечеру, уроки давно закончились, почти все разошлись по домам. Сухой запах бумаги и пыли, годами копившейся по углам, только подчеркивает аромат юной здоровой плоти, бурлящей гормонами, и молодой пенистой крови. Может, кого-то из провинившихся оставили после уроков: какую-нибудь дрянную девчонку, которая мрачно сидит, глядя в пол, в пустом классе. Она не увидит, как он скользит по коридору, как останавливается у двери. Молоха представил, как он вспорет нежную кожу у нее на животе – на тугом белом животике, в самом низу, как раз над треугольничком волос. Это было самое любимое его место, чтобы кусать молоденьких девчонок.
– Храм скуки, – заявил Зиллах с диванчика сзади. Он развлекался тем, что заплетал и расплетал себе косичку. У него было три разноцветные пряди – ярко-красная, зеленая и золотая, – вот с ними он и возился. – Скука – великий грех. Скука порочна и нечестива.
Молоха фыркнул:
– А ты-то откуда знаешь? Тебе когда-нибудь было скучно?
– Мне, между прочим, сто лет. – Зиллах критически осмотрел свои длинные ногти. Потом достал черный лак и принялся аккуратно их красить. – Вам только семьдесят пять, а мне в этом году исполняется ровно сто лет. Мне было скучно. Мне скучно прямо сейчас.
– Это мне сто лет. – Твиг запустил руку под водительское сиденье и достал бутылку. – А это вино родилось в прошлый четверг. Предлагаю отметить!
– Мне тоже сто лет, – пробормотал Молоха, присосавшись к бутылке. Вино было густым и сладким, как подгнивший виноград. Он облизал губы и сделал еще глоток.
Они мчались вперед и пили вино. Они не сверялись с картой. Им не нужна была никакая карта; выбор из сотни возможных дорог, обозначенных желтыми, красными и зелеными линиями на бумаге, таинственные значки – их это не привлекало. Они просто переезжали из города в город, следуя зову некоего теплого алкогольного магнетизма у них в крови. Твиг всегда знал, как ему ехать: какие дороги удобнее, на каких из шоссе можно будет развить максимальную скорость, на какие глухие проселки лучше не заезжать, потому что там обязательно будет патруль или какие-нибудь богобоязненные аборигены. Сейчас они ехали из Нью-Йорка, где каждую ночь утоляли жажду кровью, насыщенной странными наркотическими веществами, где познакомились с совершенно безбашенной, удолбанной девицей, которая разрешила им спать, когда день, у себя в квартире в Ист-Виллидж, пока они окончательно не оборзели и не прикончили очередную жертву прямо у нее в ванной. Всякие сексуальные забабахи – это одно, заявила она. Но убийство с кровопролитием – совсем другое. Ей не нужны неприятности. К тому же они перепачкали кровью ее единственный набор полотенец. В общем, они поспешили смыться, оставив хозяйку в тяжких раздумьях, как избавляться от трупа.
Что-что, а смываться Молоха, Твиг и Зиллах умели. У них было время попрактиковаться; Зиллах научил Молоху и Твига, как быть бесстрастными и невозмутимыми, как вытирать кровь с лица и контролировать сбивчивое дыхание, прежде чем «выходить в люди» после удачной охоты. Зиллах не раз отмечал, что без его чуткого руководства их бы обоих давно прибили, причем не один раз, и, может быть, даже колом в сердце. Зиллаху и вправду было уже сто лет, а Молохе с Твигом всего по семьдесят пять; но по стандартам их расы все они были еще подростки. Зиллах вспомнил бездонные глаза Кристиана, его спокойный взгляд, исполненный несуетливого, почти болезненного чувства собственного достоинства. Сколько ему, интересно, лет? Триста? Четыреста? Но даже если бы Кристиан был мальчишкой пятидесяти лет, Зиллах все равно не мог бы представить его совершающим идиотические поступки в стиле Молохи и Твига.
И все же они – его подопечные. Он у них главный, они подчиняются ему беспрекословно; а в ответ они ждут, что он будет о них заботиться и даже думать за них. Зиллаху иногда казалось, что мозги у них одни на двоих. А он был умным, и они это знали. Впрочем, ему с ними было забавно.
