Страница:
Пока коляска постепенно исчезала из виду, Жюльен наклонился и подобрал ком земли с росшим на нем кустиком чертополоха. Поднеся его к носу, он почувствовал резкий химический запах — запах взрывчатки. Пятью годами раньше мать наверняка сказала бы: «Брось! Не пачкай руки!» Теперь она промолчала. На верхушках столбов уселись, тыкаясь в деревяшки толстыми синеватыми клювами, вороны, стараясь получше разглядеть непрошеных гостей. — Пошли, — позвала Клер. — Я совсем продрогла. Они стали взбираться вверх по узкой тропе между двумя оградами из колючей проволоки. С правой стороны Жюльен увидел белеющий остов коровы, торчавший прямо посреди минного поля. Наверное он пролежал там уже много времени, поскольку не вызывал ни малейшего интереса у птиц. Вряд ли на нем осталось что-то съестное, кроме нескольких лоскутков кожи, висящих на обломках костей. Сердце мальчика колотилось все сильнее. Он не испытывал ни страха, ни отвращения. Не проходило чувство, что он открыл первую страницу приключенческого романа и превратился в главного героя — участника удивительных, фантастических событий. Ему хотелось идти быстрее, но Клер на своих высоких каблуках без конца спотыкалась, и мальчик был вынужден останавливаться и ждать ее. Наконец между деревьями показалась усадьба. Закрытые ставни, съеденная мхом крыша, потрескавшиеся стены… Дом съежился, уменьшился в размерах, подобно старикам, которые с годами постепенно врастают в землю. В крыше зияла пробоина от угодившей туда бомбы — не очень-то и большая дыра, так, ничего особо впечатляющего. И тут же в его плечо вцепилась рука Клер. — Ведь ты не пойдешь туда, не пойдешь, правда? Это прозвучало не как приказание, скорее как просьба. Жюльену сразу вспомнились эти умоляющие нотки в голосе матери, так она обращалась когда-то к Матиасу Леурлану. В следующее мгновение Клер, словно спохватившись, убрала руку.
— Не обращай на меня внимания, — устало проговорила она. — Какое право я имею тебе приказывать? Вряд ли я его заслужила, это право.
Мальчик почти ее не слушал. Он с жадностью, с наслаждением втягивал носом воздух, весь находясь во власти запахов. Лес, с его испарениями сырого мха, грибов, плесени… и острым благоуханием выступающего на поверхность сока, клейкого, сочащегося между трещинками коры, переливающегося на обломках сучьев. Камедь, растительный клей, или попросту древесная смола, которую он часто жевал в детстве. И конечно, земля… ее густой, тяжелый запах, одновременно и тошнотворный и сокровенный, в котором есть что-то непристойное.
— От нее несет задницей, — частенько говорил дед Шарль, который имел привычку спозаранку созерцать свои владения, после того как неспешно выпускал под дерево длинную струю мочи. — Ей-богу, воняет, как задница шлюхи из борделя наутро после веселой ночки. Не находишь?
— Да вроде того, месье Шарль, похоже… — соглашался работник Франсуа. — Крепко пахнет, что верно, то верно.
— Так ведь она живая, черт побери! — продолжал Адмирал. — Вот от нее и разит утробой.
Теперь Жюльен вновь обретал эти запахи: затхлый дух стойла, вспоротой плугом земли, — осознавая, что, находясь в пансионе, он утратил способность к обонянию. Там серая, бесцветная, пресная местность была лишена запахов. Мертвая зона.
Не сговариваясь, они замедлили шаг. Цветники, разбитые вокруг дома, превратились в непроходимые заросли, все заполонили сорняки, целые плантации чертополоха. Стены сдались под напором мха, ставни, окна затянулись упругой сетью плюща. Все отверстия в доме исчезли под пышной периной растительности. В бассейне, где некогда плескались золотые рыбки, вода стала чернильно-черной. Запретная зона, отграниченная колючей проволокой, начиналась едва ли не от самой ограды, оставив вне своих пределов лишь покосившуюся хижину, сложенную из крупных камней, которые, казалось, уже не видели смысла в тесной сплоченности. Прежде она служила сараем, где хранился мелкий садовый инвентарь для ухода за клумбами. В окнах место выбитых стекол заняла пропитанная гудроном мешковина. Мальчик вдруг подумал о том, что здесь дед провел свои последние годы. Он задержался на пороге. Дверь оказалась приоткрытой — должно быть, так все и оставил дед Шарль, отправляясь на последнюю в своей жизни прогулку. «Интересно, что значит „подорваться на мине“? Успеваешь ли почувствовать боль?» — вдруг пришло Жюльену в голову.
Вытянув руку, мальчик надавил на дверь, которая нехотя, со скрежетом подалась. В лицо ему ударила вонь. Пахло старостью: мочой, нечистотами. Он вошел. Через затянутые мешковиной окна свет внутрь почти не проникал. Посреди хижины стоял стол, заваленный покрытой пылью посудой, яичной скорлупой и мелкими сероватыми косточками, вероятно, останками кроликов, чьи твердые, как жесть, шкурки сушились под потолком, приколоченные гвоздями к балке. В углу была оборудована лежанка — соломенный тюфяк, накрытый ужасающе грязными одеялами. Повсюду полусгоревшие свечки, воткнутые в горлышки пустых бутылок. Иными словами, убогое пристанище нищего, одного из тех несчастных, коих немало мыкается по белу свету и которые не помирают с голоду лишь благодаря жалкому урожаю овощей в огородике размером с носовой платок.
Следом вошла Клер. От Жюльена не укрылось, что она старается держаться, чтобы не зарыдать от отчаяния.
— Ерунда, — подбодрил ее мальчик. — Мы здесь все приведем в порядок. Получится чудесный охотничий домик, вот увидишь!
Он был доволен таким поворотом событий, поскольку наконец-то мог высказаться без стеснения.
— Все вычистим, не безрукие! — заверил он мать.
