Страница:
Поражение под Заинском привело к «замирению» значительного числа селений. С повинной к полковнику, который оставался в городе несколько дней, являлись представители десятков деревень. Он выдавал им билеты, отпускал по домам, так как, по его словам, «держать… их негде, потому что тысячи четыре вчерашний день (18 января. — В. Б.) у меня их с повинною было». Бушуев, правитель канцелярии главнокомандующего, писал три дня спустя: «Хотя везде посланные команды имеют поверхность над злодеями, но не было еще столь громкого удара, каковой распространил повсюду деташемент Юрия Богдановича» — полковника Бибикова.
Он продолжал наступление. В конце месяца освободил от блокады отряд майора Перского в дворцовом селе Елабуге. Здесь каратели перебили до 200 человек, затем, 30 января, вступили в Мензелинск. Повстанцев, отступивших из него и собравшихся в селе Пьяный Бор, верстах в 15 от города, разбил все тот же Бедряга, имевший незначительные потери — 8 раненых; у повстанцев же — до 400 убитых, 60 пленных.
Следом Бибиков занял Нагайбак, южнее Мензелинска, тоже на реке Ик. Потом, 11 февраля, разбил в Бакалах повстанцев (до 4 тысяч), потерявших до 400 убитыми и ранеными. Бибиковский же отряд (около 500 человек) потерь не имел. После этих побед полковнику велели идти на соединение с отрядом князя Голицына. Генерал приказал ему повернуть из Нагайбака к Бугульме.
Для действий в тех местах, которые оставлял Бибиков, главнокомандующий направил отряд генерал-майора Ларионова, своего свободного брата, — он должен был идти к Бугульме, от нее якобы к Оренбургу, на самом деле неожиданным маневром повернуть к Уфе, чтобы освободить ее от блокады.
Ларионов выступил из Казани 6 февраля. Через две недели, 21 февраля, он был в Кичуе. За два дня до его прибытия повстанцы, воспользовавшись уходом Бибикова, снова взяли Нагайбак, сожгли его. Ларионов, присоединив к своему отряду более полутора сотен солдат и казаков из Бугульмы, медленно двинул свои силы, 27 февраля прибыл в село Большой Акташ. В Нагайбак он вышел только 4 марта. Повстанцы отступали. Жители окрестных селений перешли снова на их сторону, хотя недавно приносили повинную Бибикову, получали у пего билеты с прощением вины.
Нагайбак Ларионов занял 6 марта. Потом пошел к Бакалам, где засели отступившие повстанцы. Но глубокие снега, завалы, сделанные восставшими, заставили его вернуться. Ночью 8 марта двинулся к Стерлитамаку, где находилось, по разным сведениям, от 1,5 тысячи до 3 тысяч башкир. Они отступили в Бакалы. Ларионов же снова вернулся в Нагайбак — его испугали известия о подходе к Бакалам брата Чики-Зарубина с помощью и сборе у Мензелинска «новых толп с разными старшинами». Однако 13 марта генерал взял Бакалы, потеряв при этом до 30 человек убитыми и ранеными. Здесь он стоял неделю.
Главнокомандующий открыто высказывал недовольство медлительностью и нерешительностью Ларионова. Последний в оправдание говорил о плохих дорогах — узких, расположенных в лесах, заваленных снегом и засеками из больших деревьев («разрубить их способу нет»), об отсутствии мостов, которые сжигались повстанцами. Бибиков же требовал решительных, энергичных действий, но Ларионов, ссылаясь к тому же на слабое здоровье, на них не был способен. «За грехи мои, — говорил в сердцах главнокомандующий, — навязался мне братец мой, который сам вызвался сперва командовать особливым деташементом, а теперь с места сдвинуть не могу».
В конце концов Ларионов сдал дела полковнику Кожину и просил главнокомандующего, ставка которого находилась в это время в Кичуе, освободить его от должности. Тот с радостью это сделал — как раз подошел Санкт-Петербургский карабинерный полк, и подполковник Михельсон, прибывший в его составе, получил новое назначение: возглавить отряд, направлявшийся к Уфе. В письме к Лунину 10 марта Бибиков снова сетует: «Дворянского шефа (Ларионова, командующего корпусом Казанского дворянского ополчения. — В. Б.) принужден переменить со всеми его куртками, а послать Михельсона; он (Ларионов. — В. Б.) за болезнью попросился. Я уже и тому рад. Упетал[19] меня сей храбрый герой: не мог с места целый месяц двинуться!»
Михельсон служил в полку, которым в свое время командовал Бибиков. Главнокомандующий знал его как очень способного, деятельного и храброго офицера, отличившегося в Семилетней и русско-турецкой войнах. Он был несколько раз ранен, награжден орденом Георгия 3-й степени. Это назначение лишний раз показывает, что на театр военных действий против Пугачева правительство присылало лучших своих генералов и офицеров, хорошо оснащенные и вымуштрованные войска. Имелись, конечно, и исключения.
