— Все хорошо.
— Нет. У меня сейчас возникло странное чувство, будто это все взаправду.
— Так оно и есть. Он никуда не денется.
— Если мы постараемся. Помоги-ка мне.
— Помочь? — Он еще сильнее сжал объятия, потом зажмурился и позвал: — Саша?
Молчание.
— Я знаю, что ты здесь. Не прячься.
Его рука скользнула туда, где мог находиться Саша.
— Послушай-ка. Отзовись. Не пугай нас, Саша. Мы и сами не хотим бояться, и тебя не хотим пугать. Мы нужны друг другу. Мы втроем — против целого мира. Саша?
Молчание.
— Ну, что? — прошептал Дуглас.
Мэгги сделала вдох и выдох.
Они подождали.
— Есть?
В ночном воздухе пробежал едва ощутимый трепет, не более чем излучение.
— Есть.
— Ты здесь! — воскликнули оба.
Опять молчание.
— Вы мне рады? — спросил Саша.
— Рады! — ответили они в один голос.
Минула ночь, за ней настал день, потом опять ночь и еще один день, многие сутки выстроились длинной чередой, но самыми главными были полночные часы, когда он заявлял о себе, выражал собственное мнение: полуразличимые фразы становились все более уверенными, четкими и развернутыми, а Дуглас и Мэгги замирали в ожидании: то она шевелила губами, то он приходил ей на смену, каждый излучал тепло, искренность и превращался в живой рупор. Слабый голосок переходил с одних уст на другие, то и дело прерываясь тихим смехом, потому что все это было несуразно и в то же время любовно, ни один из них не знал, какой будет очередная Сашина фраза — они всего лишь внимали его речам, а потом с улыбкой погружались в рассветный сон.
— Что вы там говорили про Хэллоуин? — спросил он где-то на шестом месяце.
— Про Хэллоуин? — удивились они.
— Ведь это праздник смерти? — прошептал Саша.
— Ну, в общем…
— Не слишком приятно появляться на свет в такую ночь.
— Допустим. А какая ночь для тебя предпочтительнее?
Саша какое-то время парил в молчании.
— Ночь Гая Фокса, — решил он наконец.
— Ночь Гая Фокса?!
— Ну, да, фейерверки, пороховой заговор, Парламент, верно? "Запомни, запомни: ноябрьской ночью…"
— По-твоему, ты сможешь так долго терпеть?
— Постараюсь. Зачем начинать свой путь среди черепов и костей? Порох мне больше по нраву. Потом можно будет об этом написать.
— Значит, ты решил стать писателем?
— Купите мне пишущую машинку и пачку бумаги.
— Чтобы ты долбил у нас над ухом и мешал спать?
— Тогда хотя бы ручку, карандаш и блокнот.
— Договорились!
На этом и порешили; между тем ночи выстроились в неделю, недели соединили лето и раннюю осень, а Сашин голос набирал силу вместе с биением сердца и мягкими толчками рук и ног. Когда Мэгги засыпала, его голос подчас будил ее, и она подносила руку к губам, которые вещали о причудливых фантазиях.
— Тихо, тихо, Саша. Отдохни. Надо спать.
— Спать, — шептал он сквозь дремоту, — спать. — И затихал.
— На ужин, пожалуйста, свиные отбивные.
— А как же соленые огурцы с мороженым? — спросили они почти в один голос.
— Свиные отбивные, — повторил он; прошла вереница других дней, занялись другие рассветы, и тогда он попросил: — Гамбургеры!
— На завтрак?
— С луком, — подтвердил он.
Октябрь простоял без движения только сутки, а там…
Хэллоуин благополучно миновал.
— Спасибо, — сказал Саша, — что помогли мне перевалить за этудату. А что там у нас через пять суток?
— Ночь Гая Факса!
— То, что надо!
И через пять суток Мэгги поднялась за минуту до полуночи, дошла до ванной и вернулась в полной растерянности.
— Дорогой, — позвала она, присаживаясь на краешек постели.
Полусонный Дуглас Сполдинг повернулся на бок.
— А?
— Что у нас сегодня? — зашептал Саша.
— Гай Фокс. Наконец-то. А в чем дело?
— Мне как-то не по себе, — сказал Саша. — Нет, ничего не болит. Сил хоть отбавляй. Собираюсь в путь. Пора прощаться. Или здороваться? Как будет правильнее?
— Выкладывай, что у тебя на уме.
— Кажется, соседи предлагали обращаться к ним в любое время, если понадобится ехать в больницу?
— Предлагали.
— Звоните соседям, — сказал Саша.
Они позвонили соседям.
В больнице Дуглас поцеловал жену в лоб и прислушался.
— Здесь было неплохо, — сказал Саша.
— Для тебя — все самое лучшее.
— Нашим беседам пришел конец. Счастливо, — сказал Саша.
— Счастливо, — ответили они дуэтом.
На рассвете где-то прозвучал негромкий, но явственный крик.
Вскоре после этого Дуглас вошел в палату к жене. Встретившись с ним глазами, она произнесла:
— Саша исчез.
— Я знаю, — тихо ответил он.
— Но он распорядился, чтобы его заменил кое-кто другой. Гляди.
Когда он подошел к кровати, она откинула уголок одеяльца.
— С ума сойти.
Он увидел маленькое розовое личико и глаза, которые на мгновение полыхнули ярко-голубым и тут же закрылись.
— Кто это? — спросил он.
— Твоя дочь. Знакомься: Александра.
— Привет, Александра, — сказал он.
— Тебе известно, как сокращенно зовут Александру?
— Как?
— Саша.
Он с величайшей осторожностью коснулся круглой щечки.
— Здравствуй, Саша, — сказал он.
Опять влипли
Эти звуки возникли среди лета, среди тьмы.
Около трех часов ночи Белла Уинтерс села в постели и прислушалась, а потом снова легла. Через десять минут она услышала все тот же шум, доносившийся из мрака, от подножия холма.
Белла Уинтерс жила в Лос-Анджелесе, неподалеку от Эффи-Стрит, на Вандомском холме, в квартире первого этажа; обитала она здесь всего ничего, несколько дней, поэтому все пока было ей в диковинку: этот старый дом, старая улочка, старая бетонная лестница, поднимавшаяся круто в гору от самого подножья — ровно сто двадцать ступеней. И как раз сейчас…
— Кто-то поднимается по лестнице, — заговорила Белла сама с собой.
— Что такое? — сонно переспросил ее муж Сэм.
— На лестнице мужские голоса, — сказала Белла. — Разговоры, крики, едва ли не до драки доходит. Я и прошлой ночью их слышала, и позапрошлой, но…
— Кого? — не понял Сэм.
— Ш-ш-ш, спи. Я сама посмотрю.
Она выбралась из постели, подошла к окну, не зажигая света — и в самом деле увидела двух мужчин, которые переругивались, ворчали, кряхтели — то громко, то приглушенно. До ее слуха донеслись и другие звуки: глухие удары, стук, скрежет, будто в гору затаскивали какой-то громоздкий предмет.
