Больше двадцати гектаров льна мы, по совету Воробья, посеяли на распаханном перелоге, и многие покачивали головами и даже ворчали: на перелоге лен, чего только не выдумают агрономы!.. А тут сорняки против нас пошли, так и глушат все.
- Ты понимаешь, что будет, если только дело это провалится? - говорю я. - И вот я думаю: не поднять ли нам завтра молодежь на прополку? Первый воскресник за все время. Интересно, что скажет комсомол?
- И-ишь до чего додумался, сидя у окна! Такие дела разве одному решать: поговорим вот все вместе и сделаем! Я и сама пойду с удовольствием. Все пойдут, даже товарищ председатель.
Она крепче берет меня под руку и сбоку, опять лукаво, заглядывает в глаза.
- Что, не пойдет?
- Может, и не с таким же удовольствием, а все-таки пойдет. Боюсь только, что от нашей, мужской, помощи льну не поздоровится.
- Повыдергают и лен с сорняками?
- Ну, что не выдернут, то, с божьей помощью, вытопчут. Хлопцы веселые, вместе с девчатами им будет тесно.
- Хлопцы серьезные, не выдумывай! И девчата и хлопцы серьезные.
А "серьезные" - слышно - от песен перешли уже к танцам. Вихрем взвилась полька-цыганочка.
- И на-ле-во! - звучит задорный голос Шарейки.
И мы спешим туда, где шумит молодое веселье.
20
В будний день, когда, работая, ты и одет кое-как и руки у тебя грязные, очень приятно умыться, переодеться в праздничное платье и сесть на велосипед. Приятно ехать туда, где ждет тебя много интересного.
Вот так я и еду. Будний день, в поле работают, а я в новом кителе, и на груди позванивают кое-какие памятки войны. Велосипедные шины шуршат по тропинке, белой лентой расстилающейся на зеленой траве.
Что же это за праздник?
Леночка напророчила. Из-за границы, с той стороны, которая стала наконец и другом нашим и добрым соседом, к нам приехали гости - крестьяне. Приехали посмотреть, что у нас делается, как мы строим новую жизнь...
Посыльный сельсовета нашел меня в поле. Мальчуган передал мне записку секретаря райкома и, отдуваясь, сказал:
- Поляки приехали.
Павел Иванович писал, чтобы я сразу же ехал в сельсовет, а если не застану их там, то - к Малевичу. Туда должны скоро прийти из соседнего района две машины. Несколько человек из делегации польских крестьян. Соседний район, откуда они прибудут, когда-то был отделен от нас границей. Польские гости побывали в восточных областях республики, в колхозах и на новостройках, а по дороге домой пожелали заглянуть к нам: посмотреть один из молодых, недавно организованных колхозов.
Но погоди, один пишет: "скоро прибудут", а другой говорит: "приехали"... В чем дело?
- Ты что, - спрашиваю я у посланца, - валандался где-нибудь с запиской? Ждал, пока они приедут?
- Да их, дядька, в Понемони еще нет. Они вообще к нам приехали, я говорю...
Еду, гляжу на тропку перед собой и радуюсь. Конечно, правильно говорит малец: они приехали к нам, в наш район, не просто так себе, и мы - частица великой родины трудящихся!
Шины шуршат, а вокруг чудесный неманский май. Песня жаворонков, которая волновала месяц тому назад, теперь почти не заметна, она только общий фон весны, как голубое небо вверху, как зелень под ногами. На небе легкие, медлительные облака. Тени от облаков так же лениво ползут по полям, по серебристой ржи и яркой, сочной зелени яровых. Зеленый горизонт подернут дымкой. Какая-то пичужка сидит на телеграфном проводе и, словно на жалейке, то и дело повторяет свой однотонный напев. Приятно видеть с седла велосипеда, что рожь уже дружно пошла в трубку, что на потемневшей траве обочин комочками нежного пуха стоят одуванчики.
А вот и Понемонь. Сначала местечко или, вернее, просто деревня, где находится сельсовет, а дальше, за Неманом, бывшее имение, в котором расположился колхозный двор. Гостей в сельсовете нет: они уже у Малевича.
На мосту вспоминаю, как мы недавно ехали сюда с Кастусем Ячным: взлетев на мост, он не выдержал, крикнул через плечо, не выпуская ручек мотоцикла: "Поместье пана Рушчица! Гляди!.."
Да, это и есть бывшее Людвиково. Точнее говоря, тут остались от него только липы, клены и сосны, старый помещичий парк. Уцелели еще две панские постройки - каменная часовенка с латинской надписью "Молись и трудись" да старый барак, где когда-то жили батраки, те самые люди, к которым как раз и относился наказ панского бога, написанный на часовенке. Барский дом и все остальные постройки имения Рушчица пошли дымом еще осенью сорок второго. Тогда же был вздернут на липовый сук и зондерфюрер Лепке - новый пан, который притащился сюда, чтобы по приказу своего фюрера вернуть нам старую неволю. Сюда приходил с партизанами и наш Микола. Это был его первый бой.
Приятно в тени старого парка. Схожу с велосипеда и тихо бреду рядом с ним. На обочине дороги под кустами ольшаника цветут незабудки. Я вспоминаю Лену и нашу новую радость... "Если будет девочка, - думаю я, - она нарвет когда-нибудь маленькой ручкой букет этих скромных цветов..."
Как будто видя это уже наяву, я останавливаюсь. Слушаю, как поет свою мудрую песню сосна. Мне смешно и в то же время почти обидно от мысли, что грачам - там наверху - нет до меня никакого дела. Ломают сухие ветки, которые сами же они высушили, и кричат и кричат... Из-за них и соловья не услышишь. Одна только песня четко доносится с той стороны, где находятся люди; деловито стучит локомобиль колхозной электростанции, совсем близко, сразу за деревьями.
Гости и хозяева, когда я их заметил, как раз шли по колхозному двору от конюшни. Там, где недавно построен был артезианский колодец и деревянная вышка над ним еще стояла неубранная, представители двух союзных держав остановились.
"Как важно это звучит - "представители"!" - подумалось. И в самом деле представители: встретились трудящиеся двух соседних народов. Они ни разу еще не встречались как хозяева жизни, и, очевидно, оттого так много было на свете всякого непотребства.
А все же в такую торжественную минуту даже и фронтовику сначала становится как-то не по себе. Я, например, смутился и думал, подходя, о том, с кем первым поздороваться. Кроме гостей из-за границы, были и наши гости: Павел Иванович и Шевченко.
Выручил меня Концевой, стоявший первым с краю.
- Привет, товарищ Сурмак! - протянул он руку. - Знакомься с гостями. А гостям обо мне: - Председатель молодого колхоза "Ленинский путь". И название хорошее, и председатель, не при нем будь сказано, ничего себе.
Рядом с ним стояло трое гостей.