Михельсон 18 марта принял отряд у Ларионова в Бакалах, а на второй день вышел по направлению к Уфе. Дорогой он безуспешно старался добыть «языка» — «из них, злодеев, ни один живой не сдавался». Только 23 марта, встретив у деревни Караяпуловой авангард из 400 человек, Михельсон захватил пятерых из них в плен. Узнал, что в деревне Жуковой стоят 2 тысячи повстанцев с 4 пушками, в Чесноковке — сам Зарубин — «граф Чернышев» с 10 тысячами человек и многими орудиями. При подходе Михельсон разбил отряд повстанцев в одну тысячу человек в селе Третьяковке. Потом направился к Чесноковке. Навстречу ему Зарубин выслал 7 тысяч человек к деревне Зубовке. Бой здесь шел несколько часов. Повстанцы очень энергично атаковали авангард майора Харина и другие части михельсоновского отряда, обстреливали их из орудий. Но в конце концов искусные действия солдат привели к бегству восставших в Чесноковку. В тот же день, 24 марта, Михельсон захватил этот важный повстанческий центр. Потери опять были несравнимыми: со стороны карателей — 23 убитых, 22 раненых, со стороны Зарубина — до 500 убитых, 1560 пленных, 25 орудий со всеми припасами.
Зарубин со свитой в 20 человек бежал в Табынск. Михельсон повесил в Чесиоковке двух предводителей, трех высек. Многих пленных отпустил по домам «после увещаний». Но не все приходили с повинной. Многие продолжали сопротивление. Особым упорством, по словам Михельсона, отличались башкиры, «в коих злость и жестокосердие с такою яростию вкоренились, что редкий живой в полон отдавался. А которые и были захвачены, то некоторые вынимали ножи из карманов и резали людей, их ловивших». Многие из них прятались в сенях и подпольях; когда же их обнаруживали, они «выскакивали с копьями и ножами, чиня сопротивление».
Михельсон пошел к Табынску. По дороге получил сообщение: местный казачий есаул Кузнецов со своей командой захватил и сковал Зарубина, Ульянова, Губанова и других предводителей. 28 марта подполковник вступил в Табынск. В рапорте Бибикову он сообщил о замирении всех «здешних мест», установлении в них «старого порядка», своих планах — возвратиться в Уфу, а потом идти к Уральским горам для дальнейших действий. В местах, но которым прошли правительственные отряды, «уфимские жители», по словам Михельсона, «в окрестных деревнях, в отмщение, делают великие разорения». Речь идет, можно полагать, о богатых людях, чиновниках и прочих, которым нанесли ущерб восставшие.
Михельсон 4 апреля вернулся в Уфу, куда незадолго перед тем отправил Зарубина и его помощников. Вскоре к нему доставили и пугачевского атамана Торнова, продолжавшего действия в окрестностях Бакалов. Тяжелые поражения повстанцев в этих местах, наступление карателей со всех сторон имели следствием быстрое прекращение сопротивления, захват большого числа пленных, выдачу предводителей.
Разгром Чесноковского центра был, конечно, сильным ударом для восстания. Но еще более тяжелым стало поражение главных сил Пугачева в районе Оренбурга. Сюда со стороны Самарской линии подходили войска генералов Голицына и Мансурова. 17 марта они вошли в Новосергиевскую крепость в верховьях реки Самары. От нее уже недалеко было до Оренбурга, Татищевой крепости, Илецкого городка.
«Чрезвычайная буря и снег» несколько задержали Голицына. Как он писал в рапорте Бибикову 18 марта, «по всем известиям, что я получил, видно, будто имеют (восставшие. — В. Б.) намерение зад (т. е. арьергард. — В. Б.) корпуса тревожить от Илецкой крепости, а из Берды берут свое злодейское войско к Татищевой».
Действительно, Пугачев, понимая важное значение Татищевой крепости, вывел из своей ставки, в которой оставил Шигаева за начальника, значительную часть сил и отправился с ними сам. В Татищеву же по его приказу из Илецкой крепости вышел Овчинников. Всего собралось от 8 до 9 тысяч повстанцев. Они имели 36 пушек. Крепость укрепили — в разрушенных местах стену дополнили снежным валом — облитый водой, он обледенел и стал внушительной преградой. Пугачев сам расставил пушки. Измерил расстояния от орудий до предельных пунктов на пути вероятного наступления противника, расставил там колышки. Канониров наметил заранее из числа «самых проворных людей», сам же, по словам И. Почиталина, «показывал правильно стрелять». Затем обратился с речью к защитникам крепости, отдал последние распоряжения.
«Когда же, — говорил на допросе тот же Почиталин, — в Татищевой к обороне против князя Голицына было все приготовлено, Пугачев собрал всю свою толпу и говорил сначала, чтобы послужили с храбростью. Потом дал приказ: тот день, как Голицыну придти должно будет к Татищевой, чтобы была совершенная тишина и чтобы люди всячески скрылись, дабы не видно было никого и до тех пор пушкам и каждому к своей должности не приступать, покуда князя Голицына корпус не подойдет на пушечный выстрел ядром».
20 марта разъезды, посланные Пугачевым для наблюдения и разведки, доложили ему, что Голицын приближается — занял уже Переволоцкую крепость. Около нее крутились небольшие повстанческие партии, но их прогоняли. Со своей стороны, Голицын посылает разъезды к Татищевой, сам совершает рекогносцировку. Сначала он сделал вывод, что крепость оставлена мятежниками — там никого не было видно. Но потом убедились, что это не так, предстояла борьба с большим числом ее защитников.
