Страница:
Всех офицеров казнили, пленных разделили по повстанческим сотням. Но победа, торжества по этому случаю (обильный обед с возлияниями) привели к потере бдительности — как раз в это время к Оренбургу подошел Корф с большим отрядом и обозом. Сообщение об этом принес во время обеда посланец Я. Пономарева, который с четырьмя казаками находился в дозоре. Пугачев вскочил:
— Казаки, на кони!
Все шумной толпой бросились к коням. Но не успели. К тому же отряд Корфа шел не той дорогой, какой предполагали восставшие. Бригадир изменил свой маршрут по приказу Рейнсдорпа, который, услышав ночные выстрелы, догадался о печальной судьбе Чернышева и необходимости спасения Корфа. Оренбургский гарнизон 13 ноября пополнился 22 орудиями, почти 2,5 тысячи солдат, правда, не очень боеспособных. Но все же это было на руку осажденным, и Рейнсдорп воспрянул духом.
Для осаждавших это означало продолжение осады. В правительстве, испытавшем сильную тревогу при известии о Каре и Чернышеве, с облегчением наблюдали за тем, как Пугачев уже долгое время стоит под Оренбургом и, по всей видимости, не собирается уходить. Императрица писала 1 декабря в Москву Волконскому о «неслыханной суровости», «неистовстве» восставших, но, добавляла она, «в несчастии сем можно почесть за счастие, что сии канальи привязались два месяца целые к Оренбургу, а не далее куда пошли».
Российское дворянство после поражения Кара и Чернышева испытало чувство паники, страха и ненависти к «подлым», которые одерживали победы на юго-восточной окраине империи, угрожали их благополучию, а в сердца всех угнетенных вселяли надежды на освобождение от помещиков.
Рейнсдорп, ободренный прибытием Корфа, на следующий же день, 14 ноября, организовал вылазку — отряд Валлерштерна в 2,4 тысячи человек с 22 орудиями вышел из города. Ему навстречу двинулась нестройная 10-тысячная сермяжная рать Пугачева с 40 орудиями. Полтора часа продолжалась перестрелка. Валлерштерн видел, что его постепенно окружают восставшие, и, построив свой отряд в каре, приказал отступать через их ряды, отстреливаясь по пути. Он возвратился в Оренбург, потеряв при этом 32 человека убитыми и 93 ранеными. Для Пугачева это был новый успех.
Кар после отступления от Юзеевой на новое наступление не решался. Со всех сторон поступали известия об увеличении рядов восставших, количества орудий, снарядов, пороха, имевшихся у них. Топчась на месте, Кар, но его словам, «принужден только маячить, а к Оренбургу итти, то надобно всю собранную горстку людей (то есть его отряд. — В. Б.) от морозов и злодейской канонады бесплодно только потерять». В том же письме Чернышеву 11 ноября Кар сообщил, что, оставив командование Фрейману, он сам решил ехать в Петербург, чтобы ознакомить власти «о многих сего края подробностях», — генерал надеялся, что правящие деятели поймут то, что он понял ценой поражения. Ему направили письмо президента Военной коллегии. Тот упрекал его в «неосмотрительности» и предупреждал «отнюдь команды своей не оставлять и сюда ни под каким видом не отлучаться». Если же он находится в пути, то ему тотчас нужно ехать «к порученной Вам команде». Но Кар, бывший в горячке от простуды, чувствуя нестерпимую ломоту в костях, не успел получить письмо, сдал дела Фрейману и уехал в Казань.
Его появление в Казани, отъезд из нее в Москву, куда приехал в конце месяца, произвели на дворян российских и императрицу со двором впечатление очень неблагоприятное. Начались переполох, пересуды, упреки. Генерала, правда, предупредили, чтобы он «о тамошних делах ничего ни с кем, а по малой мере предосудительного не говорил» (слова Волконского, о которых он сообщил императрице).
В Казани и поблизости от нее содержалось до 6 тысяч колодников, из Москвы ожидали еще 700. Немало было и конфедератов, которых тоже опасались. Казанской губернии, по общему убеждению местных дворян, угрожала страшная и неизбежная опасность. Многие из них бежали поближе к Москве, в соседние уезды. А их крестьяне начали громить имения своих господ.
Письмо Чернышева Кар получил 29 ноября при подъезде к первопрестольной. Больной генерал, несмотря на приказ, въехал в Москву и тем, по отзыву Волконского, «худыя толкования в публике здесь произвел как в положении оренбургских дел, так и его персоны, что я сердечно сожалею». По городу пошли разговоры, многие дворяне осуждали Кара, считая его беглецом, трусом.
— Какой это генерал, — говорили они, — что не мог с такими бездельниками управиться и сам сюда ушел!
— Его надобно бы было повесить!
— Отдать его, — считали другие, — под суд!
Обо всем стало известно в Петербурге. Екатерина через Волконского передала, что не хочет видеть Кара, а Военная коллегия по ее же повелению дала ему «апшид» — отставку. Императрица считала, что из-за «худого поведения» Кара оренбургские деда «более испорчены, нежели поправлены»; «в нужное время не надобно, чтобы больной и трус занимал место и получал жалованья». Она была обеспокоена, чтобы в Москве не развелось лишних разговоров о пугачевском «бунте». «А если на Москве от его приезда болтанья умножились, — писала она московскому главнокомандующему, — то обновите из Сената указы старые о неболтании, каковых много есть и в старые времена, и при мне уже часть о сем обновлялась память и с успехом».
Отставкой от службы Кара сделали козлом отпущения: И он и власти, последние, правда, с трудом, поняли, что теми силами, которые есть в Оренбургской и Казанской губерниях или движутся туда, подавить восстание невозможно. Правительство вскоре приняло срочные, более решительные меры. Сейчас же, в обстановке общей паники среди дворян, оно по-прежнему стремилось преуменьшить размах и значение «оренбургских замешательств», численность восставших, их мужество и решимость. Тот же Кар, карьера которого закончилась под орудийные залпы пугачевских пушек, отдавал должное «мужикам», о которых он отзывался столь пренебрежительно, когда ехал на театр военных действий. Он писал в Военную коллегию об их действиях на поле боя: «…Сии злодеи ничего не рискуют, а, чиня всякие пакости и смертные убийства, как ветер по степи рассеиваются, артиллерией) своею чрезвычайно вредят. Отбивать же ее атакою пехоты также трудно, да почти нельзя, потому что они всегда стреляют из нея, имея для отводу готовых лошадей; и как скоро приближаться пехота станет, то они, отвезя ее лошадьми далее на другую гору и опять стрелять начинают, что весьма проворно делают и стреляют не так, как бы от мужиков ожидать должно было».