Одного из двоих, которые помоложе, смуглого и серьезного, должно быть моего ровесника, звали Чеслав Гадомский. Второй, Ян Строиш, был постарше, высокий и складный. Третий - старик - стоял, опираясь на толстую, узловатую можжевеловую палку. Губы под седыми усами приветливо улыбались, а из-под густых бровей смотрели добрые глаза. Гадомский и Строиш были в костюмах и плащах, а старик - в зеленой шляпе и в жилетке под черной распахнутой курткой. На жилетке - от пуговки до кармашка - висела часовая цепочка. О таких цепочках когда-то, при панах, бродячие торговцы, выхваляя на базарах свой товар, кричали: "Эх, вот она! Годится для быка, индюка и перочинного ножика".
- Валентий Скиба, - представился старик.
Шевченко и наши гости стояли по ту сторону колодезной вышки.
Молодую женщину, жену Строиша, звали Зося. Так же как муж и Гадомский, она была одета по-городскому. Полька постарше, в ярком полосатом народном костюме, когда я поздоровался с ней, сказала:
- Я Анеля Касперек. В нашей Бялой Вульце меня называют Юзефова.
- А я вас буду по-нашему звать, - сказал я по-польски, - разрешите, тетка Анеля?
- А южцы, проше!* - засмеялась она.
______________
* Конечно, пожалуйста!
- Посмотри, Сурмак, - обратился ко мне Концевой. - Посмотри на этого, братец ты мой, героя!
Он обнял за плечо синеглазого светлого Строиша.
- Эх, Ясю, Ясю! - сказал он. - Ты знаешь, Сурмак, что мы с ним когда-то в одно время под власть пана Пилсудского мину подкладывали? Он где-то возле своего Красныстава, а я в нашей Березовке, здесь в Понемони. А сидеть нам пришлось вместе. Помнишь, Ясь, тридцать третий? Где сейчас тот проклятый туман на горах Свентокшижских? Где наш угрюмый замок?..
Рядом с Малевичем стояли его лучшие друзья - бригадир Кочерга и пастух дед Саёнок. По случаю праздника дед надел черную, вышитую какими-то цветочками рубашку и, должно быть, тоже сегодня подстриг с боков седую бороду.
- Здравия желаем! - важно сказал он, здороваясь со мной, и сложенными в щепотку пальцами коснулся крошечного лакированного козырька своей большой и круглой, как решето, фуражки.
- Ну что ж, товарищи, пойдем дальше? - предложил Павел Иванович. Веди, Малевич, хвастай.
Сильный и спокойный Шевченко, полтавчанин, во время войны наш белорусский партизан, с заметным удовольствием исполнял сегодня обязанности кавалера. Тетка Анеля и молодая, красивая Зося шли по обе его стороны, а он говорил:
- Вот эта трубочка, дорогие гостьюшки, приведет нас с вами прямо в коровник. Малевич ее для того, должно быть, и проложил.
"Эта трубочка" - водопроводная труба от колодца в коровник - лежала на дне глубокой канавы, еще не засыпанной землей. Человек двадцать девчат и хлопцев с веселым гомоном прокладывали теперь такую же канаву к конюшне.
Коровник был пуст. Только в первом стойле направо пыхнул бык здоровенный черно-белый Отчим. Он хмуро посмотрел на нас и недовольно надулся.
- Лежишь, паночек, - наклонился над ним дед Валентин. - Тебе бы только люльку в зубы да закурить. А это что, сынок его? - спросил дед возле другого стойла. - Ого, тоже штучка ничего себе! Посмотреть бы такого на солнышке!
Малевич, услышав это, сказал:
- И правда, темновато здесь. Включите, кто там поближе!
Ближе к выключателю стоял бригадир Кочерга, однако дед Саёнок остановил его:
- Погоди, я сам.
Можно было подумать, что дело идет о чем-то очень сложном, в чем лучше всех разбирается старый пастух Лукаш Саёнок, - столько важности было в его голосе. Дед подошел к двери, старые пальцы его нащупали на стене кнопку выключателя, и вот вдоль коровника под белыми колпачками загорелись электрические лампочки.
- Теперь, браток, и у нас оно вот как!
Дед обратился со словом "браток" ко всем, но имел в виду, должно быть, только самого старого из гостей.
- То ци штука доперо, моисце вы! - удивился дед Валентий. - И вшистко то тэраз, по войне зробёне?!*
______________
* Вот это штука, дорогие мои! И все это сейчас, после войны, сделано?!
- А что ж ты думаешь, браток? Мы тут три года после войны не обручи по дорожкам гоняли, мы работали!
...Гости осмотрели все хозяйство. За парком, где на усыпанном цветами лугу бродили сытенькие, словно точеные, телята, весело оживилась тетка Анеля. Дед Валентин, а заодно с ним и дед Лукаш пытались уговорить нас сразу же пойти поглядеть стадо коров, пасшихся за рекой, но это отложили до вечера, когда коровы вернутся домой сами. Товарища Строиша, кирпичника по профессии, особенно заинтересовал кирпичный завод.
- На базе этого заводика, - говорил Концевой, - мы думаем начать большое строительство. Малевичу первому нужно начать борьбу за каменные дома в деревне. Ему это больше по силам, чем, например, товарищу Сурмаку. А может быть, и наоборот?..
Взглянув на Малевича, я понял, что разговора у него с секретарем об этом деле еще не было. Павел Иванович просто высказывал свои мысли. И это была уже не только мечта, это был вопрос, который требовал скорого разрешения. Малевич не удивился, что начинать придется ему. Он посмотрел на меня и с усмешкой сказал Концевому:
- Не наоборот, товарищ секретарь, а так и будет, как вы сказали. Начинать придется нам. У Василя пока другой работы хватит.
- А ты, друже Юрко, не задавайся, - сказал Шевченко, как бы беря меня под защиту. - Сурмак и так уже обогнал тебя кое в чем. Разве неправда?
- А, саман, - усмехнулся Юрий Иванович. - Ну что ж, саман - тоже дело доброе. Да мы лучше сразу на кирпич перейдем. А пока что и сосенка наша не так уж плохо выглядит! Прошу, дорогие гости, осмотреть наш клуб!
Клуб, со зрительным залом на триста человек, с помещениями для библиотеки-читальни и временно для конторы правления, внутри был еще не закончен. Однако нынче понемонцы отпраздновали здесь Первомай. Снаружи сверкали на солнце многочисленные зеркала окон и длинной стеклянной веранды, блестела гонтовая крыша. Рядом с клубом был разбит парк; зеленые липки и клены стояли ровными рядами, покуда еще держась за подпорки.
За клубом начиналась деревня, не Понемонь, а новая, колхозная.
- Все это, дорогие гости, - заговорил Малевич, - и этот клуб, и эти хаты построены нами в чистом поле. Люди, которые тут живут, жили... да не жили, а прозябали в бараках. Еще недавно - десять лет тому назад. Один из этих бараков, как намять, стоит до сих пор. Вы видели его, вы сами хорошо знаете, что такое "чвораки" - хибарки для нашего брата батрака, в которых и вправду хоть на карачках ходи, по-вашему, по-польски, на "чвораках"... А теперь поглядите!..
