Страница:
Они спускались. Вернее, падали. Падали как камни прямо на минное поле.
— Десантники! — закричала Клер, которая еще не понимала, что должно было произойти через несколько секунд.
Парашютисты приземлялись довольно далеко от дома, возле опушки леса, попадая прямехонько на территорию, огороженную колючей проволокой. Жюльен кинулся бежать, громко крича, чтобы они стояли на месте не двигаясь. Если бы они смогли какое-то время продержаться, он пришел бы им на помощь вместе с Цеппелином, но разве могли они понять, куда попали?
Собака, уже во власти сильного возбуждения, бежала за ним не отставая.
— Жюльен! — взревела мать. — Стой! Не ходи туда! Больше она ничего сказать не успела. Раздались два взрыва, два тихих хлопка, приглушенных ветром, дувшим в противоположном направлении. Мальчик увидел, как дважды взвилось вверх желтое пламя, прямое, словно вырвавшееся из жерла зарытой в землю пушки, потом все Воронье поле заволокло дымом. А полусдувшиеся парашюты продолжали плыть низко над землей, волоча за собой стропы. Жюльен, задыхаясь, так и застыл в согнутом положении, обхватив руками колени. Цеппелин то жалобно скулил, то рычал, жадно ловя ноздрями воздух — скользящие по земле белые купола приводили его в неистовство. Немного отдышавшись, мальчик приблизился к изгороди и тут же закашлялся от едкого дыма. Метрах в пятидесяти от проволоки он увидел тела двух мужчин — один лежал животом вниз, другой на спине. Оба не двигались.
— Эй, — крикнул он, — вы меня слышите? Не шевелитесь, сейчас я подойду! Оставайтесь на месте!
Ему хотелось заговорить с американцами на их языке, но он не умел изъясняться по-английски. В пансионе Вердье им преподавали только немецкий, латинский и греческий. Азами английского владел лишь Антонен, который иногда ласкал слух однокашников непонятными словечками. Едва Жюльен присел, чтобы проделать в проволоке лаз, Клер накинулась на него, крепко обхватив за талию.
— Не смей! — пронзительно завизжала она. — Я тебе запрещаю! Ты — сумасшедший. Не пущу!
Клер так сжала его в объятиях, что чуть не задушила. Жюльен сделал попытку освободиться, но она сдавила ему ребра с нечеловеческой силой, и он стал задыхаться.
— Нужно пойти! — еле выговорил мальчик срывающимся голосом. — Цеппелин укажет дорогу и…
— Чушь! — прорычала она в ответ. — Что это даст? Они мертвы, разве ты не видишь, что все погибли?
— Нет! — возразил сын. — Возможно, только ранены. Необходимо прийти им на помощь!
— Не пущу! — еще яростнее закричала Клер, и в ее глазах заполыхало безумие. — Плевать мне, что они сдохнут! Стой! Ты — мой сын и мне принадлежишь!
В лице матери появилось что-то пугающее, заставившее Жюльена уступить. Какая-то зловещая одержимость. Глупо, однако он не нашел более подходящего определения. В голове неожиданно возник образ: горгона Медуза. Внезапно он понял значение этого образа. Маска инфернального существа, нежити, приоткрывшаяся ему в горячке боя. Маска чужого человека, которого он совсем не знал.
Цеппелин вносил еще большую сумятицу в их возню, кружа вокруг с оскаленными зубами, точно не мог решить, кого стоит кусать, а кого защищать.
Сплетенные воедино, тела матери и сына рухнули в траву возле самой проволоки, исцарапавшей им кожу. Так они пролежали какое-то время бок о бок, в том же положении, что и два незадачливых десантника.
— Вот видишь, — прошептала мать, гладя его по голове, — они мертвы.
В голосе ее слышалось облегчение, едва ли не радость. Мальчик отодвинулся, не сводя глаз с распростертых тел. Еще один солдат спускался на парашюте, и огромный белый цветок, влекомый ветром, медленно тащил его по земле.
— Он же сейчас… — начал было Жюльен, но мать закрыла ему рот ладонью, чтобы он замолчал. В тот же миг человек задел снаряд, и на этот раз они услышали визг шрапнели. Частая дробь мгновенно исполосовала купол. Жюльен с опозданием заткнул уши, как сквозь вату до него донесся остервенелый лай Цеппелина. По губам матери он прочел: «Возвращаемся».
И он покорно дал себя увести. Рука Клер сжимала ему затылок, на случай если у него возникнет соблазн обернуться и посмотреть в сторону Вороньего поля.
— Не стоит себя упрекать, — произнесла Клер, когда они немного удалились. — Ты обыкновенный мальчишка и ничего не смог бы сделать.
Но он-то знал, что это была неправда. Цеппелин ничуть не хуже профессионального сапера. Если б она не удерживала его, он сумел бы помочь…
И тут он наконец понял… Клер внушала ему страх. Страх, намного больший, чем мины и мертвецы. Именно она, с ее взглядом нежити, цепкими руками, побелевшим сжатым ртом. Господи! Минуту назад он увидел ее отвратительно уродливой, и этот образ его преследовал. Никогда прежде он не мог предположить, что у нее может быть такое лицо. «Не была ли она такой в тот момент, когда убивала Матиаса? — зазвучал в нем пропитанный ядом голос. — Ну? Ты ведь думал об этом?»
Верно. Он об этом думал.
Остаток дня мать и сын провели вместе. Цеппелин мирно дремал возле их ног. Погода стояла прекрасная, лишь издалека доносились раскаты странной грозы: гремела канонада, и невозможно было сказать, естественного ли она происхождения. Время от времени в небе проносились бомбардировщики, и тогда черепица на крыше дрожала.
Жюльен снова подумал о бомбе, застрявшей в куче хламья на чердаке. Уж пусть бы, ей-богу, она взорвалась! Он устал, отчаялся. Энергия, которая подхлестывала его эти последние месяцы, внезапно, в один миг, улетучилась, и он ощущал себя дряблым, как перезрелый плод. С удивлением мальчик поймал себя на том, что с тоской вспоминает о пансионе Вердье, об Антонене. Как все просто было в той, другой жизни!
Мать гладила его по голове, но он впервые заметил, что ладони у нее влажные, и эти прикосновения вдруг стали ему неприятны.
— Значит, американцы все-таки высадились, — повторяла она. — Но сюда-то они не придут, немцы давно ушли. Бои если и будут, то далеко. Тем лучше, это нас не касается, нет нам до них никакого дела.