— Неужели в такое время кто-то надумал переезжать? — спросила Белла, обращаясь к темноте, к оконному переплету и к себе самой.
— Это вряд ли, — пробурчал Сэм.
— А похоже…
— На что похоже? — Сэм только теперь окончательно проснулся.
— Как будто двое тащат…
— Господи помилуй, кто кого тащит?
— Двое тащат рояль. По лестнице.
— В три часа ночи?
— Двое мужчин и рояль. Ты только прислушайся.
Муж, заморгав, сел и насторожился.
В отдалении, где-то на середине склона, раздался протяжный стон, какой издают от резкого толчка рояльные струны.
— Убедился?
— Надо же, так и есть. Но кому придет в голову красть…
— Они не крадут, они доставляют по адресу.
— Рояль?
— Я тут ни при чем, Сэм. Выйди, поинтересуйся. Нет, погоди, я сама.
Кутаясь в халат, она выскочила за дверь и пошла по тротуару.
— Белла, — яростно прошипел Сэм ей вслед. — Куда тебя понесло?
— Женщина в пятьдесят пять лет, толстая и страшная, может смело гулять по ночам.
На это Сэм ничего не ответил.
Она бесшумно добралась до кромки склона. Где-то внизу — у нее не осталось сомнений — двое ворочали неподъемный груз. Временами он издавал протяжный стон и умолкал.
— Эти голоса… — прошептала Белла. — Почему-то они мне знакомы.
В непроглядной тьме она ступила на лестницу, которая мутной полосой уходила вниз, и услышала разносящийся эхом голос:
— Опятьиз-за тебя влипли.
Белла замерла. Где же, недоумевала она, я слышала этот голос, причем тысячу раз!
— Ау! — окликнула она.
Отсчитывая ступеньки, Белла двинулась вниз, но вскоре остановилась.
И никого не увидела.
Тут ее пробрал холод. Незнакомцам просто некуда было деться. Склон шел круто вниз и круто вверх, а они волокли тяжелое, громоздкое пианино, ведь так?
"С чего я взяла, что это пианино?— удивилась она. — Я ведь только слышала звук. Однако сомнений нет, это пианино. Причем в ящике!"
Она медленно развернулась и пошла наверх, преодолевая ступень за ступенью, медленно-медленно, и голоса тут же зазвучали вновь, будто только и ждали, чтобы она убралась восвояси после того, как их спугнула.
— Ты что, спятил? — негодовал один.
— Да я хотел… — начал другой.
— На меня толкай! — закричал первый.
"А второй-то голос, — подумала Белла, — он ведь мне тоже знаком. И я даже знаю, что сейчас последует!"
— Эй, ты, — сказало ночное эхо далеко внизу, — не отлынивай!
— Так оно и есть! — Белла закрыла глаза, откашлялась и едва не упала, присаживаясь на ступеньку, чтобы отдышаться, перед ее мысленным взором проносились черно-белые картины. Почему-то ей привиделся 1929 год: она сама, еще девочкой, сидит в кино, в первом ряду, а высоко над головой мелькают светлые и темные кадры, она замирает, потом смеется, потом опять замирает и опять смеется.
Она открыла глаза. Где-то внизу перекликались все те же голоса, скрежетал груз, в ночи разносилось эхо, незнакомцы выходили из себя и сталкивались шляпами-котелками.
Зелда, подумала Белла Уинтерс. Надо позвонить Зелде. Она знает все. Кто, как не она, объяснит мне, что происходит. Зелда и никто другой!
Вернувшись в дом, она набрала З, потом Е, потом Л, Д, А и только тут сообразила, что делает не то; пришлось начать сначала. Телефон звонил очень долго, пока ей не ответил досадливый спросонья голос Зелды, жившей на полпути к центру Лос-Анджелеса.
— Зелда, это я, Белла!
— Сэм умер?
— Нет, что ты, мне прямо дурно стало…
— Ах, тебедурно?
— Зелда, ты, наверно, решила, что я схожу с ума, но…
— Ну, сходишь с ума, а дальше что?
— Зелда, в прежние времена, когда в окрестностях Л.-А. снимали кино, натурные съемки проходили прямо здесь, в самых разных местах, так ведь? В калифорнийской Венеции, в Оушен-Парке…
— Чаплин снимался именно там, и Лэнгдон, и Гарольд Ллойд. 26
— А Лорел и Гарди?
— Что?
— Лорел и Гарди — у них были натурные съемки?
— А как же, в Палмсе — они частенько снимались в Палмсе, и на Мейн-стрит в Калвер-Сити, и на Эффи-стрит.
— На Эффи-стрит?
— Белла, разве можно так орать?
— Ты сказала, на Эффи-стрит?
— Ну, да. Помилуй, сейчас три часа ночи!
— На самом верху Эффи-стрит?
— Совершенно верно — там, где лестница. Известное место. Там еще Гарди убегал от музыкального ящика, 27который в конце концов его догнал и перегнал.
— Конечно, Зелда, конечно! Боже мой, Зелда, если бы ты это видела, если бы слышала то, что слышу я!
Даже у Зелды, на другом конце провода, сон как рукой сняло.
— Что происходит? Ты не шутишь?
— Господи, конечно нет! По лестнице — я только что слышала, и прошлой ночью тоже, и вроде бы позапрошлой, да и сейчас слышу — двое тащат в гору… это… пианино.
— Кто-то тебя разыгрывает.
— Нет-нет, они там. Я вышла — никого и ничего. Но эти ступеньки — как живые, Зелда! Чей-то голос говорит: " Опятьиз-за тебя влипли". Это надо слышать!
— Ты напилась и решила меня подразнить, потому что я от них без ума.
— Ничего подобного! Перестань, Зелда. Вот, слушай внимательно. Что скажешь?
Минут через тридцать Белла услышала дребезжание допотопной колымаги, притормозившей на заднем дворе. Этот драндулет Зелда купила исключительно из любви к старому кинематографу, чтобы можно было раскатывать по окрестностям, заряжаясь вдохновением для статей по истории немого кино, исключительно по истории: подъехать туда, где командовал Сесиль Демилль 28, исследовать владения Гарольда Ллойда, с треском и грохотом покружить по съемочным площадкам студии "Юниверсал" 29, отдать дань уважения оперным подмосткам из "Призрака оперы" 30, заказать сэндвич в открытом кафе мамаши и папаши Кеттл 31. Такова по натуре была Зелда, сотрудница журнала "Серебристый экран", своя в немом мире, в немом времени.
Она полностью заблокировала собой парадную дверь: над необъятным туловищем, которое поддерживали ноги-колонны, словно изваянные самим Бернини 32для собора Святого Петра в Риме, маячило луноподобное лицо.