Новые хаты стоят по обе стороны широкой улицы, отделенные друг от друга просторными приусадебными участками. Кирпичные трубы, узорные наличники больших окон, перед окнами палисадники, в которых до поздней осени будут пестреть, на радость девчатам, цветы. На огородах саженцы будущих садов. Правда, дома деревянные, крыши из дранки, но вдоль улицы гудят на столбах провода и над окнами каждой хаты блестят стеклянные кубки изоляторов. Над многими домами возвышаются древки антенн.
- Правильно, Юрий Иванович, - сказал Концевой. - Какое тут может быть сравнение не только с паршивым батрацким бараком, а даже со многими деревнями района! Там ведь еще часто хата на хате стоит, крыша в крышу... Еще не изжито наследие прошлого. А вот вам, пожалуйста...
Мы подошли к новой хате председателя.
- Проси, Малевич, - улыбнулся Концевой, - посмотрим, так ли хорошо и внутри.
Мы сидим за богатым столом.
Гостей много, и в просторной хате так тесно, что Марыля, молодая жена Малевича, сначала было растерялась... И растерялась настолько, что Концевой многозначительно посмотрел на деда Скибу, покачал головой и вздохнул:
- Плохо наше дело, дедушка. Закуска ничего, а размочить ее нечем...
- Ах, мамочки! Тьфу ты, - покраснела смущенная молодица. - И ты, Юрий, тоже смотришь!..
Гости весело зашумели, и под этот шум на столе заняли свое место бутылки.
- Дорогие товарищи, - сказал, вставая, Концевой.
Мы поднялись с наполненными чарками.
Против меня, через стол, стояла та самая девушка, которую я встретил, входя на понемонский колхозный двор. Тогда она, в рабочей одежде, везла навоз и, могло показаться, была очень далека от тех приподнятых, праздничных чувств, которыми полна была моя душа. А теперь вот она, та самая красотка, стоит и улыбается. Глаза что цвет льняной, платье густо усыпано сиренево-белыми лепестками, какими покроется в свое время и тот последний участок, на котором сажала сегодня картошку ее бригада. А на груди орден на синей ленточке. Вот, мол, мы какие, дорогие гостюшки, видели нашу работу, поглядите и на праздник!..
- Можно придумать много разных тостов, - говорил тем временем Павел Иванович, - и умных и красивых. Есть у нас и за что есть и за кого поднять чарку!..
Рядом с девушкой стоял бригадир Кочерга - неутомимый работяга, которого экономы пана Рушчица считали когда-то только рабочей скотиной.
Юрий Иванович рассказывал мне как-то про первую после войны колхозную косьбу. Пять человек начинали ее в незабываемом июле сорок четвертого года. И вот на третий день лучший в колхозе косец, Апанас Кочерга, не вышел на работу. В чем дело?.. Председатель пошел к нему в барак. Апанас сидел у стола, подперев кулаками тяжелую голову. Давно уже на этом столе не было хлеба. На щавеле тянул косец из последних сил, и вот машина наконец стала. Так начиналось восстановление колхоза. А сегодня он, бригадир Кочерга, глядит на мир как победитель, сегодня в глазах его гордая радость. Он слушает секретаря райкома и в такт его словам невольно кивает головой, подтверждая самую дорогую правду...
- ...И выпьем мы, товарищи, за нашу родную власть, за нашу великую дружбу! - закончил Павел Иванович.
Мы чокнулись и выпили.
А дед Саёнок почему-то не пьет. И вот он протягивает руку к ближайшей бутылке. Сначала я удивился, потом понял. И в самом деле непорядок! Шевченко, сосед деда с левой стороны, видимо заговорившись, налил деду только полчарки. Старику это не понравилось. Он немножко подождал, рассчитывая, что молодые догадаются, а потом встал и исправил ошибку сам.
За всем этим следит его второй сосед - старый Валентий; он тоже не выпил еще.
- Ну, браток, за народную власть! - поднял чарку Саёнок. - Будь, Валента, здоров! Пастух с пастухом - как министры!..
21
Уже светало, когда я возвращался домой.
Поехал берегом реки, вдоль опушки. И не ехал, а тихо брел по траве, набухшей за ночь росой, ведя велосипед, смотрел на зарю и думал...
Подумать было о чем.
Проходила перед глазами встреча Концевого и Строиша, встреча двух старых пастухов...
С чувством хорошей зависти к успехам понемонцев вспоминал постройки, в которые уже и вода по трубам пошла, где и свет уже загорелся. Вспоминал новые хаты, и кирпич, и тихий плеск воды в недавно выкопанных прудах, над которыми в зелени лип и ивняка звучат соловьиные песни...
Все это я не раз, конечно, видел. Но сейчас, глядя на нашу жизнь вместе с гостями из Польши, я как будто увидел ее новыми глазами.
Приятно было поговорить с поляками на их языке. Потому что при панах кто тут разговаривал с таким, как я, по-польски? И о чем? Чаще всего пан секвестратор и пан полицейский. Иногда заходили в деревню безработные из далеких промышленных городов, и мы говорили с ними по-польски о том, почему и нам и им живется плохо.
Вот так-то и доходила к нам живая польская речь.
Где мне довелось побывать в те времена, кроме своего Заболотья да пяти-шести окрестных деревень?
Немного в армии и в тюрьме. И тут и там из меня вышибали "советский дух".
И само собой разумеется, ни полицейский, ни капрал, ни тюремный надзиратель не могли догадаться, что "хлоп с кресов"* - сначала в лаптях, потом в мундире панского солдата и, наконец, в серой одежде арестанта, - что этот "обольшевиченный хам" знал и любил Мицкевича, Ожешко, Пруса...
______________
* "Мужик с окраины".
Дед Валентий и тетка Анеля были здесь, понятно, ни при чем. Нас разделяли палка полицейского и кропило ксендза. А такие, как Чеслав Гадомский и Строиш, боролись за сегодняшний день плечом к плечу с нашими революционерами-подпольщиками.
...Вот-вот покажется солнце.
Эта заря заглядывает сейчас и в наше светлое окно. Расцвела перед домом душистая сирень. Щебечут свою песню хлопотливые ласточки: над окном их гнездо.
Но этот первый дневной шум не разбудит мою хозяйку.
А может, она уже не спит? Или еще не спит?
Ведь бывало так, что Лена не ложилась далеко за полночь, пока я не вернусь, или вставала до света - поджидать.
Может, и сейчас окно уже открыто, а ты смотришь сквозь листья сирени или читаешь в постели, по-детски подперев ладошкой щеку?
Я скоро приду. Как всегда, расскажу тебе обо всем. У меня сегодня столько необыкновенного.
Потом уйду в поле или на стройку, а ты - в школу. Много у тебя сейчас дела: конец учебного года. Когда мы выйдем из дому и у ворот разойдемся в разные стороны, долго ты будешь у меня перед глазами: как идешь мимо окон, в светлом платье, с портфелем, полным тетрадей, в руке; как на губах твоих то вспыхивает, то снова потухает счастливая улыбка; как приветливо здороваются с тобой и старики и дети; как оглядываются тебе вслед мои молодые товарищи...