Невольно мальчик все время возвращался в мыслях к Рубанку, к дому возле Разбойничьего леса. Сейчас, должно быть, отец и сын уселись возле приемника, чтобы узнать последние новости. Хорошо бы сходить да разведать что-нибудь, но прежде чем раскрыть рот, он понял, что мать ни за что не отпустит: руки ее, тревожные и цепкие, готовы были его схватить, если он двинется с места.
Не успело стемнеть, как небо над лесом озарилось фейерверком красных и желтых огней, отблески которых еще долго продолжали плясать в облаках. Мать оказалась права: военные действия происходили далеко, километрах в пятидесяти, — совсем в другом мире.
В тот вечер они, закутавшись в одеяло, сидели возле костра и наблюдали за грохочущей вдали странной грозой, приносившей с собой запах пороха. Парашюты больше не плыли над Вороньим полем — белые цветы в конце концов напоролись на колючую проволоку и повисли, обрывки куполов и стропы вперемешку. «Да, лето предстоит жаркое», — вздрогнув, подумал Жюльен.
11
— Десантники! — закричала Клер, которая еще не понимала, что должно было произойти через несколько секунд.
Парашютисты приземлялись довольно далеко от дома, возле опушки леса, попадая прямехонько на территорию, огороженную колючей проволокой. Жюльен кинулся бежать, громко крича, чтобы они стояли на месте не двигаясь. Если бы они смогли какое-то время продержаться, он пришел бы им на помощь вместе с Цеппелином, но разве могли они понять, куда попали?
Собака, уже во власти сильного возбуждения, бежала за ним не отставая.
— Жюльен! — взревела мать. — Стой! Не ходи туда! Больше она ничего сказать не успела. Раздались два взрыва, два тихих хлопка, приглушенных ветром, дувшим в противоположном направлении. Мальчик увидел, как дважды взвилось вверх желтое пламя, прямое, словно вырвавшееся из жерла зарытой в землю пушки, потом все Воронье поле заволокло дымом. А полусдувшиеся парашюты продолжали плыть низко над землей, волоча за собой стропы. Жюльен, задыхаясь, так и застыл в согнутом положении, обхватив руками колени. Цеппелин то жалобно скулил, то рычал, жадно ловя ноздрями воздух — скользящие по земле белые купола приводили его в неистовство. Немного отдышавшись, мальчик приблизился к изгороди и тут же закашлялся от едкого дыма. Метрах в пятидесяти от проволоки он увидел тела двух мужчин — один лежал животом вниз, другой на спине. Оба не двигались.
— Эй, — крикнул он, — вы меня слышите? Не шевелитесь, сейчас я подойду! Оставайтесь на месте!
Ему хотелось заговорить с американцами на их языке, но он не умел изъясняться по-английски. В пансионе Вердье им преподавали только немецкий, латинский и греческий. Азами английского владел лишь Антонен, который иногда ласкал слух однокашников непонятными словечками. Едва Жюльен присел, чтобы проделать в проволоке лаз, Клер накинулась на него, крепко обхватив за талию.
— Не смей! — пронзительно завизжала она. — Я тебе запрещаю! Ты — сумасшедший. Не пущу!
Клер так сжала его в объятиях, что чуть не задушила. Жюльен сделал попытку освободиться, но она сдавила ему ребра с нечеловеческой силой, и он стал задыхаться.
— Нужно пойти! — еле выговорил мальчик срывающимся голосом. — Цеппелин укажет дорогу и…
— Чушь! — прорычала она в ответ. — Что это даст? Они мертвы, разве ты не видишь, что все погибли?
— Нет! — возразил сын. — Возможно, только ранены. Необходимо прийти им на помощь!
— Не пущу! — еще яростнее закричала Клер, и в ее глазах заполыхало безумие. — Плевать мне, что они сдохнут! Стой! Ты — мой сын и мне принадлежишь!
В лице матери появилось что-то пугающее, заставившее Жюльена уступить. Какая-то зловещая одержимость. Глупо, однако он не нашел более подходящего определения. В голове неожиданно возник образ: горгона Медуза. Внезапно он понял значение этого образа. Маска инфернального существа, нежити, приоткрывшаяся ему в горячке боя. Маска чужого человека, которого он совсем не знал.
Цеппелин вносил еще большую сумятицу в их возню, кружа вокруг с оскаленными зубами, точно не мог решить, кого стоит кусать, а кого защищать.
Сплетенные воедино, тела матери и сына рухнули в траву возле самой проволоки, исцарапавшей им кожу. Так они пролежали какое-то время бок о бок, в том же положении, что и два незадачливых десантника.
— Вот видишь, — прошептала мать, гладя его по голове, — они мертвы.
В голосе ее слышалось облегчение, едва ли не радость. Мальчик отодвинулся, не сводя глаз с распростертых тел. Еще один солдат спускался на парашюте, и огромный белый цветок, влекомый ветром, медленно тащил его по земле.
— Он же сейчас… — начал было Жюльен, но мать закрыла ему рот ладонью, чтобы он замолчал. В тот же миг человек задел снаряд, и на этот раз они услышали визг шрапнели. Частая дробь мгновенно исполосовала купол. Жюльен с опозданием заткнул уши, как сквозь вату до него донесся остервенелый лай Цеппелина. По губам матери он прочел: «Возвращаемся».
И он покорно дал себя увести. Рука Клер сжимала ему затылок, на случай если у него возникнет соблазн обернуться и посмотреть в сторону Вороньего поля.
— Не стоит себя упрекать, — произнесла Клер, когда они немного удалились. — Ты обыкновенный мальчишка и ничего не смог бы сделать.
Но он-то знал, что это была неправда. Цеппелин ничуть не хуже профессионального сапера. Если б она не удерживала его, он сумел бы помочь…
И тут он наконец понял… Клер внушала ему страх. Страх, намного больший, чем мины и мертвецы. Именно она, с ее взглядом нежити, цепкими руками, побелевшим сжатым ртом. Господи! Минуту назад он увидел ее отвратительно уродливой, и этот образ его преследовал. Никогда прежде он не мог предположить, что у нее может быть такое лицо. «Не была ли она такой в тот момент, когда убивала Матиаса? — зазвучал в нем пропитанный ядом голос. — Ну? Ты ведь думал об этом?»
Верно. Он об этом думал.