Обойдя кругом стол, он увидел среди тарелок проржавевшую металлическую банку из-под сахара, заполненную фотографиями. Около дюжины их лежало возле керосиновой лампы. На снимках был запечатлен Матиас Леурлан — верхом на лошади, на палубе строящегося корабля — снова Матиас, обнаженный по пояс, в морском кителе, в костюме денди, при галстуке, в канотье и кремовых перчатках. На одном из них, большего формата, чем остальные, Матиас был изображен одетым в сюртук под руку с дамой в белом платье. Мальчик не сразу сообразил, что это свадебное фото его родителей. Лицо матери было выжжено сигаретой — на его месте зияла дыра с черными обуглившимися краями.
Закусив губу, Жюльен хотел было незаметно убрать фотографии, но мать покачала головой.
— Оставь, — вздохнула она. — Сейчас не до них. Если мы не хотим сегодняшнюю ночь провести в свинарнике, нам придется засучить рукава.
Выйдя наружу, они решили обойти и получше осмотреть свои владения. На месте одного из прежних цветников был разбит примитивный огород. Салат-латук, успевший дать семена, спаржа и морковь теснили друг друга, оспаривая крохотное пространство, единственным украшением которого были несколько яблонь. Благодаря этому жалкому клочку земли, засаженному чахлыми растеньицами, дед и сумел продержаться после того, как был выставлен за порог своего прекрасного дома злосчастной бомбой, которой вздумалось угнездиться на куче старых матрасов. Собачье существование после стольких лет жизни на широкую ногу. Помещик, землевладелец — и хижина садовника, сарай… Жюльен прикинул, чем придется заняться в первую очередь: собрать инвентарь, семена для посадки, овощи, яблоки, годные для сушки… Он порадовался, что в свое время инстинкт подсказал ему украсть в библиотеке пансиона учебник по земледелию для начинающих, ибо знания его ограничивались тем, как устроить ловушку для волка на Аляске, как охотиться на кита-горбача или медведя-гризли, а о том, как сделать грядку под стручковую фасоль, он не имел ни малейшего понятия. Зато теперь он был во всеоружии, оказавшись на собственном необитаемом острове! И пусть окружал его не кишащий акулами океан, а земля, начиненная смертельными снарядами, — он уж никак не проиграл при обмене.
В глубине огорода стояла наполовину пустая силосная бочка. Неподалеку от нее Адмирал оставил вилы, воткнув их в землю прямо посреди грядки латука, будто в самый разгар работы его вдруг охватила страшная усталость и он решил все послать к черту. Мальчик попробовал представить действия деда в последние минуты: вот он бросил вилы, зашел в хижину — возможно, чтобы выпить последний стакан красного вина и еще раз взглянуть на фотографию сына, а исполнив этот краткий ритуал, направился к колючей проволоке. Интересно, сколько шагов он успел сделать до того, как прогремел взрыв?
Почувствовав, что ладони стали влажными, Жюльен вытер их о полу рубашки. Воронье карканье, доносившееся с поля, показалось ему оглушительным. Он постарался сосредоточиться, приводя в порядок мысли, смутно осознавая, что упускает нечто очень важное. Ах да, конечно, он совсем забыл про воду! Есть ли в колодце вода? Наверняка да, иначе разве выжить Адмиралу? Он думал о колодце, а сам никак не мог оторвать взгляд от сиротливо торчащих из грядки вил с проржавевшими зубьями.
Стряхнув оцепенение, Жюльен подошел к колодцу. Деревянная крышка была настолько плотно пригнана, что матери пришлось ему помочь ее сдвинуть. Наклонившись над черной дырой, мальчик бросил камешек, толком не зная зачем — может, так поступали пионеры-первопроходцы, описываемые в книгах? Запах воды заставил его задохнуться от счастья, у него закружилась голова, он услышал громкий всплеск, многократно усиленный каменной кладкой.
— Ну вот, теперь осталось только взяться задело, — сказала мать. — Все ждут, что мы отступимся, но мы должны доказать, что справимся со всеми трудностями без посторонней помощи.
— Само собой, — подтвердил Жюльен. — Мы им еще покажем! Раз есть вода — жить можно.
Слова эти принадлежали профессору Кормаку из «Потерпевших кораблекрушение на судне Британского королевского флота „Карамаибо“» — приключенческого романа для детей, который он взял почитать, как только оказался в пансионе. Они засучили рукава и принялись освобождать хижину от ее гнусного содержимого, выкидывая все, что попадалось под руку: соломенный тюфяк, кроличьи шкурки, мусор, съеденные грязью одеяла. Высившаяся куча дедовского имущества приводила мальчика в восторг: просто необходимо было все вычистить в этой конюшне, напустить туда свежего воздуха. Он отодрал мешковину, затемнявшую окна.
Сложенное у хижины хламье — неопровержимое свидетельство доведенной до крайности нищеты дедовского существования — порождало в Жюльене чувство нереальности всего происходящего, ибо перед его глазами вставал совсем другой Адмирал — вельможный хозяин средневекового замка, в высоких сапогах, с палкой в руке. Старый, но прямой, грудь вперед, перепоясанный красным кушаком зуава [16] из-за мучившего его ишиаса. Он всегда садился в седло сам, не прибегая к помощи конюха. Вденет, бывало, ногу в стремя, положит руку на холку… и цок-цок… поскачет рысью по полям, ни дать ни взять кентавр с окладистой бородой. Вдоль земли стелется туман, и фигурка всадника становится все меньше и меньше, пока окончательно не превращается в колеблющееся на горизонте темное пятнышко. А еще — эти долгие бдения возле камина, над которым возвышалась носовая фигура, снятая с первого корабля, построенного на верфи Леурланов! Дед Шарль облачался в капитанский китель с отделанными золотым галуном рукавами, усаживался в кожаное английское кресло, подаренное ему одним из клиентов, — настоящее чиппендейловское кресло, с покрытой старческими морщинами обивкой, — и приступал к курительной церемонии. Из форменного кителя тогда извлекались табак и трубка, а уютное пламя камина заботливо подсушивало влажную кожу его высоких сапог для верховой езды. Стоило увидеть Адмирала таким — и сразу становилось ясно, кто здесь хозяин. Толстые губы посасывали трубку с легкой нервозностью сластолюбца, сквозившей в каждом его жесте, будто старика раздражало сопротивление, которое оказывала ему ничтожная щепоть табака, набитая в головку пеньковой трубки.
— Сын — полная ваша копия, — говорила иногда мать. — Оба вы — пожиратели, людоеды.
