Страница:
Еще недавно Ромили верила, что среди этих женщин она сможет встретить понимание. Ну, может, не у всех, но кто-то способен будет ее выслушать, посочувствовать, поохать, порадоваться, какое безмерное счастье выпало на ее долю, но теперь всякая охота откровенничать мигом пропала. Разве что с Яндрией, она бы наверняка поняла. Однако старшая сестра спешила на совещание у короля — он собирал Совет — и, попрощавшись с подругами, направилась к королевскому шатру.
Может быть, с Клеа? Ее-то она считала своей подругой, самой закадычной… С ней можно было разговаривать открыто. Если бы не сказанное Клеа, если бы не иронично-презрительный тон… Нет, и ей нельзя сообщить правду об их отношениях с Рэнальдом. Печально, но здесь ее никто не поймет.
Собственно, почему? — спросила себя Ромили. Что преступного, позорного в том, что она полюбила Ранальда? Разве любовь может запятнать звание меченосицы, нанести какой-либо ущерб Ордену? Теперь ее больше не связывала клятва — она так сама решила. Грех был бы несмываем в том случае, если бы она польстилась на деньги дома Гариса или позволила, чтобы ее продали в обмен на сохранение доходной торговли лошадьми, конями и собаками.
День, когда им было приказано возобновить разведку, выдался пасмурным, дождливым. Мелкая изморось висела в воздухе, низкие тучи плыли над равниной. Время от времени начинался частый холодный дождь, иногда переходящий в град. Порывами налетал ветер — случалось, он на короткие минуты разгонял облака, тогда землю и промокших людей сразу вымораживало. Сторожевые птицы, нахохлившись, сидели на насесте и, когда с них снимали накидки и колпачки, жалобно вскрикивали. Такая погода была им явно не по нраву, тем не менее их следовало пускать в полет — раз в три дня им просто было необходимо размять крылья; к тому же Каролин остро нуждался в самой свежей информации о противнике. Важно было точно определить направление движения вражеской армии. Скрытность и маневр — вот что могло позволить им избежать сокрушительного удара клингфайра.
Ранальд, Руйвен и Ромили посовещались.
— Придется, по-видимому, заставить их летать ниже облаков, — озабоченно заметил Ранальд, однако Ромили запротестовала:
— Они этого не любят.
— Меня, собственно, их мнение, желание-нежелание не очень-то интересуют, — грубовато объявил Ранальд. — Мы выпускаем птиц не для собственного удовольствия и, уж конечно, не для их. Ты что, забыла об этом, Роми?
Она не ответила — трудно понять почему, но в тот момент она прониклась сочувствием к большим птицам. Сама кожей почувствовала, как им холодно, как отвращала их мысль, что необходимо подняться в воздух, погрузиться в эту влажную муть… Но делать было нечего! Первой она отвязала Усердие, пересадила ее на свое запястье и внедрила в ее сознание приказ: лететь надо низко, чтобы видеть все, что творится в округе. Ромили с трудом подбросила ее в воздух. Усердие, пару раз взмахнув широкими крылами, обрела устойчивость и, едва заметно набирая высоту, полетела на восток — туда, где в последнюю вылазку они обнаружили армию Ракхела.
Даже сверхострое зрение сторожевой птицы не могло пробить повисшую над землей хмарь — пришлось посылать стервятника все дальше и дальше, стараться искать разрывы в облаках, и все равно Ромили физически ощутила, как намокли ее крылья. Ветер все гнал с севера тучи. Полет над самой землей был очень утомителен — скоро в глазах зарябило от проносящихся картин. Мелкие детали мелькали так, что было невозможно не то что оценить их значение, но и попросту разобраться, что же это такое. Тем более что Ромили приходилось бороться со все нараставшим желанием птицы повернуть домой. Усердие не могла понять, кому нужны были ее мучения, когда так приятно парить в чистом небе, высоко-высоко, и вот оттуда, из самой выси, любуйся землей сколько душе угодно…
«Сторожевые птицы, летающие разведчики… Похоже на меня, как там ни крути. Такое же устройство, не более чем инструмент в руках Каролина…»
Как бы рассердился ее отец! Старший сын пошел по кривой дорожке, теперь и старшая дочь ударилась в бега. Любимая дочь, которая, как ему казалось, в полной мере унаследовала его дар. И от нее приходится отказаться!.. Ради чего? Ради того, чтобы вот так в промозглую сырость страдать самой и заставлять страдать пернатое существо? А их родовое гнездо пропадает пропадом. На кого они оставили его — на Дарена? Ромили вздохнула… Как средний брат умеет обращаться с животными, ей было хорошо известно. Это значило погубить конюшню и всех племенных лошадей, растерять все лучшие качества собак, взращенных в семье Макаранов, прикрыть соколятник.
Ромили встрепенулась — связь с птицей она потеряла и следом почувствовала безмолвный вопрос Руйвена, напомнивший, что отвлекаться нельзя. Погода не дозволяет этого — видишь, как хлещет, как больно сечет град! Какая боль!.. Она пронзила ее… или Усердие? Может, еще снизиться? Здесь хотя бы ветер послабее, иначе просто сил нет, чтобы пробиться сквозь плотные завеси дождя со снегом…
Тут ее внимание переключилось на Умеренность, птицу более крупную, сильную, она уверенно мчалась вперед, к образовавшемуся в облаках разрыву. Ниже лежала пустынная земля — теперь это было ясно, но дальше на восток к облакам тянулись приметные дымки. Понятно, что это костры армии Ракхела. Дождя там не было… Теперь все три птицы были в воздухе — Благоразумие летала неподалеку точно в хвост Умеренности. Прекрасная возможность обозревать местность с трех точек. Если бы только Усердие благополучно выбралась из снежного заряда… Кажется, птица справилась — слава Богу, теперь начинается работа. Пришло прежнее ощущение расплывающейся мысли, дробление сознания между тремя стервятниками и разумом Каролина, напряженно ждущего информацию о местоположении противника.
Пятнышко впереди вдруг начало стремительно расти… Конечно, неужели она рассчитывала, что при армии Ракхела нет подобных птиц и их не выпустят в такую погоду? Ромили — или Усердие? — резко изменила курс, желая избежать столкновения с приближающейся птицей. Может, это сам Ракхел или один из его колдунов направил этого стервятника на перехват…
Вступить в бой? Но она не сможет сохранить контроль над птицей, если у той проснутся природные инстинкты. Когда все хорошо и спокойно, владеть ее сознанием невелик труд, но когда рядом враг… Умеренность все еще стремилась вперед, и, в какой-то мере связанная с сознанием Руйвена, Ромили смогла разглядеть вражеский лагерь. Там была повозка, вид которой рождал ужас и отчаяние… Своими ли глазами она видит все это? Понять уже ничего было невозможно — то ли девушка вторглась в сознание брата, то ли действительно видит эту картину исключительно глазами птицы?