Остаток дня мать и сын провели вместе. Цеппелин мирно дремал возле их ног. Погода стояла прекрасная, лишь издалека доносились раскаты странной грозы: гремела канонада, и невозможно было сказать, естественного ли она происхождения. Время от времени в небе проносились бомбардировщики, и тогда черепица на крыше дрожала.
Жюльен снова подумал о бомбе, застрявшей в куче хламья на чердаке. Уж пусть бы, ей-богу, она взорвалась! Он устал, отчаялся. Энергия, которая подхлестывала его эти последние месяцы, внезапно, в один миг, улетучилась, и он ощущал себя дряблым, как перезрелый плод. С удивлением мальчик поймал себя на том, что с тоской вспоминает о пансионе Вердье, об Антонене. Как все просто было в той, другой жизни!
Мать гладила его по голове, но он впервые заметил, что ладони у нее влажные, и эти прикосновения вдруг стали ему неприятны.
— Значит, американцы все-таки высадились, — повторяла она. — Но сюда-то они не придут, немцы давно ушли. Бои если и будут, то далеко. Тем лучше, это нас не касается, нет нам до них никакого дела.
Невольно мальчик все время возвращался в мыслях к Рубанку, к дому возле Разбойничьего леса. Сейчас, должно быть, отец и сын уселись возле приемника, чтобы узнать последние новости. Хорошо бы сходить да разведать что-нибудь, но прежде чем раскрыть рот, он понял, что мать ни за что не отпустит: руки ее, тревожные и цепкие, готовы были его схватить, если он двинется с места.
Не успело стемнеть, как небо над лесом озарилось фейерверком красных и желтых огней, отблески которых еще долго продолжали плясать в облаках. Мать оказалась права: военные действия происходили далеко, километрах в пятидесяти, — совсем в другом мире.
В тот вечер они, закутавшись в одеяло, сидели возле костра и наблюдали за грохочущей вдали странной грозой, приносившей с собой запах пороха. Парашюты больше не плыли над Вороньим полем — белые цветы в конце концов напоролись на колючую проволоку и повисли, обрывки куполов и стропы вперемешку. «Да, лето предстоит жаркое», — вздрогнув, подумал Жюльен.
11
Несколько следующих недель протекли как во сне, они почти не остались в памяти Жюльена. Бои происходили где-то в иной реальности: хотя они и наполняли ночи грохотом и разрывами конца света, мальчик не чувствовал, что все это как-то его затрагивает. У него были собственные нерешенные вопросы, назойливые, неотвязные, которые преследовали его до тех пор, пока он не проваливался в сон. Все это время они с матерью не видели ни одной живой души, единственными их спутниками были чайки да вороны. Словно Морфон-на-Холме отделился от бела света, попав во власть ночи, превратился в дрейфующую льдину, которую сносило к полюсу. Казалось, еще чуть-чуть — и у подножия утеса, на берегу, покажутся моржи.
Не раз им приходилось тревожно вскакивать с места и наблюдать за колоннами машин, двигавшихся по дороге на большой скорости. Автомобили с брезентовым верхом следовали в неизвестном направлении. Только и всего. Судя по всему, бои еще продолжались, но больше ничего они не знали. Сначала Жюльена одолевал соблазн сходить к Рубанку, чтобы добыть хоть какую-нибудь информацию, ведь у папаши Горжю как-никак имелся не только радиоприемник, но еще и грузовик, на котором он не реже, чем раз в неделю, наведывался в Морфон. Но воспоминание о подпиленной оси сдерживало порыв мальчика, и этот план не вышел за рамки намерения.
Как и у матери, у Жюльена часто возникало ощущение, что кто-то постоянно за ними шпионит, подглядывает за всем, что они делают, и, когда он внезапно резко оборачивался, чтобы застать врасплох таинственного наблюдателя, ему казалось, что он видит подозрительное шевеление в листве, замечает незнакомую фигуру, силуэт, спешащий спрятаться в зарослях. Ему все время мерещилось чье-то бледное лицо, теряющееся во мраке леса, которое нипочем не удастся опознать. Тогда Жюльен убеждал себя, что речь идет о Рубанке, конечно же, о нем, бывшем приятеле, с беспокойством следящем, как продвигается разминирование, к которому мальчик снова приступил, едва была отремонтирована тележка.
Дело двигалось. Отныне Жюльен царствовал над маленькой обезвреженной территорией, примерно на середине Вороньего поля, клочком земли, который он отвоевал у мин и на котором оставались обломки «лизандера». Работа эта, требовавшая предельной концентрации внимания, по крайней мере давала ему возможность в течение часа не думать ни о чем другом. В момент, когда он выкапывал смертельный снаряд, мозг его опустошался и в нем переставали звучать назойливые вопросы. Тогда в целом свете ничего не существовало, кроме погруженных в жирную землю пальцев, удерживавших выскальзывающую мину с нежным усилием, которое обычно приберегают для маленьких детей. Все существо его тогда перемещалось в руки, в лезвие ножа, которым он прощупывал почву, определяя контуры железного пирога. Порой мальчику приходило в голову, что только работа не дает ему сойти с ума. Когда он, взмокший, с ватными ногами, возвращался с поля, оказывалось, что он полностью израсходовал свой ежедневный запас тревоги, а остальное уже не имеет значения. Постоянная близость смерти помогала ему выжить, забыть незнакомое, искаженное ненавистью лицо матери, гнусные намеки Рубанка, неизбежность прихода зимних холодов, которые застигнут их полуголыми, в разваливающейся лачуге.
Чем больше Жюльен рисковал, тем прочнее укоренялось в его сознании, что эту землю он заслужил. Не удовлетворившись получением наследства, он завоевал свои владения, как средневековый рыцарь, сражаясь с врагом, затаившимся в ее недрах, — врагом безмолвным, но закованным в броню. И сделай он, Жюльен, хоть одно неверное движение, противник обратил бы его в кровавый туман. Мысль эта согревала сердце мальчика. Часто, окончив работу, он садился посреди своей крошечной отвоеванной территории и мечтал о том, как хорошо было бы здесь перекусить, выпить глоток сидра, может, даже выкурить одну из дедовских трубок, а Цеппелин лежал бы возле его ног… но ему всегда недоставало времени на это маленькое удовольствие. Едва последний снаряд сбрасывался с обрыва, нужно было спешно пускаться в обратный путь, чтобы вовремя вернуться в хижину до того, как проснется Клер. Но мальчик отчетливо представлял себя в этой роли: на нем черный плащ Адмирала, в зубах трубка, глаза прищурены, чтобы защититься от дыма плохого табака. Ничего! Все так и произойдет, только попозже, и удовольствие будет еще полнее. Кто смел утверждать, что он хилый городской мальчишка, которому не приспособиться к деревенской жизни? Теперь посрамленным злопыхателям — и Рубанку первому! — остается только пристьгженно повесить носы и признать: «Вот он каков, малыш Леурлан, — отобрал поле у бошей в одиночку, в то время как другие и сунуться туда не смели! Немного найдется таких смельчаков!»