— Мы просто живем, малышка, — отвечал тот. — Бог не обделил нас аппетитом, мы из породы созидателей, победителей.
— Победители, которые разрушают гораздо больше, чем созидают, — замечала Клер. — Вас, по-моему, всегда интересовала лишь первая часть программы.
— Глупости говорите, — возмущался дед, затягиваясь трубкой. — Вы, как все горожане, любите порассуждать, считаете, что голова полезнее, чем руки.
Жюльен представил огромную фигуру Адмирала, которую даже сидячее положение не делало менее величественной. Этот старик с бородой пророка в чиппендейловском кресле казался ему сказочным лесным царем, тайно повелевающим своими безмолвными подданными.
И вот что теперь от всего этого осталось: пробитая гвоздем скорлупа яиц, которые он выпивал сырыми, поскольку не имел достаточно дров, чтобы позволить себе растопить печь и изжарить яичницу; одеяла, которыми и собака побрезговала бы застелить конуру, заскорузлые лохмотья.
Охваченные трудовой лихорадкой, они принялись опустошать хижину так быстро, словно спешили поскорее выпотрошить кролика. Внутренности дедовской берлоги образовали на траве громадную кучу, к которой уже начали слетаться мухи. В шкафу Жюльен нашел валявшиеся в беспорядке семена салата-эскариоля, цветной капусты, редьки, нантской моркови, упакованные в маленькие бумажные пакетики. Сотни и сотни семян. Годятся ли еще они? Можно ли засеять ими огород? Нужно было проконсультироваться в книге и заодно узнать, как это делается. В керамических и жестяных банках обнаружились запасы патоки, смальца, настоящего кофе. Из засаленной тряпки был извлечен кусок иссохшего, похожего на кожу соленого свиного сала. Пакеты из промасленной бумаги скрывали настоящее богатство — твердые как камень сухари, которые можно есть, не иначе как предварительно размочив в похлебке. Матросская пища привела мальчика в неописуемый восторг.
Клер, скинувшая жакет и оставшаяся в одной расстегнутой до третьей пуговки блузке, с засученными рукавами, мужественно боролась с мерзостью запустения. С почерневшим от грязи лицом, вся в поту, она яростно набрасывалась на предметы, которые попадались ей под руку. Все немедленно вылетало наружу через дверь или окно. Перед тем как броситься в бой, она потратила минуту, чтобы снять туфли на высоких каблуках и чулки. Когда мать приподняла юбку, чтобы отстегнуть резинки, Жюльен отвернулся. Затем Клер, отложив в сторону часики, босиком бесстрашно ринулась в самое сердце этого бедлама, подобно морякам, вооруженным длинными ножами, которые входят в чрево кита, для того чтобы вырезать жир. С тех пор она работала в хижине без передышки, в облаках пыли, поднимавшихся вверх от разбросанной по полу соломы, громко чихая, когда дышать уж совсем становилось невмоготу.
Под кучей грязных подштанников старика они нашли муку и куски марсельского мыла цвета слоновой кости, отливающие перламутром. При виде этого сокровища они рассмеялись от счастья, без конца трогали блестящие брикеты, поднося их к носу и все еще не веря, погружали пальцы в муку, каждый раз восклицая:
— Настоящие! Настоящая!
Когда хижина опустела, перешли к сортировке имущества. Клер решила оставить только столовые приборы, большой эмалированный кофейник, кружки, котелки, кастрюлю да несколько тарелок тонкого фарфора, которые некогда стояли на камчатой скатерти в столовой, когда стол накрывали для какого-нибудь богатого клиента-англичанина, посетившего верфь. Удивительно, но все столовые приборы оказались серебряными. Должно быть, дед, приступив к обустройству своего временного жилища, довольствовался первым попавшимся, что нашел в буфетной. Большая часть приборов почернела, однако некоторые, те, что регулярно чистились песком, сохранили весь свой блеск и теперь сияли, словно серебряные монетки, случайно попавшие в котомку бродяги. Верхнюю часть ручек украшала вырастающая из кружевного кустика большая буква Л — монограмма семейства Леурланов.
Запыхавшиеся, с ноющими от непривычной работы руками, мать и сын опустились на траву, росшую вокруг обугленных камней прежнего кострища. Ветер, разбрасывая остатки углей, наполнил воздух запахом золы. Стало трудно дышать, они вновь принялись чихать, не в силах сдвинуться с места.
— После попадания в донжон бомбы, — произнесла мать, рассматривая ложку, — Адмирал, наверное, поспешил вынести оттуда предметы первой необходимости: матрас, одеяла, кухонную утварь. Позже он уже ни разу не осмелился переступить порог дома. И до конца дней оставался здесь — нищим, в двух шагах от своего добра…
— Какого добра? — поинтересовался Жюльен.
— Ах да, — вздохнула Клер. — Ты ведь ничего не знаешь. Когда стало ясно, что война неизбежна, дед начал делать запасы разных продуктов в невероятных количествах, словно ему предстояло выдержать осаду. В момент моего отъезда все это находилось в погребе и на чердаке. Растительное масло, окорока, консервы, вино — сотни бутылок превосходного вина. Еще сахар, кофе, шоколад, банки варенья, колбасы… Бог ты мой, там столько всего скопилось, что на чердаке не видно было балок.
Она перечислила все эти сказочные вещи на одном дыхании, почти испуганно, шепотом, не сводя глаз с увитого плющом дома, и взгляд Жюльена тоже невольно устремился на стены, словно пытаясь проникнуть внутрь.
— Сейчас-то все уже давно сгнило, — нерешительно проговорил мальчик, чтобы немного себя ободрить.
— Вряд ли все, — ответила мать. — Многое должно остаться. Сахар, например, как и соль, очень долго хранится.
И, словно спохватившись, прикрыла рот ладонью:
— Безумие говорить с тобой об этом! На твоем месте я бы восприняла это как намек на то, что было бы неплохо пробраться в дом. Не нужно, слышишь! Ни в коем случае. Поклянись, что не пойдешь туда. Поклянись!
Клер обняла сына за плечи и в порыве безотчетного страха притянула к себе. Жюльен почувствовал влажную, нежную кожу, выпуклость груди, откуда доносились глухие удары. Смутившись, мальчик подумал о том, что он слишком взрослый для таких нежностей. Он не настолько невинен, чтобы у него при этом не возникало никаких задних мыслей. Высвободившись, Жюльен рассмеялся:
— Ты меня задушишь! — И без промедления дал обещание, что не переступит порог дома.
