Брыль Янка. В Заболотье светает

   Мы говорим обо всем сразу, и, когда я вдруг умолкаю, она не удивляется. Она, должно быть, понимает, что мне трудно говорить о пустяках, когда из сердца просится то, о чем я не могу еще сказать. И мы молча кружимся в вальсе. На губах Лены то потухает, то снова - как бы не в силах скрыть радость - вспыхивает улыбка. Глубокие синие глаза под темными дужками бровей то глядят доверчиво, открыто, то снова прячутся за длинными ресницами. А высокая грудь под шелком платья то касается моей груди, то снова уходит, чтобы я не услышал, как стучит сердце...
   Далеко за полночь, когда клуб наконец затих, мы идем с Леной по деревенской улице.
   Так много пережито за сегодняшний день, так много перечувствовано. Может быть, сегодня сказать то слово, которое решит для нас все! Или еще рано, только испугаю?
   Под окном комнатки при школе, в которой Лена живет со своей подругой и помощницей Ниной Савось, мы останавливаемся. За окном горит лампа, но сквозь занавеску ничего не видно.
   - Ну что ж, - говорит Лена, протягивая руку, - сегодня уже поздно, Василь, и я вас к нам не приглашаю. Всего хорошего, пожелайте нам с Ниной спокойной ночи. Пришла уже моя Нинка. А денек-то у нас сегодня какой!..
   Маленькие теплые пальцы в шерстяной перчатке не могут сразу ускользнуть из моих рук. А может, и не стремятся.
   Мне хочется теперь же сказать ей о главном, но все настоящие слова куда-то разбежались.
   - Нравится вам Заболотье? - говорю я, чтобы побыть с ней еще немного.
   - Конечно, нравится. А что?
   - А в Заболотье нравится кто-нибудь?
   Теплые пальчики чуть-чуть дрогнули в моей руке. Или, может, мне только показалось?
   - И кто же это? Кому надо завидовать?
   Лена прикусывает нижнюю губу. Беглый настороженный взгляд - и ресницы прячут темные глаза. А потом девушка, как бы опомнившись, вскидывает голову и дружески смотрит мне прямо в лицо.
   - Никому, - говорит она, - никому не надо завидовать. И про деревню не все сказала. Знаете, Василь... Так и быть, признаюсь. Ехала я сюда на работу и здорово побаивалась, думала: какая она такая, Западная Белоруссия? Я в Минске педучилище окончила в прошлом году. Представляла себе что-то такое отсталое, стародавнее...
   - Ну, а теперь - все еще боитесь?
   - Да что вы! - смеется Лена. - Я тогда была еще очень молода, ничего не понимала, а сейчас совсем другое.
   На ней красный вышитый кожушок и белая пуховая шапочка. Не отличишь, пожалуй, от наших девчат. И мне не верится, что Леночка была когда-нибудь еще моложе, чем сегодня.
   - И правда, я тут очень повзрослела. Тут так быстро все меняется. Ну, а что до моей школы... Какие они славные, мой первый класс!..
   "А ты-то какая славная!" - хочу я сказать, но говорю другое:
   - Вы, Леночка, тут много хорошего сделали. Вас все любят.
   И вот она снова смеется:
   - Похвалите меня, похвалите. Я уже четыре месяца не была у мамы. А кто ж меня, кроме нее, похвалит?.. Может, и вас похвалить?
   - Да что меня хвалить. Мы будем лучше дружить.
   Ее рука опять в моей руке, я повторяю:
   - Будем дружить?
   - А мы ведь дружим уже, Василь.
   И вот она у окна. Стучит в стекло. И, видимо чтобы напомнить о том, чего сегодня наверняка не будет, говорит:
   - Спокойной ночи!
   За дверьми послышались шаги: Нина шла открывать.
   7
   Леня Шарейка потом говорил, что тот наш сход, на котором организовался колхоз, походил на древнее побоище.
   В старину это выглядело так. Встречались два вражеских стана и, выстроившись лоб в лоб на каком-нибудь историческом поле, выпускали вперед богатырей. Богатыри скрещивали оружие, а противники тем временем, наблюдая каждый со своей стороны за единоборством, наливались злобой.