Голицын имел 6,5 тысячи человек. В четыре часа утра 22 марта он, оставив в Переволоцкой для охраны отряд Гринева и весь обоз, довольно большой, двинул вперед авангардный отряд Бибикова (по батальону гренадер и егерей, 200 лыжников, три эскадрона кавалерии). Через час с главными силами выступил сам.
Бибиков приближался к Татищевой. До нее оставалось четыре версты. Полковник выслал в разведку разъезд из трех чугуевских казаков. Они подъехали к крепости. Она не подавала признаков жизни — повстанцы попрятались кто где мог. Казаки подъехали к воротам. Из нее вышла женщина с хлебом и солью (ее выслали Пугачев, Овчинников и Арапов, скрывавшиеся за воротами). К ней и обратились чугуевцы:
— Есть кто в крепости?
— Были злодеи, да уехали. Теперь в крепости никого нет. Мы, жители, просим князя Голицына идти сюда без всякого опасения.
Казаки подъехали поближе к воротам и заметили, что за ними, позади валов, стоят толпы вооруженных людей. Повернули коней назад и поскакали прочь. Пугачев и другие пытались их догнать — одного схватили, но двое сумели ускользнуть. Они рассказали обо всем полковнику. От него узнал о повстанцах Голицын. Его войска подошли к крепости. Голицын направил против нее свои силы двумя колоннами — правую возглавил Мансуров, левую — Фрейман; «передовой деташемент» (авангард) Бибикова тоже поставил с правой стороны, чтобы воспрепятствовать действиям повстанцев с фланга.
Каратели в таком порядке подходили к Татищевой. Пугачевцы затаились… Голицын в овраге построил войска в боевой порядок — нехота в первой линии, кавалерия — во второй. Затем занял две высоты, господствующие над местностью и не занятые повстанцами, расставил на ней батареи. Они открыли огонь. Из крепости отвечали из 30 больших орудий. Три или четыре часа продолжалась канонада. Голицын решил начать штурм. На правый фланг защитников крепости выслал части Фреймана. Навстречу ему Пугачев направил отряд с семью орудиями. Они губительным огнем поражали врага. Стремительная контратака пугачевцев расстроила ряды солдат, которым они кричали:
— Братцы-солдаты! Что вы делаете? Вы идете драться и убивать свою братию христиан. Мы защищаем истинного своего государя императора Петра III. Он здесь в крепости сам находится!
Но к Фрейману подошла помощь — батальон князя Долгорукова, и они перешли в наступление. К повстанцам тоже подходили из крепости новые силы. Бой разгорелся с еще большим ожесточением. Голицын ввел в действие почти все свои силы. В течение трех часов горячее сражение продолжалось с переменным успехом. У Голицына оставался в резерве один только сводный батальон гвардии капитан-поручика Толстого, и он решил ввести в бой и его. Все части карателей ударили в лоб и во фланг повстанцам. В то же время четыре эскадрона и две роты, посланные Мансуровым, заняли дороги на Оренбург и Илек, отрезая пути отступления.
Обходные маневры врага заметили предводители повстанцев. Обстановка усложнялась. Овчинников обратился к Пугачеву:
— Уезжай, батюшка, чтобы тебя не захватили, а дорога пока свободна и войсками не занята.
— Ну, хорошо, поеду. Но и вы, смотрите же: коли можно будет стоять, так постойте; а коли горячо будут войска приступать, так и вы бегите, чтобы не попасть в руки.
В сопровождении четырех людей Пугачев поскакал в Берду. За ним гнались чугуевские казаки, но не догнали — «у него и его товарищей, — как потом показал Пугачев, — кони были самые хорошие…».
Каратели одолевали. Скоро они ворвались в Татищеву. Сражение продолжалось в крепости. На Илецкой дороге Бибиков тоже «имел в то время сильный бой… с множеством вышедшей из крепости пехоты и конницы». Восставшие сопротивлялись отчаянно. Но потерпели в конце концов решительное поражение.
Бой продолжался шесть часов. «Дело столь важно было, — доносил Голицын, — что я не ожидал таковой дерзости и распоряжения в таковых непросвещенных людях в военном ремесле, как есть сии побежденные бунтовщики». Его части 11 верст преследовали бежавших пугачевцев. Их потери были очень велики — в крепости насчитали 1315 убитых, вокруг нее, по дорогам, лесам и сугробам, — еще 1180 человек. В плен попало около 4 тысяч человек. Повстанческое войско, сосредоточенное в Татищевой, по существу, перестало существовать. Все 36 орудий оказались в руках победителей, потерявших 141 человека убитыми и 516 ранеными, всего чуть более шести с половиной сотен человек, то есть в десять раз меньше повстанцев. Подобные же пропорции в потерях (1 : 10, 1 : 20, 1 : 50 и т. д.) характерны и для других сражений во время наступления карателей.
Некоторым повстанцам, конечно, удалось спастись. Овчинников, например, с частью сил ушел в Илецкий городок. Другие сумели укрыться по окрестным местам. Но поражение было полным.