Клер вроде бы успокоилась, но пламя страха в глазах не погасло.
— Однажды утром, — начала она, еще больше понизив голос, — помню, только рассвело, я его видела… твоего деда. Он что-то закапывал в саду.
— Что закапывал?
— Не знаю. Баки для кипячения белья или большие жестяные банки, обернутые в промасленную ткань. Запасы на случай войны. Знаешь, тогда многие зарывали в землю золотые монеты, ружья с патронами, консервы.
— Ты смогла бы узнать место?
— Нет… С тех пор все изменилось. Нужно, чтобы я была в доме и стояла, как тогда, возле окна в моей комнате. Не исключено, что это как раз за колючей проволокой.
Она замолчала, по ее телу пробежала дрожь. Теперь, когда они не работали, а просто стояли, все больше давал знать о себе напоенный солью свежий ветер, дувший со стороны моря, силу которого не удавалось обуздать и плотной стене леса. Зарытые в землю луидоры, а возможно, и слитки — это вполне в духе Адмирала. Но где оно теперь, сокровище? Посреди минного поля? На память Жюльену пришла басня о пахаре и его сыновьях [17]. Он почувствовал, как на запястье сомкнулись пальцы Клер.
— Ты дал обещание, — напомнила она. — Я вела с тобой разговор, как со взрослым. Не заставляй меня об этом пожалеть. Больше у твоей матери никого нет… Если придется говорить с тобой, как с маленьким, следя за каждым словом, я сойду с ума, понимаешь? Ты уже не ребенок, детство кончилось. Сделай так, чтобы я могла обращаться к тебе, как к мужчине.
Жюльен кивнул. Он понял, что она хотела сказать, и поклялся, что не станет думать о кладе Адмирала, хотя это и не легко.
— А ты-то веришь в существование золота?
— Верю, — подтвердила мать. — Дед часто рассуждал о том, что при немцах несложно будет обменять золото, в то время как банкноты превратятся в мусор… но, знаешь, лучше поскорее выкинь все это из головы. Раз я его видела, могли видеть и другие — слуги, например, или какой-нибудь бродяга, промышлявший в лесу… После его смерти ничто не мешало им выкопать клад.
— Если только он не на Вороньем поле, — заметил мальчик. — Они ни за что не осмелились бы перелезть через колючую проволоку.
Мать сделала неопределенный жест рукой и попыталась улыбнуться:
— Поживем — увидим! А пока давай поторопимся с уборкой, если мы не хотим провести ночь на улице.
Они оттащили подальше от двери матрасы и подожгли их, не сомневаясь, что там кишмя кишат паразиты, которые скорее всего существовали лишь в их воображении. Вверх взметнулись желтые языки пламени, окутанные черным едким дымом, но этот костер словно придал им сил. Затем не меньше часа Жюльен ходил от колодца к хижине и обратно, таская наполненные до краев ведра с водой, отчего ладони сразу покрылись мозолями. Мать, подобрав юбку, со слипшимися от пота волосами, изо всех сил драила большой нейлоновой щеткой стены и пол. Вскоре в хижине приятно запахло мокрой древесиной. Жюльен принялся за мытье посуды, удаляя жир с утвари и котелков с помощью песка и дочиста ополаскивая их водой. Потом он наполнил большой чан и развел костер между несколькими камнями, что оказалось куда труднее, чем это описывалось в приключенческих романах: потребовалось немало усилий и огромное количество спичек.
Время шло, а они ничего не замечали. Когда стало смеркаться, при мысли, что они будут вынуждены ночевать под открытым небом, их охватила настоящая трудовая лихорадка. Стояла теплая погода, и никакой трагедии бы не было, но оба в глубине души испытывали непреодолимое желание довести уборку до конца и вступить во владение хижиной, словно от этого зависело их будущее: вот почему они продолжали работать с удвоенной энергией. В полуразвалившейся риге Жюльен нашел пучки соломы, которые перенес в новое жилище. Мать устелила ею еще влажный пол, как это делалось в Средние века, и соорудила лежанку, на которой они могли улечься вдвоем. Глядя на импровизированную постель, мальчик невольно подумал о кроватях, матрасах, одеялах и льняных простынях, хранившихся в доме. Да там их хватило бы на целую гостиницу, ибо дверцы шкафов еле закрывались под напором перин, подушек, пуховых одеял и валиков. А уж одежды-то, одежды! Сотни курток, рубашек, платьев, которые могли им сгодиться, особенно сейчас, когда оба были в грязи с головы до пят. Но, спохватившись, Жюльен прогнал глупые мысли. Во-первых, он дал обещание, а во-вторых, бомба-то действительно существовала. Опасная соседка, с ней шутки плохи! Правда, летом рай и в шалаше, а вот с наступлением зимы, когда придется жить в помещении, которое невозможно протопить, дело грозит принять иной оборот.
Войдя в ригу за очередным пучком соломы, Жюльен вздрогнул при виде сгорбленной человеческой фигуры, на которую он сначала не обратил внимания. Присмотревшись, он понял, что в самой глубине постройки на гвозде висит дедовский черный плащ, преображавший его в друида [18], когда тот отправлялся разгуливать по своим владениям. Выжженный солнцем, он давно потерял цвет и стал рыжим, но благодаря капюшону в полутьме сарая приобрел очертания призрака в черном, как гудрон, саване. Жюльен так и не решился до него дотронуться — например, взять, подцепить вилами, да и бросить в костер. Мать смогла бы, а он нет. Чтобы как-то оправдать собственную трусость, мальчик постарался убедить себя, что это, мол, добротная одежда, которой сносу нет, из толстой овечьей шерсти и что зимой они будут рады им воспользоваться, и поспешил уйти, прихватив пару охапок соломы.
Когда солнце окрасило горизонт в багрово-красные тона, Жюльен вдруг почувствовал, что от усталости не в состоянии двинуть рукой.
— На сегодня хватит, — объявила Клер. — Приведем себя в порядок, пока хоть что-то видно.