На этой круглой физиономии сейчас в равных долях отражались подозрение, сарказм и скепсис. Но, заметив бледность и отрешенный взгляд Беллы, она только и смогла воскликнуть:
— Белла!
— Теперь ты веришь? — спросила Белла.
— Верю!
— Не кричи, Зелда. Мне и боязно, и любопытно, и жутко, и радостно. Пойдем-ка.
И подруги направились по дорожке туда, где старый склон уходил старыми ступенями вниз, в старый Голливуд, и вдруг почувствовали, как время описало вокруг них полукруг — и вот уже на дворе стоял совсем другой год, потому что рядом ничего не изменилось, все здания остались такими же, как в тысяча девятьсот двадцать восьмом, дальние холмы выглядели совсем как в двадцать шестом, а ступени — как в двадцать первом, когда их только-только зацементировали.
— Прислушайся, Зелда. Вот, опять!
Зелда прислушалась, но вначале сумела разобрать только скрежет, похожий на треск сверчка, потом стон древесины и жалобы фортепьянных струн; тут один голос стал браниться по поводу этой холеры, а другой твердил, что он тут вообще ни при чем, вслед за тем по ступеням с глухим стуком поскакали шляпы-котелки, и сердитый голос бросил: " Опятьиз-за тебя влипли".
От изумления Зелда чуть не полетела кубарем вниз. Ухватившись за локоть Беллы, она всхлипнула.
— Это розыгрыш. Кто-то установил магнитофон или…
— Нет, я проверяла. Здесь только голые ступеньки, Зелда, голые ступеньки!
Пухлые щеки Зелды намокли от слез.
— Надо же, его собственный голос! Уж я-то разбираюсь, они — мои любимцы, Белла. Это Олли. Другой голос — это Стэн. А ты, как ни странно, в здравом уме!
Голоса звучали то громче, то тише, и наконец один из них вскричал:
— Эй, ты, не отлынивай!
У Зелды вырвался стон:
— Бог мой, какое чудо!
— Что прикажешь думать? — спросила Белла. — Как их сюда занесло? Это и вправду привидения? С какой стати привидения каждую ночь лезут в гору и толкают перед собой ящик? Объясни, какой в этом смысл?
Зелда окинула взглядом крутой склон и на мгновение прикрыла глаза, обдумывая ответ.
— А с какой стати привидения вообще куда-то лезут? Собирать дань? Вершить возмездие? Нет, наши — не таковы. Возможно, их подгоняет любовь, неразделенные чувства или что-то в этом роде. Согласна?
Сердце Беллы отсчитало пару ударов, прежде чем она ответила:
— Может, они не слышали этих слов.
— О чем ты?
— А может, слышали много раз, да не верили, потому что в прежние годы что-то у них случилось, какая-нибудь напасть или вроде того, а когда случаются напасти, все остальное забывается.
— Чтозабывается?
— Как мы их любили.
— Им это было известно.
— Откуда? Мы, конечно, болтали друг с дружкой, но не трудились им лишний раз написать, или помахать, когда они проезжали мимо, или хотя бы крикнуть: "Мы с вами!" Как ты думаешь?
— Белла, о чем ты говоришь, они же не сходят с телеэкранов!
— Ну, это совсем другое. Теперь, когда их с нами нет, хоть кто-нибудь подошел к этим ступенькам, чтобы признаться в открытую? Что если эти голоса — вернее сказать, призраки, или уж не знаю кто — обитают здесь годами, каждую ночь ворочают ящик с пианино, и ни одной живой душе не приходит в голову шепотом, а то и в полный голос дать им знать, как мы их любили все эти годы. А почему, собственно?
— В самом деле, почему? — Зелда вгляделась в бескрайнюю, почти отвесную мглу, где, скорее всего, маячили тени, а меж ними, быть может, неуклюже громоздилось пианино.
— Если я права, — сказала Белла, — и если ты со мной согласна, нам остается только одно…
— Нам с тобой?
— Ну да, кому же еще? Тише. Пойдем-ка.
Они сошли на ступеньку ниже. В тот же миг тут и там начали вспыхивать окна. Где-то раздвинули входную решетку и негодующе закричали в ночь:
— Безобразие!
— Что там за грохот?
— Вам известно, который час?
— Господи, — зашептала Белла, — теперь их услышали все без исключения!
— Этого еще не хватало! — Зелда стала озираться по сторонам. — Так можно все испортить!
— А вот я сейчас полицию вызову! — Наверху яростно хлопнула оконная рама.
— Ох, — выдохнула Белла, — не дай бог, нагрянет полиция…
— Ну и что?
— Все пойдет насмарку. Если кто и должен им сказать, чтобы они передохнули и не шумели, так это мы с тобой. Мы их не обидим, верно?
— Само собой разумеется, но…
— Никаких "но". Держись за меня. Идем.
Внизу все так же переговаривались два голоса, пианино заходилось в икоте: подруги осторожно спустились на ступеньку ниже, потом еще на одну, у них пересохло во рту, сердца колотились как бешеные, а непроглядная тьма пропускала лишь слабый свет фонаря у подножия лестницы, но он был так далеко, что загрустил в одиночестве, дожидаясь, пока запляшут тени.
Окна хлопали одно за другим, скрежетали дверные решетки. Того и гляди, сверху могла обрушиться лавина досады, протестующих криков, а то и выстрелов, готовая безвозвратно смести все и вся.
С этой мыслью подруги крепко обнялись, но обеих так зазнобило, что, казалось, каждая решила вытрясти из другой нужные слова в противовес чужому гневу.
— Зелда, не молчи, скажи им хоть что-нибудь.
— Что тут скажешь?
— Да что угодно! Они обидятся, если мы не…
— Они?
— Ты знаешь, о ком я. Надо их поддержать.
— Ладно, будь по-твоему. — Зелда опустила веки и замерла, подбирая слова, а потом выговорила: — Привет.
— Громче.
— Привет, — окликнула она, сначала тихонько, потом чуть громче.
Под ними впотьмах зашуршали тени. Один голос сделался решительнее, второй увял, а пианино затренькало на арфе своих невидимых струн.
— Не бойтесь, — продолжала Зелда.
— Умница. Давай дальше.
— Не бойтесь, — осмелев, повторила Зелда. — Не слушайте этих крикунов. Мы вас не дадим в обиду. Это же мы! Я — Зелда, только вряд ли вы меня помните, а это Белла, мы вас знаем тыщу лет, с раннего детства, и всегда вас любили. Время ушло, но мы решили вам сказать. Мы полюбили вас, когда впервые увидели в пустыне, а может, на корабле с привидениями, или когда вы торговали вразнос рождественскими елками, или в автомобильной пробке, когда вы отдирали у машин фары — и любим вас по сей день, верно я говорю, Белла?
Мрак выжидал, притаившись внизу.
Зелда ткнула Беллу в плечо.
— Да, верно! — воскликнула Белла. — Она говорит, как есть! Мы вас любим.