Зиллах познакомился с ними на одной элегантной вечеринке «под открытым небом», в бурные двадцатые. Это было роскошное мероприятие в стиле «Великого Гэтсби» с бумажными фонариками и пьяными игрищами в крокет на лужайке. Молоха с Твигом обосновались в самом дальнем углу сада и развлекались тем, что потешались над вычурными туалетами дам. Каждый раз, когда мимо проходил официант, разносивший шампанское, они утягивали с подноса по два бокала «на рыло» – по одному в каждую руку. Когда к ним подошел Зиллах, они были уже «хороши» и не признали в нем своего. Но им понравилось, что он красивый. И его изящный костюм из белого льна им тоже понравился. Они увлекли его в дом, думая, что обольщают очередную жертву, и попытались напасть на него в «охотничьей» гостиной наверху, где на полу были шкуры зверей, а на стенах – головы-чучела. Зиллах отшвырнул их так, что они отлетели к дальней стене, потом поднял их обоих за шкирку и сшиб головами под чучелом льва с навечно разинутой пастью. Потом он вскрыл вену у себя на запястье и дал им выпить своей крови. После этого они уже не расставались. Они принадлежали ему всецело. Ну или почти всецело.
Они так и не нашли загородную кафешку, которую Молоха вроде бы видел однажды, когда проезжал по этому шоссе, и решили остановиться у «7-11». Молоха набрал целый пакет конфет и пирожных. Твиг взял себе упаковку нарезанной копченой колбасы и бутылку дешевого вина.
Кассирша буквально пожирала их глазами, глядя на них чуть ли не с благоговением. Она ерзала на стуле своей объемистой задницей и то и дело поправляла разноцветные пластмассовые заколки в жиденьких волосах. Когда Зиллах встретился с ней глазами, ей показалось, что внутри у нее все растекается. Потайное, неведомое местечко у нее между ног вдруг увлажнилось, и там прошла странная судорога.
Все лицо у нее было в оспинах, и она явно страдала от ожирения, и в этом году ей исполняется сорок, и она уже смирилась с мыслью, что у нее никогда не будет мужчины. Но что-то во взгляде этих зеленых глаз заставило ее почувствовать то же самое, что она чувствовала, разглядывая фотографии в Penthouse и Playboy, которые продавались у них в магазине, пока не осаживала себя: мол, ей это неинтересно, – и не начинала опять ходить в церковь. Что-то во взгляде этих зеленых глаз заставило ее задуматься, а каково это – почувствовать, как мужчина лежит на тебе и вбивает в тебя свою штуку. Она нащупала под кассой свою пачку «More», закурила и жадно затянулась дымом, с тоской наблюдая за тем, как черный фургон выруливает на шоссе. Интересно, этот зеленоглазый ангел еще когда-нибудь заглянет сюда?
Снова в дороге. Твиг вскрыл упаковку колбасы и принялся отправлять в рот ломтик за ломтиком, запрокинув голову, как леопард на кормежке; он глотал мягкое мясо, почти не жуя. Молоха налегал на пирожные с кремом. Зиллах лизнул полупрозрачный ломтик колбасы, откусил кусочек пирожного, отпил вина. Ни то, ни другое, ни третье не поперло.
– Мы доберемся до вечера до Вашингтона? – спросил Молоха, слизывая с пальцев шоколад.
Твиг смотрел прямо перед собой на дорогу.
– Да, блин, мы уже через час там будем. Но до ночи придется поголодать. – Никто не спрашивал почему. Все знали, где взять самое лучшее в этом городе – в ночных клубах, на темных улицах, под полуночной луной.
– Ага. – Молоха выдавил липкую улыбку, размышляя о бурных ночах в больших городах. – Как я понимаю, на пару ночей мы задержимся в Вашингтоне. А потом?
Твиг на секунду задумался.
– Можем снова наведаться в Калифорнию. Тебе, я помню, понравились кафе-мороженое в китайском квартале.
– Но это же так далеко. И по пустыне придется ехать. Нечего есть. Нечего пить. Людей нет. Крови нет.
Зиллах закрыл глаза и провел по ресницам кончиком блестящего черного ногтя.