Птицы? Ей припомнились слова Мауры — они эхом прозвучали в мозгу: ни памяти, ни воображения. Выходит, они могут реагировать только на что-то конкретное, касающееся их лично, например на пищу, на особь противоположного пола. Тогда откуда это ощущение смерти при виде зловещей фуры?
Прочь! Прочь посторонние мысли!.. Ей крайне важно удержать в полете Усердие. Птица ослабла, однако теперь уже нельзя менять направление. Тот же отвратительный, непонятный запах — казалось, что зловоние пронзило ее насквозь. Ее ли? Может, птицу?.. Следом вновь наплыла чернота, и в ней кадрами время от времени мелькали изображения, наблюдаемые другими птицами. Времени оценить увиденное у нее не было, ей, кстати, и не хотелось сосредоточивать внимание на каких-то деталях, подсчетах, делать анализ. Эта часть работы выпала на долю Каролина.
Что-то мелькнуло в воздухе… Опасность… опасность… страх пронзает мозг…
Птица повернула, громко вскрикнула, следом в сердце ударила нестерпимая боль. Ромили тоже издала хриплый, гортанный крик, пытаясь совладать с нею… Боль… Страх… Теперь девушка сообразила — Усердие падала. Пыталась взмахнуть крыльями… Голова закружилась, гаснет сознание, падение, смерть…
Ромили, сидевшая на коне, судорожно схватилась за грудь, словно стрела, пронзившая сердце сторожевой птицы, попала и в нее. Боль была нестерпима, остра — она огляделась вокруг и ничего не разобрала. Глаза застилала кровавая пелена.
Усердие! Милая птичка!.. Это она послала ее на гибель. Послала сознательно, зная, чем может кончиться полет на такой высоте. Вот ее и подстрелили. Это она заставила ее забыть об опасности, задавила инстинкт самосохранения, понуждавший сторожевую птицу забраться повыше, в недоступное для стрел пространство.
Чувство вины и глубокая печаль боролись в ее душе.
Кто-то из беспросветного далека окликнул ее… Сквозь кровавый туман проступило лицо Ранальда, с тревогой смотрящего ей в лицо. Он сам едва сдерживал скорбь. Ромили торопливо зашептала:
— Умеренность… Благоразумие… их следует немедленно вернуть.
Риденоу порывисто вздохнул:
— Мы уже подняли их повыше, стрелы солдат их не достанут. Они теперь высоко-высоко… Я очень сожалею, Роми, ты так любила ее…
— А она любила жизнь! — яростно воскликнула Ромили. — И погибла из-за тебя и Каролина! Из-за вас!.. Ах, как я ненавижу тебя, всех вас — королей, солдат, этих ненасытных вояк, эту чертову войну — будь она проклята! Все это дерьмо не стоит и перышка Усердия… — Она закрыла лицо руками и разрыдалась.
Лицо Руйвена по-прежнему было неподвижно — он все еще был в полете, так и сидел на коне, пока из облаков не вывалилась сторожевая птица и, спланировав, не устроилась у него на запястье.
— Умеренность, — с облегчением прошептала Ромили, — а где же Благоразумие?
Словно отвечая на этот вопрос, в облаках раздался протяжный жалобный крик, и два пятнышка, пронзив слои тумана и косые струи дождя, пали на землю. Летели вниз они сцепившись, только возле самой земли распались на два окровавленных комочка. Следом за ними с небес посыпались перья. Сторожевая птица шлепнулась у ног коня, а другая неожиданно расправила крылья и отвалила в сторону, издав при этом торжествующий крик.
— Не гляди! Ранальд, держи ее! — закричал Руйвен, однако Ромили уже успела соскочить с коня и подхватила погибшую Благоразумие на руки. Птица не подавала никаких признаков жизни. Девушка прижала ее к груди, ее лицо исказилось от отчаяния.
— Благоразумие ты мое! Ах, бедная птичка, — запричитала Ромили, — любовь моя, тебя тоже больше нет!
Птичья кровь закапала у нее между пальцами. Ранальд с трудом разжал ее руки и осторожно принял у нее погибшую птицу.
— Бесполезно, Ромили, она мертва, — тихо, с трудом выговорил он. — Любимая, не плачь. Это не поможет, это — война…
«И ты считаешь, что этим можно все оправдать? Все списать?! — Девушка почувствовала, как волна ярости поднялась в ее душе. — Значит, можно играть жизнями этих невинных созданий, а потом сказать — ничего не поделаешь, это война… Я спрашиваю, кто дал им право посылать птиц на смерть? Мне плевать, погибнут ли они сами, это их дело. Но чем провинилась перед королями эта птица? Разве к этому я ее готовила?.. Этому учила?..»
Руйвен осторожно пересадил Умеренность на луку седла и неторопливо слез с коня.
— Ромили, — сказал он, — постарайся успокоиться. Нам еще много чего надо сделать. Ранальд, ты видел?
— Да, — коротко, с мрачным видом отозвался Риденоу. — Где-то в обозе Ракхел прячет клингфайр. Я не знаю, где и когда узурпатор собирается применить его, но это надо узнать немедленно. Не теряя ни секунды. У нас нет выбора, нет времени на прикидки, если мы не желаем, чтобы Ракхел поджег эту дрянь и спалил меня, тебя, всех людей, всю землю вокруг…
— Мне тоже не по себе от подобной перспективы, — отозвался Руйвен. — Я уже имел радость видеть, на что способно это зелье. Не на войне… В Башне Трамонтана… Каролин дал клятву никогда не применять эту пакость против собственного народа. Но если Ракхел выпустит этот огонь против нас, я не представляю, как защищаться от него.
Ромили, стоявшая неподвижно как истукан, вдруг подала голос:
— Что еще за клингфайр?
— Что-то подобное адскому пламени, вырывающемуся из горна Зандру, — сказал Ранальд. — Это горящая смесь, которая если прилипает к телу, то оторвать уже невозможно. Смыть нельзя — от воды она разгорается еще жарче. Одним словом, если попадет на тело, прожигает его насквозь — кожу, кости. Этот огонь изготовляют при помощи колдовства и ларана.
«Я в этом не сомневалась. Люди, которые способны походя, играючи поразить птицу стрелой, с легкостью обрушат все силы ада на головы себе подобных».