Обвинения верхов, дворян в адрес Кара в трусости, бегстве с театра военных действий действительности не соответствуют. Генерал видел, что в Петербурге и Москве правители не понимают всю серьезность положения: численность и боевой дух армии Пугачева, склонность к нему большинства местного населения. Генерал сделал все что мог со своими силами, но их малочисленность и, наоборот, большая численность пугачевцев, враждебность к карателям массы простолюдинов, повсеместное недовольство гнетом и насилиями помещиков и властей свели на нет все его усилия. Он поскакал в Петербург, чтобы доказать, убедить, упросить, но его не пустили даже на порог… Значение того, что происходило на далеком юго-востоке, все более резко и четко входило в сознание начальства. Волконский к письму графу Чернышеву 20 ноября делает характерную приписку: «По мнению моему, надо необходимо туда конницы побольше, а на тамошних надеяться нельзя и употреблять их не надо; они все к злодею перебегут, будучи заражены». Те же мысли он через три дня развивает в письме императрице: «Я думаю, весьма б надобно нарочитый корпус целыми полками туда отправить, чтобы скорым разрушением бунтовщиков сие зло до дальнейшего распространения не допустить». Князь кое-что сделал по своей инициативе для посылки отряда к Казани, но это было мало — в Москве войск не хватало.
Власти, обвиняя Кара, одновременно лихорадочно наверстывают упущенное — мобилизуют войска, назначают нового главнокомандующего и т. д. Императрица 25 ноября Козьмину сообщила: «Кару не суще удачно было, он был окружен, людей немалое число потерял; у злодея, сказывают, 70 пушек. Я посылаю Бибикова с тремя полками. Кар, потеряв трамонтан (сбившись с толку. — В. Б.), сюда скачет».
Правительство по-прежнему старалось скрыть известия о Пугачеве. В верхах были недовольны нераспорядительностью Чернышева и его Военной коллегией. Императрица потребовала от нее принятия решительных мер. Первой из них стало назначение в конце ноября главнокомандующим карательных войск генерал-аншефа Бибикова — человека энергичного, образованного и опытного. Служил он в московском Сенате, работал как военный инженер в Кронштадтской крепости, изучал техническую часть артиллерии в Саксонии, собирал в Пруссии и Померании сведения о расположении войск и запасах продовольствия. В Семилетнюю войну вступил в чине подполковника, командовал третьим мушкетерским полком. За храбрость в Цорндорфском сражении (14.8.1758 г.) его произвели в полковники. Через год назначают комендантом Франкфурта-на-Одере. Еще через два года он во главе пехотной бригады разгромил отряд генерала Вернера под Кольбергом. В феврале следующего, 1762 года, уже в конце войны, его произвели в генералы. Тогда 5ке Екатерина II, только что вступившая на престол, посылает молодого блестящего генерала в Холмогоры. Там находился в ссылке принц Антон-Ульрих Брауншвейгский, образ мыслей которого нужно было разузнать. Бибиков и это поручение выполнил полностью. Потом он усмирял волнения заводских крестьян в Казанской и Симбирской губерниях. В 1767 году императрица назначает его маршалом (председателем) Комиссии для сочинения проекта нового Уложения, которое, по ее мысли, должно было прийти на смену Соборному уложению 1649 года. Правда, Комиссия новый кодекс законов не выработала, и «фарса, столь недостойно разыгранная», как назвал ее Пушкин, закончилась ничем — материалы обсуждения наказов депутатов, их словопрения сдали в архив. Но важная роль, сыгранная маршалом, в его карьере не осталась, конечно, незамеченной. Его включают впоследствии в свиту Екатерины II во время ее путешествия по Волге. Осматривал он Финляндию по поручению правительства, присутствовал в Военной коллегии. Императрица вела с ним переписку. Во время первого раздела Польши Бибиков командовал русскими войсками, получил за успешное выполнение возложенной на него миссии орден Александра Невского, чин генерал-аншефа. В июле 1773 года он получает новое назначение, на этот раз под начало к фельдмаршалу П.А. Румянцеву в первую армию на Дунай. На турецком театре военных действий он должен был командовать корпусом, который включал четыре пехотных, два карабинерных, один гусарский полки и полутысячу донских казаков. Но Бибиков не считал это назначение милостью; причина тому — неприязненные личные отношения с фельдмаршалом. Он просит разрешения приехать в Петербург, надеясь, что там поймут его доводы и пошлют куда-нибудь в другое место. Ему позволили. Императрица в это время находилась в Царском Селе «для стреляния тетеревей». Туда дважды приглашали Бибикова к высочайшему столу. Вероятно, в эти приезды и решился вопрос о новом месте службы. 29 ноября его официально назначили командовать войсками против Пугачева.
Бибиков получил чрезвычайные полномочия для усмирения восставших. Екатерина в рескрипте на его имя писала о необходимости «скорого и совершенного прекращения сего важнаго зла до последних его источников». Избранного для этой цели генерала она аттестует как «истинного патриота, коего усердие к особе нашей, любовь и верность к отечеству, ревность к нераздельной службе онаго и нашей, также и отличные качества, способности и дарования испытаны уже нами во многих случаях». По ее же указу все начальники и подданные должны были оказывать повиновение и содействие Бибикову, приказы которого приравнивались к указаниям самой императрицы. Похвалы Бибикову, рассуждения об общем государственном благе, восстановлении спокойствия и прочие слова, в обилии рассыпанные в этом и других рескриптах, указах Екатерины II, призваны, конечно, обосновать взгляды правящих верхов, всего российского дворянства на происходящие события, упрочить еще раз легитимистские принципы незыблемости существующего строя, обосновать необходимость расправы над Пугачевым и всеми
восставшими рабами, всей этой шайкой «злодеев», «извергов», «мучителей» и т. д. Императрица советовала Бибикову быстро, не дожидаясь сбора войск, ему выделенных, ехать в Казань и на месте ознакомиться со всеми обстоятельствами, прежде всего — с действиями восставших, и, «познав прямо их силы, их связь в земле, их ресурсы в пропитании, их внутреннее между собою управление, словом, физическое и моральное их положение во всех частях онаго, после тем с большими выгодами поднять на них оружие и действовать наступательно с тою поверхностию, каковую мужество, просвещением и искусством руководствуемое, долженствует всегда иметь пред толпою черни, движущеюся одним бурным фанатизма духовнаго или политическаго вдохновением и помрачением».