   А у нас не было разделения на два вражьих стана, потому что сидели мы в одном клубе, вперемежку. Правда, люди нашего стана сидели на сцене, за столом президиума, размещались на передних скамьях, чтобы лучше слышать, вообще чтобы быть ближе к тому месту, где сегодня решается наша судьба. "Вражеский стан", несравненно более слабый, держался преимущественно задних рядов. Оттуда, видите ли, удобней и крикнуть что-нибудь такое, что прямо в глаза не осмелишься сказать, оттуда и к дверям ближе... Промежуточный между этими двумя "станами" элемент - "колеблющиеся середняки" расселись по всему клубу, словно еще не выбрав места. Один из них, мой уважаемый зятек Михась, поглядывал на сцену как-то исподлобья. Валя сидела рядом с ним, и вид у нее был растерянный. И верно: здесь муж, там братья и большая часть деревни. Куда идти, нелегко разобраться. Да и разбираться не очень-то будешь: куда иголка, туда и нитка.
   Не было у нас также и настоящих поединков. Нельзя же назвать поединком то, что во время серьезных выступлений то и дело бестолково впутывалась самогонщица Татьяна Скок, по-местному Тарадра, белобрысая тощая бобылка лет сорока с гаком.
   А все-таки в сравнении Шарейки была некоторая доля правды.
   ...С докладом выступил один из представителей района, Кастусь Ячный. Второй представитель, главный агроном районного отдела сельского хозяйства Воробей, сидел рядом со мной за столом.
   В простых, по-солдатски до глянца начищенных сапогах и темно-синей гимнастерке с орденской планкой Кастусь вышел из-за стола к трибуне, открыл свои записи и обвел взглядом присутствующих.
   - Товарищи, - спокойно начал он, - прежде всего хочу сказать, что я, как человек свой, Заболотский, очень рад сегодня...
   - Свой-то свой, а гляди, какой стал гладенький! На деньгах сидя, легко разговаривать! - застрекотала с места. Тарадра.
   Докладчик помолчал, взглядом разыскал ее в толпе, и в нем явно проснулся дух Ячных.
   - Я не злюсь без толку, Татьяна, - отвечал он с улыбкой, - потому, видишь, и поправляюсь. Спокойный человек воды напьется, и то ему на пользу. И ты поправишься, только тарахти поменьше.
   - Сама себя загрызает со злости!.. Самогонки, видать, хлебнула свеженькой!.. Говори, Костя, ну ее! - послышались голоса.
   - На-кось! Видал? - повернулась в ту сторону Тарадра. - Я знаю, куда вы гнете, не бойся! Дай мне такие деньги, то же самое скажу, и не хуже его.
   Зять мой повернулся, сверкнул на Тарадру глазами я бросил:
   - Ты, может, помолчала бы, дала б человеку сказать слово?
   Это помогло. Тарадра взглянула на Михася, на костыли, стоявшие рядом с ним, что-то пробормотала и умолкла.
   - Я очень рад, - снова начал Кастусь, - что наша деревня одной из первых в районе выходит на правильный путь. С этим я прежде всего и хочу вас поздравить от имени райкома партии.
   Микола, Лена и Чугунок, сидевшие в первом ряду, дружно захлопали. Гаврусь Коляда сбоку поглядел на Лену, улыбнулся и загрохотал своими огромными плотничьими ручищами.
   - Правильно сказано, - переждав аплодисменты, продолжал Кастусь, - что мы сильнее всех капиталистов, потому что сами управляем своим государством. Где это видано было, чтобы мы, простые люди, как говорится, от сохи, да сами управляли жизнью, были членами правительства? В Москве, в Верховном Совете страны, есть и наш представитель: березовский хлопец Герой Советского Союза Николай Шимук. Юрий Малевич, Павел Иванович Концевой - вот наши посланцы в Верховном Совете республики. И в местных Советах везде наши люди, которых мы хорошо знаем, которым мы верим, как самим себе...
   - Поверили, как же, - снова отозвалась Тарадра.
   - Трещит кулацкий автомат, - шепнул, наклонившись ко мне, Воробей. - По заданию, должно быть.