— Тебе следует поехать с нами. — Ранальд мягко посадил ее в седло. — Каролин должен немедленно узнать об этом, теперь он нуждается в поддержке всех лерони. Маура дала клятву не принимать участия в войне против Ракхела, но в этом случае, ввиду угрозы применения липучего огня, она колебаться не будет. Это злодейство надо остановить, иначе от нашей земли останутся только головешки. Сейчас не имеют значения ее чувства к Ракхелу. Но каков негодяй! — неподдельно искренне изумился Ранальд. — На все готов…
Однако Ромили не ответила, она скакала, не замечая ничего вокруг. Менее всего в тот момент ее могли заинтересовать рассказы о небывалых средствах ведения войны, о справедливости и возмездии. Это все человеческие заботы — животным и птицам, всем этим бегающим, парящим, ползающим, плавающим тварям не было никакого дела до суеты сует, одолевшей разумных двуногих, посмевших в пылу гордыни окрестить себя царями природы. Остальные живые существа, выходит, пыль под ногами, мясо и средство передвижения? Хороши люди! И что, в этой бесконечной гордыне, в страстях своих они обрели покой, радость? Куда там!.. Все их существование насквозь пропитано страхом, жаждой не пожить, а выжить… Еще клингфайр придумали!.. Мало им мечей, стрел, копий…
Рядом скакал Ранальд, но Ромили не испытывала желания мысленно опереться на него. Кто он? Тот же человек, ну, еще партнер, и все мыслишки его суетны, непостоянны, вспыхивают — гаснут; то нырнет в прошлое, то воспарит в будущее, и каждый образ отмечен тенью страха, извечного и постоянного. С ним разве отдохнешь? С ним погорюешь? Разве он сможет понять — не на словах, а в глубине души?
Телепатически она подалась в сторону лагеря, отыскала Солнечного и — как в теплое ласковое море — бухнулась в безмятежное, сытое спокойствие жеребца. Слилась с ним, ее даже передернуло от удовольствия — жаль только, что поплакаться ему нельзя. Не поймет… Ему невозможно объяснить, что существуют такие хорошенькие, очень разумненькие птички, которые видят насквозь. Их безжалостно погубили злые люди… Ромили вздохнула — даже траву щипать не перестанет, шепчи ему на ухо или не шепчи о безмерной потере, о ценности каждой жизни. Ну и хорошо! Она вот здесь в уголочке свернется клубком, прикорнет ненадолго, оценит вкус травы, понюхает воздух — может, где кобылка пустила струйку, — почувствует вес Каролина, уже давно любимого — хороший хозяин и седок в меру тяжелый, — поплачет в тиши… Хорошо, когда нет времени, когда каждая минута существует, пока бегут ее секундочки. Отстучала положенное — и нет ее. Ни впереди, ни позади…
Хорошо-то хорошо, только скучно — вот и мужики по соседству о чем-то болтают. Кажется, о ней… Господи, сочувствуют даже… Вспоминают Благоразумие и Усердие.
«…Она их очень любила, особенно эту молоденькую, Усердие. Птицы тем же платили ей. Как тут не переживать? Помню, как-то я только заикнулся: ну и уродцы, так она мне все расписала — и чем они красивы, и чем отличаются, и как к ним обращаться…»
Это несомненно Орейн.
«…Это ее первая трагедия. Ее бы надо научить отделять себя от птиц. Нельзя же так — никакая психика не выдержит».
Ага, это король.
«…Что вы хотите от необузданного, дикого самородка?! Так бывает со всеми, кто не обучался в Башне…»
Это, конечно, Маура. У нее одна песня — учиться, учиться и еще раз учиться! Чему? Если тому, чтобы хладнокровно наблюдать за гибелью живых существ, уметь отстраняться от страданий ближнего, то ей такая наука не нужна.
— Пожалуйста, поймите — Каролин все еще продолжал убеждать всех троих — Руйвена, Ранальда, Ромили. — Я никого не обвиняю, но, как ни крути, две птицы потеряны, я решительно настаиваю на том, чтобы выпустить в полет третью. Немедленно! Невзирая на то, опасно это или нет! Кто из вас возьмется за дело?
— Придется мне, — подал голос Руйвен. — У сестры шок, подобные неудачи ей в новинку. Она сильно горюет… Так долго обучала этих птиц, привязалась к ним — и вот! — Брат развел руками. — Мне кажется, ей непременно надо дать отдохнуть, сир.
Каролин, как будто не слыша последнего восклицания, в упор глянул на Ранальда.
— Сейчас мне потребуются все мои лерони. Нам необходимо как можно скорее сотворить что-нибудь с этим проклятым огнем, пока он не пустил его в ход. Что касается Ромили… — Он сочувственно поглядел на девушку, однако та в ответ нахмурилась и сурово посмотрела на короля. Каролин чуть усмехнулся. — Послушай, Ромили, с Умеренностью ничего плохого не случится. Я сумею на этот раз избежать опасности…
Король слез с Солнечного, подошел к девушке, положил руку на плечо.
— Я тоже горюю. Поверь, мне очень жаль птиц, с ними связано столько хороших воспоминаний… Но постарайся взглянуть на все случившееся с моей точки зрения. Мы жертвуем птицами и животными, чтобы спасти жизни людей. Я знаю, птицы значили для тебя много, этого ни одному из нас не понять, но вот вопрос — согласилась бы ты, чтобы ценой их жизней была моя жизнь? Мы их побережем — тогда должны умереть Руйвен, Ранальд, все сестры-меченосицы…
Ромили в исступлении хотела было возразить, что птицы не сделали Ракхелу ничего плохого. В отличие от людей… Почему люди не могут договориться, чтобы жизнь пернатых созданий была вне опасности, и жизни коней, и червинов?
Ей стало обидно — горе горем, но впадать в откровенную глупость, тем более высказывать ее вслух не к лицу взрослой, самостоятельной меченосице. Она же человек! Существует закон (быть может, установленный Хранителем Разума — ему и возмездие), требующий жертвовать птицами, чтобы сохранить жизнь Орейну, Каролину, брату…
Она поджала губы, потом подняла голову и доложила:
— Жизнь птицы в ваших руках, Ваше величество. Вы имеете полное право послать ее туда, куда пожелаете. Только хотелось бы… если уж опасность, то только когда выбора нет…
Она невольно замолчала, заметив, как исказилось лицо короля, какая печаль и тоска вдруг обнажились в его взгляде, в уголках опустившихся губ.