Приход лета принес с собой расслабленность, ничегонеделание, ибо то, что можно было выжать из жалкого арпана земли их «приусадебного участка», было уже выжато. Теперь оставалось ждать, чтобы семена соизволили дать плоды, и молить Бога послать щедрый урожай, который позволит им продержаться грядущую зиму. Куры после долгого раздумья все-таки решили нестись, и Жюльен не так уж часто наведывался в подвал дома за продуктами. Благодаря речушке, протекавшей в лесу, два-три раза в неделю им удавалось полакомиться свежей рыбой, да и в силки попадалось довольно дичи: немцы конфисковали у деревенского населения охотничьи ружья, и зверье разучилось бояться выстрелов. С окончанием огородного сезона у матери и сына появилось много свободного времени, слишком много, и для того чтобы поменьше оставаться с глазу на глаз, каждый старался продлить рабочие часы, с маниакальным упорством предаваясь самому пустячному занятию. Когда речь не заходила о насущных проблемах — о нашествии тли, почве, которую просто невозможно напоить водой, об ущербе, причиняемом кротами, — они уж и не знали, о чем говорить, чтобы заполнить тишину. Более того, они так хорошо знали, о чем заговорят в следующую минуту, что уже одно это делало их немыми. Тогда они бежали друг от друга в послеобеденный сон, бесконечный, тягостный, в духоте хижины на сухой соломе. Издалека до них доносились сухие раскаты продолжавшихся где-то боевых действий, эхо от которых становилось все более приглушенным.
Жюльена больше не тянуло спать после обеда. Либо он уже не уставал так, чтобы мгновенно погрузиться в сон, либо действительно окреп и приспособился к физическому труду — так или иначе, но результат был один. Стоило ему закрыть глаза, как возвращались проклятые вопросы, втягивая его в свой водоворот и вызывая желание напиться прямо из горла, чтобы побыстрее одурманить себя и перестать думать. Не тем ли втайне занималась и Клер, когда всякий раз после еды наслаждалась вином из Адмиралова погреба с видом лакомящейся кошечки и с этим ее причмокиванием, которое так раздражало Жюльена: «Стаканчик, всего-то один!» После выпивки лицо ее начинало искриться капельками пота, и она бросалась на солому, отдаваясь во власть блаженной истомы.
Именно потому, что Жюльен вдоволь налюбовался послеобеденным отдыхом матери, он и решил наконец вскрыть этот нарыв. Так продолжаться не может! Ему осточертело вести беседы о луковицах, колодезном вороте, о начавшей расплетаться веревке, к которой привязывалось ведро, о требующих смазки колесах тележки. А ведь он знал, что крестьяне так и живут от рождения до смертного часа — не обсуждая ничего, кроме работы. Но ему, Жюльену, этого было недостаточно.
И вот однажды, когда мальчик тщетно пытался забыться сном, на поверхность памяти внезапно вынырнуло имя. Имя, произнесенное Рубанком несколько недель тому назад: Бенжамен Брюз.
По словам Рубанка, Бенжамен Брюз жил в полном одиночестве где-то возле Совиной просеки, и ему было кое-что известно об их семействе. Не пришел ли час пойти да как следует расспросить свидетеля-отшельника? Как только эта мысль закралась в мозг, Жюльен уже не мог усидеть на месте; его неотступно преследовала жгучая тайна Леурланов. Задать бы пару вопросов Клер… Но с тех пор как мальчик увидел другое лицо матери, он ей не доверял. Теперь он знал, что мать многолика. И с ним она надевала лишь одну из масок. Но у нее имелись и другие, десятки масок, которые он никогда не видел, в которых, возможно, она появлялась перед мужчинами… своими любовниками.
В один прекрасный день — кажется, это было в начале августа — после обеда Жюльен поднялся и заявил: «Что-то не хочется спать, пойду немного пройдусь». Клер возражать не стала — то ли отяжелела от вина, то ли почувствовала, что сыну необходимо побыть одному. Даже не шевельнулась на своей соломе. Мальчик направился к двери, бросив на мать прощальный взгляд. По сравнению с началом лета она сильно загорела и теперь уже мало походила на выхоленную горожанку, в ней появилось какое-то диковатое очарование. Мужчины о таких говорят: неухоженная, но до чего же хороша, чертовка! Ее маленькие ручки барышни словно стали короче и шире, ладони — почти квадратные, с коротко остриженными грязноватыми ногтями, как и положено крестьянке.
Войдя в лес, Жюльен подивился, как буйно все разрослось с начала лета. Пробираясь сквозь деревья, он подумал, что ведь эта часть лесного массива когда-то принадлежала его семье. Защищенная утесом, она составляла главное богатство Адмирала, его, как он говорил, «морской лес». Мальчику вспомнились прогулки, которые он совершал, сидя у деда на плечах.
— Взгляни-ка туда, — говорил Шарль Леурлан. — Видишь вон тех красавцев? Раньше и днем и ночью их стерегли вооруженные солдаты. Этот лес предназначался исключительно для постройки судов. Деревья выращивались с учетом того, какими деталями им предстояло стать — каждое было частью будущего корабля. Представь, что лес — это гигантская мозаика, составленная из отдельных фрагментов. Вон тому дубу, например, судьба сделаться штурвалом, его соседу — бортовыми ящиками для хранения коек [24]. Деревья были обречены на плавание, но не знали этого — им казалось, что они корнями накрепко связаны с землей и так будет всегда, но ошибались: им было уготовано вечное скитание… путешествие над морскими безднами. Они верили, что когда-нибудь станут столетними исполинами, в то время как обычная буря могла проложить им дорогу в глубь океана, где им и предстояло сгнить…
Жюльен любил послушать Адмирала, когда тот предавался мечтаниям. Прищурившись, он попробовал, как дед, угадать в силуэте дерева мачту, изгиб кормы. Забавным показался ему этот образ — корабль, покрытый листвой, вросший в землю сотней переплетенных корней.