Подойдя к колодцу, они достали еще одно ведро, последнее. На мгновение их пальцы, державшие ручку, соприкоснулись. Мать сняла юбку, блузку и, оставшись в одной комбинации, принялась плескать на себя водой.
— Давай! — бросила она ему, отфыркиваясь. — Бери с меня пример. Скоро окончательно стемнеет, мы и лиц-то своих тогда не разглядим!
Мальчик разделся до пояса, сложил ладони лодочкой и погрузил их в ведро. От ледяной воды у него застучали зубы. Он вспомнил об индейцах, которые в гигиенических целях валялись в пыли, но решил, что мать вряд ли оценит такое мытье. Стараясь не смотреть на мокрую комбинацию, Жюльен проклинал себя за стыдливость, ведь он вышел из чрева этой женщины, из ее живота, почему же он испытывает стыд, глядя на ее тело? Разве не связывает их с Клер близость, в тысячу раз более сокровенная, чем та, что существовала между ней и ее мужем, Матиасом Леурланом? Все. С детством пора кончать — она сама так сказала.
— Не обращай на меня внимания, — устало проговорила она. — Какое право я имею тебе приказывать? Вряд ли я его заслужила, это право.
Мальчик почти ее не слушал. Он с жадностью, с наслаждением втягивал носом воздух, весь находясь во власти запахов. Лес, с его испарениями сырого мха, грибов, плесени… и острым благоуханием выступающего на поверхность сока, клейкого, сочащегося между трещинками коры, переливающегося на обломках сучьев. Камедь, растительный клей, или попросту древесная смола, которую он часто жевал в детстве. И конечно, земля… ее густой, тяжелый запах, одновременно и тошнотворный и сокровенный, в котором есть что-то непристойное.
— От нее несет задницей, — частенько говорил дед Шарль, который имел привычку спозаранку созерцать свои владения, после того как неспешно выпускал под дерево длинную струю мочи. — Ей-богу, воняет, как задница шлюхи из борделя наутро после веселой ночки. Не находишь?
— Да вроде того, месье Шарль, похоже… — соглашался работник Франсуа. — Крепко пахнет, что верно, то верно.
— Так ведь она живая, черт побери! — продолжал Адмирал. — Вот от нее и разит утробой.
Теперь Жюльен вновь обретал эти запахи: затхлый дух стойла, вспоротой плугом земли, — осознавая, что, находясь в пансионе, он утратил способность к обонянию. Там серая, бесцветная, пресная местность была лишена запахов. Мертвая зона.
Не сговариваясь, они замедлили шаг. Цветники, разбитые вокруг дома, превратились в непроходимые заросли, все заполонили сорняки, целые плантации чертополоха. Стены сдались под напором мха, ставни, окна затянулись упругой сетью плюща. Все отверстия в доме исчезли под пышной периной растительности. В бассейне, где некогда плескались золотые рыбки, вода стала чернильно-черной. Запретная зона, отграниченная колючей проволокой, начиналась едва ли не от самой ограды, оставив вне своих пределов лишь покосившуюся хижину, сложенную из крупных камней, которые, казалось, уже не видели смысла в тесной сплоченности. Прежде она служила сараем, где хранился мелкий садовый инвентарь для ухода за клумбами. В окнах место выбитых стекол заняла пропитанная гудроном мешковина. Мальчик вдруг подумал о том, что здесь дед провел свои последние годы. Он задержался на пороге. Дверь оказалась приоткрытой — должно быть, так все и оставил дед Шарль, отправляясь на последнюю в своей жизни прогулку. «Интересно, что значит „подорваться на мине“? Успеваешь ли почувствовать боль?» — вдруг пришло Жюльену в голову.
Вытянув руку, мальчик надавил на дверь, которая нехотя, со скрежетом подалась. В лицо ему ударила вонь. Пахло старостью: мочой, нечистотами. Он вошел. Через затянутые мешковиной окна свет внутрь почти не проникал. Посреди хижины стоял стол, заваленный покрытой пылью посудой, яичной скорлупой и мелкими сероватыми косточками, вероятно, останками кроликов, чьи твердые, как жесть, шкурки сушились под потолком, приколоченные гвоздями к балке. В углу была оборудована лежанка — соломенный тюфяк, накрытый ужасающе грязными одеялами. Повсюду полусгоревшие свечки, воткнутые в горлышки пустых бутылок. Иными словами, убогое пристанище нищего, одного из тех несчастных, коих немало мыкается по белу свету и которые не помирают с голоду лишь благодаря жалкому урожаю овощей в огородике размером с носовой платок.
Следом вошла Клер. От Жюльена не укрылось, что она старается держаться, чтобы не зарыдать от отчаяния.
— Ерунда, — подбодрил ее мальчик. — Мы здесь все приведем в порядок. Получится чудесный охотничий домик, вот увидишь!
Он был доволен таким поворотом событий, поскольку наконец-то мог высказаться без стеснения.
— Все вычистим, не безрукие! — заверил он мать.
Обойдя кругом стол, он увидел среди тарелок проржавевшую металлическую банку из-под сахара, заполненную фотографиями. Около дюжины их лежало возле керосиновой лампы. На снимках был запечатлен Матиас Леурлан — верхом на лошади, на палубе строящегося корабля — снова Матиас, обнаженный по пояс, в морском кителе, в костюме денди, при галстуке, в канотье и кремовых перчатках. На одном из них, большего формата, чем остальные, Матиас был изображен одетым в сюртук под руку с дамой в белом платье. Мальчик не сразу сообразил, что это свадебное фото его родителей. Лицо матери было выжжено сигаретой — на его месте зияла дыра с черными обуглившимися краями.
Закусив губу, Жюльен хотел было незаметно убрать фотографии, но мать покачала головой.
— Оставь, — вздохнула она. — Сейчас не до них. Если мы не хотим сегодняшнюю ночь провести в свинарнике, нам придется засучить рукава.