— Просто сейчас ничего больше в голову не приходит.
— Но ведь и этого достаточно, да? — Белла взволнованно подалась вперед. — Правда достаточно?
Ночной ветерок шевелил траву и листья по обеим сторонам лестницы, а тени, застывшие было внизу, по бокам заколоченного ящика, теперь смотрели наверх, на двух женщин, которые почему-то расплакались. Первой не выдержала Белла, но когда Зелда это почувствовала, у нее тоже покатились слезы.
— Так вот. — Зелда сама удивилась, что не утратила дара речи, но продолжила наперекор всему: — Мы хотим, чтоб вы знали: вам нет нужды сюда возвращаться. Нет нужды карабкаться в гору и ждать. Вот что мы хотим сказать, понимаете? Чтобы услышать такие слова на этом самом месте, вы и приходили сюда по ночам, и взбирались по лестнице, и втаскивали наверх пианино, в том-то все и дело, других причин нет, правильно? Наконец-то мы с вами встретились: теперь все сказано напрямик. Спокойно отправляйтесь на отдых, друзья мои.
— Счастливо тебе, Олли, — добавила Белла грустным-грустным шепотом. — И тебе, Стэн, Стэнли.
Прячась в темноте, пианино негромко помурлыкало струнами, скрипнуло старой древесиной.
И тут произошло самое невероятное. Во тьме раздались чьи-то вопли, деревянный ящик загрохотал по склону, пересчитывая ступеньки и отмечая аккордом каждый удар; он кувыркался и набирал скорость, а впереди неслись сломя голову два неясных силуэта: они удирали от взбесившегося музыкального зверя, голосили, спотыкались, орали, проклинали судьбу, взывали к небесным силам, а сами катились ниже и ниже, оставляя позади четвертый, шестой, восьмой, десятый десяток ступеней.
Тем временем на середине лестницы, в ночи, прислушиваясь, ловя каждое движение, вскрикивая, обливаясь слезами и хохоча, поддерживали друг дружку две женщины, у которых перехватывало дыхание, когда они пытались разглядеть — и почти верили, что разглядели — как три очертания скатывались по ступенькам, как улепетывали два силуэта, толстый и тонкий, как пианино с ревом прыгало за ними по пятам, не разбирая дороги, как внизу, на тротуаре, одинокий фонарь внезапно погас, будто сраженный, а тени кувырком полетели дальше, спасаясь от хищных зубов-клавиш.
А подруги, оставшись вдвоем, смотрели вслед и смеялись до упаду, чтобы потом залиться слезами, и рыдали, чтобы потом рассмеяться, но вдруг лицо Зелды исказилось от испуга, словно рядом прогремел выстрел.
— Что я наделала! — закричала она в панике, ринувшись вперед. — Подождите, я не то сказала, мы не хотели… не исчезайте! Просто удалитесь, чтобы соседи могли выспаться. Но раз в год… слышите? Раз в год, ночью, ровно через двенадцать месяцев и потом каждый год, непременно возвращайтесь сюда, договорились? И не забудьте свой ящик, а уж мы с Беллой — подтверди, Белла! — встретим вас на этом самом месте.
— Во что бы то ни стало!
Ответом было долгое молчание над ступенями, нисходящими в черно-белый немой Лос-Анджелес.
— Как по-твоему, они услышали?
Подруги обратились в слух.
И тут далеко внизу прозвучал едва слышный хлопок, будто очнулось старинное авто, а потом промелькнула какая-то причудливая музыкальная фраза, слышанная в детстве на дневном сеансе. Но и она тут же смолкла.
Через некоторое время они побрели вверх по лестнице, вытирая слезы бумажными носовыми платками. Потом обернулись, чтобы напоследок вглядеться в темноту.
— Знаешь, что я тебе скажу? — произнесла Зелда. — По-моему, они услышали.
Электрический стул
Она ждала, пока он завяжет ей глаза шелковой повязкой, но, затягивая узел, он так резко дернул концы платка, что она даже охнула.
— Полегче, Джонни, черт бы тебя побрал, ослабь повязку, а то у меня ничего не выйдет!
— Как скажешь, — легко согласился он, обдав ее резким запахом своего дыхания; между тем зрители уже толпились за канатами ограждения, вечерний бриз теребил купол шатра, а издали доносились призывные звуки шарманки и барабанная дробь.
Сквозь черный шелк она смутно различала мужчин, мальчишек, а кое-где и женщин: зрителей собралось предостаточно, они выложили по десять центов каждый и теперь жаждали увидеть ее пристегнутой к электрическому стулу, с электродами на шее и запястьях.
— Ну вот, — прошептал Джонни, почти невидимый из-за этой повязки. — Так хорошо?
Она не ответила, но пальцы сами собой впились в деревянные подлокотники.
В предплечьях и на шее она ощутила биение пульса. За пологом шатра зазывала лез вон из кожи: он надсадно кричал в короткий рупор из папье-маше и лупил тростью по транспаранту, где дрожал на ветру портрет Электры, сидящей в кресле смерти, будто перед обычным чаепитием: соломенные волосы, пронзительные голубые глаза, резко очерченный подбородок.
Когда ее на время ослеплял черный шелк, легче думалось о прошлом, о чем угодно…
Ярмарка переезжала в очередной городок и вскоре опять снималась с места; бурые шатры днем делали глубокий вдох, а ночью выдыхали спертый воздух, когда брезент, шурша, соскальзывал с темных шестов. Что же дальше?
В минувший понедельник этот парень с длинными руками и пытливым раскрасневшимся лицом купил сразу три билета на их вечерние выступления и три раза подряд смотрел, как электрический ток пробивает Электру голубым пламенем, парень стоял прямо у каната и, напружинившись, ловил каждое ее движение, а она, из огня и бледной плоти, возвышалась над ним, сидя на помосте.
Он приходил четыре дня кряду.
— У тебя тут своя публика, Элли, — заметил Джонни на третий вечер.
— Да уж, — отозвалась она.
— Ты, главное дело, не бери в голову, — посоветовал Джонни.
— Ни-ни, — ответила она. — Мне-то что? Не волнуйся.
Как- никак, этот номер она исполняла не первый год. Джонни врубал напряжение, и оно пронизывало ее от лодыжек и до локтей, до самых ушей, тогда он протягивал ей сверкающий меч, она не глядя делала выпад в сторону зрителей, улыбаясь из-под своей полумаски, и людям на плечи и головы сыпались трескучие, плюющиеся искры. На четвертый день она ткнула мечом дальше обычного, в том направлении, где впереди всех стоял, потея от волнения, тот румяный парень. Он резко вскинул руку, словно приготовился поймать лезвие. Голубые искры мостиком устремились к его ладони, но рука не дрогнула и не отстранилась, он схватил огонь пальцами, а потом зажал в кулак и пропустил по запястью, через предплечье внутрь себя.
— Нет. У меня сейчас возникло странное чувство, будто это все взаправду.