...Я шел задумавшись, а между тем от Немана дорога уже повернула в лес. Собственно, не лес еще, а только подлесок.
И вот в этом тихом, душистом подлеске неожиданно повстречалась беда...
Я говорю "неожиданно". Не мог же я этого ожидать, не мог не вздрогнуть, когда из кустов послышался крик:
- Эй! Стой, Сурмак! Руки вверх, собака!
Три бандита вышли из кустов на дорогу.
Первый, подойдя ко мне, спросил:
- Что, не узнал? Не ждал, что встретим? Ты почему ж это лапы не поднимаешь?
Узнать-то я его узнал, - это был Носик, тот самый Володька, который "погиб где-то от немецкой бомбы", а вот ожидать такой встречи... "Будешь знать, как ходить безоружным..."
Носик стоял с автоматом. Второй, тоже молодой, держал наведенный карабин. Третий - Копейка - был с наганом.
- Ну что, - сказал Носик, - не писал я тебе, что допрыгаешься? И тебе, и твоей помощнице писал. Чего молчишь? Потише стал. А мы с тобой поговорим. Пусти же коника своего наконец! Уцепился! Копейка, карманы!
Копейка подошел. По-своему поглядывая из-под кепки, он взял из моих рук и пихнул в сторону велосипед, а затем стал шарить по мне своей ручищей: в карманах кителя, в карманах штанов, за пазухой.
Не знаю ничего противнее, чем крыса. Подумать, что она пробежит по мне, что она станет меня обнюхивать... бррр!.. Я читал где-то, что итальянские фашисты на допросах применяли железные клетки с голодными крысами. Такая клетка надевалась на голову жертвы. Может быть, не три крысы, а больше или меньше бывало в такой клетке, но мне сейчас казалось, что их было непременно три...
А эти "крысы" - гладкие, даже выбритые, видимо, только вчера. Не всегда сидят они здесь, в кустах, - есть у них свои люди...
И как же мне тут с вами быть?..
Ощупав меня, Копейка еще раз провел по мне взглядом - от ног до головы... "Прикидывает, что ему достанется при разделе наследства", подумал я и удивился, что он не заметил у меня на руке часов, тем более что видел их не раз и раньше. Еще больше удивило меня, что он не нашел партбилета!..
- Медальки мы с тебя сегодня снимем! - хохотнул Носик, ощерив крепкие зубы. - Немножко погодя, сейчас некогда. И Гришу Бобрука покажем. Может, даже и самого Рымшу. Я слышал, ты очень хотел с ними встретиться. Отведи его, Копейка, подальше, мы еще здесь побудем. Да смотри, в случае чего - не зевай! А ты, товарищ председатель, подожди там, подумай. Мы тебе сейчас самого Концевого представим. Мы тут его поджидали, а бог нам тебя послал.
Мы с Копейкой углубляемся в лес. Когда я пытаюсь обернуться или замедляю шаг, он толкает меня наганом в спину.
- Иди, иди, ак-ти-вист! - говорит он. - Ты ж и со мной хотел увидеться, тоже пугал. Вот и увидел. И зять твой со мной повидался. Жаль, зализал раны. А тебя сегодня собаки будут лизать. Мы до вас до всех доберемся...
...Маленький сосновый гробик... Кровавый след на снегу. Валя... "Не "ну их", а мы их!" - говорит Микола. И Концевого вам сегодня не захватить: он поехал другой дорогой. Ты подожди, подожди! Зайдем только глубже в лес, подальше от тех! Сейчас, только сейчас!
Но, черт возьми, почему-то пришло на память, как кленовцы нашли у Немана финагента Антонова. Сидел парень по грудь в воде, весь окровавленный, на теле были вырезаны погоны и звезды.
Да нет, я вам не дамся!
А черных дум не остановить.
На ветку сосны, свесившуюся перед нами, присела маленькая пташка. Синичка в своем зелено-черно-желтом уборе. Она, наверно, сказала бы свое "ци-сик-ци-сик", подивилась бы, что это мы тут делаем, но в клювике у нее был червячок. Где-то тут у птички гнездышко и дети... А может, только подружка, которая сидит в нагретом гнезде и ждет радостного события?.. Птичка кивнула черненькой белощекой головкой и, видя, что нас отсюда не выживешь, улетела... А я опять остался один с огромной крысой... Ничего, Лена, ничего!..
- А ну, давай сюда часы. И деньги давай. Да смотри не говори им, что я взял, - сказал Копейка, направляя револьвер мне в грудь.
"Ага! - мелькнуло у меня в голове. - Вот почему ты как будто не заметил партбилета!.. Значит, подумал, что деньги. Тоже решил один забрать".
Левой рукой Копейка полез мне под рукав. Холодные пальцы шарили по металлу браслета, не зная, как его расстегнуть. Я смотрел бандиту прямо в лицо.
- Чего уставился! - не выдержал он. - Сними сам!
"А ну, давай, давай!.." - подумал я, уже усмехаясь про себя. Я расстегнул браслет, и он, как бы случайно, соскользнул с руки на мох.
Это решило все.
Копейка не выдержал, словно сразу забыл, что под наганом и я поднял бы часы с земли. Он нагнулся сам... и, пока его жадные пальцы успели коснуться блестящей змейки браслета, я с размаху ударил его сапогом в харю.
Вышло!
Первое, что он сделал, это схватился обеими руками за лицо, а я за руку с револьвером. Я рванул раз и другой и подмял пентюха под себя. Я пытался вывернуть у него из рук наган. Но пальцы Копейки были так крепко стиснуты, что это мне не удалось. А тут еще он, вспомнив, что недалеко дружки, заревел, как бугай... Оставалось одно: обезоружить его иначе. Я саданул ему кулаком между глаз, на прибавку двинул еще раз сапогом в живот, а сам метнулся в чащу.
Лечу по лесу, как лось. Трещит сушняк, саднит под ударами веток лицо, и дух захватывает от счастья!.. Где-то там, позади, слышны выстрелы и крик погони. "Сопляки", - думаю я и в знак полного презрения к ним останавливаюсь, иду не спеша, затем присаживаюсь на мох.
Вокруг зелено и тихо. Слух только через мгновение улавливает музыку легкого шелеста листьев, да и то сначала кажется, что это все еще шумит у меня в голове. Потом слышу, защелкал соловей. Один - совсем рядом, а подальше - другой. Как будто соревнование у них: кто лучше выразит переполняющую сердце радость. Где-то послышался еще один выстрел. Последний.
В росистой тени цветет маленькими белыми звездочками черника, а высоко, на вершинах деревьев, играют первые солнечные лучи. И это еще больше успокаивает меня. Я замечаю, что рядом стоит надломленная березка. "Славная палка, может и пригодиться, кто знает!" - думаю я. Сломать березку нетрудно, но она еще не сдается, листья ее зеленеют. "Пускай растет!" - и я от радости бью по земле кулаком:
Живу, дорогая, живу!..
