Брюссоло Серж. Зимняя жатва

   Он открыл дверь в библиотеку. На полках зияли проплешины, ибо книги пригодились для растопки — в камине среди золы виднелись истлевшие сафьяновые переплеты. Господи! Какая же, должно быть, от них шла вонь! Разве не нужно было обладать изрядной долей черного юмора, чтобы отправлять в печь ценнейшие книги, в то время как в лесу полным-полно превосходных дров!
   Каждый раз, когда Жюльен входил в новую комнату, по углам разбегались напуганные мыши. Дойдя до лестницы, которая вела на верхний этаж, он поднял голову. Неодолимая, самому ему внушавшая страх сила толкала мальчика пойти и посмотреть на бомбу. Он осознавал всю нелепость своего желания, но сопротивляться не мог. Бомба… Приблизиться к ней и как следует рассмотреть. Не потому ли, что у Рубанка не хватило на это смелости? Жюльен пересчитал ступеньки. Запах гнили ощущался здесь намного сильнее, чем в других частях дома, из-за того, наверное, что через пробитую бомбой брешь сюда больше всего попадало дождевой воды. Закусив губу, он поставил ногу на нижнюю ступеньку и услышал, как она скрипнула. Только разок взглянуть… Ей-богу, один-единственный. Впрочем, не сказка ли эта история с бомбой? В деревнях люди горазды на выдумки — насочиняют всякое, и сами же потом начинают верить в свой фольклор. То-то будет смеху, если выяснится, что на чердаке ничего нет! Если окажется, что дырку в кровле проделала молния, ударив в одну из труб!
   «Тогда незачем ютиться в хижине садовника, — пронеслось в голове у Жюльена, — переберемся в дом и зиму проведем в тепле». Загипнотизированный этой мыслью, с лампой в руке, он начал свое восхождение. Вскоре он почувствовал, что ковер, которым были устланы ступени, стал пористым, как губка. Обои на стенах вспучились, а кое-где отклеились и висели клочьями, словно афиши, содранные ветром в ненастье, штукатурка покрылась рыжеватыми разводами. От балок распространялся запах прелой древесной трухи, как от брошенного на вырубке насквозь прогнившего старого дерева. Из-за отверстия в крыше на чердаке скопилась влага и привела в негодность весь верхний этаж, превратив его в сырой подвал; стены, всегда чисто выбеленные, теперь пестрели пятнами плесени.
   Мальчик продолжал взбираться наверх. Лестница, ведущая на чердак, находилась в самом конце коридора. Жюльен продолжал твердить себе, что еще не поздно вернуться, однако завладевшая им таинственная сила продолжала толкать его вперед. Последние метры, отделявшие его от смертоносной пробоины, мальчик преодолел, подолгу задерживая дыхание, словно переплывал зловонное болото. И первым, что он увидел, подняв глаза вверх, была луна — бледная, пепельно-серая, плохо пропеченная лепешка, уставившаяся в дырку пробуравленной, с осыпающимися краями кровли. Она освещала чердак, точно мощный прожектор, вроде тех, что используются зенитчиками.
   Переступив порог, Жюльен остолбенел. Вот она, бомба. Огромная. Гигантское ржаво-железное яйцо, снесенное на куче наваленных друг на друга матрасов. Над ней хорошо поработали дожди, и она покраснела, оделась шершавой коростой, заковалась в броню ржавчины от носа до стабилизаторов. Бомба слегка накренилась влево, но, судя по всему, в матрасы она зарылась глубоко, надежно, словно стрела, угодившая в копну соломы.
   Матрасы-то он узнал сразу. Это были набитые сухими водорослями мешки, на которых спали поденщики во время уборки урожая. Обыкновенные мешки, сшитые из отслуживших свой век парусов. Бомба, обреченная взорваться при контакте с железобетоном, вошла в них, как в вату. От напоенных дождями водорослей шел острый, дурманящий запах моря, тины, и даже солнце, которое раскаляло крышу последние несколько дней, не добралось еще до этих запасов влаги, скопившихся в деревянном остове дома.