   - Власть сегодня в руках народа, - спокойно продолжал докладчик, - он хозяин своей судьбы. Он знает, что единственно правильный путь к счастью, к зажиточной и культурной жизни для нас, крестьян, - это путь колхозный.
   - А что, не говорила?! - чуть не подскочила на месте Тарадра. - Ходил, ходил кругом, да опять в дом. Так бы сразу и сказал! Люди сами понимают, не маленькие!..
   Шарейка, который вел собрание, поднялся.
   - Гражданка Скок, - сказал он, сдерживая улыбку, - чего ты все кричишь, скажи на милость? Кончит товарищ Костя Ячный - встанешь и скажешь, что хочешь сказать.
   - А думаешь, не скажу? Ты, может, мне запретишь? Это вам не при панах теперь народу бедному свобода!..
   - Ну ладно, ладно, - снова обернулся мой зять, и Тарадра опять угомонилась.
   - Правильная политика нашей Коммунистической партии, - спокойно продолжал Кастусь, - политика всемерного развития индустрии и коллективизации сельского хозяйства - оправдала себя полностью. Благодаря этой политике советский народ победил в войне и теперь восстанавливает, строит, уверенным шагом идет к светлым дням коммунизма. Мы, жившие под властью панов, на целых двадцать лет отстали от нашей Советской родины. Нас разделяла граница. За то, чтобы не было этой границы, мы боролись когда-то с панами. За нашу отчизну, плечом к плечу со всем советским народом, мы воевали недавно с фашистами. А теперь мы не хотим, чтобы наши западные области плелись в хвосте, чтобы и сейчас еще существовала какая-то межа... я хочу сказать - какая-то разница между нашей жизнью и жизнью всей страны.
   - Неплохо говорит, - снова наклонился ко мне Воробей.
   - Как будто ничего.
   Ведь это тот самый Костик Ячный, с - которым мы вместе пасли коров, вместе когда-то тайно слушали Минск и Москву, разделив на двоих наушники детекторного радиоприемника, вместе потом, в дни великой радости, делили панское поле. "Боевой был партизан", - говорят о нем товарищи. И сейчас хороший работник. Не в отца солидный и неразговорчивый, Кастусь не стал кабинетным сухарем.
   После доклада начались выступления. Лучше всех было слово Шарейки и старой Зозулихи.
   - Кто еще хочет сказать? - спросил Шарейка. - Больше никто? Татьяна, ты же все время рвалась.
   - Захочу - скажу, у тебя не спрошусь! - отрезала Тарадра.
   - Вот видишь!.. Все люди как люди, а ты... Как это говорят: "Весна, весна! Все люди ткут кросна, а моя Шеша все еще лен чешет".
   - Пускай у того язык отсохнет, кто чешет! Я правду говорю, я за народ!
   Дружный смех прокатился по залу.
   - Знаем мы, за какой ты народ! - отозвался Шарейка. - Твой народ не дурак, сам не будет брехать. Копейка, правду я говорю? А ты не прячься за спины, взгляни хоть разок на людей! Мы тебя сколько времени хлебом кормим, а ты нам за это хоть словечко скажи. Как по-твоему: вступать нам в колхоз или нет?
   Копейка сидел на одной из задних лавок, ближе к двери. От слов Шарейки он пригнулся, но теперь уже деваться было некуда: все смотрели на него.
   - Ну, видишь, - говорил Шарейка. - Вдруг и голос пропал у тебя, как у жабы зимой. Ты только по углам шептать мастер.
   - Ишь пристал! - не выдержала Тарадра. - Чего ты привязался? Да вы тут хоть передеритесь меж собой, а он чужой человек!
   - Мы знаем, что чужой. Только тебе он, видно, свой...
   - Вместе градусы выжимают!.. Примак - пришей кобыле хвост!.. выделялись в общем шуме голоса.
   И тогда произошло чудо: Копейка встал и заговорил.
   - Вы надо мной, товарищ Шарейка, зря насмешки строите, - сказал он, поглядывая исподлобья. - Я всегда говорил и теперь говорю, что в колхозы вступать надо. Колхозы везде, и такой есть порядок советской власти.