1949 - 1952, 1977
- Ты понимаешь, что будет, если только дело это провалится? - говорю я. - И вот я думаю: не поднять ли нам завтра молодежь на прополку? Первый воскресник за все время. Интересно, что скажет комсомол?
- И-ишь до чего додумался, сидя у окна! Такие дела разве одному решать: поговорим вот все вместе и сделаем! Я и сама пойду с удовольствием. Все пойдут, даже товарищ председатель.
Она крепче берет меня под руку и сбоку, опять лукаво, заглядывает в глаза.
- Что, не пойдет?
- Может, и не с таким же удовольствием, а все-таки пойдет. Боюсь только, что от нашей, мужской, помощи льну не поздоровится.
- Повыдергают и лен с сорняками?
- Ну, что не выдернут, то, с божьей помощью, вытопчут. Хлопцы веселые, вместе с девчатами им будет тесно.
- Хлопцы серьезные, не выдумывай! И девчата и хлопцы серьезные.
А "серьезные" - слышно - от песен перешли уже к танцам. Вихрем взвилась полька-цыганочка.
- И на-ле-во! - звучит задорный голос Шарейки.
И мы спешим туда, где шумит молодое веселье.
20
В будний день, когда, работая, ты и одет кое-как и руки у тебя грязные, очень приятно умыться, переодеться в праздничное платье и сесть на велосипед. Приятно ехать туда, где ждет тебя много интересного.
Вот так я и еду. Будний день, в поле работают, а я в новом кителе, и на груди позванивают кое-какие памятки войны. Велосипедные шины шуршат по тропинке, белой лентой расстилающейся на зеленой траве.
Что же это за праздник?
Леночка напророчила. Из-за границы, с той стороны, которая стала наконец и другом нашим и добрым соседом, к нам приехали гости - крестьяне. Приехали посмотреть, что у нас делается, как мы строим новую жизнь...
Посыльный сельсовета нашел меня в поле. Мальчуган передал мне записку секретаря райкома и, отдуваясь, сказал:
- Поляки приехали.
Павел Иванович писал, чтобы я сразу же ехал в сельсовет, а если не застану их там, то - к Малевичу. Туда должны скоро прийти из соседнего района две машины. Несколько человек из делегации польских крестьян. Соседний район, откуда они прибудут, когда-то был отделен от нас границей. Польские гости побывали в восточных областях республики, в колхозах и на новостройках, а по дороге домой пожелали заглянуть к нам: посмотреть один из молодых, недавно организованных колхозов.
Но погоди, один пишет: "скоро прибудут", а другой говорит: "приехали"... В чем дело?
- Ты что, - спрашиваю я у посланца, - валандался где-нибудь с запиской? Ждал, пока они приедут?
- Да их, дядька, в Понемони еще нет. Они вообще к нам приехали, я говорю...
Еду, гляжу на тропку перед собой и радуюсь. Конечно, правильно говорит малец: они приехали к нам, в наш район, не просто так себе, и мы - частица великой родины трудящихся!
Шины шуршат, а вокруг чудесный неманский май. Песня жаворонков, которая волновала месяц тому назад, теперь почти не заметна, она только общий фон весны, как голубое небо вверху, как зелень под ногами. На небе легкие, медлительные облака. Тени от облаков так же лениво ползут по полям, по серебристой ржи и яркой, сочной зелени яровых. Зеленый горизонт подернут дымкой. Какая-то пичужка сидит на телеграфном проводе и, словно на жалейке, то и дело повторяет свой однотонный напев. Приятно видеть с седла велосипеда, что рожь уже дружно пошла в трубку, что на потемневшей траве обочин комочками нежного пуха стоят одуванчики.
А вот и Понемонь. Сначала местечко или, вернее, просто деревня, где находится сельсовет, а дальше, за Неманом, бывшее имение, в котором расположился колхозный двор. Гостей в сельсовете нет: они уже у Малевича.
На мосту вспоминаю, как мы недавно ехали сюда с Кастусем Ячным: взлетев на мост, он не выдержал, крикнул через плечо, не выпуская ручек мотоцикла: "Поместье пана Рушчица! Гляди!.."
Да, это и есть бывшее Людвиково. Точнее говоря, тут остались от него только липы, клены и сосны, старый помещичий парк. Уцелели еще две панские постройки - каменная часовенка с латинской надписью "Молись и трудись" да старый барак, где когда-то жили батраки, те самые люди, к которым как раз и относился наказ панского бога, написанный на часовенке. Барский дом и все остальные постройки имения Рушчица пошли дымом еще осенью сорок второго. Тогда же был вздернут на липовый сук и зондерфюрер Лепке - новый пан, который притащился сюда, чтобы по приказу своего фюрера вернуть нам старую неволю. Сюда приходил с партизанами и наш Микола. Это был его первый бой.
Приятно в тени старого парка. Схожу с велосипеда и тихо бреду рядом с ним. На обочине дороги под кустами ольшаника цветут незабудки. Я вспоминаю Лену и нашу новую радость... "Если будет девочка, - думаю я, - она нарвет когда-нибудь маленькой ручкой букет этих скромных цветов..."
Как будто видя это уже наяву, я останавливаюсь. Слушаю, как поет свою мудрую песню сосна. Мне смешно и в то же время почти обидно от мысли, что грачам - там наверху - нет до меня никакого дела. Ломают сухие ветки, которые сами же они высушили, и кричат и кричат... Из-за них и соловья не услышишь. Одна только песня четко доносится с той стороны, где находятся люди; деловито стучит локомобиль колхозной электростанции, совсем близко, сразу за деревьями.
Гости и хозяева, когда я их заметил, как раз шли по колхозному двору от конюшни. Там, где недавно построен был артезианский колодец и деревянная вышка над ним еще стояла неубранная, представители двух союзных держав остановились.
"Как важно это звучит - "представители"!" - подумалось. И в самом деле представители: встретились трудящиеся двух соседних народов. Они ни разу еще не встречались как хозяева жизни, и, очевидно, оттого так много было на свете всякого непотребства.
А все же в такую торжественную минуту даже и фронтовику сначала становится как-то не по себе. Я, например, смутился и думал, подходя, о том, с кем первым поздороваться. Кроме гостей из-за границы, были и наши гости: Павел Иванович и Шевченко.
Выручил меня Концевой, стоявший первым с краю.
- Привет, товарищ Сурмак! - протянул он руку. - Знакомься с гостями. А гостям обо мне: - Председатель молодого колхоза "Ленинский путь". И название хорошее, и председатель, не при нем будь сказано, ничего себе.
Рядом с ним стояло трое гостей.