   Завороженный бомбой, крепко сбитой, с короткими округлыми формами, Жюльен смотрел на нее во все глаза. Она упала с неба, вывалилась из чрева самолета, оказавшегося в безвыходном положении. «Теперь она — моя!» — невольно пронеслось у него в мозгу.
   Внезапно мальчика настиг страх и ему захотелось поскорее убежать. Он дрожал всем телом, боясь, что вот-вот лишится чувств, потеряет равновесие и с грохотом покатится по ступенькам. Пришлось опереться о стену, чтобы немного прийти в себя. Жюльен хорошо разглядел между стабилизаторами один из взрывателей. Если он сработает и бомба проснется, то можно не сомневаться — дом разнесет на мелкие кусочки, которые взлетят выше самых больших деревьев. На ватных ногах Жюльен спустился на первый этаж. Значит, нотариус не солгал. Бомба скорее всего застигла Адмирала посреди ночи. Его разбудил шум развороченной крыши, и он поднялся посмотреть… Не исключено, что обратный путь он проделал ползком, на четвереньках. Жюльен представил, как дед в панике бросает в мешок первые попавшиеся предметы и бежит по дороге в своем нелепом плаще, сжимая в руке палку, надеясь укрыться в Разбойничьем лесу, уверенный, что дом вот-вот взорвется. Запыхавшись, Адмирал садится на ближайший пенек и ждет взрыва. Через какое-то время он достает трубку, чтобы унять дрожь, не спуская глаз с большого белого строения. Несколько раз его одеревеневшие губы начинают обратный отсчет: «Три… два… один… ноль…» — но ничего не происходит. И рассвет застает его в лесу, он по-прежнему сидит на пеньке, разбитый ревматизмом, с ноющей поясницей. Тогда, не зная, куда идти, дед возвращается, на цыпочках пробирается в дом со страшной начинкой, чтобы взять еще котелок и матрас, после чего запирает двери навсегда.
   Последние месяцы жизни, проведенные в смертельно опасном соседстве, дед Шарль наверняка надеялся, что однажды ночью бомба все-таки надумает взорваться и убьет его во сне. Но проклятый снаряд продолжал упорствовать, и тогда Адмирал, не выдержав ожидания, отправился на минное поле.
   Мальчик бродил по коридорам, наугад открывая издающие тревожный скрип двери, пока наконец в нос ему не ударил запах подземелья. Лампа выхватила из темноты ступеньки, ведущие вниз. Подвал…
   Вернее — подвалы. Целый подземный этаж со сводчатым потолком, поддерживаемым подпорными арками. Склеп средневековой постройки, сохранившийся в том самом виде, в каком он был приобретен Леурланами вместе с развалинами старинной крепости сразу же после революции.
   В подземелье, внушавшем Жюльену в детстве панический ужас, маленькая керосиновая лампа почти ничего не освещала. Прищурившись, мальчик с трудом разглядел полки с ячейками для бутылок. Он не ошибся — здесь и находилась кладовая дома, великолепный камбуз флагманского судна. Забыв про страх, мальчик пошел по проходам, очарованный, восхищенный тем, что открывалось его глазам. Чего тут только не было: рис, лапша, сухофрукты, чай, пшеничная мука, сухое молоко, мармелад, шоколад — все упакованное в железные коробки с восковыми печатями. Сказочные сокровища, в которые дед Шарль вложил свои последние средства. Этикетки, которыми пользуются школьники, наклеенные на стеклянные банки с мясными консервами, свидетельствовали о том, что все это было изготовлено Адмиралом меньше года назад. Жюльен потерял голову, не в состоянии хоть на чем-то сосредоточить внимание. Взяв холщовый мешок, в котором когда-то хранились семена, он положил в него утиные консервы, рис и сушеные абрикосы. Ни в коем случае нельзя было брать слишком много разных продуктов — это могло насторожить мать, даже если бы он и сказал, что взял их у Горжю. Однако он не устоял перед соблазном прихватить плитку шоколада и банку сухого молока—уж больно не по вкусу был ему черный кофе! Мальчик весь дрожал и, уже протянув руку, все еще колебался, что выбрать — сахар-сырец или мед. Стоило дать себе поблажку, и он немедленно предался бы обжорству, прямо здесь, усевшись на мощеный пол и не обращая внимания на мышей и пауков, чье узорчатое плетение виднелось повсюду.