– Может быть, съездим в Новый Орлеан, – предложил Он. – Навестим Кристиана.
Глаза у Твига загорелись.
– Кристиан! Помните Кристиана?
– Старина Кристиан!
– Он не пьет… вина!
Они все рассмеялись.
– Да, но вдруг он по-прежнему держит бар? Бесплатная выпивка для друзей!
– И вся кровь Нового Орлеана, насыщенная вином, пивом, виски…
– И шартрезом, – добавил Зиллах.
Они на миг замолчали, вспоминая вкус горьких трав, вкус райского сада.
– Да, давайте поедем.
– Навестим старину Кристиана.
– Старину Крисси, – сказал Молоха.
– Крисси! – Твиг согнулся от смеха.
Зиллах передал вино Молохе.
– И начнем собирать стеклотару. С сегодняшней ночи будем запасаться кровью. После Вашингтона места будут засушливые.
Молоха и Твиг приумолкли, задумавшись о предстоящем периоде долгого вынужденного воздержания. Потом Твиг пожал плечами:
– А ебись оно все конем… мы едем в Новый Орлеан! Молоха опять включил музыку, и они принялись подпевать Боуи, прислонившись друг к другу. Их мягкие и мелодичные голоса становились все мелодичней и мягче по мере того, как они накачивались вином. Зиллах перебирал волосы Молохи, разбирая спутанные пряди. Твиг улыбался, глядя на дорогу: длинная, ровная и волшебная, она разворачивалась перед ним, как ковер, – до самого Нового Орлеана, до самого бара Кристиана.
4
По дороге домой – обратно на юг, прочь от границы с Виргинией, – Стив свернул на боковую дорогу, что вела к холму. Духу всегда очень нравился Роксборо, маленький городок при электростанции, и когда они заезжали сюда, он обычно смотрел в окно как завороженный, разглядывая все крошечные кафешки, и парикмахерские, и мойку машин на южной окраине с загадочной вывеской «МЫ МЫСЛИМ – СЛЕДОВАТЕЛЬНО, СУЩЕСТВУЕМ», и единственный в городе ночной клуб совершенно затрапезного вида, у входа в который всегда ошивались какие-то темные личности, независимо от погоды и времени суток.
Но сегодня Дух не смотрел в окно. Он притих и сидел, глядя прямо перед собой совершенно невидящими глазами. Похоже, он все еще пребывал во власти своего сна. Стиву хотелось как-то отвлечь его от этих проклятых близнецов из сна – мертвых или умирающих. Слишком часто бывало, что призраки из снов Духа не отпускали его даже после того, как он просыпался, и требовали внимания к себе и даже частичку его души.
Эти видения беспокоили Стива, но при этом и завораживали. Буквально с первых же дней, когда они подружились с Духом, Стив взял на себя роль защитника и покровителя, потому что, во-первых, он был на год старше, а во-вторых, ему слишком часто казалось, что Дух балансирует на грани реальности в опасной близости от края. Дух жил как бы в двух мирах сразу: в Стивовом мире пива, гитар и друзей и в бледном призрачном мире своих видений. Реальный мир слишком часто давил на Духа: приводил его в замешательство и даже ранил.
Иногда Стиву казалось, что Дух мирится с тем, чтобы жить в мире реальности, исключительно из-за него, из-за Стива, и что Дух никогда не оставит его одного. Пожалуйста, Господи, или кто там есть на небесах, – Стив скрестил пальцы на руле, – пусть так будет и дальше. Я не хочу, чтобы когда-нибудь он передумал и ушел от меня в свой мир.
Дух был слишком ценен и слишком важен. Когда он был рядом, самые обычные вещи – палатка с пиццей, пустынное шоссе, уходящее вдаль, – становились какими-то странными и нездешними, иногда – угрожающими, иногда – бешеными и красивыми. Дух раскрашивал реальность. И Стиву это безумно нравилось, потому что он видел такие вещи, которые бы никогда не увидел без Духа, – вещи, которым он не всегда доверял и которые не всегда понимал. Можно даже сказать, что Дух спасал его от смертной скуки, страшной болезни воображения.