Императрица взывает к чувствам дворян, которых рассматривает как опору престола, самодержавия. Действия черни против них («дворяне и чиновные люди, попадшиеся доныне, по несчастию, в руки мятежников, все без изъятия и без малейшей пощады преданы лютейшей и поносной смерти»), как правильно заключает самодержица, приводят к тому, что дворяне «интересованы в высшей степени собственная их и семей их личная безопасность, безопасность их имений, да и самая целость дворянского корпуса». Как видно, власть, класс феодалов в лице своей главной представительницы прекрасно понимали, что восстание Пугачева угрожало самому существованию «дворянского корпуса» — всего господствующего класса.
Еще за несколько дней до назначения Бибикова Военная коллегия предписала как можно скорее двигаться к Казани через Москву трем полкам — Изюмскому гусарскому (из Ораниенбаума под Петербургом), второму гренадерскому (из Нарвы) и Владимирскому пехотному (из Шлиссельбурга). Из Петербурга послали шесть орудий с прислугой. Некоторые части из Польши переводились в Смоленск, поближе к театру военных действий против Пугачева. Составили новый манифест к жителям охваченных волнениями мест, не произведший, впрочем, на них никакого впечатления. Бибикову дали в дорогу инструкцию, предоставляющую ему всю полноту власти в тех же местах, указ о подчинении ему всех военных, гражданских и духовных властей; наконец — объявление о награде за доставление Пугачева, живого или мертвого.
По требованию Бибикова, который нашел, что распоряжения Государственного совета 28 ноября о посылке трех полков недостаточны, дополнительно распорядились направить в Казань Архангелогородский карабинерный полк (из Кексгольма), перевести в Новгород и Вязьму два других полка. По тракту Москва — Казань увеличили на станциях число почтовых лошадей — до сорока на каждой, вплоть до февраля месяца, то есть конца зимы, «ибо, — писала императрица по этому поводу Вяземскому, — посылок много быть может; все же и сие самое уже сделает в людях импрессию (впечатление. — В. Б.) о сильных мерах, кои берутся». Власти распорядились колодников, которых назначили на поселение в Сибирь или Оренбуржье, направить в другие места — в Александровскую крепость, в Азов и Таганрог, Ригу и Финляндию; тех же, которые уже имелись в Казанской губернии, переправить в те же Азов и Таганрог, партиями человек по 30, связав канатами, через Воронежскую губернию. Находившихся там же конфедератов, по предложению Бибикова, отослали через Москву и Смоленск к границе с Польшей.
При Бибикове создали так называемую Секретную комиссию, которая должна была срочно выехать в Казань и заняться следствием, допросами. В нее вошли капитан лейб-гвардии Измайловского полка Лукин, подпоручик того же полка Собакин, лейб-гвардии Семеновского полка капитан Маврин, секретарь Тайной экспедиции Сената Зряхов. Командующему придали ряд офицеров, среди них — генерала Мансурова, полковника Бибикова, командира Великолуцкого полка, подпоручика лейб-гвардии Преображенского полка Г.Р. Державина, молодого в ту пору поэта, впоследствии весьма знаменитого, и ряд других.
В Казань Бибиков приехал в ночь с 25 на 26 декабря. К этому времени сюда прибыли некоторые полки, другие находились в пути. В его распоряжение поступили войска генералов Фреймаиа и Деколонга. По пути в край, который предстояло усмирять, он снова и снова просит пополнения, понимая, что без него ему будет трудно, даже невозможно выполнить поставленную перед ним задачу. Так, будучи в середине декабря в Москве, он узнал о набегах казахов на пограничные районы, в чем и сообщил Чернышеву: «Худо еще в прибавок то, что киргизцы начинают беситься. Разбить каналью (Пугачева. — В. В.) считаю наверно, да отвратить разорение потребно конных людей больше… Пехоты довольно, но с нею поспевать неможно за сим ветром», то есть за конными повстанцами. Эту просьбу Бибиков повторил, получив известия о повсеместном восстании башкир.
В Нижегородской губернии он сам слышал сочувственные толки людей о Пугачеве. Местный губернатор Ступишин говорил ему о том же. В народе передавались всякие слухи и толки. Чтение манифеста императрицы, непонятного в народе, давало нередко неожиданные результаты — некоторые городские и сельские жители поняли его так, что Пугачева велено называть не императором, а Балтийских островов князем или голштинским князем. Бибиков от имени императрицы приказал распространять указ Секретной комиссии. В нем обличаются «глупые и кривые толки» о самозванце Пугачеве, население призывается к их прекращению, к покорению монаршей воле.
В Казани Бибикова встретили губернатор и прочие представители местной власти. Новый командующий не сдержал себя:
— Для чего дали Пугачеву так усилиться?
Престарелый Брандт вразумительный ответ дать не мог. Тут же состоялось в особой комнате совещание Би-бакова с губернатором. Прошло немного времени, и командующий вышел к остальным, не сдерживая гнева и неудовольствия:
— Государи мои, давно ли сей муж (губернатор. — В. Б.) с ума сошел? Что за план его истребления Пугачева? Советует мне защищать границу Казанской губернии и просит только не пропустить его (Пугачева. — В. Б.) за оную! Да разве Оренбургская и прочие губернии другого государя? Злодея должно истреблять во всех местах одинаково и делать над ним поиск, если б он был и в воде, дабы в другом виде оттуда не показался!
Бибиков, энергично взявшись за дело, которое ему было поручено как полномочному представителю всего русского шляхетства, ведет себя решительно и, нужно сказать, умело, изображая при этом Пугачева злодеем, исчадием ада. Он внимательно изучает все обстоятельства, местное положение. Находит во всем беспорядок, отсутствие воли в местной администрации. «Наведавшись о всех обстоятельствах, — пишет он жене 30 декабря, — дела здесь нашел прескверны, так что и описать, буде б хотел, не могу. Вдруг себя увидел гораздо в худших обстоятельствах и заботе, нежели как сначала в Польше со мною было. Пишу день и ночь, пера из рук не выпуская, делаю все возможное и прошу господа о помощи, он один исправить может своею милостию».