   Неужели для него, Жюльена, собрал дед бесценные сокровища, надеясь, что в один прекрасный день внук вернется под отчий кров? Он был близок к тому, чтобы в это поверить. Вполне вероятно, Адмирал принял решение потуже затянуть пояс и вести полуголодное существование, перебиваясь с хлеба на воду рядом со сказочной кладовой, чтобы иметь возможность побаловать своего наследника.
   Оставалось взять бутылки. Жюльен едва про них не забыл. Они лежали на полках аккуратными рядками, бок о бок, и мирно дремали под толстым слоем жирной пыли, занимая всю поверхность стены, от пола до потолка. Целая изгородь из сотен бутылок редких вин с залитыми воском узкими горлышками. Но какие выбрать?
   Жюльен совсем не разбирался в винах, к тому же из-за грязной корки, покрывавшей стекло, не мог прочесть, что было написано на этикетках. Он достал наугад три бутылки, стараясь их не трясти, — такую рекомендацию в свое время громовым голосом давал Адмирал. Мешок заметно прибавил в весе, казалось, он вот-вот лопнет. Больше ничего класть туда было нельзя.
   Уже собравшись в обратный путь, мальчик почувствовал, что у него заурчало в животе, но не поддался голодному зову плоти: недостойно мужчины набивать брюхо тайком, ни с кем не делясь. «Давай! Ты имеешь право, — нашептывал ему внутренний голос. — На карту была поставлена твоя жизнь. Преодолев страх перед бомбой, ты заслужил награду».
   Не притронувшись к еде, Жюльен направился к выходу. Правда, ноша оказалась слишком тяжелой, чтобы справиться с ней одной рукой, и ему пришлось сначала поставить керосиновую лампу на верхнюю ступеньку лестницы, а потом вернуться за мешком. Теперь мальчик действительно напоминал вора: сейчас он покинет место преступления, унося добычу неизмеримо более ценную, чем денежные купюры или сокровища графа Калиостро.
   Выбившись из сил, Жюльен добрался до первого этажа. Он утратил чувство времени и не знал, сколько часов провел во чреве донжона. Обливаясь потом, он потащил мешок по паркету, к счастью, догадавшись, положить его на маленький коврик, что значительно упростило транспортировку. То и дело мальчик оборачивался в ожидании, что произойдет непредвиденное и он будет наказан за свою дерзость: опрокинется что-нибудь из мебели — стул, например, — или он заденет одну из сотен валявшихся на полу пустых бутылок, и они покатятся все сразу со звоном, от которого лопаются барабанные перепонки, а уж эти звуковые колебания непременно вызовут вибрацию взрывателя… так иногда «до» верхней октавы, взятое оперной дивой, способно разбить фужер для шампанского.
   На грани паники Жюльен добрался до выхода, но слишком толстый мешок не пролезал в щель, и ему пришлось наполовину его опустошить, вынося банки и бутылки в руках. Наконец он взялся за бронзовое кольцо и свел две створки вместе, закрыв дверь отмычкой. В голове раздавался победный клич: «Все! Задача выполнена!» Мальчик совершенно обессилел, но был счастлив. Спустившись по каменным ступенькам, он припрятал мешок в кустах, подальше от солнца. Никто здесь его не найдет, мать уж точно — она старалась не приближаться к опасной зоне. Разгибая ноющую спину, он думал только об одном: дай Бог, чтобы его не выследил Рубанок! Уж слишком большая несправедливость — после всех мучений дать себя ограбить этому стервятнику! Охваченный тревогой, Жюльен не решался уйти, сжимал кулаки, но не мог бросить драгоценную добычу. Ничего другого, однако, не оставалось. Принести мешок в хижину — немыслимо, из риги тоже плохой тайник: Клер рано или поздно обязательно обнаружит продукты, и, узнав, что сын побывал в доме, отберет отмычку, а то и вовсе надумает вернуться в Париж.