А вспомни тот раз, когда вы поехали с Духом кататься совсем уже поздно ночью, – подумал он, – и он заставил тебя поверить, что ты вьехал прямо в океан. Ты видел летучую рыбу, видел морскую звезду. Видел бассейн, но не с водой, а с воздухом. Может, в тот раз он просто уснул за рулем и ему это приснилось; может, им с Духом очень повезло, что они никуда не врезались – скажем, в дерево, – а то был бы абзац им обоим. А может быть, именно это и произошло. Может, они уже умерли. Но подобные мысли посещали его нечасто. Как правило, Стив принимал волшебство, которое мир подарил ему в лице Духа, и тешил себя иллюзией, что он, крутой и бесстрашный Стив Финн, лидер в их тесной компании из двух человек. Он был защитником и покровителем. Да. И особенно теперь.
В последнее время Стив часто задумывался о том, а как бы он жил без Духа. Ответ был простой: паршиво бы жил. Паршиво. Его жизнь без Духа стала бы одинокой, пустой и мучительной. Потому что в последнее время они поменялись ролями, и теперь Дух заботился о нем. То, что Стив сделал с Энн, почти убедило его в том, что как человек он несостоятельный и никчемный. Иногда по ночам он всерьез задумывался о том, а стоит ли ему вообще жить. Сгонять к Рейли и затариться барбитуратом, а на обратном пути взять кварту виски. Принять все это вместе. От такого коктейля уж точно не будет похмелья. Но он бы в жизни не выпил этот коктейль, точно так же, как не влил бы его в глотку Духу. Сейчас только их дружба – и ничего больше – помогала ему сохранять рассудок.
Последняя картинка из сна Духа – почти бездыханные близнецы, когда-то безумно красивые, но растратившие всю свою красоту, – слилась в сознании Стива с тем мертвым ребенком, который лежал у дороги милях в тридцати позади. Эти два образа, наложенные друг на друга, стояли у него перед глазами, застилая дорогу. От тряхнул головой, чтобы их прогнать. А когда Дух повернулся к нему, у него в глазах Стив увидел смерть, дрожащую бледную тень.
– Давай поднимемся на холм, – предложил Стив. – Там хорошо. Постоим, посмотрим на звезды.
– Звезды нас уже ждут, – сказал Дух, когда Стив съехал с грунтовой дороги на поляну, заросшую высокой травой и последними поздними цветами. В траве тускло поблескивали пустые бутылки и жестяные банки, но они вовсе не портили дикую красоту холма, потому что в них отражались звезды, и это тоже было красиво.
За спиной у них змеилась дорога, уводящая к Потерянной Миле; впереди был крутой обрыв, обозначенный изгородью из колючей проволоки, слева и справа простирался зеленый луг, а внизу влажно блестело озеро. На дальнем его берегу, в нескольких милях отсюда – то есть с холма так казалось, что в нескольких милях; воздух был слишком прозрачным и чистым, чтобы сказать наверняка, – мерцала огнями электростанция, перемигиваясь зеленым и белым со своим отражением в черной воде. Ее глухой рев доносился даже сюда, на вершину холма. А здесь все тонуло в зелени, сочной даже после жаркого Каролинского лета: высокие травы и громадный дуб, распростерший свои ветви над поляной.
Но сегодня Дух не смотрел в окно. Он притих и сидел, глядя прямо перед собой совершенно невидящими глазами. Похоже, он все еще пребывал во власти своего сна. Стиву хотелось как-то отвлечь его от этих проклятых близнецов из сна – мертвых или умирающих. Слишком часто бывало, что призраки из снов Духа не отпускали его даже после того, как он просыпался, и требовали внимания к себе и даже частичку его души.
Эти видения беспокоили Стива, но при этом и завораживали. Буквально с первых же дней, когда они подружились с Духом, Стив взял на себя роль защитника и покровителя, потому что, во-первых, он был на год старше, а во-вторых, ему слишком часто казалось, что Дух балансирует на грани реальности в опасной близости от края. Дух жил как бы в двух мирах сразу: в Стивовом мире пива, гитар и друзей и в бледном призрачном мире своих видений. Реальный мир слишком часто давил на Духа: приводил его в замешательство и даже ранил.