   - Ну вот видишь, - поддержал его Шарейка. - Как батюшка говаривал: "И отверзлися небеса, и послышались голоса!" Все твои свояки, Копейка, говорить, конечно, не будут. Пан Шпек, я гляжу, на двор потихоньку подался. Как раз теперь ему приспичило. Зато Ганна Носик скажет нам веское словцо. Как там, Ганночка, по священному писанию, скоро будет война?
   Ганночка, мать эсэсовца, сидела рядом со своим Якубом, сложив руки с видом святой невинности.
   - Напрасно ты, Ленечка, зря поклеп возводишь. Сучок в глазу ближнего видишь, а в своем и бревна не замечаешь. Мы никогда против никакой власти не шли: святой апостол Павел сказал, что всякая власть от бога есть. То же самое, Ленечка, и колхоз - послал нам господь испытание, даст силы и перенести его.
   - А, что, нарвался? - злорадно выкрикнула Тарадра. - Уже и на бога руку поднимаешь! Отсохнет!
   - Да-а, да, - покачал головой Шарейка. - Сучок в вашем глазу есть. Здоровый сучок! Слепнет где-нибудь в погребе сидючи. Или, может, ягодки в лесу собирает под снегом!..
   Тогда совершилось еще одно чудо: "святая Ганночка" спустилась с небес на землю.
   - Видел ты его?! - кричала она, вскочив с места. - Чего ты цепляешься к невинной душе, чтоб тебя на кол нацепило, чтоб... Я свои глазыньки по нем выплакала, хомут ты несчастный! Господи, господи! Один ты, создатель, все видишь!
   - Тоже слезу проливает, полицейская шкура!
   Это сказал мой зять.
   - Правильно, Миша, - поднял руку Шарейка. - Знаем мы, какая власть была для них от бога! Еще только Бобручихи не хватает для полного комплекта. Молится дома - беды у бога на нашу голову просит. Правду я, Миша, говорю?
   Михась подозрительно глянул на Шарейку.
   - А ты меня, пожалуйста, - сказал он, - сделай милость, в эту компанию не мешай. Я кровь проливал за советскую власть.
   - Браток, Михась, - удивился Шарейка. - Да кто ж тебя, Миша, станет с ними мешать, что ты выдумал? Я - да тебя?..
   Тут я не сдержался:
   - Михась, а ты сегодня заявление напишешь? Пойдешь вместе с нами в колхоз?
   Михась еще подозрительнее глянул в мою сторону.
   - Ты, шурин, - сказал он, - делаешь свое дело, ну и делай. А у меня своя голова на плечах. Кто хочет идти, пускай идет, а я живу за рекой...
   Народ захохотал. В общем веселом шуме слышались голоса:
   - Мостик, мостик ему проложите! Паром! За границей живет человек!
   Валя смеялась вместе со всеми. И правда же, глупость отколол! Сказал бы еще о том, что инвалид, а то: "живу за рекой"! Она смеялась, а Михась посмотрел на нее, отвернулся и не произнес больше ни слова.
   Шарейка еще раз спросил:
   - Кто хочет сказать, товарищи? Никто не хочет?
   Тогда встала старая Зозулиха.
   - Почему, Левонка, никто? Сказала бы и я, да не выйдет у меня так складно.
   - Как, тетка, скажете, так и будет хорошо. Говорите!
   - А что тут много говорить? Бывало, человек - к примеру, мой покойник Макар или я сама - жил и на солнце взглянуть боялся. А теперь вон у меня весь двор бревнами завален. В новой хате буду жить. А через кого? Через нашу власть, через добрых людей. И чтоб я тут еще раздумывала!.. Володька, иди-ка, внучек, сюда!
   Она сказала это, обращаясь в тот конец, где на передних лавках сидела молодежь, комсомольцы. Володька Цитович - тот самый, который выступал в роли Якима Сороки, - по своему обыкновению, и тут покраснел.
   - А зачем туда? - спросил он, вставая. - Вы сюда идите. Здесь и бумага и стол.
   - А ведь и правда, внучек, правда! - заторопилась старуха, пробираясь между лавками.
   Клуб загудел.
   - Здорово, а? - чуть не кричал мне в ухо Воробей.