— Так оно и есть. Он никуда не денется.
— Если мы постараемся. Помоги-ка мне.
— Помочь? — Он еще сильнее сжал объятия, потом зажмурился и позвал: — Саша?
Молчание.
— Я знаю, что ты здесь. Не прячься.
Его рука скользнула туда, где мог находиться Саша.
— Послушай-ка. Отзовись. Не пугай нас, Саша. Мы и сами не хотим бояться, и тебя не хотим пугать. Мы нужны друг другу. Мы втроем — против целого мира. Саша?
Молчание.
— Ну, что? — прошептал Дуглас.
Мэгги сделала вдох и выдох.
Они подождали.
— Есть?
В ночном воздухе пробежал едва ощутимый трепет, не более чем излучение.
— Есть.
— Ты здесь! — воскликнули оба.
Опять молчание.
— Вы мне рады? — спросил Саша.
— Рады! — ответили они в один голос.
Минула ночь, за ней настал день, потом опять ночь и еще один день, многие сутки выстроились длинной чередой, но самыми главными были полночные часы, когда он заявлял о себе, выражал собственное мнение: полуразличимые фразы становились все более уверенными, четкими и развернутыми, а Дуглас и Мэгги замирали в ожидании: то она шевелила губами, то он приходил ей на смену, каждый излучал тепло, искренность и превращался в живой рупор. Слабый голосок переходил с одних уст на другие, то и дело прерываясь тихим смехом, потому что все это было несуразно и в то же время любовно, ни один из них не знал, какой будет очередная Сашина фраза — они всего лишь внимали его речам, а потом с улыбкой погружались в рассветный сон.
— Что вы там говорили про Хэллоуин? — спросил он где-то на шестом месяце.
— Про Хэллоуин? — удивились они.
— Ведь это праздник смерти? — прошептал Саша.
— Ну, в общем…
— Не слишком приятно появляться на свет в такую ночь.
— Допустим. А какая ночь для тебя предпочтительнее?
Саша какое-то время парил в молчании.
— Ночь Гая Фокса, — решил он наконец.
— Ночь Гая Фокса?!
— Ну, да, фейерверки, пороховой заговор, Парламент, верно? "Запомни, запомни: ноябрьской ночью…"
— По-твоему, ты сможешь так долго терпеть?
— Постараюсь. Зачем начинать свой путь среди черепов и костей? Порох мне больше по нраву. Потом можно будет об этом написать.
— Значит, ты решил стать писателем?
— Купите мне пишущую машинку и пачку бумаги.
— Чтобы ты долбил у нас над ухом и мешал спать?
— Тогда хотя бы ручку, карандаш и блокнот.
— Договорились!
На этом и порешили; между тем ночи выстроились в неделю, недели соединили лето и раннюю осень, а Сашин голос набирал силу вместе с биением сердца и мягкими толчками рук и ног. Когда Мэгги засыпала, его голос подчас будил ее, и она подносила руку к губам, которые вещали о причудливых фантазиях.
— Тихо, тихо, Саша. Отдохни. Надо спать.
— Спать, — шептал он сквозь дремоту, — спать. — И затихал.
— На ужин, пожалуйста, свиные отбивные.
— А как же соленые огурцы с мороженым? — спросили они почти в один голос.
— Свиные отбивные, — повторил он; прошла вереница других дней, занялись другие рассветы, и тогда он попросил: — Гамбургеры!
— На завтрак?
— С луком, — подтвердил он.
Октябрь простоял без движения только сутки, а там…
Хэллоуин благополучно миновал.
— Спасибо, — сказал Саша, — что помогли мне перевалить за этудату. А что там у нас через пять суток?
— Ночь Гая Факса!
— То, что надо!
И через пять суток Мэгги поднялась за минуту до полуночи, дошла до ванной и вернулась в полной растерянности.
— Дорогой, — позвала она, присаживаясь на краешек постели.
Полусонный Дуглас Сполдинг повернулся на бок.
— А?
— Что у нас сегодня? — зашептал Саша.
— Гай Фокс. Наконец-то. А в чем дело?
— Мне как-то не по себе, — сказал Саша. — Нет, ничего не болит. Сил хоть отбавляй. Собираюсь в путь. Пора прощаться. Или здороваться? Как будет правильнее?
— Выкладывай, что у тебя на уме.
— Кажется, соседи предлагали обращаться к ним в любое время, если понадобится ехать в больницу?
— Предлагали.
— Звоните соседям, — сказал Саша.
Они позвонили соседям.
В больнице Дуглас поцеловал жену в лоб и прислушался.
— Здесь было неплохо, — сказал Саша.
— Для тебя — все самое лучшее.
— Нашим беседам пришел конец. Счастливо, — сказал Саша.
— Счастливо, — ответили они дуэтом.
На рассвете где-то прозвучал негромкий, но явственный крик.
Вскоре после этого Дуглас вошел в палату к жене. Встретившись с ним глазами, она произнесла:
— Саша исчез.
— Я знаю, — тихо ответил он.
— Но он распорядился, чтобы его заменил кое-кто другой. Гляди.
Когда он подошел к кровати, она откинула уголок одеяльца.
— С ума сойти.
Он увидел маленькое розовое личико и глаза, которые на мгновение полыхнули ярко-голубым и тут же закрылись.
— Кто это? — спросил он.
— Твоя дочь. Знакомься: Александра.
— Привет, Александра, — сказал он.
— Тебе известно, как сокращенно зовут Александру?
— Как?
— Саша.
Он с величайшей осторожностью коснулся круглой щечки.
— Здравствуй, Саша, — сказал он.
Опять влипли
Another Fine Mess 1995 год Переводчик: Е. Петрова
Эти звуки возникли среди лета, среди тьмы.
Около трех часов ночи Белла Уинтерс села в постели и прислушалась, а потом снова легла. Через десять минут она услышала все тот же шум, доносившийся из мрака, от подножия холма.
Белла Уинтерс жила в Лос-Анджелесе, неподалеку от Эффи-Стрит, на Вандомском холме, в квартире первого этажа; обитала она здесь всего ничего, несколько дней, поэтому все пока было ей в диковинку: этот старый дом, старая улочка, старая бетонная лестница, поднимавшаяся круто в гору от самого подножья — ровно сто двадцать ступеней. И как раз сейчас…
— Кто-то поднимается по лестнице, — заговорила Белла сама с собой.
— Что такое? — сонно переспросил ее муж Сэм.
— На лестнице мужские голоса, — сказала Белла. — Разговоры, крики, едва ли не до драки доходит. Я и прошлой ночью их слышала, и позапрошлой, но…
— Кого? — не понял Сэм.
— Ш-ш-ш, спи. Я сама посмотрю.
Она выбралась из постели, подошла к окну, не зажигая света — и в самом деле увидела двух мужчин, которые переругивались, ворчали, кряхтели — то громко, то приглушенно. До ее слуха донеслись и другие звуки: глухие удары, стук, скрежет, будто в гору затаскивали какой-то громоздкий предмет.