Иногда Стиву казалось, что Дух мирится с тем, чтобы жить в мире реальности, исключительно из-за него, из-за Стива, и что Дух никогда не оставит его одного. Пожалуйста, Господи, или кто там есть на небесах, – Стив скрестил пальцы на руле, – пусть так будет и дальше. Я не хочу, чтобы когда-нибудь он передумал и ушел от меня в свой мир.
Дух был слишком ценен и слишком важен. Когда он был рядом, самые обычные вещи – палатка с пиццей, пустынное шоссе, уходящее вдаль, – становились какими-то странными и нездешними, иногда – угрожающими, иногда – бешеными и красивыми. Дух раскрашивал реальность. И Стиву это безумно нравилось, потому что он видел такие вещи, которые бы никогда не увидел без Духа, – вещи, которым он не всегда доверял и которые не всегда понимал. Можно даже сказать, что Дух спасал его от смертной скуки, страшной болезни воображения.
А вспомни тот раз, когда вы поехали с Духом кататься совсем уже поздно ночью, – подумал он, – и он заставил тебя поверить, что ты вьехал прямо в океан. Ты видел летучую рыбу, видел морскую звезду. Видел бассейн, но не с водой, а с воздухом. Может, в тот раз он просто уснул за рулем и ему это приснилось; может, им с Духом очень повезло, что они никуда не врезались – скажем, в дерево, – а то был бы абзац им обоим. А может быть, именно это и произошло. Может, они уже умерли. Но подобные мысли посещали его нечасто. Как правило, Стив принимал волшебство, которое мир подарил ему в лице Духа, и тешил себя иллюзией, что он, крутой и бесстрашный Стив Финн, лидер в их тесной компании из двух человек. Он был защитником и покровителем. Да. И особенно теперь.
В последнее время Стив часто задумывался о том, а как бы он жил без Духа. Ответ был простой: паршиво бы жил. Паршиво. Его жизнь без Духа стала бы одинокой, пустой и мучительной. Потому что в последнее время они поменялись ролями, и теперь Дух заботился о нем. То, что Стив сделал с Энн, почти убедило его в том, что как человек он несостоятельный и никчемный. Иногда по ночам он всерьез задумывался о том, а стоит ли ему вообще жить. Сгонять к Рейли и затариться барбитуратом, а на обратном пути взять кварту виски. Принять все это вместе. От такого коктейля уж точно не будет похмелья. Но он бы в жизни не выпил этот коктейль, точно так же, как не влил бы его в глотку Духу. Сейчас только их дружба – и ничего больше – помогала ему сохранять рассудок.
Последняя картинка из сна Духа – почти бездыханные близнецы, когда-то безумно красивые, но растратившие всю свою красоту, – слилась в сознании Стива с тем мертвым ребенком, который лежал у дороги милях в тридцати позади. Эти два образа, наложенные друг на друга, стояли у него перед глазами, застилая дорогу. От тряхнул головой, чтобы их прогнать. А когда Дух повернулся к нему, у него в глазах Стив увидел смерть, дрожащую бледную тень.
– Давай поднимемся на холм, – предложил Стив. – Там хорошо. Постоим, посмотрим на звезды.
– Звезды нас уже ждут, – сказал Дух, когда Стив съехал с грунтовой дороги на поляну, заросшую высокой травой и последними поздними цветами. В траве тускло поблескивали пустые бутылки и жестяные банки, но они вовсе не портили дикую красоту холма, потому что в них отражались звезды, и это тоже было красиво.
За спиной у них змеилась дорога, уводящая к Потерянной Миле; впереди был крутой обрыв, обозначенный изгородью из колючей проволоки, слева и справа простирался зеленый луг, а внизу влажно блестело озеро. На дальнем его берегу, в нескольких милях отсюда – то есть с холма так казалось, что в нескольких милях; воздух был слишком прозрачным и чистым, чтобы сказать наверняка, – мерцала огнями электростанция, перемигиваясь зеленым и белым со своим отражением в черной воде. Ее глухой рев доносился даже сюда, на вершину холма. А здесь все тонуло в зелени, сочной даже после жаркого Каролинского лета: высокие травы и громадный дуб, распростерший свои ветви над поляной.