   Заболотье писало заявления в колхоз.
   Не успел Володька присесть к столу, как встал со своего места и подошел к нему Синица, за ним Семениха, Чижик...
   - Дядечка! - засмеялся Володька. - Так я ж тут с вами один пропаду!
   Старик Ячный, сидевший за столом президиума с туго обмотанной платком шеей, сказал или, вернее, просипел:
   - Тавай, прат, я помоху, что ли?.. Хорло у меня сехотня схватило - хоть пери та плачь!..
   Он сошел со сцены к столу, где примостился Володька, молча надел очки, взял второе перо и, поглядев на выстроившуюся очередь, поманил пальцем Чижика:
   - Ити, прат, Смитрок, сюта.
   - Глянь, святая шатия пошла! - толкнул меня Кастусь.
   И верно: к очереди, собравшейся возле стола, присоединился молчаливый Якуб Носик, а перед ним стоял наш католик Шпек.
   - Еще одного не хватает для ансамбля, - засмеялся Кастусь. - Сейчас Бобрук сунется... А что, не говорил?
   Старый кулак, мрачно сидевший где-то позади, за спинами всего "вражьего стана", поднялся и, держа в правой руке свою лохматую овчинную шапку, тяжело ссутулившись, направился к столу.
   - Погоди, пусть подойдет к твоему отцу, - сказал я Кастусю. - Будет маленький спектакль.
   Но спектакль не состоялся: Бобрук подошел к Володьке. Комсомолец поднял голову, взглянул на очередного "просителя" и, узнав в нем Бобрука, растерянно посмотрел на президиум.
   - Поздно, дядька, собрался идти с народом, - сказал со сцены Кастусь. Не пиши ему, Володька, заявления. Не примем мы его в колхоз.
   Старик, не поднимая глаз, помолчал.
   - Ну что ж, - сказал он глухо. - И на том спасибо.
   И так же, как подошел, держа лохматую шапку в руке, двинулся обратно, к выходу.
   8
   В клубе танцы. И потому мы, правление и гости из района, собрались у Ячного.
   - Нынче летом, товарищи, - говорит Воробей, - широко размахнуться, к сожалению, не удастся. Начнем как следует только с осени, когда собран будет урожай. Сейчас ведь и трактора негде выпустить, как у людей. До осени хочешь не хочешь, а полосы придется терпеть. Единоличника ведь не попросишь с колхозного массива - будет свою рожь жать, а рядом земелька колхозная, колхозный ячмень, колхозная картошка...
   Он, Воробей, сидит, как хозяин, в красном углу. Слушаешь его, и кажется, что по широкому полю идет хлебороб - в тяжелых сапогах, степенным шагом. Пригоршней зачерпывает он из лукошка отборное зерно и сеет спокойно, уверенно. Сам он родом из нашего района. Больше двадцати лет назад, чуть ли не подростком, ушел он вслед за многими за границу, в СССР. А вернулся к нам агрономом. В гости приехал сразу же после войны, мать-старушку и брата проведать, да так и остался. "Хлопцы, - говорит, - назад не пустили". Павел Иванович Концевой и другие "хлопцы", выросшие здесь за годы его отсутствия, добились его перевода из Рязанской области сюда.
   - Весна идет, - говорит он сейчас, - и готовиться мы к ней будем по-новому. Семена все придется менять на сортовые. В первую очередь, конечно, яровые и картошку. Тут нам во всем поможет государство. О минеральных удобрениях и о машинах тоже надо сейчас подумать: сеялки нужны, жнейки, косилки... Так что насчет ссуды долго рассуждать нечего.
   Кастусь Ячный перестает ходить по хате.
   - Все это хорошо, Петрович, - говорит он агроному. - Ты о весне хлопочешь, а нам, строителям, зима коротка. Будем ставить весной колхозный двор, а материал весь еще на корню, в лесу. У нас зима известно какая; сегодня на санях, завтра на колесах, а послезавтра пошел Неман, ты и сиди, поглядывай на лес. Моста еще нет, а от парома не много помощи. Приходи, Василь, хоть завтра за нарядом, не откладывай.