Бибикову было от чего приходить в отчаяние. Нераспорядительность властей, бегство «от страху» многих «воевод и начальников» из своих учреждений и городов, распространение «бунта» на всю Оренбургскую губернию, осада восставшими многих городов — Оренбурга и Яицкого городка, Уфы и Челябинска, Кунгура и др., переход на сторону Пугачева заводских рабочих Урала, башкир, калмыков, казаков, занятие Самары пугачевским атаманом Араловым, угроза «коммуникации с Сибирью», ненадежность местных гарнизонов, многочисленность восставших — все эти и другие известия лишали сна и покоя, заставляли напрягать все силы, снова просить войска, особливо кавалерию… Полки двигались к Казани, но командующему все казалось мало. Он не спешил выступать против Пугачева, понимая, что сил недостаточно. Как и Кар, он вынужден не действовать быстро и решительно, а «маячить» вдали от Пугачева и его атаманов.
Ввиду чрезвычайности положения Бибиков решает обратиться за помощью к самим дворянам, просить их, чтобы они вооружали своих крестьян, но «обнадежась прежде в их твердости». По его поручению предводитель дворянства 1 января 1774 года собрал в Казань дворян, В этот день архиепископ Вениамин совершил литургию в соборе. Затем прочитали манифест, а главный казанский архиерей произнес проповедь-увещание. «Людей всякого состояния» он призывал «ополчаться на защиту веры, отечества, жен и детей их против злобного возмутителя и безбожных его соумышленников», которые «распространяют неслыханное варварство и опустошение, …предают всех без разбора ужаснейшим истязаниям и мучительной смерти и тем самым подвергаются страшной анафеме, правосудному гневу и мщению божиему и в ожидании адских мучений не избегнут и на земле достойного им наказания».
Эти призывы к верноподданным, обличения и угрозы в адрес ослушников продолжали линию властей на борьбу с восставшими. Они, как и правительственные указы и манифесты, подвергают своего рода идеологической обработке наводные массы, восставших, пытаются противостоять пугачевским манифестам и указам, правда, безуспешно — призывы Пугачева были близки народным чаяниям и требованиям, отвечали самым насущным желаниям, стремлениям угнетенных. Неудивительно, что они, склоняясь на сторону Пугачева, не слушали призывы властей, светских и духовных. Последним оставалось одно — обращаться к дворянству, использовать колоссальную мощь государственного аппарата. Так и поступали правящие круги, командующий Бибиков.
К дворянам, собравшимся после церковной службы в доме казанского предводителя дворянства, обратился Бибиков:
— Зло возрастает до крайности, и злодейство изменкиков вышло из всех пределов! Всякому истинному верноподданному должно стараться о прекращении сего зла!
— Готовы мы за императрицу и отечество жертвовать не только имением своим, но и своею жизнию, так, как и предки наши всегда пребыли государю и отечеству в непоколебимой верности!
Дворяне и власти демонстрировали, таким образом, тесное единение перед лицом внутреннего врага — восставших низов, своих рабов. Они решили собрать на собственные средства из своих «людей» (с 200 душ по одному человеку) конный корпус. Во главе поставили генерал-майора А.Л. Ларионова — сводного брата командующего (они имели одну мать, но разных отцов). Местные дворяне жертвовали шубы, сукна для теплых чулков солдатам, лошадей для карательных войск. Казанский магистрат тоже на своем «иждивении и содержании» пожелал сформировать конный гусарский эскадрон.
Обо всем узнала Екатерина Алексеевна. Весьма одобрила: «Усердие казанского дворянства меня обрадовало. Сей образ мыслей прямо есть благороден» (из рескрипта Бибикову от 15 января 1774 года).
Императрица 20 января приказать соизволила собрать из дворцовых владений Казанской губернии по одному человеку с 200 душ, снабдить их мундиром, амуницией, лошадьми. Наконец, императрица всероссийская приняла на себя звание «казанской помещицы» (в рескриптах Бибикову от 16 и 20 января), объявив при этом, что считает своей обязанностью целость, благосостояние, безопасность дворянства «ничем неразделимо почитать с собственною нашею и империи нашей безопасностью и благосостоянием».
По этому случаю 30 января в доме предводителя дворянства снова собрались казанские дворяне. По их предложению, для придания соответствующей торжественности церемонии Бибикова при выезде из дома сопровождал конвой из 50 уланов с двумя офицерами. На крыльце дома предводителя его встретили двое дворян, другие приветствовали тем же образом на лестнице. Бибиков обратился к собравшимся с краткой речью. Затем выслушали рескрипт. Воодушевление дворян было общим:
— Да здравствует великая наша самодержица!
— Да здравствует над нами щедрая мать наша!
— Готовы мы за нее пролить кровь нашу и жертвовать всем, что имеем!
Предводитель Макаров прочел письмо казанских дворян императрице с благодарностями за милости, ее попечение оградить их от «бедствия напастей наших». Благодарил он и Бибикова, которого просил принять казанский дворянский корпус под свое покровительство. Шеф корпуса Ларионов, выступив из толпы дворян, благодарил за честь быть избранным на эту должность и обещал остаток дней своих посвятить служению дворянству, «воспаленному ревностью и примером».
Наконец Бибиков известил дворян о решении императрицы принять на себя звание казанской помещицы. В ответ помещик Бестужев, подойдя к портрету Екатерины И, прочел текст благодарственной речи, заранее сочиненной Державиным:
— …Признаем тебя своею помещицею. Принимаем тебя в свое товарищество. Когда угодно тебе, равняем тебя с тобою! Но за сие ходатайствуй и ты за нас у престола величества своего!..
Церемония закончилась литургией и молебствием в соборе. Вечером давали бал у предводителя. Дворянские дома сияли иллюминациями.
Губернское дворянство и купцы собирали корпуса, и Екатерина II манифестом 22 февраля благодарила их за усердие. Но командующий смотрел на вещи реально, понимая, что дворянское ополчение мало что может сделать в борьбе, как он сам выражался, с «многолюдной сей и на таком великом пространстве разсыпавшейся саранчой». Он опять, уже в феврале, просит прислать несколько полков пехоты, особенно же кавалерии.