Главнокомандующий карательных войск, узнав о победе Голицына, вздохнул с облегчением: «То-то жернов с сердца свалился!» (в письме к жене 26 марта). На генералов-победителей, по представлению Бибикова, посылались милости императрицы — кому чины и ордена, кому имения и «не в зачет третное жалованье».
Но их расчеты на то, что после этой победы с восстанием почти уже покончено, были явно преждевременными. Бибиков в письме Волконскому 28 марта выражал уверенность: «Теперь я могу почти, Ваше сиятельство, с окончанием всех беспокойств поздравить, ибо одно только главнейшее затруднение и было, но оно теперь преодолено; и мы будем час от часу ближе к тишине и покою».
Московский главнокомандующий пошел еще дальше. 4 апреля в письме к императрице он сообщает: «Я, будучи через уведомление от Бибикова обрадован, что злодей-Пугачев с его воровскою толпой князем Голицыным совершенно разбит и что сие внутреннее беспокойство (которое столь много Ваше милосердное матерно сердце трогало) к концу почти пришло, приношу всенижайшее и всеусерднейшее поздравление».
Властям казалось, что после боя у Татищевой осталось только арестовать Пугачева, и все будет в порядке. Они принимали соответствующие меры — курьеры и команды появились по Волге и Иргизу, чтобы хватать беглых повстанцев, в том числе и Пугачева. Но в Бердо оставалось еще много людей — больше, чем в Татищевой; главное же — повсюду народные низы сочувствовали «императору», готовы были пойти за ним.
Поздно вечером 22 марта, в день поражения под Татищевой, Пугачев прискакал в Берду. Тут же, опасаясь преследования со стороны Голицына или вылазки из Оренбурга, приказал сменить караулы. Место солдат и крестьян заняли яицкие казаки, как люди более опытные. Караульные недоумевали:
— Что за чудо, что нас вменяют не вовремя и гонят целыми толпами в Берду?
Обращались к командирам, а те в Военную коллегию. Явился туда и Хлопуша, который тоже был в растерянности. Но писарь Васильев, сидевший в коллегии, ничего толком ему не сказал:
— Тебе что за нужда? Знал бы ты свое дело да лежал бы на своем месте!
Хлопуша пошел к Творогову. По дороге его еще больше удивило то, что некоторые казаки, яицкие и илецкие, готовят возы, укладывают на них вещи.
— Что это значит?
— А это те казаки, — отвечал ему Творогов, пряча глаза, — что приехали из своих мест за хлебом и теперь собираются домой. Я с ними жену свою отпускаю. А ты поди и распусти свою команду.
Соколов пошел исполнять приказание. Между тем в лагере нарастало беспокойство. Некоторые из яицких казаков начали подумывать о том, чтобы спасти свою жизнь, — ясно было, что каратели вот-вот придут в Бер-ду, и начнутся аресты и казни. Впору было, как им казалось, подумать и о себе. Начал Григорий Бородин, племянник яицкого войскового старшины Мартемьяна Бородина. Он оказался, как это ни странно, среди пугачевцев в Бердце, затем под Татищевой, откуда после поражения прискакал с Пугачевым. В тот же вечер он пришел к Шигаеву, у которого сидел Федор Чумаков. Их и начал склонять к измене Бородин:
— Я поеду в Оренбург и там расскажу. А между тем не можно ли его (Пугачева. — В. Б.) связать?
— Поезжай и предстательствуй за нас всех, чтобы помиловали, а мы постараемся его связать.
Как видно, некоторые из казаков, пошедших за Пугачевым, готовы были выдать его, как только над ними нависла серьезная опасность. Смотрели они на подобные вещи довольно просто. Как мы не раз могли убедиться выше, многие представители правительственного лагеря делали то же самое, когда дело доходило до виселицы, — переходили на сторону Пугачева. Конечно, не все. Но и среди пугачевцев далеко не все так легко шли на измену — многие и многие сражались до конца, умирали в сражениях и застенках, оставались верными Пугачеву.
Шигаева смущало, что их, заговорщиков, мало:
— Как нам это одним делать можно! Хорошо, есть ли бы много нас согласилось.
— Уже четыре человека знают, — заверил Бородин. — Я с ними говорил.
— Так поезжай и уговаривай других.
Григорий, переговорив еще кое с кем, уехал в Оренбург. Но на следующий день все стало известно Пугачеву — некоторые из тех, с кем вел переговоры Бородин (в том числе старшины), рассказали ему обо всем. Разгневанный Емельян приказал немедленно его повесить, но того и след простыл.
Тогда же, 23 марта, рано утром, у Пугачева собрались ближайшие сподвижники — Шигаев, Витошнов, Чумаков, Творогов, Падуров, Коновалов. Он рассказал им, ничего не скрывая, о тяжком поражении. Обвел всех глазами:
— Что делать? Как вы рассудите, детушки: куда нам теперь идти?
— Мы, — растерянно отвечали они, — не знаем.
— Я думаю, что нам способно теперь пробраться степью, через Переволоцкую крепость, в Яицкий городок. Там, взяв крепость, можем укрепиться и защищаться от поиска войск.
— Власть ваша! Куда хотите. А куда вы, туда и мы.
— Поедем лучше, Ваше величество, — сказал Творогов, — под Уфу к графу Чернышеву. А если там не удастся, то будем близко Башкирии и там можем найти спасение.