— Ромили, дитя мое… — Он не мог говорить дальше. Ему понадобилось несколько минут, чтобы восстановить дыхание. — Ты сейчас коснулась самого больного места. В том и состоит главная трудность для каждого человека, обязанного посылать людей на смерть. И зверей, и птиц… Никто не может снять с него эту ношу, и оправдываться ему придется не перед людьми, а перед тем, — он указал рукой на небо, — кто там! Как бы я хотел снять с себя это бремя и не испытывать этой одуряющей, вконец изматывающей необходимости выбирать, а потом еще мучиться — а правильное ли ты принял решение, а нельзя ли было с меньшими жертвами? Лучше бы я их никогда не видел, не помнил в лицо — ведь я, считай, всю армию знаю. Тем не менее я обязан… нет, не вынужден, именно обязан так поступать, потому что многие тысячи людей — женщин, стариков, детей — верят, что я король. Они послали под мое начало мужей, отцов, братьев, они доверили мне их жизни на том поприще, где их нельзя сохранить. Но уменьшить количество потерь в моей власти. Власть!.. — Он усмехнулся. — Иной раз мне кажется, что служить куда легче, чем править… Ступай, принеси птицу, — добавил он, и только спустя несколько секунд до Ромили дошло, что лишь последние три слова он произнес вслух. Это открытие ошеломило ее.
«Значит, я прочитала его мысли и он знает, что они мне доступны? И раньше знал?.. Он никогда так подолгу не говорит — с солдатами и офицерами общается запросто, но без запанибрата. Приказы отдает короткие, точные… Но свои мысли он не в состоянии спрятать от того, кто обладает лараном.
Что хорошего в том, что такой король поведет людей на войну? Подобные колебания не к лицу человеку, вынужденному каждый раз решать, какой ценой должна быть куплена победа. И если разведка, на которую должна вылететь сейчас сторожевая птица, поможет спасти жизни хотя бы нескольких человек, здесь не может быть сомнений…» Ромили едва не ахнула, чуть не прикрыла рот ладошкой — ишь как стала рассуждать! И о своем горе забыла, и птичку готова послать в пекло. Может, для того и раскрыл король свои мысли? Ох, простая у тебя душа, Ромили, укорила она саму себя. О каком выборе в подобных случаях может идти речь? Что ж ты не скормила себя изголодавшемуся до крайности баньши? Неужели тогда смерть хотя бы одного человека была бы оправданна, хотя виновных в том вовсе не было. Баньши хотят есть, люди не хотят быть съеденными. Вот и вся простенькая правда! Ты, Ромили, человек, так зачем же куражиться, впадать в безутешное горе? К примеру, король послал бы ее на смертельно опасное задание — она бы посмела нарушить приказ?
Девушка повернулась, подбежала к коню Руйвена, сняла с луки Умеренность и запустила ее в полет.
Вошла в контакт.
Птица высоко парила над брошенными полями… Вот до нее долетел частый перестук копыт, грохот прокатывающихся по деревянному настилу фур, мерное шествие отряда солдат, сбивавших шаг при переходе через мост и опять размеренно бьющих сапогами по пыльному, уже разбитому проселку. Армия Ракхела покинула лагерь и теперь шествовала к лугу. Когда же они успели навести переправу? Положение обострялось на глазах.
Кони… солдаты с обнаженными мечами… трупы, лежащие по обочинам… трудно сказать, чьи они люди — Каролина или Ракхела… главное то, что они мирные жители…
Что это?! Конный отряд с копьями наперевес, развернувшись, лавой тек в их сторону. Сюда, где развевалось голубое с серебряной сосной знамя Каролина?
«Солнечный, спасай короля!..» Какой-то частью сознания она уловила, что и ее конь перешел в резвый галоп, вслед за вороным. Все это она видела сверху — небольшая группа всадников, удирающая под напором отряда вражеской конницы.
И в этот момент полыхнуло!.. Казалось, вспыхнул воздух, все вокруг мгновенно пропиталось отвратительным зловонием. Люди и кони кричали так, что Ромили, все еще находящаяся на связи с птицей, содрогнулась. Но голову не потеряла — наоборот, еще более укрепилась в стремлении довести разведку до конца. Это в настоящую секунду было необходимо. Король ее глазами наблюдал за ходом так неожиданно начавшейся битвы. Вид с высоты давал ему решающее преимущество, тем более что Лиондри явно поспешил с началом сражения — большая часть его армии еще оставалась на противоположной стороне речки, а наведенный мост был слишком узок, чтобы обеспечить скорую переправу главных сил. Ему бы часок выждать, тогда бы он сумел нанести смертельный удар. Но и теперь положение было критическое. С помощью конницы и клингфайра враг мог разметать застигнутые врасплох войска Каролина. К радости Ромили, она нигде не заметила признаков паники. Конница уже была выстроена и разворачивалась, чтобы ударить во фланг наступающим, прижать к скалам, к каскаду водопадов…
Каролин ни на секунду не выпускал из рук управление боем. Первый же натиск всадников под синими вымпелами смял вражескую конницу — тут бы их и добить. Но вновь полыхнуло так, что Ромили на мгновение ослепла. Липучий огонь коснулся края массы всадников, но и этого хватило, чтобы смешались ряды, кони в ужасе разбежались в разные стороны.
После первой стычки войска начали маневрировать, пехота занимала позиции, разворачивалась в боевой порядок. Наконец Ракхел и Лиондри отступили, надежно прикрыв пехотой и, по-видимому, клингфайром мост.
Ромили поддерживала связь с птицей, и все маневры ее конь совершал под управлением Руйвена — брат тянул его за уздечку. Сейчас, когда битва стихла и птица вернулась к ней на запястье, она вновь пришла в себя…
Теперь девушка могла оглядеть поле битвы.
«Мертвые кони… Вон тех семерых я сама объезжала, сама учила брать с места в галоп… Теперь они убиты, погублены… Боже, это Клеа! Это она, веселая, добрая Клеа, с ней было так приятно… Она мечтала о том, чтобы судьба наградила ее легкой смертью, вот и вымолила награду. Кровь не видна на малиновой рубахе сестры-меченосицы… Она умерла на руках у Яндрии. Был человек — и нет человека. Ничего нет — ни надежд, ни стремлений, ни страха, ни радости… Все ушло в небытие».
В лагере царили уныние и печаль — слишком много потерь для первого боя. Молча, с угрюмыми лицами солдаты хоронили погибших. Кое-кто ходил по полю и добивал умирающих лошадей — какое-никакое, а все же милосердие… Руйвен со знахарями перевязывали раненых. Ромили, от испытанного ужаса неспособная и слова вымолвить, ухаживала за его подмастерьем, которому крепко ожгло руку клингфайром. Теперь, разбираясь во впечатлениях, она припомнила, что это зелье падало с небес. Разбрызгивалось наподобие дождя… Потом занялась единственной сторожевой птицей. Кормила ее и плакала — две другие жердочки были пусты. Давала падаль, перетертую с песком, галькой, и заливалась слезами — вон сколько теперь для нее пищи. На охоту ходить не надо. Корми хоть человечиной, хоть кониной. Остаться на ночь в палатке, которую она делила с леди Маурой? Это было невыносимо, и она отправилась к сестрам. Их палатка была разбита на краю лагеря. Хорошо, что хотя бы лагерь удалось отстоять!..