— У меня до сих пор, — продолжал Адмирал, — хранится королевский приказ, подготовленный самим Кольбером [25], в котором говорится о том, что этот лес предназначен для строительства кораблей самого высокого ранга. Видишь, малыш, отсюда все началось, с этой почвы, этих желудей, где вызревают семена, дающие жизнь новым деревьям. Только представь: трехмачтовик королевского флота Людовика Четырнадцатого родился из горсти желудей!
Мальчик опускался на колени, шарил по земле, собирая волшебные желуди, набивая ими карманы и опьяняясь мыслью, что он несет с собой галеон, или каравеллу, или другой большой корабль, способный совершить кругосветное путешествие, обогнуть мыс Горн и выдержать любые бури.
Морской лес. Он рос здесь по-прежнему, стал еще гуще с тех пор, как прекратилась вырубка. Во времена Жюльена деревянных кораблей почти не строили, разве что яхты да рыболовецкие парусники. Корпуса больших судов изготавливались из скрепленных болтами листов металла.
— Кастрюли! — бранился Адмирал. — В них нет жизни. Рождаются они в одночасье — на заводах, среди грохота и дыма! Прежде корабли росли в лесной тиши, наливаясь зрелостью под солнцем и дождем, закаляясь, крепчая от смены времен года.
Мальчик остановился, чтобы сориентироваться. Над ним возвышались могучие дубы, некоторые стволы до середины покрывал мох. Солнечный свет с трудом пробивался сквозь мощные кроны. Бросив взгляд на руки, Жюльен обнаружил, что они зеленые, и это вызвало у него нервный смех. Почва под ногами резко пошла под уклон, и он подумал о том, что если не найдет уже протоптанной тропинки, то будет трудно двигаться вперед. Земля совсем исчезла под зарослями чертополоха, и Жюльен начал топать ногами, чтобы распугать гадюк, — так когда-то заставлял его поступать Адмирал. Он прерывисто дышал при мысли о том, что, возможно, ему предстояло узнать, в животе начинало неприятно ныть.
Бенжамен Брюз. Что скрывается за этим именем? Кому могло прийти в голову поселиться в такой глуши и вести отшельническое существование, лишенное благ современной цивилизации? Разве что угольщику [26]? Только угольщики могли принять такой дикарский образ жизни, скрываясь в лесной чаще. Мальчик взмок от пота, ноги болели от долгой борьбы со склоном. Теперь сильные корни деревьев били из земли застывшими потоками, переплетаясь как змеи. Жюльен подумал о крокодилах, мирно дремлющих в тине. То и дело попадались просеки, где часть леса была вырублена; там валялись полусгнившие стволы деревьев, на которые мальчик старался не наступать — ему было известно, что змеи любят именно такой, напоенный влагой лес, и порой достаточно сделать неосторожный шаг, чтобы они с шипением вылезли на свет божий из-под коряги или отсыревшей коры пенька. Подчиняясь инстинкту самосохранения, он вооружился палкой, сразу почувствовав себя сильнее.
Уже больше часа шел Жюльен, и его начала мучить жажда. Под уклон дорога бежала быстро, и, наверное, он уже ушел далеко от дома. Не успел мальчик подумать, что лучше ему повернуть назад, как увидел первые… древесные фигуры.
Изумление пригвоздило его к месту. Вспыхнула мысль, что он стал жертвой колдовства. На него смотрело дерево с глазами, носом и ртом. Дерево с лицом человека. Еще секунда, и Жюльен, каждое утро имевший дело со смертью, заключенной в консервную банку и способной отправить его в полет к звездам, с воем бросился бы наутек, ибо до беспамятства был напуган этим видением, прямиком явившимся из детских сказок. Он застыл, словно его парализовало, до боли сжав пальцы ног в башмаках и вцепившись обеими руками в палку. Но дерево, абсолютно равнодушное к его воинственной изготовке, смотрело, не меняя выражения. Лицо оставалось печальным, с горестно опущенными уголками рта и чрезмерно вытянутыми чертами, как и положено чудовищу или сказочному персонажу. Приготовившись к решительной схватке, мальчик приблизился на два шага и, затаив дыхание, протянул правую руку к волшебному дереву, которое по-прежнему не сводило с него скорбных очей. И тут… он был почти разочарован. Перед ним стояла обыкновенная деревянная статуя. С дерева частично содрали кору, чтобы расчистить рабочую площадь, и вырезали на живом, напитанном соками древесном волокне подобие человеческого лица. Но, несмотря на увечье, дерево продолжало расти, кое-как зарубцевавшись. В процессе роста лик исказился, вытянулся в высоту, что придало ему высокомерно-печальное выражение. Жюльен, раздосадованный, что так легко дал себя провести, все же отчего-то не осмеливался прикоснуться пальцами к этому непривлекательному лицу, возникшему на месте ободранной коры.
Кто это сделал? Нужно обладать изрядной силой и сноровкой, чтобы вырезать на растущем дереве. В мальчике разгорелось любопытство — о возвращении теперь и речи быть не могло. Весь обратившись в зрение и слух, Жюльен устремился вперед, пробираясь между стволами. Вскоре его взору явились другие фигуры, такие же незавершенные, вырезанные с такой же лихорадочной небрежностью. Казалось, они без посторонней помощи возникли из пней, обрубков, поваленных стволов или живых лесных исполинов. Глаза, рты… лица — томные, иногда красивые, иногда властные и злые, порой изуродованные неудачно затянувшейся древесной раной. Многие деревья были почти полностью освобождены от коры, и казалось, что какой-то гигант воткнул в землю скульптуры, пьедесталом которым служили корни священного дуба. У статуй была одна и та же странная поза: движение вперед, как перед прыжком в пропасть или при произнесении речи оратором, взывающим к собравшейся под его окнами толпе. В конце концов Жюльен догадался, что перед ним носовые фигуры. Незаконченные носовые фигуры, вырезанные прямо на деревьях, вопреки здравому смыслу? Чьи-то «черновые наброски», брошенные в лесу, или зарубки на память, сделанные на коре безумным художником, подчинившимся приступу великого вдохновения?
Мальчик вздрогнул: до него донесся отголосок ударов, сопровождаемых глухим уханьем. Он мгновенно сообразил, что это звуки топора. Где-то совсем рядом работал дровосек. Правда, создавалось впечатление, что дровосек… бежал! Что за ерунда! Тем не менее он отчетливо слышал шаги, вторящие ударам топора, и шаги эти приближались. Вот чертовщина! Когда собираются срубить дерево, нет нужды носиться по лесу.