Одного из двоих, которые помоложе, смуглого и серьезного, должно быть моего ровесника, звали Чеслав Гадомский. Второй, Ян Строиш, был постарше, высокий и складный. Третий - старик - стоял, опираясь на толстую, узловатую можжевеловую палку. Губы под седыми усами приветливо улыбались, а из-под густых бровей смотрели добрые глаза. Гадомский и Строиш были в костюмах и плащах, а старик - в зеленой шляпе и в жилетке под черной распахнутой курткой. На жилетке - от пуговки до кармашка - висела часовая цепочка. О таких цепочках когда-то, при панах, бродячие торговцы, выхваляя на базарах свой товар, кричали: "Эх, вот она! Годится для быка, индюка и перочинного ножика".
- Валентий Скиба, - представился старик.
Шевченко и наши гости стояли по ту сторону колодезной вышки.
Молодую женщину, жену Строиша, звали Зося. Так же как муж и Гадомский, она была одета по-городскому. Полька постарше, в ярком полосатом народном костюме, когда я поздоровался с ней, сказала:
- Я Анеля Касперек. В нашей Бялой Вульце меня называют Юзефова.
- А я вас буду по-нашему звать, - сказал я по-польски, - разрешите, тетка Анеля?
- А южцы, проше!* - засмеялась она.
______________
* Конечно, пожалуйста!
- Посмотри, Сурмак, - обратился ко мне Концевой. - Посмотри на этого, братец ты мой, героя!
Он обнял за плечо синеглазого светлого Строиша.
- Эх, Ясю, Ясю! - сказал он. - Ты знаешь, Сурмак, что мы с ним когда-то в одно время под власть пана Пилсудского мину подкладывали? Он где-то возле своего Красныстава, а я в нашей Березовке, здесь в Понемони. А сидеть нам пришлось вместе. Помнишь, Ясь, тридцать третий? Где сейчас тот проклятый туман на горах Свентокшижских? Где наш угрюмый замок?..
Рядом с Малевичем стояли его лучшие друзья - бригадир Кочерга и пастух дед Саёнок. По случаю праздника дед надел черную, вышитую какими-то цветочками рубашку и, должно быть, тоже сегодня подстриг с боков седую бороду.
- Здравия желаем! - важно сказал он, здороваясь со мной, и сложенными в щепотку пальцами коснулся крошечного лакированного козырька своей большой и круглой, как решето, фуражки.
- Ну что ж, товарищи, пойдем дальше? - предложил Павел Иванович. Веди, Малевич, хвастай.
Сильный и спокойный Шевченко, полтавчанин, во время войны наш белорусский партизан, с заметным удовольствием исполнял сегодня обязанности кавалера. Тетка Анеля и молодая, красивая Зося шли по обе его стороны, а он говорил:
- Вот эта трубочка, дорогие гостьюшки, приведет нас с вами прямо в коровник. Малевич ее для того, должно быть, и проложил.
"Эта трубочка" - водопроводная труба от колодца в коровник - лежала на дне глубокой канавы, еще не засыпанной землей. Человек двадцать девчат и хлопцев с веселым гомоном прокладывали теперь такую же канаву к конюшне.
Коровник был пуст. Только в первом стойле направо пыхнул бык здоровенный черно-белый Отчим. Он хмуро посмотрел на нас и недовольно надулся.
- Лежишь, паночек, - наклонился над ним дед Валентин. - Тебе бы только люльку в зубы да закурить. А это что, сынок его? - спросил дед возле другого стойла. - Ого, тоже штучка ничего себе! Посмотреть бы такого на солнышке!
Малевич, услышав это, сказал:
- И правда, темновато здесь. Включите, кто там поближе!
Ближе к выключателю стоял бригадир Кочерга, однако дед Саёнок остановил его:
- Погоди, я сам.
Можно было подумать, что дело идет о чем-то очень сложном, в чем лучше всех разбирается старый пастух Лукаш Саёнок, - столько важности было в его голосе. Дед подошел к двери, старые пальцы его нащупали на стене кнопку выключателя, и вот вдоль коровника под белыми колпачками загорелись электрические лампочки.
- Теперь, браток, и у нас оно вот как!
Дед обратился со словом "браток" ко всем, но имел в виду, должно быть, только самого старого из гостей.
- То ци штука доперо, моисце вы! - удивился дед Валентий. - И вшистко то тэраз, по войне зробёне?!*
______________
* Вот это штука, дорогие мои! И все это сейчас, после войны, сделано?!
- А что ж ты думаешь, браток? Мы тут три года после войны не обручи по дорожкам гоняли, мы работали!
...Гости осмотрели все хозяйство. За парком, где на усыпанном цветами лугу бродили сытенькие, словно точеные, телята, весело оживилась тетка Анеля. Дед Валентин, а заодно с ним и дед Лукаш пытались уговорить нас сразу же пойти поглядеть стадо коров, пасшихся за рекой, но это отложили до вечера, когда коровы вернутся домой сами. Товарища Строиша, кирпичника по профессии, особенно заинтересовал кирпичный завод.
- На базе этого заводика, - говорил Концевой, - мы думаем начать большое строительство. Малевичу первому нужно начать борьбу за каменные дома в деревне. Ему это больше по силам, чем, например, товарищу Сурмаку. А может быть, и наоборот?..
Взглянув на Малевича, я понял, что разговора у него с секретарем об этом деле еще не было. Павел Иванович просто высказывал свои мысли. И это была уже не только мечта, это был вопрос, который требовал скорого разрешения. Малевич не удивился, что начинать придется ему. Он посмотрел на меня и с усмешкой сказал Концевому:
- Не наоборот, товарищ секретарь, а так и будет, как вы сказали. Начинать придется нам. У Василя пока другой работы хватит.
- А ты, друже Юрко, не задавайся, - сказал Шевченко, как бы беря меня под защиту. - Сурмак и так уже обогнал тебя кое в чем. Разве неправда?
- А, саман, - усмехнулся Юрий Иванович. - Ну что ж, саман - тоже дело доброе. Да мы лучше сразу на кирпич перейдем. А пока что и сосенка наша не так уж плохо выглядит! Прошу, дорогие гости, осмотреть наш клуб!
Клуб, со зрительным залом на триста человек, с помещениями для библиотеки-читальни и временно для конторы правления, внутри был еще не закончен. Однако нынче понемонцы отпраздновали здесь Первомай. Снаружи сверкали на солнце многочисленные зеркала окон и длинной стеклянной веранды, блестела гонтовая крыша. Рядом с клубом был разбит парк; зеленые липки и клены стояли ровными рядами, покуда еще держась за подпорки.
За клубом начиналась деревня, не Понемонь, а новая, колхозная.
- Все это, дорогие гости, - заговорил Малевич, - и этот клуб, и эти хаты построены нами в чистом поле. Люди, которые тут живут, жили... да не жили, а прозябали в бараках. Еще недавно - десять лет тому назад. Один из этих бараков, как намять, стоит до сих пор. Вы видели его, вы сами хорошо знаете, что такое "чвораки" - хибарки для нашего брата батрака, в которых и вправду хоть на карачках ходи, по-вашему, по-польски, на "чвораках"... А теперь поглядите!..