   Он зевнул. Теперь, когда нервное напряжение спало, у него стали слипаться глаза. Нужно хоть немного поспать до того, как начнет горланить петух. Нехотя мальчик побрел к хижине, вошел на цыпочках и лег на свою соломенную постель.

8

   Наутро он показал матери бутылки, соврав, что нашел их в риге под снопом соломы. Клер от изумления широко раскрыла глаза, провела ладонью по лбу и принялась их рассматривать.
   — Боже Праведный! — воскликнула она. — Это же шато-марго и шато-латур! Считай, что нашел два золотых слитка. И превосходной выдержки!
   Видя ее восторг, Жюльен испугался, как бы она не захотела тут же их откупорить, и поспешил изложить свой план. Сбивчиво, проглатывая слова, он заговорил о Горжю и о том, что бутылки можно выменять на хлеб или консервы.
   — Думаешь, получится? Разве способны они оценить такие вина по достоинству? Вот Одонье — большой любитель бордо, он…
   — Не хватало еще клянчить у нотариуса! — отрезал Жюльен. — Как ты себе это представляешь? Мы, как побирушки, топчемся в буфетной с бутылками под мышками в ожидании, когда мэтр соизволит нас принять?
   Он был жесток и прекрасно это осознавал, но выхода не было. Покраснев, Клер отвела глаза.
   — Разумеется, нет. Ты прав. Попробуй договориться с Горжю, но… будь осторожен: мне кажется, он нас недолюбливает.
   — Тебе нечего беспокоиться, — произнес Жюльен уверенным тоном.
   Ему не хотелось рассказывать матери о собаке, но он думал о ней с самого утра, как только проснулся. Собака-сапер. Нельзя ли с ее помощью очистить поле от смертельных снарядов? Он мог бы заниматься этим тайно, по ночам, ничего не говоря Клер. Перед глазами возникла картина: он, вооружившись ножом, пролезает под колючей проволокой, а рядом — с высунутым от напряжения языком — его сообщник пес. Вдвоем они сделают все необходимое: определят места, где зарыты мины, отроют их и уничтожат, бросив в море с вершины утеса. На это, конечно, уйдет время, зато в одно прекрасное утро, разливая кофе, он небрежно бросит:
   — Знаешь, дело сделано — на Вороньем поле снова можно сеять. Земля опять принадлежит нам, теперь уж по-настоящему.
   Ну и удивится она! Еще бы. Примется кричать, как все матери, потом заплачет, прижмет его к груди со словами, что он, дескать, сумасшедший, и тому подобное. И пусть его наградят одной-двумя пощечинами — не беда: все равно игра стоит свеч. Вот это будет подарок так подарок — полноценная, пригодная для обработки земля, за которую уж никто не посмеет предлагать гроши…
   Только чтобы осуществить задуманное, ему позарез нужна немецкая овчарка — «четвероногий миноискатель», о котором говорил Рубанок.
   — Ну что, — проговорил Жюльен решительным тоном, — я схожу туда?
   Мать взлохматила ему волосы.
   — Так и быть, — вздохнула она. — Ступай к своему приятелю, это хоть немного тебя развлечет. А я-то хороша — заставляю мальчишку работать круглые сутки, совсем обезумела! Но слишком много не болтай и, пожалуйста, ничего обо мне не рассказывай.
   Жюльен пообещал. По-прежнему усталый, он чувствовал себя счастливым. В конце туннеля забрезжил свет. Особое удовлетворение он испытывал от того, что ему предстояло управлять их будущим втайне, оставаясь в тени, подобно богам греческих трагедий, которые он изучал в пансионе. Достаточно немного отваги и воображения — и он взнуздает судьбу, заставит подчиниться своей воле! Имея в распоряжении дом-сейф, который можно опустошать по мере надобности, и собаку-сапера, грешно предаваться унынию.