— Не лучше ли, — продолжал настаивать Пугачев, — нам убираться на Яик, ибо там близко Гурьев городок, в коем еще много хлеба оставлено, и город весьма крепок.
— Пойдем, — поддержал его Шигаев, — в обход но Яик через Сорочинскую крепость.
Решив так, стали искать провожатого. Пугачев послал за Хлопушей. Когда тот вошел во «дворец», спросил его:
— Ты шатался много по степям, так не знаешь ли дороги Общим Сыртом, чтобы пройти на Яик?
— Этого тракта я не знаю.
— Тут есть хутора Тимофея Падурова, — заметил Творогов, — и он должен знать дорогу.
По тот, ссылаясь на зимнее время, отказался — как, мол, в такую снежную пору найдешь дорогу? Но Пугачев упрашивал:
— Ты здешний житель. Сыщи ты мне такого вожака, который бы знал здешние места.
— Вчера приехал оттуда казак Репин и сказывал, что там дорога есть.
Репина разыскали и приказали вести войско. Но в него включили далеко не всех, а только «доброконных». Остальным же, в большинстве плохо вооруженным крестьянам, другим людям, то есть пехоте (а таких набралось в Берде уже 20—25 тысяч человек!), Пугачев приказал расходиться — «кто куда хочет». Так казаки, Пугачев в том числе, смотрели на «мужиков» — в военном деле, особенно в такой чрезвычайной обстановке, которая сложилась в те дни, они были неопытны, малоподвижны. Уходить же от карателей можно было только с конницей.
Шигаев начал по приказу Пугачева раздавать деньги из казны. Едва только открыли бочки с вином, началась свалка, и Пугачев приказал выбивать днища из бочек — вино потекло рекой по улицам. Многие укладывали пожитки на возы, по слободе во все стороны двигались люди. Некоторые, следуя примеру Бородина, бежали в Оренбург. Но караульные задерживали их, и «тут, по словам Хлопуши, кто вознамерился бежать, множество переколото».
Пугачев с двумя тысячами человек и 10 пушками вышел из Берды, оставив в ней все припасы, остальные пушки, провиант, деньги. Направились к Переволоцкой. А из слободы расходились в разные стороны повстанцы, многие (до 5 тысяч) явились с повинной в Оренбург. После полудня 23 марта в слободу прибыла 8-я легкая полевая команда секунд-майора Зубова (600 человек) из Оренбурга. Ее сопровождала огромная толпа оренбургских обывателей — они шли сюда в первую очередь в поисках продовольствия. В руки властен попало до 50 орудий с припасами, 17 бочек медных денег. Городские жители тащили все, что под руку попадется, — продовольствие, имущество. В Оренбурге быстро понизились цены на хлеб. Утром 24 марта Рейнсдорп принимал уже посланца Голицына с известием о победе над Пугачевым под Татищевой. Затем привезли пленного Хлопушу. Отпущенный Пугачевым, он решил проводить в Сакмару жену и сына. По дороге туда заехал в Каргалу. Встретил здесь полковника Мусу Алеева, спросил его:
— Поедешь ли за Пугачевым?
— Видишь, брат, дело паше худо. И ты собирайся куда глаза глядят. А я своего полка не пустил ни одного татарина, и все они дома.
Каргалинские татары, как и многие другие, колебались, думали о том, как избежать наказания. Местный старшина, узнав о Хлопуше, арестовал его п отправил к губернатору; жену и сына оставил в слободе.
Шестимесячная осада Оренбурга закончилась. Императрица освободила его жителей на два года от подушной подати, на нужды города велела оставить годовой сбор от откупа. Рейисдорп же получил орден святого Александра Невского и 15 тысяч «на покупку лент и звезд».
Пугачев с остатками войска двигался к Переволоцкой, через которую шли дороги из Яицкого и Илецкого городков. Голицын, узнав о движении восставших, приказал войскам занять эту и соседние крепости в верховьях реки Самары, на запад от Оренбурга. Это и было сделано.
Пугачев в ночь на 24 марта остановился на хуторе казака Репина, своего провожатого. Утром пошли к хутору Углицкого. Но на подходе к нему увидели человек 30 лыжников — это была разведка подполковника Бедряги. Пугачев понял, что путь перекрыт:
— Нет, детушки, нельзя нам тут прорваться. Видно, и тут много войска. Опасно, чтобы не пропасть нам всем.
Повернули назад, бросив три пушки. Предводитель пытался ободрить приунывших товарищей:
— Когда нам в здешнем краю не удастся, то мы пойдем прямо в Петербург, и я надеюсь, что Павел Петрович нас встретит.
Он продолжал наступление. В конце месяца освободил от блокады отряд майора Перского в дворцовом селе Елабуге. Здесь каратели перебили до 200 человек, затем, 30 января, вступили в Мензелинск. Повстанцев, отступивших из него и собравшихся в селе Пьяный Бор, верстах в 15 от города, разбил все тот же Бедряга, имевший незначительные потери — 8 раненых; у повстанцев же — до 400 убитых, 60 пленных.