   Все это для нас ново, да и сами мы тоже как будто стали новее. Не раз приходилось сидеть здесь, у Ячного, и Комлюку и Коляде, но такими, как сегодня, они не были никогда.
   В новой роли, роли хозяина жизни, как-то совсем особенно - и радостно, и непривычно, и неловко - чувствует себя самый горький бедняк в Заболотье Григорий Комлюк.
   - Товарищ агроном, - говорит он, и голос его звучит глухо, - Петро Петрович, - повторяет он, откашлявшись, уже звучней, - вот у соседей наших, в понемонском колхозе, жито какое, и который год! Густое - змея не проползет, а колос как плеть.
   - У понемонцев "вятка", сорт такой, - отвечает Воробей.
   - Вот бы нам житечка этого. Чтоб и у нас...
   - А что ж, браток, колхозы на том и стоят, что друг дружке помогают. Поговори с Малевичем, председатель, - уже ко мне обращается агроном. - И яровые у них славные. Берите и яровые.
   Когда я вернулся домой, Валя сидела у нас и... плакала.
   - Я ему морду пойду набью, - горячился Микола. - Совсем уже сдурел!..
   - Чего ты расходился? - успокаивала его мать. - Угомонись. Хватит того, что один начал рукам волю давать. За что он ее, дурья голова, за что? А ты, Валька, не плачь. Чего не бывает в семейной жизни! Ну, он немного вспылил: опамятуется, ничего...
   Я проводил Валю домой, на усадьбу зятя за речкой.
   И хоть бы река стоящая была, эта самая наша Сёвда, а то ведь лягушечья канавка, и только! А он, чудак, ею от людей отгородиться хочет.
   - Он еще, может, стерпел бы, - говорила Валя, прижимаясь к моей руке, если б не получилось так смешно с рекой. "Я тебе, говорит, посмеюсь, я вам еще покажу!" И о тебе всякий вздор мелет, потому что из-за тебя, говорит, весь этот сыр-бор загорелся. Еще и передразнивает: "Подумаешь прид-си-да-тель!.." Ой, никогда он еще не был таким!.. Как там Верочка бедная, рыбка моя?..
   Валя снова прижалась ко мне, как бы ища защиты. И жалко мне сестру, и обидно, и злость разбирает. Но я успокаиваю ее и стараюсь успокоиться сам:
   - Ничего, Валя, ничего... Все уладится, все будет хорошо. Он же свой хлопец и не дурак...
   Однако вернулся я из-за речки невеселый. Хорошо, что мать уже спала и Микола тоже, - можно было, никому ничего не говоря, сворачивать одну цигарку за другой и думать: как оно пойдет дальше?..
   Зловещий отблеск пламени лизнул сначала оконные стекла, потом вдруг зарозовел печной карниз.
   - Микола! - вскочил я. - Пожар!
   Страшное это слово для старой деревни, где хата прилепилась к хате, крыша к крыше!.. Сразу и ветер невесть откуда появится, и пламя, раздутое им, точно жадный, безжалостный зверь, загуляет по соломенным хребтам строений, пожирая их иной раз вместе с людьми и скотиной.
   И потому мы с детства привыкли к истошному крику на улице, который не раз за год заставляет женщин ночами голосить, а мужчин кидаться на борьбу с огнем.
   Я кричу, и на голос мой отвечают другие. И этот дикий, первобытный крик горькой обидой обжигает сердце. Нельзя уже таким способом тушить, столько гореть, так строиться!..
   Горит наш клуб - все та же солома и дерево.
   Высокая крыша занялась с тыла, от огородов.
   Огонь уже вошел в силу: он с шумом и треском вгрызается в тугой пласт спрессованной соломы, и черный дым над пламенем вздымается все выше и выше. На крышах ближних хат снег уже растаял, и солома подсыхает на глазах. Маленькая, стоящая совсем рядом хатка даже, кажется, присела от страха в ожидании, что лютый зверь вот-вот кинется на нее...
   Мы, мужчины, сидим на крышах ближайших строений. Единственное, что мы можем сделать, - это задержать огонь, не дать ему распространиться. Нам подают снизу ведра с водой, и мы заливаем искры. Они летят сначала не густо, а потом, когда вся клубная крыша встает над срубом сплошным костром, нас засыпает, как мякиной из веялки, и глаза сами жмурятся от грозного дыхания огня.