Выйдя наружу, они решили обойти и получше осмотреть свои владения. На месте одного из прежних цветников был разбит примитивный огород. Салат-латук, успевший дать семена, спаржа и морковь теснили друг друга, оспаривая крохотное пространство, единственным украшением которого были несколько яблонь. Благодаря этому жалкому клочку земли, засаженному чахлыми растеньицами, дед и сумел продержаться после того, как был выставлен за порог своего прекрасного дома злосчастной бомбой, которой вздумалось угнездиться на куче старых матрасов. Собачье существование после стольких лет жизни на широкую ногу. Помещик, землевладелец — и хижина садовника, сарай… Жюльен прикинул, чем придется заняться в первую очередь: собрать инвентарь, семена для посадки, овощи, яблоки, годные для сушки… Он порадовался, что в свое время инстинкт подсказал ему украсть в библиотеке пансиона учебник по земледелию для начинающих, ибо знания его ограничивались тем, как устроить ловушку для волка на Аляске, как охотиться на кита-горбача или медведя-гризли, а о том, как сделать грядку под стручковую фасоль, он не имел ни малейшего понятия. Зато теперь он был во всеоружии, оказавшись на собственном необитаемом острове! И пусть окружал его не кишащий акулами океан, а земля, начиненная смертельными снарядами, — он уж никак не проиграл при обмене.
В глубине огорода стояла наполовину пустая силосная бочка. Неподалеку от нее Адмирал оставил вилы, воткнув их в землю прямо посреди грядки латука, будто в самый разгар работы его вдруг охватила страшная усталость и он решил все послать к черту. Мальчик попробовал представить действия деда в последние минуты: вот он бросил вилы, зашел в хижину — возможно, чтобы выпить последний стакан красного вина и еще раз взглянуть на фотографию сына, а исполнив этот краткий ритуал, направился к колючей проволоке. Интересно, сколько шагов он успел сделать до того, как прогремел взрыв?
Почувствовав, что ладони стали влажными, Жюльен вытер их о полу рубашки. Воронье карканье, доносившееся с поля, показалось ему оглушительным. Он постарался сосредоточиться, приводя в порядок мысли, смутно осознавая, что упускает нечто очень важное. Ах да, конечно, он совсем забыл про воду! Есть ли в колодце вода? Наверняка да, иначе разве выжить Адмиралу? Он думал о колодце, а сам никак не мог оторвать взгляд от сиротливо торчащих из грядки вил с проржавевшими зубьями.
Стряхнув оцепенение, Жюльен подошел к колодцу. Деревянная крышка была настолько плотно пригнана, что матери пришлось ему помочь ее сдвинуть. Наклонившись над черной дырой, мальчик бросил камешек, толком не зная зачем — может, так поступали пионеры-первопроходцы, описываемые в книгах? Запах воды заставил его задохнуться от счастья, у него закружилась голова, он услышал громкий всплеск, многократно усиленный каменной кладкой.
— Ну вот, теперь осталось только взяться задело, — сказала мать. — Все ждут, что мы отступимся, но мы должны доказать, что справимся со всеми трудностями без посторонней помощи.
— Само собой, — подтвердил Жюльен. — Мы им еще покажем! Раз есть вода — жить можно.
Слова эти принадлежали профессору Кормаку из «Потерпевших кораблекрушение на судне Британского королевского флота „Карамаибо“» — приключенческого романа для детей, который он взял почитать, как только оказался в пансионе. Они засучили рукава и принялись освобождать хижину от ее гнусного содержимого, выкидывая все, что попадалось под руку: соломенный тюфяк, кроличьи шкурки, мусор, съеденные грязью одеяла. Высившаяся куча дедовского имущества приводила мальчика в восторг: просто необходимо было все вычистить в этой конюшне, напустить туда свежего воздуха. Он отодрал мешковину, затемнявшую окна.
Сложенное у хижины хламье — неопровержимое свидетельство доведенной до крайности нищеты дедовского существования — порождало в Жюльене чувство нереальности всего происходящего, ибо перед его глазами вставал совсем другой Адмирал — вельможный хозяин средневекового замка, в высоких сапогах, с палкой в руке. Старый, но прямой, грудь вперед, перепоясанный красным кушаком зуава [16] из-за мучившего его ишиаса. Он всегда садился в седло сам, не прибегая к помощи конюха. Вденет, бывало, ногу в стремя, положит руку на холку… и цок-цок… поскачет рысью по полям, ни дать ни взять кентавр с окладистой бородой. Вдоль земли стелется туман, и фигурка всадника становится все меньше и меньше, пока окончательно не превращается в колеблющееся на горизонте темное пятнышко. А еще — эти долгие бдения возле камина, над которым возвышалась носовая фигура, снятая с первого корабля, построенного на верфи Леурланов! Дед Шарль облачался в капитанский китель с отделанными золотым галуном рукавами, усаживался в кожаное английское кресло, подаренное ему одним из клиентов, — настоящее чиппендейловское кресло, с покрытой старческими морщинами обивкой, — и приступал к курительной церемонии. Из форменного кителя тогда извлекались табак и трубка, а уютное пламя камина заботливо подсушивало влажную кожу его высоких сапог для верховой езды. Стоило увидеть Адмирала таким — и сразу становилось ясно, кто здесь хозяин. Толстые губы посасывали трубку с легкой нервозностью сластолюбца, сквозившей в каждом его жесте, будто старика раздражало сопротивление, которое оказывала ему ничтожная щепоть табака, набитая в головку пеньковой трубки.
— Сын — полная ваша копия, — говорила иногда мать. — Оба вы — пожиратели, людоеды.
— Мы просто живем, малышка, — отвечал тот. — Бог не обделил нас аппетитом, мы из породы созидателей, победителей.
— Победители, которые разрушают гораздо больше, чем созидают, — замечала Клер. — Вас, по-моему, всегда интересовала лишь первая часть программы.
— Глупости говорите, — возмущался дед, затягиваясь трубкой. — Вы, как все горожане, любите порассуждать, считаете, что голова полезнее, чем руки.
Жюльен представил огромную фигуру Адмирала, которую даже сидячее положение не делало менее величественной. Этот старик с бородой пророка в чиппендейловском кресле казался ему сказочным лесным царем, тайно повелевающим своими безмолвными подданными.
И вот что теперь от всего этого осталось: пробитая гвоздем скорлупа яиц, которые он выпивал сырыми, поскольку не имел достаточно дров, чтобы позволить себе растопить печь и изжарить яичницу; одеяла, которыми и собака побрезговала бы застелить конуру, заскорузлые лохмотья.