Может быть, с Клеа? Ее-то она считала своей подругой, самой закадычной… С ней можно было разговаривать открыто. Если бы не сказанное Клеа, если бы не иронично-презрительный тон… Нет, и ей нельзя сообщить правду об их отношениях с Рэнальдом. Печально, но здесь ее никто не поймет.
Собственно, почему? — спросила себя Ромили. Что преступного, позорного в том, что она полюбила Ранальда? Разве любовь может запятнать звание меченосицы, нанести какой-либо ущерб Ордену? Теперь ее больше не связывала клятва — она так сама решила. Грех был бы несмываем в том случае, если бы она польстилась на деньги дома Гариса или позволила, чтобы ее продали в обмен на сохранение доходной торговли лошадьми, конями и собаками.
День, когда им было приказано возобновить разведку, выдался пасмурным, дождливым. Мелкая изморось висела в воздухе, низкие тучи плыли над равниной. Время от времени начинался частый холодный дождь, иногда переходящий в град. Порывами налетал ветер — случалось, он на короткие минуты разгонял облака, тогда землю и промокших людей сразу вымораживало. Сторожевые птицы, нахохлившись, сидели на насесте и, когда с них снимали накидки и колпачки, жалобно вскрикивали. Такая погода была им явно не по нраву, тем не менее их следовало пускать в полет — раз в три дня им просто было необходимо размять крылья; к тому же Каролин остро нуждался в самой свежей информации о противнике. Важно было точно определить направление движения вражеской армии. Скрытность и маневр — вот что могло позволить им избежать сокрушительного удара клингфайра.
Ранальд, Руйвен и Ромили посовещались.
— Придется, по-видимому, заставить их летать ниже облаков, — озабоченно заметил Ранальд, однако Ромили запротестовала:
— Они этого не любят.
— Меня, собственно, их мнение, желание-нежелание не очень-то интересуют, — грубовато объявил Ранальд. — Мы выпускаем птиц не для собственного удовольствия и, уж конечно, не для их. Ты что, забыла об этом, Роми?
Она не ответила — трудно понять почему, но в тот момент она прониклась сочувствием к большим птицам. Сама кожей почувствовала, как им холодно, как отвращала их мысль, что необходимо подняться в воздух, погрузиться в эту влажную муть… Но делать было нечего! Первой она отвязала Усердие, пересадила ее на свое запястье и внедрила в ее сознание приказ: лететь надо низко, чтобы видеть все, что творится в округе. Ромили с трудом подбросила ее в воздух. Усердие, пару раз взмахнув широкими крылами, обрела устойчивость и, едва заметно набирая высоту, полетела на восток — туда, где в последнюю вылазку они обнаружили армию Ракхела.
Даже сверхострое зрение сторожевой птицы не могло пробить повисшую над землей хмарь — пришлось посылать стервятника все дальше и дальше, стараться искать разрывы в облаках, и все равно Ромили физически ощутила, как намокли ее крылья. Ветер все гнал с севера тучи. Полет над самой землей был очень утомителен — скоро в глазах зарябило от проносящихся картин. Мелкие детали мелькали так, что было невозможно не то что оценить их значение, но и попросту разобраться, что же это такое. Тем более что Ромили приходилось бороться со все нараставшим желанием птицы повернуть домой. Усердие не могла понять, кому нужны были ее мучения, когда так приятно парить в чистом небе, высоко-высоко, и вот оттуда, из самой выси, любуйся землей сколько душе угодно…
«Сторожевые птицы, летающие разведчики… Похоже на меня, как там ни крути. Такое же устройство, не более чем инструмент в руках Каролина…»
Как бы рассердился ее отец! Старший сын пошел по кривой дорожке, теперь и старшая дочь ударилась в бега. Любимая дочь, которая, как ему казалось, в полной мере унаследовала его дар. И от нее приходится отказаться!.. Ради чего? Ради того, чтобы вот так в промозглую сырость страдать самой и заставлять страдать пернатое существо? А их родовое гнездо пропадает пропадом. На кого они оставили его — на Дарена? Ромили вздохнула… Как средний брат умеет обращаться с животными, ей было хорошо известно. Это значило погубить конюшню и всех племенных лошадей, растерять все лучшие качества собак, взращенных в семье Макаранов, прикрыть соколятник.
Ромили встрепенулась — связь с птицей она потеряла и следом почувствовала безмолвный вопрос Руйвена, напомнивший, что отвлекаться нельзя. Погода не дозволяет этого — видишь, как хлещет, как больно сечет град! Какая боль!.. Она пронзила ее… или Усердие? Может, еще снизиться? Здесь хотя бы ветер послабее, иначе просто сил нет, чтобы пробиться сквозь плотные завеси дождя со снегом…
Тут ее внимание переключилось на Умеренность, птицу более крупную, сильную, она уверенно мчалась вперед, к образовавшемуся в облаках разрыву. Ниже лежала пустынная земля — теперь это было ясно, но дальше на восток к облакам тянулись приметные дымки. Понятно, что это костры армии Ракхела. Дождя там не было… Теперь все три птицы были в воздухе — Благоразумие летала неподалеку точно в хвост Умеренности. Прекрасная возможность обозревать местность с трех точек. Если бы только Усердие благополучно выбралась из снежного заряда… Кажется, птица справилась — слава Богу, теперь начинается работа. Пришло прежнее ощущение расплывающейся мысли, дробление сознания между тремя стервятниками и разумом Каролина, напряженно ждущего информацию о местоположении противника.
Пятнышко впереди вдруг начало стремительно расти… Конечно, неужели она рассчитывала, что при армии Ракхела нет подобных птиц и их не выпустят в такую погоду? Ромили — или Усердие? — резко изменила курс, желая избежать столкновения с приближающейся птицей. Может, это сам Ракхел или один из его колдунов направил этого стервятника на перехват…
Вступить в бой? Но она не сможет сохранить контроль над птицей, если у той проснутся природные инстинкты. Когда все хорошо и спокойно, владеть ее сознанием невелик труд, но когда рядом враг… Умеренность все еще стремилась вперед, и, в какой-то мере связанная с сознанием Руйвена, Ромили смогла разглядеть вражеский лагерь. Там была повозка, вид которой рождал ужас и отчаяние… Своими ли глазами она видит все это? Понять уже ничего было невозможно — то ли девушка вторглась в сознание брата, то ли действительно видит эту картину исключительно глазами птицы?