   - Крышу, крышу срывай! - звучит запоздалая команда.
   Какое там срывай! Она уже горит, и вот я, закрыв лицо, качусь с конька крыши на огород, в снег... И именно тогда, когда уже мне кажется, что наши ведра ничем помочь не смогут, я различаю среди общего крика слова:
   - Понемонцы! Пожарники!
   С горы по улице мчится, беспрерывно сигналя, трехтонка понемонского колхоза. Она резко останавливается, и, как пехота с танковой брони, с нее соскакивают понемонцы-пожарники.
   Мотор помпы включен, шланг спущен в колодец, и вот струя воды врезается в огонь...
   ...Занимался день, когда мы заглушили последние вспышки пожара. На месте клуба дымились остатки обгорелых, залитых водой бревен.
   Незаметный до этих пор в общей суете, рядом со мной стоит Юрий Малевич, председатель понемонского колхоза. Мы все - и понемонцы и наши - окружили его, как командира, благодаря которому выигран бой.
   - Так говорите, хлопцы, крыша занялась с тыла? - спрашивает Малевич. Ясно: подожгли.
   - А на собрании, гляди ты! - говорит кто-то. - Хоть бы один обронил словцо против!
   - Книжек, хлопцы, жалко!
   - Ничего, их же больше на руках, чем в клубе.
   Ячный сегодня не может говорить громко. Он стоит возле кабины понемонского грузовика, и мне не слышно его вопросов, доносятся только ответы шофера. Ячный сипит в шерстяной платок, которым он обвязан по самые усы, и шоферу кажется, что старик глуховат.
   - Двадцать тысяч! То и другое - помпа и машина! - кричит он с полусвернутой цигаркой в грязных руках. - По единоличному делу, дядька, шиш купишь!..
   - А может, из вас, хлопцы, кто-нибудь уже испугался? - с затаенной усмешкой спрашивает Малевич. - Может, придет к председателю и попросит заявление обратно?
   Наши в ответ смеются.
   - Кто боится, Юрий Иванович, - говорит Шарейка, - тот заявления не писал.
   "И не такие, как сегодня, удары пришлись на долю этой рано поседевшей головы, - думаю я, глядя на Юрия Ивановича. - Пять лет панской тюрьмы: батрак, был одним из активнейших подпольщиков. А в сорок четвертом, вернувшись с фронта, он узнал, что мать, жена и две дочки погибли от фашистской руки... Разоренный захватчиками колхоз, который хорошо пошел было перед войной, пришлось строить заново, на голом месте..."
   - Юрий Иванович, - говорю я, - у нас вчера о вашем зерне разговор был.
   И вот он глядит на меня, этот тихий, на вид даже угрюмый человек, глядит с доброй улыбкой старшего брата.
   - Мы решили обратиться к вам, - продолжаю я, - чтоб вы нам помогли до осени семенами.
   Пожарище клуба все еще тлеет, как свежая рана, а мы уже вон о чем.
   9
   Нелегкое это дело - порывать со старым, издавна устоявшимся укладом жизни, отказываться от того, что наживалось годами и кровавыми мозолями.
   Людям, родившимся при коллективном строе, смешно и дико кажется, что в наши дни какая-нибудь тетка Агата стоит на загуменье чуть не плача, потрясенная тем, что и сюда пришел трактор и пашет уже по-новому - не вдоль поля, а поперек...
   Людям смешно, а тетка чуть не плачет. С каждым заходом трактора все приближается к деревне сплошной массив пашни, все короче становятся полоски и межи. И старуха, кажется, готова просить тракториста:
   - Сынок, хоть бы кусочек межи оставил, а то...
   По этой вот меже сорок лет назад она в первый раз шла жать свою полосу. Иван впереди, а она следом. Хоть и тесно было на загоне, жали рядом. И все толковали о том, как бы это да где бы это найти такой заработок, чтобы шире стало и их поле?.. От этих мыслей, должно быть, и прихватил Иван плугом свою межу, отодвинул ее малость к чужой полосе, за что ему тогда чуть не проломили голову соседи.