   Оставив Клер трудиться на грядке с морковью, Жюльен вышел со двора. Мелкий галечник, поскрипывавший под ногами, напомнил ему так называемые алжирские бомбы, состоящие из обернутых в папиросную бумагу крохотных камешков, которые взрывались, подобно петардам, если с силой ударишь их о стену. Плечо ему оттягивала котомка, но, углубившись в Разбойничий лес, мальчик невольно прибавил шаг: в памяти ожили рассказы Адмирала о творившихся там преступлениях — убийствах и изнасилованиях, как раз в том месте, где дорога уходит под деревья. Многие крестьяне считали, что там хозяйничает нечистая сила, и даже грибы собирать остерегались. По другую сторону леса как раз и находилась ферма Горжю.
   Как только Жюльен вышел на открытое пространство, до него донеслась ругань бывшего скотобойщика, распекавшего батраков за сломанный автомобиль, от которого распространялся тошнотворный запах. По счастливой случайности весь двор был в дыму, чем мальчик и воспользовался, чтобы подобраться к дому сзади. Не решаясь кого-нибудь окликнуть, он озирался кругом в надежде, что появится Рубанок. Внезапно на пороге покосившегося сарая выросла знакомая фигура. Парень, прищурившись, смотрел прямо на него. Голый до пояса, Рубанок казался двухцветным: на груди кожа была молочно-белой, в то время как лицо, шею и руки покрывал темный загар. При виде Жюльена с котомкой за плечами он не выказал ни радости, ни неприязни.
   — Давай сюда, — сделал он приглашающий жест. — Здесь моя берлога. Незачем лезть к отцу, тем более что у него и так все паршиво. Из-за подагры ему нельзя обжираться мясом, что приводит его в бешенство, сам понимаешь.
   — Ты как-то говорил о собаке, которая находит мины… — в тон ему небрежно бросил Жюльен.
   — Было дело, — грубовато ответил парень. — Но не за бесплатно. Кобеля-то приходилось кормить, а знаешь, сколько лопает немецкая овчарка? Деньги у тебя есть?
   — Найду чем расплатиться.
   — Не шутишь? Предупреждаю: гнусные картинки из медицинского словаря меня не интересуют — этот номер не пройдет. Надеюсь, ты говоришь о чем-то стоящем?
   Они вошли в полутемный сарай, где стояла невыносимая духота. Свет просачивался лишь в щели между досками, когда-то проложенными просмоленной паклей, в длинных золотистых лучах роились бесчисленные висящие в воздухе пылинки. Рубанок уселся на кучу соломы, рядом Жюльен увидел несколько больших бочек: три, четыре… От них исходил мерзкий запах, от которого к горлу подступала тошнота. Мухи, одуревшие от жары и вони, с громким жужжаньем носились туда-сюда, ударяясь о лица незваных гостей.
   — Здесь мой склад дерьма, — объяснил парень. — На любой вкус: тут и коровьи лепешки, и конские яблоки, и куриный помет, собираю везде, где увижу. Золотой запас. И клиентура своя имеется. Садись, пропустим по стаканчику, потом поговорим. Пса зовут Цеппелин. Он немного нервный — уже разок подрывался намине, нос виду целехонький, можешь не сомневаться, все на месте — и хвост и остальное. Повезло бедолаге! Нюх на снаряды у него просто потрясающий. Плохо одно: обнаружив мину, он шалеет. Придется тебе его все время держать на коротком поводке.
   Рубанок откупорил бутылку с сидром и наполнил два стакана. Жидкость оказалась вязкой и густой, как растительное масло.
   — Странный он, твой сидр, прямо сироп какой-то, — заметил Жюльен, поморщившись.
   — Потому что больной, — с досадой произнес Рубанок. — В нем завелся микроб, и вино стало маслянистым. Вроде пустяк, а продать нельзя. Отец оставил его для нас. Можешь пить сколько влезет. Пей, хватит прикидываться барышней. От этого еще никто не помер.