Птицы? Ей припомнились слова Мауры — они эхом прозвучали в мозгу: ни памяти, ни воображения. Выходит, они могут реагировать только на что-то конкретное, касающееся их лично, например на пищу, на особь противоположного пола. Тогда откуда это ощущение смерти при виде зловещей фуры?
Прочь! Прочь посторонние мысли!.. Ей крайне важно удержать в полете Усердие. Птица ослабла, однако теперь уже нельзя менять направление. Тот же отвратительный, непонятный запах — казалось, что зловоние пронзило ее насквозь. Ее ли? Может, птицу?.. Следом вновь наплыла чернота, и в ней кадрами время от времени мелькали изображения, наблюдаемые другими птицами. Времени оценить увиденное у нее не было, ей, кстати, и не хотелось сосредоточивать внимание на каких-то деталях, подсчетах, делать анализ. Эта часть работы выпала на долю Каролина.
Что-то мелькнуло в воздухе… Опасность… опасность… страх пронзает мозг…
Птица повернула, громко вскрикнула, следом в сердце ударила нестерпимая боль. Ромили тоже издала хриплый, гортанный крик, пытаясь совладать с нею… Боль… Страх… Теперь девушка сообразила — Усердие падала. Пыталась взмахнуть крыльями… Голова закружилась, гаснет сознание, падение, смерть…
Ромили, сидевшая на коне, судорожно схватилась за грудь, словно стрела, пронзившая сердце сторожевой птицы, попала и в нее. Боль была нестерпима, остра — она огляделась вокруг и ничего не разобрала. Глаза застилала кровавая пелена.
Усердие! Милая птичка!.. Это она послала ее на гибель. Послала сознательно, зная, чем может кончиться полет на такой высоте. Вот ее и подстрелили. Это она заставила ее забыть об опасности, задавила инстинкт самосохранения, понуждавший сторожевую птицу забраться повыше, в недоступное для стрел пространство.
Чувство вины и глубокая печаль боролись в ее душе.
Кто-то из беспросветного далека окликнул ее… Сквозь кровавый туман проступило лицо Ранальда, с тревогой смотрящего ей в лицо. Он сам едва сдерживал скорбь. Ромили торопливо зашептала:
— Умеренность… Благоразумие… их следует немедленно вернуть.
Риденоу порывисто вздохнул:
— Мы уже подняли их повыше, стрелы солдат их не достанут. Они теперь высоко-высоко… Я очень сожалею, Роми, ты так любила ее…
— А она любила жизнь! — яростно воскликнула Ромили. — И погибла из-за тебя и Каролина! Из-за вас!.. Ах, как я ненавижу тебя, всех вас — королей, солдат, этих ненасытных вояк, эту чертову войну — будь она проклята! Все это дерьмо не стоит и перышка Усердия… — Она закрыла лицо руками и разрыдалась.
Лицо Руйвена по-прежнему было неподвижно — он все еще был в полете, так и сидел на коне, пока из облаков не вывалилась сторожевая птица и, спланировав, не устроилась у него на запястье.
— Умеренность, — с облегчением прошептала Ромили, — а где же Благоразумие?
Словно отвечая на этот вопрос, в облаках раздался протяжный жалобный крик, и два пятнышка, пронзив слои тумана и косые струи дождя, пали на землю. Летели вниз они сцепившись, только возле самой земли распались на два окровавленных комочка. Следом за ними с небес посыпались перья. Сторожевая птица шлепнулась у ног коня, а другая неожиданно расправила крылья и отвалила в сторону, издав при этом торжествующий крик.
— Не гляди! Ранальд, держи ее! — закричал Руйвен, однако Ромили уже успела соскочить с коня и подхватила погибшую Благоразумие на руки. Птица не подавала никаких признаков жизни. Девушка прижала ее к груди, ее лицо исказилось от отчаяния.
— Благоразумие ты мое! Ах, бедная птичка, — запричитала Ромили, — любовь моя, тебя тоже больше нет!
Птичья кровь закапала у нее между пальцами. Ранальд с трудом разжал ее руки и осторожно принял у нее погибшую птицу.
— Бесполезно, Ромили, она мертва, — тихо, с трудом выговорил он. — Любимая, не плачь. Это не поможет, это — война…
«И ты считаешь, что этим можно все оправдать? Все списать?! — Девушка почувствовала, как волна ярости поднялась в ее душе. — Значит, можно играть жизнями этих невинных созданий, а потом сказать — ничего не поделаешь, это война… Я спрашиваю, кто дал им право посылать птиц на смерть? Мне плевать, погибнут ли они сами, это их дело. Но чем провинилась перед королями эта птица? Разве к этому я ее готовила?.. Этому учила?..»
Руйвен осторожно пересадил Умеренность на луку седла и неторопливо слез с коня.
— Ромили, — сказал он, — постарайся успокоиться. Нам еще много чего надо сделать. Ранальд, ты видел?
— Да, — коротко, с мрачным видом отозвался Риденоу. — Где-то в обозе Ракхел прячет клингфайр. Я не знаю, где и когда узурпатор собирается применить его, но это надо узнать немедленно. Не теряя ни секунды. У нас нет выбора, нет времени на прикидки, если мы не желаем, чтобы Ракхел поджег эту дрянь и спалил меня, тебя, всех людей, всю землю вокруг…
— Мне тоже не по себе от подобной перспективы, — отозвался Руйвен. — Я уже имел радость видеть, на что способно это зелье. Не на войне… В Башне Трамонтана… Каролин дал клятву никогда не применять эту пакость против собственного народа. Но если Ракхел выпустит этот огонь против нас, я не представляю, как защищаться от него.
Ромили, стоявшая неподвижно как истукан, вдруг подала голос:
— Что еще за клингфайр?
— Что-то подобное адскому пламени, вырывающемуся из горна Зандру, — сказал Ранальд. — Это горящая смесь, которая если прилипает к телу, то оторвать уже невозможно. Смыть нельзя — от воды она разгорается еще жарче. Одним словом, если попадет на тело, прожигает его насквозь — кожу, кости. Этот огонь изготовляют при помощи колдовства и ларана.
«Я в этом не сомневалась. Люди, которые способны походя, играючи поразить птицу стрелой, с легкостью обрушат все силы ада на головы себе подобных».