Новые хаты стоят по обе стороны широкой улицы, отделенные друг от друга просторными приусадебными участками. Кирпичные трубы, узорные наличники больших окон, перед окнами палисадники, в которых до поздней осени будут пестреть, на радость девчатам, цветы. На огородах саженцы будущих садов. Правда, дома деревянные, крыши из дранки, но вдоль улицы гудят на столбах провода и над окнами каждой хаты блестят стеклянные кубки изоляторов. Над многими домами возвышаются древки антенн.
- Правильно, Юрий Иванович, - сказал Концевой. - Какое тут может быть сравнение не только с паршивым батрацким бараком, а даже со многими деревнями района! Там ведь еще часто хата на хате стоит, крыша в крышу... Еще не изжито наследие прошлого. А вот вам, пожалуйста...
Мы подошли к новой хате председателя.
- Проси, Малевич, - улыбнулся Концевой, - посмотрим, так ли хорошо и внутри.
Мы сидим за богатым столом.
Гостей много, и в просторной хате так тесно, что Марыля, молодая жена Малевича, сначала было растерялась... И растерялась настолько, что Концевой многозначительно посмотрел на деда Скибу, покачал головой и вздохнул:
- Плохо наше дело, дедушка. Закуска ничего, а размочить ее нечем...
- Ах, мамочки! Тьфу ты, - покраснела смущенная молодица. - И ты, Юрий, тоже смотришь!..
Гости весело зашумели, и под этот шум на столе заняли свое место бутылки.
- Дорогие товарищи, - сказал, вставая, Концевой.
Мы поднялись с наполненными чарками.
Против меня, через стол, стояла та самая девушка, которую я встретил, входя на понемонский колхозный двор. Тогда она, в рабочей одежде, везла навоз и, могло показаться, была очень далека от тех приподнятых, праздничных чувств, которыми полна была моя душа. А теперь вот она, та самая красотка, стоит и улыбается. Глаза что цвет льняной, платье густо усыпано сиренево-белыми лепестками, какими покроется в свое время и тот последний участок, на котором сажала сегодня картошку ее бригада. А на груди орден на синей ленточке. Вот, мол, мы какие, дорогие гостюшки, видели нашу работу, поглядите и на праздник!..
- Можно придумать много разных тостов, - говорил тем временем Павел Иванович, - и умных и красивых. Есть у нас и за что есть и за кого поднять чарку!..
Рядом с девушкой стоял бригадир Кочерга - неутомимый работяга, которого экономы пана Рушчица считали когда-то только рабочей скотиной.
Юрий Иванович рассказывал мне как-то про первую после войны колхозную косьбу. Пять человек начинали ее в незабываемом июле сорок четвертого года. И вот на третий день лучший в колхозе косец, Апанас Кочерга, не вышел на работу. В чем дело?.. Председатель пошел к нему в барак. Апанас сидел у стола, подперев кулаками тяжелую голову. Давно уже на этом столе не было хлеба. На щавеле тянул косец из последних сил, и вот машина наконец стала. Так начиналось восстановление колхоза. А сегодня он, бригадир Кочерга, глядит на мир как победитель, сегодня в глазах его гордая радость. Он слушает секретаря райкома и в такт его словам невольно кивает головой, подтверждая самую дорогую правду...
- ...И выпьем мы, товарищи, за нашу родную власть, за нашу великую дружбу! - закончил Павел Иванович.
Мы чокнулись и выпили.
А дед Саёнок почему-то не пьет. И вот он протягивает руку к ближайшей бутылке. Сначала я удивился, потом понял. И в самом деле непорядок! Шевченко, сосед деда с левой стороны, видимо заговорившись, налил деду только полчарки. Старику это не понравилось. Он немножко подождал, рассчитывая, что молодые догадаются, а потом встал и исправил ошибку сам.
За всем этим следит его второй сосед - старый Валентий; он тоже не выпил еще.
- Ну, браток, за народную власть! - поднял чарку Саёнок. - Будь, Валента, здоров! Пастух с пастухом - как министры!..
21
Уже светало, когда я возвращался домой.
Поехал берегом реки, вдоль опушки. И не ехал, а тихо брел по траве, набухшей за ночь росой, ведя велосипед, смотрел на зарю и думал...
Подумать было о чем.
Проходила перед глазами встреча Концевого и Строиша, встреча двух старых пастухов...
С чувством хорошей зависти к успехам понемонцев вспоминал постройки, в которые уже и вода по трубам пошла, где и свет уже загорелся. Вспоминал новые хаты, и кирпич, и тихий плеск воды в недавно выкопанных прудах, над которыми в зелени лип и ивняка звучат соловьиные песни...
Все это я не раз, конечно, видел. Но сейчас, глядя на нашу жизнь вместе с гостями из Польши, я как будто увидел ее новыми глазами.
Приятно было поговорить с поляками на их языке. Потому что при панах кто тут разговаривал с таким, как я, по-польски? И о чем? Чаще всего пан секвестратор и пан полицейский. Иногда заходили в деревню безработные из далеких промышленных городов, и мы говорили с ними по-польски о том, почему и нам и им живется плохо.
Вот так-то и доходила к нам живая польская речь.
Где мне довелось побывать в те времена, кроме своего Заболотья да пяти-шести окрестных деревень?
Немного в армии и в тюрьме. И тут и там из меня вышибали "советский дух".
И само собой разумеется, ни полицейский, ни капрал, ни тюремный надзиратель не могли догадаться, что "хлоп с кресов"* - сначала в лаптях, потом в мундире панского солдата и, наконец, в серой одежде арестанта, - что этот "обольшевиченный хам" знал и любил Мицкевича, Ожешко, Пруса...
______________
* "Мужик с окраины".
Дед Валентий и тетка Анеля были здесь, понятно, ни при чем. Нас разделяли палка полицейского и кропило ксендза. А такие, как Чеслав Гадомский и Строиш, боролись за сегодняшний день плечом к плечу с нашими революционерами-подпольщиками.
...Вот-вот покажется солнце.
Эта заря заглядывает сейчас и в наше светлое окно. Расцвела перед домом душистая сирень. Щебечут свою песню хлопотливые ласточки: над окном их гнездо.
Но этот первый дневной шум не разбудит мою хозяйку.
А может, она уже не спит? Или еще не спит?
Ведь бывало так, что Лена не ложилась далеко за полночь, пока я не вернусь, или вставала до света - поджидать.
Может, и сейчас окно уже открыто, а ты смотришь сквозь листья сирени или читаешь в постели, по-детски подперев ладошкой щеку?
Я скоро приду. Как всегда, расскажу тебе обо всем. У меня сегодня столько необыкновенного.
Потом уйду в поле или на стройку, а ты - в школу. Много у тебя сейчас дела: конец учебного года. Когда мы выйдем из дому и у ворот разойдемся в разные стороны, долго ты будешь у меня перед глазами: как идешь мимо окон, в светлом платье, с портфелем, полным тетрадей, в руке; как на губах твоих то вспыхивает, то снова потухает счастливая улыбка; как приветливо здороваются с тобой и старики и дети; как оглядываются тебе вслед мои молодые товарищи...