Ему захотелось спрятаться. Нелепость происходящего наводила на мысль, что он пребывает в иной реальности. Подстегиваемый необъяснимым страхом, Жюльен бросился к кустарнику, не замечая, что колючие ветки больно царапают ему лицо. Не успел он укрыться, как из-за деревьев появился человек лет сорока, голый до пояса, с лоснящейся от пота кожей. Лицо незнакомца пылало гневом. Он был высок, крепкого телосложения, пепельные с проседью волосы доходили до плеч, как у художников с Монпарнаса. От яростных ударов, которые мужчина беспорядочно наносил топором вправо и влево, физиономия его, шея и верхняя часть туловища побагровели. Казалось, он вот-вот грохнется наземь, сраженный апоплексией. Держа в левой руке свое орудие, он так яростно им размахивал, словно шел на приступ драккара викингов, и каждый раз, когда попадалась скульптура, изо всех сил бил ее по лицу. Он лупил куда попало, неловко, но с такой мощью, что на несчастных статуях появлялись огромные выбоины. Жюльен стиснул зубы, напуганный столь безудержным гневом, причин которого не знал, но видел результат — изуродованные деревья, носовые фигуры, чьи головы разлетались в облаке щепы.
Не раз им приходилось тревожно вскакивать с места и наблюдать за колоннами машин, двигавшихся по дороге на большой скорости. Автомобили с брезентовым верхом следовали в неизвестном направлении. Только и всего. Судя по всему, бои еще продолжались, но больше ничего они не знали. Сначала Жюльена одолевал соблазн сходить к Рубанку, чтобы добыть хоть какую-нибудь информацию, ведь у папаши Горжю как-никак имелся не только радиоприемник, но еще и грузовик, на котором он не реже, чем раз в неделю, наведывался в Морфон. Но воспоминание о подпиленной оси сдерживало порыв мальчика, и этот план не вышел за рамки намерения.
Как и у матери, у Жюльена часто возникало ощущение, что кто-то постоянно за ними шпионит, подглядывает за всем, что они делают, и, когда он внезапно резко оборачивался, чтобы застать врасплох таинственного наблюдателя, ему казалось, что он видит подозрительное шевеление в листве, замечает незнакомую фигуру, силуэт, спешащий спрятаться в зарослях. Ему все время мерещилось чье-то бледное лицо, теряющееся во мраке леса, которое нипочем не удастся опознать. Тогда Жюльен убеждал себя, что речь идет о Рубанке, конечно же, о нем, бывшем приятеле, с беспокойством следящем, как продвигается разминирование, к которому мальчик снова приступил, едва была отремонтирована тележка.
Дело двигалось. Отныне Жюльен царствовал над маленькой обезвреженной территорией, примерно на середине Вороньего поля, клочком земли, который он отвоевал у мин и на котором оставались обломки «лизандера». Работа эта, требовавшая предельной концентрации внимания, по крайней мере давала ему возможность в течение часа не думать ни о чем другом. В момент, когда он выкапывал смертельный снаряд, мозг его опустошался и в нем переставали звучать назойливые вопросы. Тогда в целом свете ничего не существовало, кроме погруженных в жирную землю пальцев, удерживавших выскальзывающую мину с нежным усилием, которое обычно приберегают для маленьких детей. Все существо его тогда перемещалось в руки, в лезвие ножа, которым он прощупывал почву, определяя контуры железного пирога. Порой мальчику приходило в голову, что только работа не дает ему сойти с ума. Когда он, взмокший, с ватными ногами, возвращался с поля, оказывалось, что он полностью израсходовал свой ежедневный запас тревоги, а остальное уже не имеет значения. Постоянная близость смерти помогала ему выжить, забыть незнакомое, искаженное ненавистью лицо матери, гнусные намеки Рубанка, неизбежность прихода зимних холодов, которые застигнут их полуголыми, в разваливающейся лачуге.
Чем больше Жюльен рисковал, тем прочнее укоренялось в его сознании, что эту землю он заслужил. Не удовлетворившись получением наследства, он завоевал свои владения, как средневековый рыцарь, сражаясь с врагом, затаившимся в ее недрах, — врагом безмолвным, но закованным в броню. И сделай он, Жюльен, хоть одно неверное движение, противник обратил бы его в кровавый туман. Мысль эта согревала сердце мальчика. Часто, окончив работу, он садился посреди своей крошечной отвоеванной территории и мечтал о том, как хорошо было бы здесь перекусить, выпить глоток сидра, может, даже выкурить одну из дедовских трубок, а Цеппелин лежал бы возле его ног… но ему всегда недоставало времени на это маленькое удовольствие. Едва последний снаряд сбрасывался с обрыва, нужно было спешно пускаться в обратный путь, чтобы вовремя вернуться в хижину до того, как проснется Клер. Но мальчик отчетливо представлял себя в этой роли: на нем черный плащ Адмирала, в зубах трубка, глаза прищурены, чтобы защититься от дыма плохого табака. Ничего! Все так и произойдет, только попозже, и удовольствие будет еще полнее. Кто смел утверждать, что он хилый городской мальчишка, которому не приспособиться к деревенской жизни? Теперь посрамленным злопыхателям — и Рубанку первому! — остается только пристьгженно повесить носы и признать: «Вот он каков, малыш Леурлан, — отобрал поле у бошей в одиночку, в то время как другие и сунуться туда не смели! Немного найдется таких смельчаков!»
Приход лета принес с собой расслабленность, ничегонеделание, ибо то, что можно было выжать из жалкого арпана земли их «приусадебного участка», было уже выжато. Теперь оставалось ждать, чтобы семена соизволили дать плоды, и молить Бога послать щедрый урожай, который позволит им продержаться грядущую зиму. Куры после долгого раздумья все-таки решили нестись, и Жюльен не так уж часто наведывался в подвал дома за продуктами. Благодаря речушке, протекавшей в лесу, два-три раза в неделю им удавалось полакомиться свежей рыбой, да и в силки попадалось довольно дичи: немцы конфисковали у деревенского населения охотничьи ружья, и зверье разучилось бояться выстрелов. С окончанием огородного сезона у матери и сына появилось много свободного времени, слишком много, и для того чтобы поменьше оставаться с глазу на глаз, каждый старался продлить рабочие часы, с маниакальным упорством предаваясь самому пустячному занятию. Когда речь не заходила о насущных проблемах — о нашествии тли, почве, которую просто невозможно напоить водой, об ущербе, причиняемом кротами, — они уж и не знали, о чем говорить, чтобы заполнить тишину. Более того, они так хорошо знали, о чем заговорят в следующую минуту, что уже одно это делало их немыми. Тогда они бежали друг от друга в послеобеденный сон, бесконечный, тягостный, в духоте хижины на сухой соломе. Издалека до них доносились сухие раскаты продолжавшихся где-то боевых действий, эхо от которых становилось все более приглушенным.