Охваченные трудовой лихорадкой, они принялись опустошать хижину так быстро, словно спешили поскорее выпотрошить кролика. Внутренности дедовской берлоги образовали на траве громадную кучу, к которой уже начали слетаться мухи. В шкафу Жюльен нашел валявшиеся в беспорядке семена салата-эскариоля, цветной капусты, редьки, нантской моркови, упакованные в маленькие бумажные пакетики. Сотни и сотни семян. Годятся ли еще они? Можно ли засеять ими огород? Нужно было проконсультироваться в книге и заодно узнать, как это делается. В керамических и жестяных банках обнаружились запасы патоки, смальца, настоящего кофе. Из засаленной тряпки был извлечен кусок иссохшего, похожего на кожу соленого свиного сала. Пакеты из промасленной бумаги скрывали настоящее богатство — твердые как камень сухари, которые можно есть, не иначе как предварительно размочив в похлебке. Матросская пища привела мальчика в неописуемый восторг.
Клер, скинувшая жакет и оставшаяся в одной расстегнутой до третьей пуговки блузке, с засученными рукавами, мужественно боролась с мерзостью запустения. С почерневшим от грязи лицом, вся в поту, она яростно набрасывалась на предметы, которые попадались ей под руку. Все немедленно вылетало наружу через дверь или окно. Перед тем как броситься в бой, она потратила минуту, чтобы снять туфли на высоких каблуках и чулки. Когда мать приподняла юбку, чтобы отстегнуть резинки, Жюльен отвернулся. Затем Клер, отложив в сторону часики, босиком бесстрашно ринулась в самое сердце этого бедлама, подобно морякам, вооруженным длинными ножами, которые входят в чрево кита, для того чтобы вырезать жир. С тех пор она работала в хижине без передышки, в облаках пыли, поднимавшихся вверх от разбросанной по полу соломы, громко чихая, когда дышать уж совсем становилось невмоготу.
Под кучей грязных подштанников старика они нашли муку и куски марсельского мыла цвета слоновой кости, отливающие перламутром. При виде этого сокровища они рассмеялись от счастья, без конца трогали блестящие брикеты, поднося их к носу и все еще не веря, погружали пальцы в муку, каждый раз восклицая:
— Настоящие! Настоящая!
Когда хижина опустела, перешли к сортировке имущества. Клер решила оставить только столовые приборы, большой эмалированный кофейник, кружки, котелки, кастрюлю да несколько тарелок тонкого фарфора, которые некогда стояли на камчатой скатерти в столовой, когда стол накрывали для какого-нибудь богатого клиента-англичанина, посетившего верфь. Удивительно, но все столовые приборы оказались серебряными. Должно быть, дед, приступив к обустройству своего временного жилища, довольствовался первым попавшимся, что нашел в буфетной. Большая часть приборов почернела, однако некоторые, те, что регулярно чистились песком, сохранили весь свой блеск и теперь сияли, словно серебряные монетки, случайно попавшие в котомку бродяги. Верхнюю часть ручек украшала вырастающая из кружевного кустика большая буква Л — монограмма семейства Леурланов.
Запыхавшиеся, с ноющими от непривычной работы руками, мать и сын опустились на траву, росшую вокруг обугленных камней прежнего кострища. Ветер, разбрасывая остатки углей, наполнил воздух запахом золы. Стало трудно дышать, они вновь принялись чихать, не в силах сдвинуться с места.
— После попадания в донжон бомбы, — произнесла мать, рассматривая ложку, — Адмирал, наверное, поспешил вынести оттуда предметы первой необходимости: матрас, одеяла, кухонную утварь. Позже он уже ни разу не осмелился переступить порог дома. И до конца дней оставался здесь — нищим, в двух шагах от своего добра…
— Какого добра? — поинтересовался Жюльен.
— Ах да, — вздохнула Клер. — Ты ведь ничего не знаешь. Когда стало ясно, что война неизбежна, дед начал делать запасы разных продуктов в невероятных количествах, словно ему предстояло выдержать осаду. В момент моего отъезда все это находилось в погребе и на чердаке. Растительное масло, окорока, консервы, вино — сотни бутылок превосходного вина. Еще сахар, кофе, шоколад, банки варенья, колбасы… Бог ты мой, там столько всего скопилось, что на чердаке не видно было балок.
Она перечислила все эти сказочные вещи на одном дыхании, почти испуганно, шепотом, не сводя глаз с увитого плющом дома, и взгляд Жюльена тоже невольно устремился на стены, словно пытаясь проникнуть внутрь.
— Сейчас-то все уже давно сгнило, — нерешительно проговорил мальчик, чтобы немного себя ободрить.
— Вряд ли все, — ответила мать. — Многое должно остаться. Сахар, например, как и соль, очень долго хранится.
И, словно спохватившись, прикрыла рот ладонью:
— Безумие говорить с тобой об этом! На твоем месте я бы восприняла это как намек на то, что было бы неплохо пробраться в дом. Не нужно, слышишь! Ни в коем случае. Поклянись, что не пойдешь туда. Поклянись!
Клер обняла сына за плечи и в порыве безотчетного страха притянула к себе. Жюльен почувствовал влажную, нежную кожу, выпуклость груди, откуда доносились глухие удары. Смутившись, мальчик подумал о том, что он слишком взрослый для таких нежностей. Он не настолько невинен, чтобы у него при этом не возникало никаких задних мыслей. Высвободившись, Жюльен рассмеялся:
— Ты меня задушишь! — И без промедления дал обещание, что не переступит порог дома.
Клер вроде бы успокоилась, но пламя страха в глазах не погасло.
— Однажды утром, — начала она, еще больше понизив голос, — помню, только рассвело, я его видела… твоего деда. Он что-то закапывал в саду.
— Что закапывал?
— Не знаю. Баки для кипячения белья или большие жестяные банки, обернутые в промасленную ткань. Запасы на случай войны. Знаешь, тогда многие зарывали в землю золотые монеты, ружья с патронами, консервы.
— Ты смогла бы узнать место?
— Нет… С тех пор все изменилось. Нужно, чтобы я была в доме и стояла, как тогда, возле окна в моей комнате. Не исключено, что это как раз за колючей проволокой.