— Неужели в такое время кто-то надумал переезжать? — спросила Белла, обращаясь к темноте, к оконному переплету и к себе самой.
— Это вряд ли, — пробурчал Сэм.
— А похоже…
— На что похоже? — Сэм только теперь окончательно проснулся.
— Как будто двое тащат…
— Господи помилуй, кто кого тащит?
— Двое тащат рояль. По лестнице.
— В три часа ночи?
— Двое мужчин и рояль. Ты только прислушайся.
Муж, заморгав, сел и насторожился.
В отдалении, где-то на середине склона, раздался протяжный стон, какой издают от резкого толчка рояльные струны.
— Убедился?
— Надо же, так и есть. Но кому придет в голову красть…
— Они не крадут, они доставляют по адресу.
— Рояль?
— Я тут ни при чем, Сэм. Выйди, поинтересуйся. Нет, погоди, я сама.
Кутаясь в халат, она выскочила за дверь и пошла по тротуару.
— Белла, — яростно прошипел Сэм ей вслед. — Куда тебя понесло?
— Женщина в пятьдесят пять лет, толстая и страшная, может смело гулять по ночам.
На это Сэм ничего не ответил.
Она бесшумно добралась до кромки склона. Где-то внизу — у нее не осталось сомнений — двое ворочали неподъемный груз. Временами он издавал протяжный стон и умолкал.
— Эти голоса… — прошептала Белла. — Почему-то они мне знакомы.
В непроглядной тьме она ступила на лестницу, которая мутной полосой уходила вниз, и услышала разносящийся эхом голос:
— Опятьиз-за тебя влипли.
Белла замерла. Где же, недоумевала она, я слышала этот голос, причем тысячу раз!
— Ау! — окликнула она.
Отсчитывая ступеньки, Белла двинулась вниз, но вскоре остановилась.
И никого не увидела.
Тут ее пробрал холод. Незнакомцам просто некуда было деться. Склон шел круто вниз и круто вверх, а они волокли тяжелое, громоздкое пианино, ведь так?
"С чего я взяла, что это пианино?— удивилась она. — Я ведь только слышала звук. Однако сомнений нет, это пианино. Причем в ящике!"
Она медленно развернулась и пошла наверх, преодолевая ступень за ступенью, медленно-медленно, и голоса тут же зазвучали вновь, будто только и ждали, чтобы она убралась восвояси после того, как их спугнула.
— Ты что, спятил? — негодовал один.
— Да я хотел… — начал другой.
— На меня толкай! — закричал первый.
"А второй-то голос, — подумала Белла, — он ведь мне тоже знаком. И я даже знаю, что сейчас последует!"
— Эй, ты, — сказало ночное эхо далеко внизу, — не отлынивай!
— Так оно и есть! — Белла закрыла глаза, откашлялась и едва не упала, присаживаясь на ступеньку, чтобы отдышаться, перед ее мысленным взором проносились черно-белые картины. Почему-то ей привиделся 1929 год: она сама, еще девочкой, сидит в кино, в первом ряду, а высоко над головой мелькают светлые и темные кадры, она замирает, потом смеется, потом опять замирает и опять смеется.
Она открыла глаза. Где-то внизу перекликались все те же голоса, скрежетал груз, в ночи разносилось эхо, незнакомцы выходили из себя и сталкивались шляпами-котелками.
Зелда, подумала Белла Уинтерс. Надо позвонить Зелде. Она знает все. Кто, как не она, объяснит мне, что происходит. Зелда и никто другой!
Вернувшись в дом, она набрала З, потом Е, потом Л, Д, А и только тут сообразила, что делает не то; пришлось начать сначала. Телефон звонил очень долго, пока ей не ответил досадливый спросонья голос Зелды, жившей на полпути к центру Лос-Анджелеса.
— Зелда, это я, Белла!
— Сэм умер?
— Нет, что ты, мне прямо дурно стало…
— Ах, тебедурно?
— Зелда, ты, наверно, решила, что я схожу с ума, но…
— Ну, сходишь с ума, а дальше что?
— Зелда, в прежние времена, когда в окрестностях Л.-А. снимали кино, натурные съемки проходили прямо здесь, в самых разных местах, так ведь? В калифорнийской Венеции, в Оушен-Парке…
— Чаплин снимался именно там, и Лэнгдон, и Гарольд Ллойд. 26
— А Лорел и Гарди?
— Что?
— Лорел и Гарди — у них были натурные съемки?
— А как же, в Палмсе — они частенько снимались в Палмсе, и на Мейн-стрит в Калвер-Сити, и на Эффи-стрит.
— На Эффи-стрит?
— Белла, разве можно так орать?
— Ты сказала, на Эффи-стрит?
— Ну, да. Помилуй, сейчас три часа ночи!
— На самом верху Эффи-стрит?
— Совершенно верно — там, где лестница. Известное место. Там еще Гарди убегал от музыкального ящика, 27который в конце концов его догнал и перегнал.
— Конечно, Зелда, конечно! Боже мой, Зелда, если бы ты это видела, если бы слышала то, что слышу я!
Даже у Зелды, на другом конце провода, сон как рукой сняло.
— Что происходит? Ты не шутишь?
— Господи, конечно нет! По лестнице — я только что слышала, и прошлой ночью тоже, и вроде бы позапрошлой, да и сейчас слышу — двое тащат в гору… это… пианино.
— Кто-то тебя разыгрывает.
— Нет-нет, они там. Я вышла — никого и ничего. Но эти ступеньки — как живые, Зелда! Чей-то голос говорит: " Опятьиз-за тебя влипли". Это надо слышать!
— Ты напилась и решила меня подразнить, потому что я от них без ума.
— Ничего подобного! Перестань, Зелда. Вот, слушай внимательно. Что скажешь?
Минут через тридцать Белла услышала дребезжание допотопной колымаги, притормозившей на заднем дворе. Этот драндулет Зелда купила исключительно из любви к старому кинематографу, чтобы можно было раскатывать по окрестностям, заряжаясь вдохновением для статей по истории немого кино, исключительно по истории: подъехать туда, где командовал Сесиль Демилль 28, исследовать владения Гарольда Ллойда, с треском и грохотом покружить по съемочным площадкам студии "Юниверсал" 29, отдать дань уважения оперным подмосткам из "Призрака оперы" 30, заказать сэндвич в открытом кафе мамаши и папаши Кеттл 31. Такова по натуре была Зелда, сотрудница журнала "Серебристый экран", своя в немом мире, в немом времени.
Она полностью заблокировала собой парадную дверь: над необъятным туловищем, которое поддерживали ноги-колонны, словно изваянные самим Бернини 32для собора Святого Петра в Риме, маячило луноподобное лицо.