   Мальчик заставил себя осушить стакан до дна — уж больно не хотелось выглядеть в глазах Рубанка маменькиным сынком. Впрочем, на вкус вино было приятным, но слишком вяжущим и явно перебродившим. Яблочная бормотуха, настоящая бомба замедленного действия: свалит с ног, прежде чем почувствуешь первые признаки опьянения.
   — Итак, чем ты собираешься расплачиваться за собаку? — пошел в атаку Рубанок, облизнув губы.
   Раскрыв котомку, Жюльен извлек бутылки. Парень ладонью стер с одной пыль и присвистнул. Но тут же, сдвинув брови у переносицы, недоверчиво спросил:
   — Где ты их взял? Наверняка из дедовского погреба? Но ведь в дом ты попасть не мог — он заперт, и к тому же там везде расставлены ловушки? Знаешь про них?
   — Ловушки? — удивился Жюльен.
   — Вот именно. Старик был сущий дьявол. Боясь, что его обчистят, он к ручкам всех дверей в доме и ставням привязал веревки, другие концы которых шли на чердак и соединялись со взрывателями бомбы. Все там опутано, словно паутиной. Стоит задеть веревки, как механизм сработает и все полетит к черту.
   — Ты уверен? — Мальчик изобразил ужас.
   — Еще бы! — прогремел Рубанок. — Не будь ловушек, я бы уж давно там побывал и все прибрал к рукам. Крутиться — крутился там, это точно, но влезть не решился. Молоток с долотом в таком деле не помощники. Оставалась, правда, дыра в крыше, но тоже слишком опасно: кровля обрушится, и полетишь вниз, приземлившись прямехонько на бомбу, а уж тогда заднице твоей не поздоровится!
   Из груди его вырвался грубый смех, отозвавшийся в полупустых бочках.
   — Злыдень был твой дед, — повторил Рубанок, успокаиваясь. — Однажды чуть меня не прищучил. Это произошло уже после вашего отъезда, когда он остался в доме один. Я приметил, что после обеда он обычно заваливается спать, предварительно осушив здоровенную кружку водки. Как-то раз я вошел в дом и прямиком двинулся на кухню, надеясь что-нибудь стянуть: бутылку вина, банку варенья — не важно. И вот, едва открыв дверь, я кое-что обнаружил: оказывается, старикан обмотал себе запястье веревкой, которая была привязана к косе, стоящей возле двери. Хорошо, что я успел отскочить назад, иначе лезвие перерубило бы мне руку. Да она, пожалуй, и череп могла раскроить надвое.
   Видимо, на лице мальчика отразилось сомнение, и Рубанок, поднявшись, продемонстрировал ему бледную отметину на руке пониже локтя.
   — Смотри, — с гордостью произнес он. — След до сих пор остался. Отец сам зашивал, смазав нитки жиром.
   Рубанок почесал шрам, который еще сохранял следы плохо обработанной раны.
   — Нет, побывать там ты не мог, — снова проговорил он, и в словах его был почти испуг. — Слишком все надежно заперто.
   — Разумеется, нет, — подтвердил Жюльен. — Я не сумасшедший. Бутылки я нашел в сарае за кучей соломы.
   — Вот это больше смахивает на правду, — захохотал Рубанок. — Не больно-то ты похож на героя! И смотри не вздумай впредь соваться в дом, иначе очнешься на Луне с оторванными причиндалами и с башкой под мышкой.
   Тем временем Рубанок закончил очищать бутылки от пыли. По всему было видно, что он тянет время, стремясь обтяпать предстоящую сделку с максимальной для себя выгодой.
   — Вино настоящее, для городских, — пробормотал он. — Что-то можно с него поиметь, верно.
   Они снова уселись на соломе и налили еще сидра, поскольку жара в сарае была невыносимой. Пили они как бывалые мужики — залпом, откидывая голову назад, едва успевая отдышаться перед очередной порцией. У Жюльена застучало в висках, жесты стали замедленными, неловкими, и он с трудом подхватывал стакан, который Рубанок беспрестанно наполнял.