— Казаки, на кони!
Все шумной толпой бросились к коням. Но не успели. К тому же отряд Корфа шел не той дорогой, какой предполагали восставшие. Бригадир изменил свой маршрут по приказу Рейнсдорпа, который, услышав ночные выстрелы, догадался о печальной судьбе Чернышева и необходимости спасения Корфа. Оренбургский гарнизон 13 ноября пополнился 22 орудиями, почти 2,5 тысячи солдат, правда, не очень боеспособных. Но все же это было на руку осажденным, и Рейнсдорп воспрянул духом.
Для осаждавших это означало продолжение осады. В правительстве, испытавшем сильную тревогу при известии о Каре и Чернышеве, с облегчением наблюдали за тем, как Пугачев уже долгое время стоит под Оренбургом и, по всей видимости, не собирается уходить. Императрица писала 1 декабря в Москву Волконскому о «неслыханной суровости», «неистовстве» восставших, но, добавляла она, «в несчастии сем можно почесть за счастие, что сии канальи привязались два месяца целые к Оренбургу, а не далее куда пошли».
Российское дворянство после поражения Кара и Чернышева испытало чувство паники, страха и ненависти к «подлым», которые одерживали победы на юго-восточной окраине империи, угрожали их благополучию, а в сердца всех угнетенных вселяли надежды на освобождение от помещиков.
Рейнсдорп, ободренный прибытием Корфа, на следующий же день, 14 ноября, организовал вылазку — отряд Валлерштерна в 2,4 тысячи человек с 22 орудиями вышел из города. Ему навстречу двинулась нестройная 10-тысячная сермяжная рать Пугачева с 40 орудиями. Полтора часа продолжалась перестрелка. Валлерштерн видел, что его постепенно окружают восставшие, и, построив свой отряд в каре, приказал отступать через их ряды, отстреливаясь по пути. Он возвратился в Оренбург, потеряв при этом 32 человека убитыми и 93 ранеными. Для Пугачева это был новый успех.
Кар после отступления от Юзеевой на новое наступление не решался. Со всех сторон поступали известия об увеличении рядов восставших, количества орудий, снарядов, пороха, имевшихся у них. Топчась на месте, Кар, но его словам, «принужден только маячить, а к Оренбургу итти, то надобно всю собранную горстку людей (то есть его отряд. — В. Б.) от морозов и злодейской канонады бесплодно только потерять». В том же письме Чернышеву 11 ноября Кар сообщил, что, оставив командование Фрейману, он сам решил ехать в Петербург, чтобы ознакомить власти «о многих сего края подробностях», — генерал надеялся, что правящие деятели поймут то, что он понял ценой поражения. Ему направили письмо президента Военной коллегии. Тот упрекал его в «неосмотрительности» и предупреждал «отнюдь команды своей не оставлять и сюда ни под каким видом не отлучаться». Если же он находится в пути, то ему тотчас нужно ехать «к порученной Вам команде». Но Кар, бывший в горячке от простуды, чувствуя нестерпимую ломоту в костях, не успел получить письмо, сдал дела Фрейману и уехал в Казань.
Его появление в Казани, отъезд из нее в Москву, куда приехал в конце месяца, произвели на дворян российских и императрицу со двором впечатление очень неблагоприятное. Начались переполох, пересуды, упреки. Генерала, правда, предупредили, чтобы он «о тамошних делах ничего ни с кем, а по малой мере предосудительного не говорил» (слова Волконского, о которых он сообщил императрице).
В Казани и поблизости от нее содержалось до 6 тысяч колодников, из Москвы ожидали еще 700. Немало было и конфедератов, которых тоже опасались. Казанской губернии, по общему убеждению местных дворян, угрожала страшная и неизбежная опасность. Многие из них бежали поближе к Москве, в соседние уезды. А их крестьяне начали громить имения своих господ.
Письмо Чернышева Кар получил 29 ноября при подъезде к первопрестольной. Больной генерал, несмотря на приказ, въехал в Москву и тем, по отзыву Волконского, «худыя толкования в публике здесь произвел как в положении оренбургских дел, так и его персоны, что я сердечно сожалею». По городу пошли разговоры, многие дворяне осуждали Кара, считая его беглецом, трусом.
— Какой это генерал, — говорили они, — что не мог с такими бездельниками управиться и сам сюда ушел!
— Его надобно бы было повесить!
— Отдать его, — считали другие, — под суд!
Обо всем стало известно в Петербурге. Екатерина через Волконского передала, что не хочет видеть Кара, а Военная коллегия по ее же повелению дала ему «апшид» — отставку. Императрица считала, что из-за «худого поведения» Кара оренбургские деда «более испорчены, нежели поправлены»; «в нужное время не надобно, чтобы больной и трус занимал место и получал жалованья». Она была обеспокоена, чтобы в Москве не развелось лишних разговоров о пугачевском «бунте». «А если на Москве от его приезда болтанья умножились, — писала она московскому главнокомандующему, — то обновите из Сената указы старые о неболтании, каковых много есть и в старые времена, и при мне уже часть о сем обновлялась память и с успехом».
Отставкой от службы Кара сделали козлом отпущения: И он и власти, последние, правда, с трудом, поняли, что теми силами, которые есть в Оренбургской и Казанской губерниях или движутся туда, подавить восстание невозможно. Правительство вскоре приняло срочные, более решительные меры. Сейчас же, в обстановке общей паники среди дворян, оно по-прежнему стремилось преуменьшить размах и значение «оренбургских замешательств», численность восставших, их мужество и решимость. Тот же Кар, карьера которого закончилась под орудийные залпы пугачевских пушек, отдавал должное «мужикам», о которых он отзывался столь пренебрежительно, когда ехал на театр военных действий. Он писал в Военную коллегию об их действиях на поле боя: «…Сии злодеи ничего не рискуют, а, чиня всякие пакости и смертные убийства, как ветер по степи рассеиваются, артиллерией) своею чрезвычайно вредят. Отбивать же ее атакою пехоты также трудно, да почти нельзя, потому что они всегда стреляют из нея, имея для отводу готовых лошадей; и как скоро приближаться пехота станет, то они, отвезя ее лошадьми далее на другую гору и опять стрелять начинают, что весьма проворно делают и стреляют не так, как бы от мужиков ожидать должно было».