Жюльена больше не тянуло спать после обеда. Либо он уже не уставал так, чтобы мгновенно погрузиться в сон, либо действительно окреп и приспособился к физическому труду — так или иначе, но результат был один. Стоило ему закрыть глаза, как возвращались проклятые вопросы, втягивая его в свой водоворот и вызывая желание напиться прямо из горла, чтобы побыстрее одурманить себя и перестать думать. Не тем ли втайне занималась и Клер, когда всякий раз после еды наслаждалась вином из Адмиралова погреба с видом лакомящейся кошечки и с этим ее причмокиванием, которое так раздражало Жюльена: «Стаканчик, всего-то один!» После выпивки лицо ее начинало искриться капельками пота, и она бросалась на солому, отдаваясь во власть блаженной истомы.
Именно потому, что Жюльен вдоволь налюбовался послеобеденным отдыхом матери, он и решил наконец вскрыть этот нарыв. Так продолжаться не может! Ему осточертело вести беседы о луковицах, колодезном вороте, о начавшей расплетаться веревке, к которой привязывалось ведро, о требующих смазки колесах тележки. А ведь он знал, что крестьяне так и живут от рождения до смертного часа — не обсуждая ничего, кроме работы. Но ему, Жюльену, этого было недостаточно.
И вот однажды, когда мальчик тщетно пытался забыться сном, на поверхность памяти внезапно вынырнуло имя. Имя, произнесенное Рубанком несколько недель тому назад: Бенжамен Брюз.
По словам Рубанка, Бенжамен Брюз жил в полном одиночестве где-то возле Совиной просеки, и ему было кое-что известно об их семействе. Не пришел ли час пойти да как следует расспросить свидетеля-отшельника? Как только эта мысль закралась в мозг, Жюльен уже не мог усидеть на месте; его неотступно преследовала жгучая тайна Леурланов. Задать бы пару вопросов Клер… Но с тех пор как мальчик увидел другое лицо матери, он ей не доверял. Теперь он знал, что мать многолика. И с ним она надевала лишь одну из масок. Но у нее имелись и другие, десятки масок, которые он никогда не видел, в которых, возможно, она появлялась перед мужчинами… своими любовниками.
В один прекрасный день — кажется, это было в начале августа — после обеда Жюльен поднялся и заявил: «Что-то не хочется спать, пойду немного пройдусь». Клер возражать не стала — то ли отяжелела от вина, то ли почувствовала, что сыну необходимо побыть одному. Даже не шевельнулась на своей соломе. Мальчик направился к двери, бросив на мать прощальный взгляд. По сравнению с началом лета она сильно загорела и теперь уже мало походила на выхоленную горожанку, в ней появилось какое-то диковатое очарование. Мужчины о таких говорят: неухоженная, но до чего же хороша, чертовка! Ее маленькие ручки барышни словно стали короче и шире, ладони — почти квадратные, с коротко остриженными грязноватыми ногтями, как и положено крестьянке.
Войдя в лес, Жюльен подивился, как буйно все разрослось с начала лета. Пробираясь сквозь деревья, он подумал, что ведь эта часть лесного массива когда-то принадлежала его семье. Защищенная утесом, она составляла главное богатство Адмирала, его, как он говорил, «морской лес». Мальчику вспомнились прогулки, которые он совершал, сидя у деда на плечах.
— Взгляни-ка туда, — говорил Шарль Леурлан. — Видишь вон тех красавцев? Раньше и днем и ночью их стерегли вооруженные солдаты. Этот лес предназначался исключительно для постройки судов. Деревья выращивались с учетом того, какими деталями им предстояло стать — каждое было частью будущего корабля. Представь, что лес — это гигантская мозаика, составленная из отдельных фрагментов. Вон тому дубу, например, судьба сделаться штурвалом, его соседу — бортовыми ящиками для хранения коек [24]. Деревья были обречены на плавание, но не знали этого — им казалось, что они корнями накрепко связаны с землей и так будет всегда, но ошибались: им было уготовано вечное скитание… путешествие над морскими безднами. Они верили, что когда-нибудь станут столетними исполинами, в то время как обычная буря могла проложить им дорогу в глубь океана, где им и предстояло сгнить…
Жюльен любил послушать Адмирала, когда тот предавался мечтаниям. Прищурившись, он попробовал, как дед, угадать в силуэте дерева мачту, изгиб кормы. Забавным показался ему этот образ — корабль, покрытый листвой, вросший в землю сотней переплетенных корней.
— У меня до сих пор, — продолжал Адмирал, — хранится королевский приказ, подготовленный самим Кольбером [25], в котором говорится о том, что этот лес предназначен для строительства кораблей самого высокого ранга. Видишь, малыш, отсюда все началось, с этой почвы, этих желудей, где вызревают семена, дающие жизнь новым деревьям. Только представь: трехмачтовик королевского флота Людовика Четырнадцатого родился из горсти желудей!
Мальчик опускался на колени, шарил по земле, собирая волшебные желуди, набивая ими карманы и опьяняясь мыслью, что он несет с собой галеон, или каравеллу, или другой большой корабль, способный совершить кругосветное путешествие, обогнуть мыс Горн и выдержать любые бури.
Морской лес. Он рос здесь по-прежнему, стал еще гуще с тех пор, как прекратилась вырубка. Во времена Жюльена деревянных кораблей почти не строили, разве что яхты да рыболовецкие парусники. Корпуса больших судов изготавливались из скрепленных болтами листов металла.
— Кастрюли! — бранился Адмирал. — В них нет жизни. Рождаются они в одночасье — на заводах, среди грохота и дыма! Прежде корабли росли в лесной тиши, наливаясь зрелостью под солнцем и дождем, закаляясь, крепчая от смены времен года.