Следом Бибиков занял Нагайбак, южнее Мензелинска, тоже на реке Ик. Потом, 11 февраля, разбил в Бакалах повстанцев (до 4 тысяч), потерявших до 400 убитыми и ранеными. Бибиковский же отряд (около 500 человек) потерь не имел. После этих побед полковнику велели идти на соединение с отрядом князя Голицына. Генерал приказал ему повернуть из Нагайбака к Бугульме.
Для действий в тех местах, которые оставлял Бибиков, главнокомандующий направил отряд генерал-майора Ларионова, своего свободного брата, — он должен был идти к Бугульме, от нее якобы к Оренбургу, на самом деле неожиданным маневром повернуть к Уфе, чтобы освободить ее от блокады.
Ларионов выступил из Казани 6 февраля. Через две недели, 21 февраля, он был в Кичуе. За два дня до его прибытия повстанцы, воспользовавшись уходом Бибикова, снова взяли Нагайбак, сожгли его. Ларионов, присоединив к своему отряду более полутора сотен солдат и казаков из Бугульмы, медленно двинул свои силы, 27 февраля прибыл в село Большой Акташ. В Нагайбак он вышел только 4 марта. Повстанцы отступали. Жители окрестных селений перешли снова на их сторону, хотя недавно приносили повинную Бибикову, получали у пего билеты с прощением вины.
Нагайбак Ларионов занял 6 марта. Потом пошел к Бакалам, где засели отступившие повстанцы. Но глубокие снега, завалы, сделанные восставшими, заставили его вернуться. Ночью 8 марта двинулся к Стерлитамаку, где находилось, по разным сведениям, от 1,5 тысячи до 3 тысяч башкир. Они отступили в Бакалы. Ларионов же снова вернулся в Нагайбак — его испугали известия о подходе к Бакалам брата Чики-Зарубина с помощью и сборе у Мензелинска «новых толп с разными старшинами». Однако 13 марта генерал взял Бакалы, потеряв при этом до 30 человек убитыми и ранеными. Здесь он стоял неделю.
Главнокомандующий открыто высказывал недовольство медлительностью и нерешительностью Ларионова. Последний в оправдание говорил о плохих дорогах — узких, расположенных в лесах, заваленных снегом и засеками из больших деревьев («разрубить их способу нет»), об отсутствии мостов, которые сжигались повстанцами. Бибиков же требовал решительных, энергичных действий, но Ларионов, ссылаясь к тому же на слабое здоровье, на них не был способен. «За грехи мои, — говорил в сердцах главнокомандующий, — навязался мне братец мой, который сам вызвался сперва командовать особливым деташементом, а теперь с места сдвинуть не могу».
В конце концов Ларионов сдал дела полковнику Кожину и просил главнокомандующего, ставка которого находилась в это время в Кичуе, освободить его от должности. Тот с радостью это сделал — как раз подошел Санкт-Петербургский карабинерный полк, и подполковник Михельсон, прибывший в его составе, получил новое назначение: возглавить отряд, направлявшийся к Уфе. В письме к Лунину 10 марта Бибиков снова сетует: «Дворянского шефа (Ларионова, командующего корпусом Казанского дворянского ополчения. — В. Б.) принужден переменить со всеми его куртками, а послать Михельсона; он (Ларионов. — В. Б.) за болезнью попросился. Я уже и тому рад. Упетал[19] меня сей храбрый герой: не мог с места целый месяц двинуться!»
Михельсон служил в полку, которым в свое время командовал Бибиков. Главнокомандующий знал его как очень способного, деятельного и храброго офицера, отличившегося в Семилетней и русско-турецкой войнах. Он был несколько раз ранен, награжден орденом Георгия 3-й степени. Это назначение лишний раз показывает, что на театр военных действий против Пугачева правительство присылало лучших своих генералов и офицеров, хорошо оснащенные и вымуштрованные войска. Имелись, конечно, и исключения.
Михельсон 18 марта принял отряд у Ларионова в Бакалах, а на второй день вышел по направлению к Уфе. Дорогой он безуспешно старался добыть «языка» — «из них, злодеев, ни один живой не сдавался». Только 23 марта, встретив у деревни Караяпуловой авангард из 400 человек, Михельсон захватил пятерых из них в плен. Узнал, что в деревне Жуковой стоят 2 тысячи повстанцев с 4 пушками, в Чесноковке — сам Зарубин — «граф Чернышев» с 10 тысячами человек и многими орудиями. При подходе Михельсон разбил отряд повстанцев в одну тысячу человек в селе Третьяковке. Потом направился к Чесноковке. Навстречу ему Зарубин выслал 7 тысяч человек к деревне Зубовке. Бой здесь шел несколько часов. Повстанцы очень энергично атаковали авангард майора Харина и другие части михельсоновского отряда, обстреливали их из орудий. Но в конце концов искусные действия солдат привели к бегству восставших в Чесноковку. В тот же день, 24 марта, Михельсон захватил этот важный повстанческий центр. Потери опять были несравнимыми: со стороны карателей — 23 убитых, 22 раненых, со стороны Зарубина — до 500 убитых, 1560 пленных, 25 орудий со всеми припасами.