На этой круглой физиономии сейчас в равных долях отражались подозрение, сарказм и скепсис. Но, заметив бледность и отрешенный взгляд Беллы, она только и смогла воскликнуть:
— Белла!
— Теперь ты веришь? — спросила Белла.
— Верю!
— Не кричи, Зелда. Мне и боязно, и любопытно, и жутко, и радостно. Пойдем-ка.
И подруги направились по дорожке туда, где старый склон уходил старыми ступенями вниз, в старый Голливуд, и вдруг почувствовали, как время описало вокруг них полукруг — и вот уже на дворе стоял совсем другой год, потому что рядом ничего не изменилось, все здания остались такими же, как в тысяча девятьсот двадцать восьмом, дальние холмы выглядели совсем как в двадцать шестом, а ступени — как в двадцать первом, когда их только-только зацементировали.
— Прислушайся, Зелда. Вот, опять!
Зелда прислушалась, но вначале сумела разобрать только скрежет, похожий на треск сверчка, потом стон древесины и жалобы фортепьянных струн; тут один голос стал браниться по поводу этой холеры, а другой твердил, что он тут вообще ни при чем, вслед за тем по ступеням с глухим стуком поскакали шляпы-котелки, и сердитый голос бросил: " Опятьиз-за тебя влипли".
От изумления Зелда чуть не полетела кубарем вниз. Ухватившись за локоть Беллы, она всхлипнула.
— Это розыгрыш. Кто-то установил магнитофон или…
— Нет, я проверяла. Здесь только голые ступеньки, Зелда, голые ступеньки!
Пухлые щеки Зелды намокли от слез.
— Надо же, его собственный голос! Уж я-то разбираюсь, они — мои любимцы, Белла. Это Олли. Другой голос — это Стэн. А ты, как ни странно, в здравом уме!
Голоса звучали то громче, то тише, и наконец один из них вскричал:
— Эй, ты, не отлынивай!
У Зелды вырвался стон:
— Бог мой, какое чудо!
— Что прикажешь думать? — спросила Белла. — Как их сюда занесло? Это и вправду привидения? С какой стати привидения каждую ночь лезут в гору и толкают перед собой ящик? Объясни, какой в этом смысл?
Зелда окинула взглядом крутой склон и на мгновение прикрыла глаза, обдумывая ответ.
— А с какой стати привидения вообще куда-то лезут? Собирать дань? Вершить возмездие? Нет, наши — не таковы. Возможно, их подгоняет любовь, неразделенные чувства или что-то в этом роде. Согласна?
Сердце Беллы отсчитало пару ударов, прежде чем она ответила:
— Может, они не слышали этих слов.
— О чем ты?
— А может, слышали много раз, да не верили, потому что в прежние годы что-то у них случилось, какая-нибудь напасть или вроде того, а когда случаются напасти, все остальное забывается.
— Чтозабывается?
— Как мы их любили.
— Им это было известно.
— Откуда? Мы, конечно, болтали друг с дружкой, но не трудились им лишний раз написать, или помахать, когда они проезжали мимо, или хотя бы крикнуть: "Мы с вами!" Как ты думаешь?
— Белла, о чем ты говоришь, они же не сходят с телеэкранов!
— Ну, это совсем другое. Теперь, когда их с нами нет, хоть кто-нибудь подошел к этим ступенькам, чтобы признаться в открытую? Что если эти голоса — вернее сказать, призраки, или уж не знаю кто — обитают здесь годами, каждую ночь ворочают ящик с пианино, и ни одной живой душе не приходит в голову шепотом, а то и в полный голос дать им знать, как мы их любили все эти годы. А почему, собственно?
— В самом деле, почему? — Зелда вгляделась в бескрайнюю, почти отвесную мглу, где, скорее всего, маячили тени, а меж ними, быть может, неуклюже громоздилось пианино.
— Если я права, — сказала Белла, — и если ты со мной согласна, нам остается только одно…
— Нам с тобой?
— Ну да, кому же еще? Тише. Пойдем-ка.
Они сошли на ступеньку ниже. В тот же миг тут и там начали вспыхивать окна. Где-то раздвинули входную решетку и негодующе закричали в ночь:
— Безобразие!
— Что там за грохот?
— Вам известно, который час?
— Господи, — зашептала Белла, — теперь их услышали все без исключения!
— Этого еще не хватало! — Зелда стала озираться по сторонам. — Так можно все испортить!
— А вот я сейчас полицию вызову! — Наверху яростно хлопнула оконная рама.
— Ох, — выдохнула Белла, — не дай бог, нагрянет полиция…
— Ну и что?
— Все пойдет насмарку. Если кто и должен им сказать, чтобы они передохнули и не шумели, так это мы с тобой. Мы их не обидим, верно?
— Само собой разумеется, но…
— Никаких "но". Держись за меня. Идем.
Внизу все так же переговаривались два голоса, пианино заходилось в икоте: подруги осторожно спустились на ступеньку ниже, потом еще на одну, у них пересохло во рту, сердца колотились как бешеные, а непроглядная тьма пропускала лишь слабый свет фонаря у подножия лестницы, но он был так далеко, что загрустил в одиночестве, дожидаясь, пока запляшут тени.
Окна хлопали одно за другим, скрежетали дверные решетки. Того и гляди, сверху могла обрушиться лавина досады, протестующих криков, а то и выстрелов, готовая безвозвратно смести все и вся.
С этой мыслью подруги крепко обнялись, но обеих так зазнобило, что, казалось, каждая решила вытрясти из другой нужные слова в противовес чужому гневу.
— Зелда, не молчи, скажи им хоть что-нибудь.
— Что тут скажешь?
— Да что угодно! Они обидятся, если мы не…
— Они?
— Ты знаешь, о ком я. Надо их поддержать.
— Ладно, будь по-твоему. — Зелда опустила веки и замерла, подбирая слова, а потом выговорила: — Привет.
— Громче.
— Привет, — окликнула она, сначала тихонько, потом чуть громче.
Под ними впотьмах зашуршали тени. Один голос сделался решительнее, второй увял, а пианино затренькало на арфе своих невидимых струн.
— Не бойтесь, — продолжала Зелда.
— Умница. Давай дальше.
— Не бойтесь, — осмелев, повторила Зелда. — Не слушайте этих крикунов. Мы вас не дадим в обиду. Это же мы! Я — Зелда, только вряд ли вы меня помните, а это Белла, мы вас знаем тыщу лет, с раннего детства, и всегда вас любили. Время ушло, но мы решили вам сказать. Мы полюбили вас, когда впервые увидели в пустыне, а может, на корабле с привидениями, или когда вы торговали вразнос рождественскими елками, или в автомобильной пробке, когда вы отдирали у машин фары — и любим вас по сей день, верно я говорю, Белла?
Мрак выжидал, притаившись внизу.
Зелда ткнула Беллу в плечо.
— Да, верно! — воскликнула Белла. — Она говорит, как есть! Мы вас любим.