— Тебе следует поехать с нами. — Ранальд мягко посадил ее в седло. — Каролин должен немедленно узнать об этом, теперь он нуждается в поддержке всех лерони. Маура дала клятву не принимать участия в войне против Ракхела, но в этом случае, ввиду угрозы применения липучего огня, она колебаться не будет. Это злодейство надо остановить, иначе от нашей земли останутся только головешки. Сейчас не имеют значения ее чувства к Ракхелу. Но каков негодяй! — неподдельно искренне изумился Ранальд. — На все готов…
Однако Ромили не ответила, она скакала, не замечая ничего вокруг. Менее всего в тот момент ее могли заинтересовать рассказы о небывалых средствах ведения войны, о справедливости и возмездии. Это все человеческие заботы — животным и птицам, всем этим бегающим, парящим, ползающим, плавающим тварям не было никакого дела до суеты сует, одолевшей разумных двуногих, посмевших в пылу гордыни окрестить себя царями природы. Остальные живые существа, выходит, пыль под ногами, мясо и средство передвижения? Хороши люди! И что, в этой бесконечной гордыне, в страстях своих они обрели покой, радость? Куда там!.. Все их существование насквозь пропитано страхом, жаждой не пожить, а выжить… Еще клингфайр придумали!.. Мало им мечей, стрел, копий…
Рядом скакал Ранальд, но Ромили не испытывала желания мысленно опереться на него. Кто он? Тот же человек, ну, еще партнер, и все мыслишки его суетны, непостоянны, вспыхивают — гаснут; то нырнет в прошлое, то воспарит в будущее, и каждый образ отмечен тенью страха, извечного и постоянного. С ним разве отдохнешь? С ним погорюешь? Разве он сможет понять — не на словах, а в глубине души?
Телепатически она подалась в сторону лагеря, отыскала Солнечного и — как в теплое ласковое море — бухнулась в безмятежное, сытое спокойствие жеребца. Слилась с ним, ее даже передернуло от удовольствия — жаль только, что поплакаться ему нельзя. Не поймет… Ему невозможно объяснить, что существуют такие хорошенькие, очень разумненькие птички, которые видят насквозь. Их безжалостно погубили злые люди… Ромили вздохнула — даже траву щипать не перестанет, шепчи ему на ухо или не шепчи о безмерной потере, о ценности каждой жизни. Ну и хорошо! Она вот здесь в уголочке свернется клубком, прикорнет ненадолго, оценит вкус травы, понюхает воздух — может, где кобылка пустила струйку, — почувствует вес Каролина, уже давно любимого — хороший хозяин и седок в меру тяжелый, — поплачет в тиши… Хорошо, когда нет времени, когда каждая минута существует, пока бегут ее секундочки. Отстучала положенное — и нет ее. Ни впереди, ни позади…
Хорошо-то хорошо, только скучно — вот и мужики по соседству о чем-то болтают. Кажется, о ней… Господи, сочувствуют даже… Вспоминают Благоразумие и Усердие.
«…Она их очень любила, особенно эту молоденькую, Усердие. Птицы тем же платили ей. Как тут не переживать? Помню, как-то я только заикнулся: ну и уродцы, так она мне все расписала — и чем они красивы, и чем отличаются, и как к ним обращаться…»
Это несомненно Орейн.
«…Это ее первая трагедия. Ее бы надо научить отделять себя от птиц. Нельзя же так — никакая психика не выдержит».
Ага, это король.
«…Что вы хотите от необузданного, дикого самородка?! Так бывает со всеми, кто не обучался в Башне…»
Это, конечно, Маура. У нее одна песня — учиться, учиться и еще раз учиться! Чему? Если тому, чтобы хладнокровно наблюдать за гибелью живых существ, уметь отстраняться от страданий ближнего, то ей такая наука не нужна.
— Пожалуйста, поймите — Каролин все еще продолжал убеждать всех троих — Руйвена, Ранальда, Ромили. — Я никого не обвиняю, но, как ни крути, две птицы потеряны, я решительно настаиваю на том, чтобы выпустить в полет третью. Немедленно! Невзирая на то, опасно это или нет! Кто из вас возьмется за дело?
— Придется мне, — подал голос Руйвен. — У сестры шок, подобные неудачи ей в новинку. Она сильно горюет… Так долго обучала этих птиц, привязалась к ним — и вот! — Брат развел руками. — Мне кажется, ей непременно надо дать отдохнуть, сир.
Каролин, как будто не слыша последнего восклицания, в упор глянул на Ранальда.
— Сейчас мне потребуются все мои лерони. Нам необходимо как можно скорее сотворить что-нибудь с этим проклятым огнем, пока он не пустил его в ход. Что касается Ромили… — Он сочувственно поглядел на девушку, однако та в ответ нахмурилась и сурово посмотрела на короля. Каролин чуть усмехнулся. — Послушай, Ромили, с Умеренностью ничего плохого не случится. Я сумею на этот раз избежать опасности…
Король слез с Солнечного, подошел к девушке, положил руку на плечо.
— Я тоже горюю. Поверь, мне очень жаль птиц, с ними связано столько хороших воспоминаний… Но постарайся взглянуть на все случившееся с моей точки зрения. Мы жертвуем птицами и животными, чтобы спасти жизни людей. Я знаю, птицы значили для тебя много, этого ни одному из нас не понять, но вот вопрос — согласилась бы ты, чтобы ценой их жизней была моя жизнь? Мы их побережем — тогда должны умереть Руйвен, Ранальд, все сестры-меченосицы…
Ромили в исступлении хотела было возразить, что птицы не сделали Ракхелу ничего плохого. В отличие от людей… Почему люди не могут договориться, чтобы жизнь пернатых созданий была вне опасности, и жизни коней, и червинов?
Ей стало обидно — горе горем, но впадать в откровенную глупость, тем более высказывать ее вслух не к лицу взрослой, самостоятельной меченосице. Она же человек! Существует закон (быть может, установленный Хранителем Разума — ему и возмездие), требующий жертвовать птицами, чтобы сохранить жизнь Орейну, Каролину, брату…
Она поджала губы, потом подняла голову и доложила:
— Жизнь птицы в ваших руках, Ваше величество. Вы имеете полное право послать ее туда, куда пожелаете. Только хотелось бы… если уж опасность, то только когда выбора нет…
Она невольно замолчала, заметив, как исказилось лицо короля, какая печаль и тоска вдруг обнажились в его взгляде, в уголках опустившихся губ.
— Ромили, дитя мое… — Он не мог говорить дальше. Ему понадобилось несколько минут, чтобы восстановить дыхание. — Ты сейчас коснулась самого больного места. В том и состоит главная трудность для каждого человека, обязанного посылать людей на смерть. И зверей, и птиц… Никто не может снять с него эту ношу, и оправдываться ему придется не перед людьми, а перед тем, — он указал рукой на небо, — кто там! Как бы я хотел снять с себя это бремя и не испытывать этой одуряющей, вконец изматывающей необходимости выбирать, а потом еще мучиться — а правильное ли ты принял решение, а нельзя ли было с меньшими жертвами? Лучше бы я их никогда не видел, не помнил в лицо — ведь я, считай, всю армию знаю. Тем не менее я обязан… нет, не вынужден, именно обязан так поступать, потому что многие тысячи людей — женщин, стариков, детей — верят, что я король. Они послали под мое начало мужей, отцов, братьев, они доверили мне их жизни на том поприще, где их нельзя сохранить. Но уменьшить количество потерь в моей власти. Власть!.. — Он усмехнулся. — Иной раз мне кажется, что служить куда легче, чем править… Ступай, принеси птицу, — добавил он, и только спустя несколько секунд до Ромили дошло, что лишь последние три слова он произнес вслух. Это открытие ошеломило ее.