Зарубин со свитой в 20 человек бежал в Табынск. Михельсон повесил в Чесиоковке двух предводителей, трех высек. Многих пленных отпустил по домам «после увещаний». Но не все приходили с повинной. Многие продолжали сопротивление. Особым упорством, по словам Михельсона, отличались башкиры, «в коих злость и жестокосердие с такою яростию вкоренились, что редкий живой в полон отдавался. А которые и были захвачены, то некоторые вынимали ножи из карманов и резали людей, их ловивших». Многие из них прятались в сенях и подпольях; когда же их обнаруживали, они «выскакивали с копьями и ножами, чиня сопротивление».
Михельсон пошел к Табынску. По дороге получил сообщение: местный казачий есаул Кузнецов со своей командой захватил и сковал Зарубина, Ульянова, Губанова и других предводителей. 28 марта подполковник вступил в Табынск. В рапорте Бибикову он сообщил о замирении всех «здешних мест», установлении в них «старого порядка», своих планах — возвратиться в Уфу, а потом идти к Уральским горам для дальнейших действий. В местах, но которым прошли правительственные отряды, «уфимские жители», по словам Михельсона, «в окрестных деревнях, в отмщение, делают великие разорения». Речь идет, можно полагать, о богатых людях, чиновниках и прочих, которым нанесли ущерб восставшие.
Михельсон 4 апреля вернулся в Уфу, куда незадолго перед тем отправил Зарубина и его помощников. Вскоре к нему доставили и пугачевского атамана Торнова, продолжавшего действия в окрестностях Бакалов. Тяжелые поражения повстанцев в этих местах, наступление карателей со всех сторон имели следствием быстрое прекращение сопротивления, захват большого числа пленных, выдачу предводителей.
Разгром Чесноковского центра был, конечно, сильным ударом для восстания. Но еще более тяжелым стало поражение главных сил Пугачева в районе Оренбурга. Сюда со стороны Самарской линии подходили войска генералов Голицына и Мансурова. 17 марта они вошли в Новосергиевскую крепость в верховьях реки Самары. От нее уже недалеко было до Оренбурга, Татищевой крепости, Илецкого городка.
«Чрезвычайная буря и снег» несколько задержали Голицына. Как он писал в рапорте Бибикову 18 марта, «по всем известиям, что я получил, видно, будто имеют (восставшие. — В. Б.) намерение зад (т. е. арьергард. — В. Б.) корпуса тревожить от Илецкой крепости, а из Берды берут свое злодейское войско к Татищевой».
Действительно, Пугачев, понимая важное значение Татищевой крепости, вывел из своей ставки, в которой оставил Шигаева за начальника, значительную часть сил и отправился с ними сам. В Татищеву же по его приказу из Илецкой крепости вышел Овчинников. Всего собралось от 8 до 9 тысяч повстанцев. Они имели 36 пушек. Крепость укрепили — в разрушенных местах стену дополнили снежным валом — облитый водой, он обледенел и стал внушительной преградой. Пугачев сам расставил пушки. Измерил расстояния от орудий до предельных пунктов на пути вероятного наступления противника, расставил там колышки. Канониров наметил заранее из числа «самых проворных людей», сам же, по словам И. Почиталина, «показывал правильно стрелять». Затем обратился с речью к защитникам крепости, отдал последние распоряжения.
«Когда же, — говорил на допросе тот же Почиталин, — в Татищевой к обороне против князя Голицына было все приготовлено, Пугачев собрал всю свою толпу и говорил сначала, чтобы послужили с храбростью. Потом дал приказ: тот день, как Голицыну придти должно будет к Татищевой, чтобы была совершенная тишина и чтобы люди всячески скрылись, дабы не видно было никого и до тех пор пушкам и каждому к своей должности не приступать, покуда князя Голицына корпус не подойдет на пушечный выстрел ядром».
20 марта разъезды, посланные Пугачевым для наблюдения и разведки, доложили ему, что Голицын приближается — занял уже Переволоцкую крепость. Около нее крутились небольшие повстанческие партии, но их прогоняли. Со своей стороны, Голицын посылает разъезды к Татищевой, сам совершает рекогносцировку. Сначала он сделал вывод, что крепость оставлена мятежниками — там никого не было видно. Но потом убедились, что это не так, предстояла борьба с большим числом ее защитников.
Голицын имел 6,5 тысячи человек. В четыре часа утра 22 марта он, оставив в Переволоцкой для охраны отряд Гринева и весь обоз, довольно большой, двинул вперед авангардный отряд Бибикова (по батальону гренадер и егерей, 200 лыжников, три эскадрона кавалерии). Через час с главными силами выступил сам.
Бибиков приближался к Татищевой. До нее оставалось четыре версты. Полковник выслал в разведку разъезд из трех чугуевских казаков. Они подъехали к крепости. Она не подавала признаков жизни — повстанцы попрятались кто где мог. Казаки подъехали к воротам. Из нее вышла женщина с хлебом и солью (ее выслали Пугачев, Овчинников и Арапов, скрывавшиеся за воротами). К ней и обратились чугуевцы:
— Есть кто в крепости?
— Были злодеи, да уехали. Теперь в крепости никого нет. Мы, жители, просим князя Голицына идти сюда без всякого опасения.