...Я шел задумавшись, а между тем от Немана дорога уже повернула в лес. Собственно, не лес еще, а только подлесок.
И вот в этом тихом, душистом подлеске неожиданно повстречалась беда...
Я говорю "неожиданно". Не мог же я этого ожидать, не мог не вздрогнуть, когда из кустов послышался крик:
- Эй! Стой, Сурмак! Руки вверх, собака!
Три бандита вышли из кустов на дорогу.
Первый, подойдя ко мне, спросил:
- Что, не узнал? Не ждал, что встретим? Ты почему ж это лапы не поднимаешь?
Узнать-то я его узнал, - это был Носик, тот самый Володька, который "погиб где-то от немецкой бомбы", а вот ожидать такой встречи... "Будешь знать, как ходить безоружным..."
Носик стоял с автоматом. Второй, тоже молодой, держал наведенный карабин. Третий - Копейка - был с наганом.
- Ну что, - сказал Носик, - не писал я тебе, что допрыгаешься? И тебе, и твоей помощнице писал. Чего молчишь? Потише стал. А мы с тобой поговорим. Пусти же коника своего наконец! Уцепился! Копейка, карманы!
Копейка подошел. По-своему поглядывая из-под кепки, он взял из моих рук и пихнул в сторону велосипед, а затем стал шарить по мне своей ручищей: в карманах кителя, в карманах штанов, за пазухой.
Не знаю ничего противнее, чем крыса. Подумать, что она пробежит по мне, что она станет меня обнюхивать... бррр!.. Я читал где-то, что итальянские фашисты на допросах применяли железные клетки с голодными крысами. Такая клетка надевалась на голову жертвы. Может быть, не три крысы, а больше или меньше бывало в такой клетке, но мне сейчас казалось, что их было непременно три...
А эти "крысы" - гладкие, даже выбритые, видимо, только вчера. Не всегда сидят они здесь, в кустах, - есть у них свои люди...
И как же мне тут с вами быть?..
Ощупав меня, Копейка еще раз провел по мне взглядом - от ног до головы... "Прикидывает, что ему достанется при разделе наследства", подумал я и удивился, что он не заметил у меня на руке часов, тем более что видел их не раз и раньше. Еще больше удивило меня, что он не нашел партбилета!..
- Медальки мы с тебя сегодня снимем! - хохотнул Носик, ощерив крепкие зубы. - Немножко погодя, сейчас некогда. И Гришу Бобрука покажем. Может, даже и самого Рымшу. Я слышал, ты очень хотел с ними встретиться. Отведи его, Копейка, подальше, мы еще здесь побудем. Да смотри, в случае чего - не зевай! А ты, товарищ председатель, подожди там, подумай. Мы тебе сейчас самого Концевого представим. Мы тут его поджидали, а бог нам тебя послал.
Мы с Копейкой углубляемся в лес. Когда я пытаюсь обернуться или замедляю шаг, он толкает меня наганом в спину.
- Иди, иди, ак-ти-вист! - говорит он. - Ты ж и со мной хотел увидеться, тоже пугал. Вот и увидел. И зять твой со мной повидался. Жаль, зализал раны. А тебя сегодня собаки будут лизать. Мы до вас до всех доберемся...
...Маленький сосновый гробик... Кровавый след на снегу. Валя... "Не "ну их", а мы их!" - говорит Микола. И Концевого вам сегодня не захватить: он поехал другой дорогой. Ты подожди, подожди! Зайдем только глубже в лес, подальше от тех! Сейчас, только сейчас!
Но, черт возьми, почему-то пришло на память, как кленовцы нашли у Немана финагента Антонова. Сидел парень по грудь в воде, весь окровавленный, на теле были вырезаны погоны и звезды.
Да нет, я вам не дамся!
А черных дум не остановить.
На ветку сосны, свесившуюся перед нами, присела маленькая пташка. Синичка в своем зелено-черно-желтом уборе. Она, наверно, сказала бы свое "ци-сик-ци-сик", подивилась бы, что это мы тут делаем, но в клювике у нее был червячок. Где-то тут у птички гнездышко и дети... А может, только подружка, которая сидит в нагретом гнезде и ждет радостного события?.. Птичка кивнула черненькой белощекой головкой и, видя, что нас отсюда не выживешь, улетела... А я опять остался один с огромной крысой... Ничего, Лена, ничего!..
- А ну, давай сюда часы. И деньги давай. Да смотри не говори им, что я взял, - сказал Копейка, направляя револьвер мне в грудь.
"Ага! - мелькнуло у меня в голове. - Вот почему ты как будто не заметил партбилета!.. Значит, подумал, что деньги. Тоже решил один забрать".
Левой рукой Копейка полез мне под рукав. Холодные пальцы шарили по металлу браслета, не зная, как его расстегнуть. Я смотрел бандиту прямо в лицо.
- Чего уставился! - не выдержал он. - Сними сам!
"А ну, давай, давай!.." - подумал я, уже усмехаясь про себя. Я расстегнул браслет, и он, как бы случайно, соскользнул с руки на мох.
Это решило все.
Копейка не выдержал, словно сразу забыл, что под наганом и я поднял бы часы с земли. Он нагнулся сам... и, пока его жадные пальцы успели коснуться блестящей змейки браслета, я с размаху ударил его сапогом в харю.
Вышло!
Первое, что он сделал, это схватился обеими руками за лицо, а я за руку с револьвером. Я рванул раз и другой и подмял пентюха под себя. Я пытался вывернуть у него из рук наган. Но пальцы Копейки были так крепко стиснуты, что это мне не удалось. А тут еще он, вспомнив, что недалеко дружки, заревел, как бугай... Оставалось одно: обезоружить его иначе. Я саданул ему кулаком между глаз, на прибавку двинул еще раз сапогом в живот, а сам метнулся в чащу.
Лечу по лесу, как лось. Трещит сушняк, саднит под ударами веток лицо, и дух захватывает от счастья!.. Где-то там, позади, слышны выстрелы и крик погони. "Сопляки", - думаю я и в знак полного презрения к ним останавливаюсь, иду не спеша, затем присаживаюсь на мох.
Вокруг зелено и тихо. Слух только через мгновение улавливает музыку легкого шелеста листьев, да и то сначала кажется, что это все еще шумит у меня в голове. Потом слышу, защелкал соловей. Один - совсем рядом, а подальше - другой. Как будто соревнование у них: кто лучше выразит переполняющую сердце радость. Где-то послышался еще один выстрел. Последний.
В росистой тени цветет маленькими белыми звездочками черника, а высоко, на вершинах деревьев, играют первые солнечные лучи. И это еще больше успокаивает меня. Я замечаю, что рядом стоит надломленная березка. "Славная палка, может и пригодиться, кто знает!" - думаю я. Сломать березку нетрудно, но она еще не сдается, листья ее зеленеют. "Пускай растет!" - и я от радости бью по земле кулаком:
Живу, дорогая, живу!..
1949 - 1952, 1977