Мальчик остановился, чтобы сориентироваться. Над ним возвышались могучие дубы, некоторые стволы до середины покрывал мох. Солнечный свет с трудом пробивался сквозь мощные кроны. Бросив взгляд на руки, Жюльен обнаружил, что они зеленые, и это вызвало у него нервный смех. Почва под ногами резко пошла под уклон, и он подумал о том, что если не найдет уже протоптанной тропинки, то будет трудно двигаться вперед. Земля совсем исчезла под зарослями чертополоха, и Жюльен начал топать ногами, чтобы распугать гадюк, — так когда-то заставлял его поступать Адмирал. Он прерывисто дышал при мысли о том, что, возможно, ему предстояло узнать, в животе начинало неприятно ныть.
Бенжамен Брюз. Что скрывается за этим именем? Кому могло прийти в голову поселиться в такой глуши и вести отшельническое существование, лишенное благ современной цивилизации? Разве что угольщику [26]? Только угольщики могли принять такой дикарский образ жизни, скрываясь в лесной чаще. Мальчик взмок от пота, ноги болели от долгой борьбы со склоном. Теперь сильные корни деревьев били из земли застывшими потоками, переплетаясь как змеи. Жюльен подумал о крокодилах, мирно дремлющих в тине. То и дело попадались просеки, где часть леса была вырублена; там валялись полусгнившие стволы деревьев, на которые мальчик старался не наступать — ему было известно, что змеи любят именно такой, напоенный влагой лес, и порой достаточно сделать неосторожный шаг, чтобы они с шипением вылезли на свет божий из-под коряги или отсыревшей коры пенька. Подчиняясь инстинкту самосохранения, он вооружился палкой, сразу почувствовав себя сильнее.
Уже больше часа шел Жюльен, и его начала мучить жажда. Под уклон дорога бежала быстро, и, наверное, он уже ушел далеко от дома. Не успел мальчик подумать, что лучше ему повернуть назад, как увидел первые… древесные фигуры.
Изумление пригвоздило его к месту. Вспыхнула мысль, что он стал жертвой колдовства. На него смотрело дерево с глазами, носом и ртом. Дерево с лицом человека. Еще секунда, и Жюльен, каждое утро имевший дело со смертью, заключенной в консервную банку и способной отправить его в полет к звездам, с воем бросился бы наутек, ибо до беспамятства был напуган этим видением, прямиком явившимся из детских сказок. Он застыл, словно его парализовало, до боли сжав пальцы ног в башмаках и вцепившись обеими руками в палку. Но дерево, абсолютно равнодушное к его воинственной изготовке, смотрело, не меняя выражения. Лицо оставалось печальным, с горестно опущенными уголками рта и чрезмерно вытянутыми чертами, как и положено чудовищу или сказочному персонажу. Приготовившись к решительной схватке, мальчик приблизился на два шага и, затаив дыхание, протянул правую руку к волшебному дереву, которое по-прежнему не сводило с него скорбных очей. И тут… он был почти разочарован. Перед ним стояла обыкновенная деревянная статуя. С дерева частично содрали кору, чтобы расчистить рабочую площадь, и вырезали на живом, напитанном соками древесном волокне подобие человеческого лица. Но, несмотря на увечье, дерево продолжало расти, кое-как зарубцевавшись. В процессе роста лик исказился, вытянулся в высоту, что придало ему высокомерно-печальное выражение. Жюльен, раздосадованный, что так легко дал себя провести, все же отчего-то не осмеливался прикоснуться пальцами к этому непривлекательному лицу, возникшему на месте ободранной коры.
Кто это сделал? Нужно обладать изрядной силой и сноровкой, чтобы вырезать на растущем дереве. В мальчике разгорелось любопытство — о возвращении теперь и речи быть не могло. Весь обратившись в зрение и слух, Жюльен устремился вперед, пробираясь между стволами. Вскоре его взору явились другие фигуры, такие же незавершенные, вырезанные с такой же лихорадочной небрежностью. Казалось, они без посторонней помощи возникли из пней, обрубков, поваленных стволов или живых лесных исполинов. Глаза, рты… лица — томные, иногда красивые, иногда властные и злые, порой изуродованные неудачно затянувшейся древесной раной. Многие деревья были почти полностью освобождены от коры, и казалось, что какой-то гигант воткнул в землю скульптуры, пьедесталом которым служили корни священного дуба. У статуй была одна и та же странная поза: движение вперед, как перед прыжком в пропасть или при произнесении речи оратором, взывающим к собравшейся под его окнами толпе. В конце концов Жюльен догадался, что перед ним носовые фигуры. Незаконченные носовые фигуры, вырезанные прямо на деревьях, вопреки здравому смыслу? Чьи-то «черновые наброски», брошенные в лесу, или зарубки на память, сделанные на коре безумным художником, подчинившимся приступу великого вдохновения?
Мальчик вздрогнул: до него донесся отголосок ударов, сопровождаемых глухим уханьем. Он мгновенно сообразил, что это звуки топора. Где-то совсем рядом работал дровосек. Правда, создавалось впечатление, что дровосек… бежал! Что за ерунда! Тем не менее он отчетливо слышал шаги, вторящие ударам топора, и шаги эти приближались. Вот чертовщина! Когда собираются срубить дерево, нет нужды носиться по лесу.
Ему захотелось спрятаться. Нелепость происходящего наводила на мысль, что он пребывает в иной реальности. Подстегиваемый необъяснимым страхом, Жюльен бросился к кустарнику, не замечая, что колючие ветки больно царапают ему лицо. Не успел он укрыться, как из-за деревьев появился человек лет сорока, голый до пояса, с лоснящейся от пота кожей. Лицо незнакомца пылало гневом. Он был высок, крепкого телосложения, пепельные с проседью волосы доходили до плеч, как у художников с Монпарнаса. От яростных ударов, которые мужчина беспорядочно наносил топором вправо и влево, физиономия его, шея и верхняя часть туловища побагровели. Казалось, он вот-вот грохнется наземь, сраженный апоплексией. Держа в левой руке свое орудие, он так яростно им размахивал, словно шел на приступ драккара викингов, и каждый раз, когда попадалась скульптура, изо всех сил бил ее по лицу. Он лупил куда попало, неловко, но с такой мощью, что на несчастных статуях появлялись огромные выбоины. Жюльен стиснул зубы, напуганный столь безудержным гневом, причин которого не знал, но видел результат — изуродованные деревья, носовые фигуры, чьи головы разлетались в облаке щепы.