«Значит, я прочитала его мысли и он знает, что они мне доступны? И раньше знал?.. Он никогда так подолгу не говорит — с солдатами и офицерами общается запросто, но без запанибрата. Приказы отдает короткие, точные… Но свои мысли он не в состоянии спрятать от того, кто обладает лараном.
Что хорошего в том, что такой король поведет людей на войну? Подобные колебания не к лицу человеку, вынужденному каждый раз решать, какой ценой должна быть куплена победа. И если разведка, на которую должна вылететь сейчас сторожевая птица, поможет спасти жизни хотя бы нескольких человек, здесь не может быть сомнений…» Ромили едва не ахнула, чуть не прикрыла рот ладошкой — ишь как стала рассуждать! И о своем горе забыла, и птичку готова послать в пекло. Может, для того и раскрыл король свои мысли? Ох, простая у тебя душа, Ромили, укорила она саму себя. О каком выборе в подобных случаях может идти речь? Что ж ты не скормила себя изголодавшемуся до крайности баньши? Неужели тогда смерть хотя бы одного человека была бы оправданна, хотя виновных в том вовсе не было. Баньши хотят есть, люди не хотят быть съеденными. Вот и вся простенькая правда! Ты, Ромили, человек, так зачем же куражиться, впадать в безутешное горе? К примеру, король послал бы ее на смертельно опасное задание — она бы посмела нарушить приказ?
Девушка повернулась, подбежала к коню Руйвена, сняла с луки Умеренность и запустила ее в полет.
Вошла в контакт.
Птица высоко парила над брошенными полями… Вот до нее долетел частый перестук копыт, грохот прокатывающихся по деревянному настилу фур, мерное шествие отряда солдат, сбивавших шаг при переходе через мост и опять размеренно бьющих сапогами по пыльному, уже разбитому проселку. Армия Ракхела покинула лагерь и теперь шествовала к лугу. Когда же они успели навести переправу? Положение обострялось на глазах.
Кони… солдаты с обнаженными мечами… трупы, лежащие по обочинам… трудно сказать, чьи они люди — Каролина или Ракхела… главное то, что они мирные жители…
Что это?! Конный отряд с копьями наперевес, развернувшись, лавой тек в их сторону. Сюда, где развевалось голубое с серебряной сосной знамя Каролина?
«Солнечный, спасай короля!..» Какой-то частью сознания она уловила, что и ее конь перешел в резвый галоп, вслед за вороным. Все это она видела сверху — небольшая группа всадников, удирающая под напором отряда вражеской конницы.
И в этот момент полыхнуло!.. Казалось, вспыхнул воздух, все вокруг мгновенно пропиталось отвратительным зловонием. Люди и кони кричали так, что Ромили, все еще находящаяся на связи с птицей, содрогнулась. Но голову не потеряла — наоборот, еще более укрепилась в стремлении довести разведку до конца. Это в настоящую секунду было необходимо. Король ее глазами наблюдал за ходом так неожиданно начавшейся битвы. Вид с высоты давал ему решающее преимущество, тем более что Лиондри явно поспешил с началом сражения — большая часть его армии еще оставалась на противоположной стороне речки, а наведенный мост был слишком узок, чтобы обеспечить скорую переправу главных сил. Ему бы часок выждать, тогда бы он сумел нанести смертельный удар. Но и теперь положение было критическое. С помощью конницы и клингфайра враг мог разметать застигнутые врасплох войска Каролина. К радости Ромили, она нигде не заметила признаков паники. Конница уже была выстроена и разворачивалась, чтобы ударить во фланг наступающим, прижать к скалам, к каскаду водопадов…
Каролин ни на секунду не выпускал из рук управление боем. Первый же натиск всадников под синими вымпелами смял вражескую конницу — тут бы их и добить. Но вновь полыхнуло так, что Ромили на мгновение ослепла. Липучий огонь коснулся края массы всадников, но и этого хватило, чтобы смешались ряды, кони в ужасе разбежались в разные стороны.
После первой стычки войска начали маневрировать, пехота занимала позиции, разворачивалась в боевой порядок. Наконец Ракхел и Лиондри отступили, надежно прикрыв пехотой и, по-видимому, клингфайром мост.
Ромили поддерживала связь с птицей, и все маневры ее конь совершал под управлением Руйвена — брат тянул его за уздечку. Сейчас, когда битва стихла и птица вернулась к ней на запястье, она вновь пришла в себя…
Теперь девушка могла оглядеть поле битвы.
«Мертвые кони… Вон тех семерых я сама объезжала, сама учила брать с места в галоп… Теперь они убиты, погублены… Боже, это Клеа! Это она, веселая, добрая Клеа, с ней было так приятно… Она мечтала о том, чтобы судьба наградила ее легкой смертью, вот и вымолила награду. Кровь не видна на малиновой рубахе сестры-меченосицы… Она умерла на руках у Яндрии. Был человек — и нет человека. Ничего нет — ни надежд, ни стремлений, ни страха, ни радости… Все ушло в небытие».
В лагере царили уныние и печаль — слишком много потерь для первого боя. Молча, с угрюмыми лицами солдаты хоронили погибших. Кое-кто ходил по полю и добивал умирающих лошадей — какое-никакое, а все же милосердие… Руйвен со знахарями перевязывали раненых. Ромили, от испытанного ужаса неспособная и слова вымолвить, ухаживала за его подмастерьем, которому крепко ожгло руку клингфайром. Теперь, разбираясь во впечатлениях, она припомнила, что это зелье падало с небес. Разбрызгивалось наподобие дождя… Потом занялась единственной сторожевой птицей. Кормила ее и плакала — две другие жердочки были пусты. Давала падаль, перетертую с песком, галькой, и заливалась слезами — вон сколько теперь для нее пищи. На охоту ходить не надо. Корми хоть человечиной, хоть кониной. Остаться на ночь в палатке, которую она делила с леди Маурой? Это было невыносимо, и она отправилась к сестрам. Их палатка была разбита на краю лагеря. Хорошо, что хотя бы лагерь удалось отстоять!..