Обвинения верхов, дворян в адрес Кара в трусости, бегстве с театра военных действий действительности не соответствуют. Генерал видел, что в Петербурге и Москве правители не понимают всю серьезность положения: численность и боевой дух армии Пугачева, склонность к нему большинства местного населения. Генерал сделал все что мог со своими силами, но их малочисленность и, наоборот, большая численность пугачевцев, враждебность к карателям массы простолюдинов, повсеместное недовольство гнетом и насилиями помещиков и властей свели на нет все его усилия. Он поскакал в Петербург, чтобы доказать, убедить, упросить, но его не пустили даже на порог… Значение того, что происходило на далеком юго-востоке, все более резко и четко входило в сознание начальства. Волконский к письму графу Чернышеву 20 ноября делает характерную приписку: «По мнению моему, надо необходимо туда конницы побольше, а на тамошних надеяться нельзя и употреблять их не надо; они все к злодею перебегут, будучи заражены». Те же мысли он через три дня развивает в письме императрице: «Я думаю, весьма б надобно нарочитый корпус целыми полками туда отправить, чтобы скорым разрушением бунтовщиков сие зло до дальнейшего распространения не допустить». Князь кое-что сделал по своей инициативе для посылки отряда к Казани, но это было мало — в Москве войск не хватало.
Власти, обвиняя Кара, одновременно лихорадочно наверстывают упущенное — мобилизуют войска, назначают нового главнокомандующего и т. д. Императрица 25 ноября Козьмину сообщила: «Кару не суще удачно было, он был окружен, людей немалое число потерял; у злодея, сказывают, 70 пушек. Я посылаю Бибикова с тремя полками. Кар, потеряв трамонтан (сбившись с толку. — В. Б.), сюда скачет».
Правительство по-прежнему старалось скрыть известия о Пугачеве. В верхах были недовольны нераспорядительностью Чернышева и его Военной коллегией. Императрица потребовала от нее принятия решительных мер. Первой из них стало назначение в конце ноября главнокомандующим карательных войск генерал-аншефа Бибикова — человека энергичного, образованного и опытного. Служил он в московском Сенате, работал как военный инженер в Кронштадтской крепости, изучал техническую часть артиллерии в Саксонии, собирал в Пруссии и Померании сведения о расположении войск и запасах продовольствия. В Семилетнюю войну вступил в чине подполковника, командовал третьим мушкетерским полком. За храбрость в Цорндорфском сражении (14.8.1758 г.) его произвели в полковники. Через год назначают комендантом Франкфурта-на-Одере. Еще через два года он во главе пехотной бригады разгромил отряд генерала Вернера под Кольбергом. В феврале следующего, 1762 года, уже в конце войны, его произвели в генералы. Тогда 5ке Екатерина II, только что вступившая на престол, посылает молодого блестящего генерала в Холмогоры. Там находился в ссылке принц Антон-Ульрих Брауншвейгский, образ мыслей которого нужно было разузнать. Бибиков и это поручение выполнил полностью. Потом он усмирял волнения заводских крестьян в Казанской и Симбирской губерниях. В 1767 году императрица назначает его маршалом (председателем) Комиссии для сочинения проекта нового Уложения, которое, по ее мысли, должно было прийти на смену Соборному уложению 1649 года. Правда, Комиссия новый кодекс законов не выработала, и «фарса, столь недостойно разыгранная», как назвал ее Пушкин, закончилась ничем — материалы обсуждения наказов депутатов, их словопрения сдали в архив. Но важная роль, сыгранная маршалом, в его карьере не осталась, конечно, незамеченной. Его включают впоследствии в свиту Екатерины II во время ее путешествия по Волге. Осматривал он Финляндию по поручению правительства, присутствовал в Военной коллегии. Императрица вела с ним переписку. Во время первого раздела Польши Бибиков командовал русскими войсками, получил за успешное выполнение возложенной на него миссии орден Александра Невского, чин генерал-аншефа. В июле 1773 года он получает новое назначение, на этот раз под начало к фельдмаршалу П.А. Румянцеву в первую армию на Дунай. На турецком театре военных действий он должен был командовать корпусом, который включал четыре пехотных, два карабинерных, один гусарский полки и полутысячу донских казаков. Но Бибиков не считал это назначение милостью; причина тому — неприязненные личные отношения с фельдмаршалом. Он просит разрешения приехать в Петербург, надеясь, что там поймут его доводы и пошлют куда-нибудь в другое место. Ему позволили. Императрица в это время находилась в Царском Селе «для стреляния тетеревей». Туда дважды приглашали Бибикова к высочайшему столу. Вероятно, в эти приезды и решился вопрос о новом месте службы. 29 ноября его официально назначили командовать войсками против Пугачева.
Бибиков получил чрезвычайные полномочия для усмирения восставших. Екатерина в рескрипте на его имя писала о необходимости «скорого и совершенного прекращения сего важнаго зла до последних его источников». Избранного для этой цели генерала она аттестует как «истинного патриота, коего усердие к особе нашей, любовь и верность к отечеству, ревность к нераздельной службе онаго и нашей, также и отличные качества, способности и дарования испытаны уже нами во многих случаях». По ее же указу все начальники и подданные должны были оказывать повиновение и содействие Бибикову, приказы которого приравнивались к указаниям самой императрицы. Похвалы Бибикову, рассуждения об общем государственном благе, восстановлении спокойствия и прочие слова, в обилии рассыпанные в этом и других рескриптах, указах Екатерины II, призваны, конечно, обосновать взгляды правящих верхов, всего российского дворянства на происходящие события, упрочить еще раз легитимистские принципы незыблемости существующего строя, обосновать необходимость расправы над Пугачевым и всеми
восставшими рабами, всей этой шайкой «злодеев», «извергов», «мучителей» и т. д. Императрица советовала Бибикову быстро, не дожидаясь сбора войск, ему выделенных, ехать в Казань и на месте ознакомиться со всеми обстоятельствами, прежде всего — с действиями восставших, и, «познав прямо их силы, их связь в земле, их ресурсы в пропитании, их внутреннее между собою управление, словом, физическое и моральное их положение во всех частях онаго, после тем с большими выгодами поднять на них оружие и действовать наступательно с тою поверхностию, каковую мужество, просвещением и искусством руководствуемое, долженствует всегда иметь пред толпою черни, движущеюся одним бурным фанатизма духовнаго или политическаго вдохновением и помрачением».