   — Ты поступил правильно, вернувшись сюда, — разглагольствовал бывший приятель, одержимый приступом вселенской доброты. — Что ты забыл в городе? Там люди только и делают, что заглядывают себе в нутро, как на исповеди. У настоящих трудяг нет времени на размышления, а если не так — значит, перед тобой лодырь. Тебе здесь выпал редкий шанс забыть все, что ты учил в пансионе, воспользуйся им. Пойми: в книгах слишком много слов, они жужжат, как мухи на куче дерьма, и в конце концов проникают в голову, рождая множество мыслей. В какой-то момент оказывается, что ты в них запутался, не знаешь, что тебе делать дальше, и у тебя руки опускаются, как у последнего идиота. В деревне все наоборот — люди действуют, а не болтают. Горожане — бараны, только и ждут, когда их остригут, они давным-давно потеряли способность кусаться, привыкли жить под прикрытием полицейских, точно несмышленыши под материнской юбкой. А нам, деревенским, не нужны полицейские, чтобы свести друг с другом счеты — обходимся своими силами. Отец твой и Адмирал так и поступали.
   — Что ты хочешь сказать? — расслабленно произнес Жюльен.
   — Сами вершили суд, как средневековые сеньоры, вот что, — грубовато заметил Рубанок. — Высшее и низшее правосудие ^[20], и никто не смел им перечить. Так и извели Вельзевула.
   — Вельзевула? — прыснул Жюльен. — Дьявола?
   — Какого дьявола? Браконьера. Его так прозвали, потому что в тысяча девятьсот семнадцатом году ему в голову угодил осколок снаряда. Вытащить его не смогли, и во лбу у бедняги образовалось что-то наподобие рога. Чудаковатый он был, все время ставил силки на землях старика Шарля. И вот в один прекрасный день Вельзевул исчез. Ни для кого не секрет, что Адмирал его укокошил и скормил свиньям.
   — Шутишь?
   — Какие шутки! Свиньи, знаешь ли, жрут все, что придется, даже собственных поросят. Нет лучшего способа сделать так, чтобы человек пропал навсегда. Вот Вельзевул и сгинул. Уж больно досаждал он старику.
   Жюльен хотел как следует все обдумать, но голова отяжелела, будто ее залили свинцом.
   — Ты-то, конечно, не помнишь, уж слишком был мал, — продолжил Рубанок. — А вот я уже соображал, что к чему, хотя виду и не показывал. Смотрел, слушал — короче, мотал на ус. Да уж, делались делишки в усадьбе, ничего не попишешь! Молчуны они были, Леурланы, язык держали за зубами. Сами улаживали свои дела.
   Странно было Жюльену слышать рассказ о своем семействе из уст чужака. Детские годы прошли, как во сне, сохранились лишь обрывки воспоминаний. Вот они с отцом идут по набережной вдоль здания консервного завода, и молодые работницы, лоснящиеся от масла, которым заливают рыбу, игриво их окликают. Он, как сейчас, видит этих девиц — с полными обнаженными руками, в бесстыдно расстегнутых блузках. Они стоят подбоченясь, блестящие в полумраке бараков, окутанные острым запахом рыбы. «Эй! — кричат они. — Посмотри, какая нежная у нас кожа, а все благодаря маслу! У других женщин не бывает такой шелковистой кожи! Иди пощупай, красавчик Матиас!» Да, вот что ему вдруг вспомнилось: «красавчик Матиас» — так они называли отца, отрезальщицы голов. С утра до вечера стояли они у конвейера и гильотинировали мертвых рыб. Девицы-отрезальщицы слыли дерзкими, проказливыми. «Сколько ни мой они голову душистым мылом, — зубоскалили мужчины, — запах сардин так прочно въедается в волосы, что от них всегда смердит. Ей-богу, так несет, что просто с ног валит!»