Она замолчала, по ее телу пробежала дрожь. Теперь, когда они не работали, а просто стояли, все больше давал знать о себе напоенный солью свежий ветер, дувший со стороны моря, силу которого не удавалось обуздать и плотной стене леса. Зарытые в землю луидоры, а возможно, и слитки — это вполне в духе Адмирала. Но где оно теперь, сокровище? Посреди минного поля? На память Жюльену пришла басня о пахаре и его сыновьях [17]. Он почувствовал, как на запястье сомкнулись пальцы Клер.
— Ты дал обещание, — напомнила она. — Я вела с тобой разговор, как со взрослым. Не заставляй меня об этом пожалеть. Больше у твоей матери никого нет… Если придется говорить с тобой, как с маленьким, следя за каждым словом, я сойду с ума, понимаешь? Ты уже не ребенок, детство кончилось. Сделай так, чтобы я могла обращаться к тебе, как к мужчине.
Жюльен кивнул. Он понял, что она хотела сказать, и поклялся, что не станет думать о кладе Адмирала, хотя это и не легко.
— А ты-то веришь в существование золота?
— Верю, — подтвердила мать. — Дед часто рассуждал о том, что при немцах несложно будет обменять золото, в то время как банкноты превратятся в мусор… но, знаешь, лучше поскорее выкинь все это из головы. Раз я его видела, могли видеть и другие — слуги, например, или какой-нибудь бродяга, промышлявший в лесу… После его смерти ничто не мешало им выкопать клад.
— Если только он не на Вороньем поле, — заметил мальчик. — Они ни за что не осмелились бы перелезть через колючую проволоку.
Мать сделала неопределенный жест рукой и попыталась улыбнуться:
— Поживем — увидим! А пока давай поторопимся с уборкой, если мы не хотим провести ночь на улице.
Они оттащили подальше от двери матрасы и подожгли их, не сомневаясь, что там кишмя кишат паразиты, которые скорее всего существовали лишь в их воображении. Вверх взметнулись желтые языки пламени, окутанные черным едким дымом, но этот костер словно придал им сил. Затем не меньше часа Жюльен ходил от колодца к хижине и обратно, таская наполненные до краев ведра с водой, отчего ладони сразу покрылись мозолями. Мать, подобрав юбку, со слипшимися от пота волосами, изо всех сил драила большой нейлоновой щеткой стены и пол. Вскоре в хижине приятно запахло мокрой древесиной. Жюльен принялся за мытье посуды, удаляя жир с утвари и котелков с помощью песка и дочиста ополаскивая их водой. Потом он наполнил большой чан и развел костер между несколькими камнями, что оказалось куда труднее, чем это описывалось в приключенческих романах: потребовалось немало усилий и огромное количество спичек.
Время шло, а они ничего не замечали. Когда стало смеркаться, при мысли, что они будут вынуждены ночевать под открытым небом, их охватила настоящая трудовая лихорадка. Стояла теплая погода, и никакой трагедии бы не было, но оба в глубине души испытывали непреодолимое желание довести уборку до конца и вступить во владение хижиной, словно от этого зависело их будущее: вот почему они продолжали работать с удвоенной энергией. В полуразвалившейся риге Жюльен нашел пучки соломы, которые перенес в новое жилище. Мать устелила ею еще влажный пол, как это делалось в Средние века, и соорудила лежанку, на которой они могли улечься вдвоем. Глядя на импровизированную постель, мальчик невольно подумал о кроватях, матрасах, одеялах и льняных простынях, хранившихся в доме. Да там их хватило бы на целую гостиницу, ибо дверцы шкафов еле закрывались под напором перин, подушек, пуховых одеял и валиков. А уж одежды-то, одежды! Сотни курток, рубашек, платьев, которые могли им сгодиться, особенно сейчас, когда оба были в грязи с головы до пят. Но, спохватившись, Жюльен прогнал глупые мысли. Во-первых, он дал обещание, а во-вторых, бомба-то действительно существовала. Опасная соседка, с ней шутки плохи! Правда, летом рай и в шалаше, а вот с наступлением зимы, когда придется жить в помещении, которое невозможно протопить, дело грозит принять иной оборот.
Войдя в ригу за очередным пучком соломы, Жюльен вздрогнул при виде сгорбленной человеческой фигуры, на которую он сначала не обратил внимания. Присмотревшись, он понял, что в самой глубине постройки на гвозде висит дедовский черный плащ, преображавший его в друида [18], когда тот отправлялся разгуливать по своим владениям. Выжженный солнцем, он давно потерял цвет и стал рыжим, но благодаря капюшону в полутьме сарая приобрел очертания призрака в черном, как гудрон, саване. Жюльен так и не решился до него дотронуться — например, взять, подцепить вилами, да и бросить в костер. Мать смогла бы, а он нет. Чтобы как-то оправдать собственную трусость, мальчик постарался убедить себя, что это, мол, добротная одежда, которой сносу нет, из толстой овечьей шерсти и что зимой они будут рады им воспользоваться, и поспешил уйти, прихватив пару охапок соломы.
Когда солнце окрасило горизонт в багрово-красные тона, Жюльен вдруг почувствовал, что от усталости не в состоянии двинуть рукой.
— На сегодня хватит, — объявила Клер. — Приведем себя в порядок, пока хоть что-то видно.
Подойдя к колодцу, они достали еще одно ведро, последнее. На мгновение их пальцы, державшие ручку, соприкоснулись. Мать сняла юбку, блузку и, оставшись в одной комбинации, принялась плескать на себя водой.
— Давай! — бросила она ему, отфыркиваясь. — Бери с меня пример. Скоро окончательно стемнеет, мы и лиц-то своих тогда не разглядим!
Мальчик разделся до пояса, сложил ладони лодочкой и погрузил их в ведро. От ледяной воды у него застучали зубы. Он вспомнил об индейцах, которые в гигиенических целях валялись в пыли, но решил, что мать вряд ли оценит такое мытье. Стараясь не смотреть на мокрую комбинацию, Жюльен проклинал себя за стыдливость, ведь он вышел из чрева этой женщины, из ее живота, почему же он испытывает стыд, глядя на ее тело? Разве не связывает их с Клер близость, в тысячу раз более сокровенная, чем та, что существовала между ней и ее мужем, Матиасом Леурланом? Все. С детством пора кончать — она сама так сказала.