Императрица взывает к чувствам дворян, которых рассматривает как опору престола, самодержавия. Действия черни против них («дворяне и чиновные люди, попадшиеся доныне, по несчастию, в руки мятежников, все без изъятия и без малейшей пощады преданы лютейшей и поносной смерти»), как правильно заключает самодержица, приводят к тому, что дворяне «интересованы в высшей степени собственная их и семей их личная безопасность, безопасность их имений, да и самая целость дворянского корпуса». Как видно, власть, класс феодалов в лице своей главной представительницы прекрасно понимали, что восстание Пугачева угрожало самому существованию «дворянского корпуса» — всего господствующего класса.
Еще за несколько дней до назначения Бибикова Военная коллегия предписала как можно скорее двигаться к Казани через Москву трем полкам — Изюмскому гусарскому (из Ораниенбаума под Петербургом), второму гренадерскому (из Нарвы) и Владимирскому пехотному (из Шлиссельбурга). Из Петербурга послали шесть орудий с прислугой. Некоторые части из Польши переводились в Смоленск, поближе к театру военных действий против Пугачева. Составили новый манифест к жителям охваченных волнениями мест, не произведший, впрочем, на них никакого впечатления. Бибикову дали в дорогу инструкцию, предоставляющую ему всю полноту власти в тех же местах, указ о подчинении ему всех военных, гражданских и духовных властей; наконец — объявление о награде за доставление Пугачева, живого или мертвого.
По требованию Бибикова, который нашел, что распоряжения Государственного совета 28 ноября о посылке трех полков недостаточны, дополнительно распорядились направить в Казань Архангелогородский карабинерный полк (из Кексгольма), перевести в Новгород и Вязьму два других полка. По тракту Москва — Казань увеличили на станциях число почтовых лошадей — до сорока на каждой, вплоть до февраля месяца, то есть конца зимы, «ибо, — писала императрица по этому поводу Вяземскому, — посылок много быть может; все же и сие самое уже сделает в людях импрессию (впечатление. — В. Б.) о сильных мерах, кои берутся». Власти распорядились колодников, которых назначили на поселение в Сибирь или Оренбуржье, направить в другие места — в Александровскую крепость, в Азов и Таганрог, Ригу и Финляндию; тех же, которые уже имелись в Казанской губернии, переправить в те же Азов и Таганрог, партиями человек по 30, связав канатами, через Воронежскую губернию. Находившихся там же конфедератов, по предложению Бибикова, отослали через Москву и Смоленск к границе с Польшей.
При Бибикове создали так называемую Секретную комиссию, которая должна была срочно выехать в Казань и заняться следствием, допросами. В нее вошли капитан лейб-гвардии Измайловского полка Лукин, подпоручик того же полка Собакин, лейб-гвардии Семеновского полка капитан Маврин, секретарь Тайной экспедиции Сената Зряхов. Командующему придали ряд офицеров, среди них — генерала Мансурова, полковника Бибикова, командира Великолуцкого полка, подпоручика лейб-гвардии Преображенского полка Г.Р. Державина, молодого в ту пору поэта, впоследствии весьма знаменитого, и ряд других.
В Казань Бибиков приехал в ночь с 25 на 26 декабря. К этому времени сюда прибыли некоторые полки, другие находились в пути. В его распоряжение поступили войска генералов Фреймаиа и Деколонга. По пути в край, который предстояло усмирять, он снова и снова просит пополнения, понимая, что без него ему будет трудно, даже невозможно выполнить поставленную перед ним задачу. Так, будучи в середине декабря в Москве, он узнал о набегах казахов на пограничные районы, в чем и сообщил Чернышеву: «Худо еще в прибавок то, что киргизцы начинают беситься. Разбить каналью (Пугачева. — В. В.) считаю наверно, да отвратить разорение потребно конных людей больше… Пехоты довольно, но с нею поспевать неможно за сим ветром», то есть за конными повстанцами. Эту просьбу Бибиков повторил, получив известия о повсеместном восстании башкир.
В Нижегородской губернии он сам слышал сочувственные толки людей о Пугачеве. Местный губернатор Ступишин говорил ему о том же. В народе передавались всякие слухи и толки. Чтение манифеста императрицы, непонятного в народе, давало нередко неожиданные результаты — некоторые городские и сельские жители поняли его так, что Пугачева велено называть не императором, а Балтийских островов князем или голштинским князем. Бибиков от имени императрицы приказал распространять указ Секретной комиссии. В нем обличаются «глупые и кривые толки» о самозванце Пугачеве, население призывается к их прекращению, к покорению монаршей воле.
В Казани Бибикова встретили губернатор и прочие представители местной власти. Новый командующий не сдержал себя:
— Для чего дали Пугачеву так усилиться?
Престарелый Брандт вразумительный ответ дать не мог. Тут же состоялось в особой комнате совещание Би-бакова с губернатором. Прошло немного времени, и командующий вышел к остальным, не сдерживая гнева и неудовольствия:
— Государи мои, давно ли сей муж (губернатор. — В. Б.) с ума сошел? Что за план его истребления Пугачева? Советует мне защищать границу Казанской губернии и просит только не пропустить его (Пугачева. — В. Б.) за оную! Да разве Оренбургская и прочие губернии другого государя? Злодея должно истреблять во всех местах одинаково и делать над ним поиск, если б он был и в воде, дабы в другом виде оттуда не показался!
Бибиков, энергично взявшись за дело, которое ему было поручено как полномочному представителю всего русского шляхетства, ведет себя решительно и, нужно сказать, умело, изображая при этом Пугачева злодеем, исчадием ада. Он внимательно изучает все обстоятельства, местное положение. Находит во всем беспорядок, отсутствие воли в местной администрации. «Наведавшись о всех обстоятельствах, — пишет он жене 30 декабря, — дела здесь нашел прескверны, так что и описать, буде б хотел, не могу. Вдруг себя увидел гораздо в худших обстоятельствах и заботе, нежели как сначала в Польше со мною было. Пишу день и ночь, пера из рук не выпуская, делаю все возможное и прошу господа о помощи, он один исправить может своею милостию».