— Просто сейчас ничего больше в голову не приходит.
— Но ведь и этого достаточно, да? — Белла взволнованно подалась вперед. — Правда достаточно?
Ночной ветерок шевелил траву и листья по обеим сторонам лестницы, а тени, застывшие было внизу, по бокам заколоченного ящика, теперь смотрели наверх, на двух женщин, которые почему-то расплакались. Первой не выдержала Белла, но когда Зелда это почувствовала, у нее тоже покатились слезы.
— Так вот. — Зелда сама удивилась, что не утратила дара речи, но продолжила наперекор всему: — Мы хотим, чтоб вы знали: вам нет нужды сюда возвращаться. Нет нужды карабкаться в гору и ждать. Вот что мы хотим сказать, понимаете? Чтобы услышать такие слова на этом самом месте, вы и приходили сюда по ночам, и взбирались по лестнице, и втаскивали наверх пианино, в том-то все и дело, других причин нет, правильно? Наконец-то мы с вами встретились: теперь все сказано напрямик. Спокойно отправляйтесь на отдых, друзья мои.
— Счастливо тебе, Олли, — добавила Белла грустным-грустным шепотом. — И тебе, Стэн, Стэнли.
Прячась в темноте, пианино негромко помурлыкало струнами, скрипнуло старой древесиной.
И тут произошло самое невероятное. Во тьме раздались чьи-то вопли, деревянный ящик загрохотал по склону, пересчитывая ступеньки и отмечая аккордом каждый удар; он кувыркался и набирал скорость, а впереди неслись сломя голову два неясных силуэта: они удирали от взбесившегося музыкального зверя, голосили, спотыкались, орали, проклинали судьбу, взывали к небесным силам, а сами катились ниже и ниже, оставляя позади четвертый, шестой, восьмой, десятый десяток ступеней.
Тем временем на середине лестницы, в ночи, прислушиваясь, ловя каждое движение, вскрикивая, обливаясь слезами и хохоча, поддерживали друг дружку две женщины, у которых перехватывало дыхание, когда они пытались разглядеть — и почти верили, что разглядели — как три очертания скатывались по ступенькам, как улепетывали два силуэта, толстый и тонкий, как пианино с ревом прыгало за ними по пятам, не разбирая дороги, как внизу, на тротуаре, одинокий фонарь внезапно погас, будто сраженный, а тени кувырком полетели дальше, спасаясь от хищных зубов-клавиш.
А подруги, оставшись вдвоем, смотрели вслед и смеялись до упаду, чтобы потом залиться слезами, и рыдали, чтобы потом рассмеяться, но вдруг лицо Зелды исказилось от испуга, словно рядом прогремел выстрел.
— Что я наделала! — закричала она в панике, ринувшись вперед. — Подождите, я не то сказала, мы не хотели… не исчезайте! Просто удалитесь, чтобы соседи могли выспаться. Но раз в год… слышите? Раз в год, ночью, ровно через двенадцать месяцев и потом каждый год, непременно возвращайтесь сюда, договорились? И не забудьте свой ящик, а уж мы с Беллой — подтверди, Белла! — встретим вас на этом самом месте.
— Во что бы то ни стало!
Ответом было долгое молчание над ступенями, нисходящими в черно-белый немой Лос-Анджелес.
— Как по-твоему, они услышали?
Подруги обратились в слух.
И тут далеко внизу прозвучал едва слышный хлопок, будто очнулось старинное авто, а потом промелькнула какая-то причудливая музыкальная фраза, слышанная в детстве на дневном сеансе. Но и она тут же смолкла.
Через некоторое время они побрели вверх по лестнице, вытирая слезы бумажными носовыми платками. Потом обернулись, чтобы напоследок вглядеться в темноту.
— Знаешь, что я тебе скажу? — произнесла Зелда. — По-моему, они услышали.
Электрический стул
The Electrocution 1946 год Переводчик: Е. Петрова
Она ждала, пока он завяжет ей глаза шелковой повязкой, но, затягивая узел, он так резко дернул концы платка, что она даже охнула.
— Полегче, Джонни, черт бы тебя побрал, ослабь повязку, а то у меня ничего не выйдет!
— Как скажешь, — легко согласился он, обдав ее резким запахом своего дыхания; между тем зрители уже толпились за канатами ограждения, вечерний бриз теребил купол шатра, а издали доносились призывные звуки шарманки и барабанная дробь.
Сквозь черный шелк она смутно различала мужчин, мальчишек, а кое-где и женщин: зрителей собралось предостаточно, они выложили по десять центов каждый и теперь жаждали увидеть ее пристегнутой к электрическому стулу, с электродами на шее и запястьях.
— Ну вот, — прошептал Джонни, почти невидимый из-за этой повязки. — Так хорошо?
Она не ответила, но пальцы сами собой впились в деревянные подлокотники.
В предплечьях и на шее она ощутила биение пульса. За пологом шатра зазывала лез вон из кожи: он надсадно кричал в короткий рупор из папье-маше и лупил тростью по транспаранту, где дрожал на ветру портрет Электры, сидящей в кресле смерти, будто перед обычным чаепитием: соломенные волосы, пронзительные голубые глаза, резко очерченный подбородок.
Когда ее на время ослеплял черный шелк, легче думалось о прошлом, о чем угодно…
Ярмарка переезжала в очередной городок и вскоре опять снималась с места; бурые шатры днем делали глубокий вдох, а ночью выдыхали спертый воздух, когда брезент, шурша, соскальзывал с темных шестов. Что же дальше?
В минувший понедельник этот парень с длинными руками и пытливым раскрасневшимся лицом купил сразу три билета на их вечерние выступления и три раза подряд смотрел, как электрический ток пробивает Электру голубым пламенем, парень стоял прямо у каната и, напружинившись, ловил каждое ее движение, а она, из огня и бледной плоти, возвышалась над ним, сидя на помосте.
Он приходил четыре дня кряду.
— У тебя тут своя публика, Элли, — заметил Джонни на третий вечер.
— Да уж, — отозвалась она.
— Ты, главное дело, не бери в голову, — посоветовал Джонни.
— Ни-ни, — ответила она. — Мне-то что? Не волнуйся.
Как- никак, этот номер она исполняла не первый год. Джонни врубал напряжение, и оно пронизывало ее от лодыжек и до локтей, до самых ушей, тогда он протягивал ей сверкающий меч, она не глядя делала выпад в сторону зрителей, улыбаясь из-под своей полумаски, и людям на плечи и головы сыпались трескучие, плюющиеся искры. На четвертый день она ткнула мечом дальше обычного, в том направлении, где впереди всех стоял, потея от волнения, тот румяный парень. Он резко вскинул руку, словно приготовился поймать лезвие. Голубые искры мостиком устремились к его ладони, но рука не дрогнула и не отстранилась, он схватил огонь пальцами, а потом зажал в кулак и пропустил по запястью, через предплечье внутрь себя.