Бибикову было от чего приходить в отчаяние. Нераспорядительность властей, бегство «от страху» многих «воевод и начальников» из своих учреждений и городов, распространение «бунта» на всю Оренбургскую губернию, осада восставшими многих городов — Оренбурга и Яицкого городка, Уфы и Челябинска, Кунгура и др., переход на сторону Пугачева заводских рабочих Урала, башкир, калмыков, казаков, занятие Самары пугачевским атаманом Араловым, угроза «коммуникации с Сибирью», ненадежность местных гарнизонов, многочисленность восставших — все эти и другие известия лишали сна и покоя, заставляли напрягать все силы, снова просить войска, особливо кавалерию… Полки двигались к Казани, но командующему все казалось мало. Он не спешил выступать против Пугачева, понимая, что сил недостаточно. Как и Кар, он вынужден не действовать быстро и решительно, а «маячить» вдали от Пугачева и его атаманов.
Ввиду чрезвычайности положения Бибиков решает обратиться за помощью к самим дворянам, просить их, чтобы они вооружали своих крестьян, но «обнадежась прежде в их твердости». По его поручению предводитель дворянства 1 января 1774 года собрал в Казань дворян, В этот день архиепископ Вениамин совершил литургию в соборе. Затем прочитали манифест, а главный казанский архиерей произнес проповедь-увещание. «Людей всякого состояния» он призывал «ополчаться на защиту веры, отечества, жен и детей их против злобного возмутителя и безбожных его соумышленников», которые «распространяют неслыханное варварство и опустошение, …предают всех без разбора ужаснейшим истязаниям и мучительной смерти и тем самым подвергаются страшной анафеме, правосудному гневу и мщению божиему и в ожидании адских мучений не избегнут и на земле достойного им наказания».
Эти призывы к верноподданным, обличения и угрозы в адрес ослушников продолжали линию властей на борьбу с восставшими. Они, как и правительственные указы и манифесты, подвергают своего рода идеологической обработке наводные массы, восставших, пытаются противостоять пугачевским манифестам и указам, правда, безуспешно — призывы Пугачева были близки народным чаяниям и требованиям, отвечали самым насущным желаниям, стремлениям угнетенных. Неудивительно, что они, склоняясь на сторону Пугачева, не слушали призывы властей, светских и духовных. Последним оставалось одно — обращаться к дворянству, использовать колоссальную мощь государственного аппарата. Так и поступали правящие круги, командующий Бибиков.
К дворянам, собравшимся после церковной службы в доме казанского предводителя дворянства, обратился Бибиков:
— Зло возрастает до крайности, и злодейство изменкиков вышло из всех пределов! Всякому истинному верноподданному должно стараться о прекращении сего зла!
— Готовы мы за императрицу и отечество жертвовать не только имением своим, но и своею жизнию, так, как и предки наши всегда пребыли государю и отечеству в непоколебимой верности!
Дворяне и власти демонстрировали, таким образом, тесное единение перед лицом внутреннего врага — восставших низов, своих рабов. Они решили собрать на собственные средства из своих «людей» (с 200 душ по одному человеку) конный корпус. Во главе поставили генерал-майора А.Л. Ларионова — сводного брата командующего (они имели одну мать, но разных отцов). Местные дворяне жертвовали шубы, сукна для теплых чулков солдатам, лошадей для карательных войск. Казанский магистрат тоже на своем «иждивении и содержании» пожелал сформировать конный гусарский эскадрон.
Обо всем узнала Екатерина Алексеевна. Весьма одобрила: «Усердие казанского дворянства меня обрадовало. Сей образ мыслей прямо есть благороден» (из рескрипта Бибикову от 15 января 1774 года).
Императрица 20 января приказать соизволила собрать из дворцовых владений Казанской губернии по одному человеку с 200 душ, снабдить их мундиром, амуницией, лошадьми. Наконец, императрица всероссийская приняла на себя звание «казанской помещицы» (в рескриптах Бибикову от 16 и 20 января), объявив при этом, что считает своей обязанностью целость, благосостояние, безопасность дворянства «ничем неразделимо почитать с собственною нашею и империи нашей безопасностью и благосостоянием».
По этому случаю 30 января в доме предводителя дворянства снова собрались казанские дворяне. По их предложению, для придания соответствующей торжественности церемонии Бибикова при выезде из дома сопровождал конвой из 50 уланов с двумя офицерами. На крыльце дома предводителя его встретили двое дворян, другие приветствовали тем же образом на лестнице. Бибиков обратился к собравшимся с краткой речью. Затем выслушали рескрипт. Воодушевление дворян было общим:
— Да здравствует великая наша самодержица!
— Да здравствует над нами щедрая мать наша!
— Готовы мы за нее пролить кровь нашу и жертвовать всем, что имеем!
Предводитель Макаров прочел письмо казанских дворян императрице с благодарностями за милости, ее попечение оградить их от «бедствия напастей наших». Благодарил он и Бибикова, которого просил принять казанский дворянский корпус под свое покровительство. Шеф корпуса Ларионов, выступив из толпы дворян, благодарил за честь быть избранным на эту должность и обещал остаток дней своих посвятить служению дворянству, «воспаленному ревностью и примером».
Наконец Бибиков известил дворян о решении императрицы принять на себя звание казанской помещицы. В ответ помещик Бестужев, подойдя к портрету Екатерины И, прочел текст благодарственной речи, заранее сочиненной Державиным:
— …Признаем тебя своею помещицею. Принимаем тебя в свое товарищество. Когда угодно тебе, равняем тебя с тобою! Но за сие ходатайствуй и ты за нас у престола величества своего!..
Церемония закончилась литургией и молебствием в соборе. Вечером давали бал у предводителя. Дворянские дома сияли иллюминациями.
Губернское дворянство и купцы собирали корпуса, и Екатерина II манифестом 22 февраля благодарила их за усердие. Но командующий смотрел на вещи реально, понимая, что дворянское ополчение мало что может сделать в борьбе, как он сам выражался, с «многолюдной сей и на таком великом пространстве разсыпавшейся саранчой». Он опять, уже в феврале, просит прислать несколько полков пехоты, особенно же кавалерии.