Казаки подъехали поближе к воротам и заметили, что за ними, позади валов, стоят толпы вооруженных людей. Повернули коней назад и поскакали прочь. Пугачев и другие пытались их догнать — одного схватили, но двое сумели ускользнуть. Они рассказали обо всем полковнику. От него узнал о повстанцах Голицын. Его войска подошли к крепости. Голицын направил против нее свои силы двумя колоннами — правую возглавил Мансуров, левую — Фрейман; «передовой деташемент» (авангард) Бибикова тоже поставил с правой стороны, чтобы воспрепятствовать действиям повстанцев с фланга.
Каратели в таком порядке подходили к Татищевой. Пугачевцы затаились… Голицын в овраге построил войска в боевой порядок — нехота в первой линии, кавалерия — во второй. Затем занял две высоты, господствующие над местностью и не занятые повстанцами, расставил на ней батареи. Они открыли огонь. Из крепости отвечали из 30 больших орудий. Три или четыре часа продолжалась канонада. Голицын решил начать штурм. На правый фланг защитников крепости выслал части Фреймана. Навстречу ему Пугачев направил отряд с семью орудиями. Они губительным огнем поражали врага. Стремительная контратака пугачевцев расстроила ряды солдат, которым они кричали:
— Братцы-солдаты! Что вы делаете? Вы идете драться и убивать свою братию христиан. Мы защищаем истинного своего государя императора Петра III. Он здесь в крепости сам находится!
Но к Фрейману подошла помощь — батальон князя Долгорукова, и они перешли в наступление. К повстанцам тоже подходили из крепости новые силы. Бой разгорелся с еще большим ожесточением. Голицын ввел в действие почти все свои силы. В течение трех часов горячее сражение продолжалось с переменным успехом. У Голицына оставался в резерве один только сводный батальон гвардии капитан-поручика Толстого, и он решил ввести в бой и его. Все части карателей ударили в лоб и во фланг повстанцам. В то же время четыре эскадрона и две роты, посланные Мансуровым, заняли дороги на Оренбург и Илек, отрезая пути отступления.
Обходные маневры врага заметили предводители повстанцев. Обстановка усложнялась. Овчинников обратился к Пугачеву:
— Уезжай, батюшка, чтобы тебя не захватили, а дорога пока свободна и войсками не занята.
— Ну, хорошо, поеду. Но и вы, смотрите же: коли можно будет стоять, так постойте; а коли горячо будут войска приступать, так и вы бегите, чтобы не попасть в руки.
В сопровождении четырех людей Пугачев поскакал в Берду. За ним гнались чугуевские казаки, но не догнали — «у него и его товарищей, — как потом показал Пугачев, — кони были самые хорошие…».
Каратели одолевали. Скоро они ворвались в Татищеву. Сражение продолжалось в крепости. На Илецкой дороге Бибиков тоже «имел в то время сильный бой… с множеством вышедшей из крепости пехоты и конницы». Восставшие сопротивлялись отчаянно. Но потерпели в конце концов решительное поражение.
Бой продолжался шесть часов. «Дело столь важно было, — доносил Голицын, — что я не ожидал таковой дерзости и распоряжения в таковых непросвещенных людях в военном ремесле, как есть сии побежденные бунтовщики». Его части 11 верст преследовали бежавших пугачевцев. Их потери были очень велики — в крепости насчитали 1315 убитых, вокруг нее, по дорогам, лесам и сугробам, — еще 1180 человек. В плен попало около 4 тысяч человек. Повстанческое войско, сосредоточенное в Татищевой, по существу, перестало существовать. Все 36 орудий оказались в руках победителей, потерявших 141 человека убитыми и 516 ранеными, всего чуть более шести с половиной сотен человек, то есть в десять раз меньше повстанцев. Подобные же пропорции в потерях (1 : 10, 1 : 20, 1 : 50 и т. д.) характерны и для других сражений во время наступления карателей.
Некоторым повстанцам, конечно, удалось спастись. Овчинников, например, с частью сил ушел в Илецкий городок. Другие сумели укрыться по окрестным местам. Но поражение было полным.
Главнокомандующий карательных войск, узнав о победе Голицына, вздохнул с облегчением: «То-то жернов с сердца свалился!» (в письме к жене 26 марта). На генералов-победителей, по представлению Бибикова, посылались милости императрицы — кому чины и ордена, кому имения и «не в зачет третное жалованье».
Но их расчеты на то, что после этой победы с восстанием почти уже покончено, были явно преждевременными. Бибиков в письме Волконскому 28 марта выражал уверенность: «Теперь я могу почти, Ваше сиятельство, с окончанием всех беспокойств поздравить, ибо одно только главнейшее затруднение и было, но оно теперь преодолено; и мы будем час от часу ближе к тишине и покою».
Московский главнокомандующий пошел еще дальше. 4 апреля в письме к императрице он сообщает: «Я, будучи через уведомление от Бибикова обрадован, что злодей-Пугачев с его воровскою толпой князем Голицыным совершенно разбит и что сие внутреннее беспокойство (которое столь много Ваше милосердное матерно сердце трогало) к концу почти пришло, приношу всенижайшее и всеусерднейшее поздравление».
Властям казалось, что после боя у Татищевой осталось только арестовать Пугачева, и все будет в порядке. Они принимали соответствующие меры — курьеры и команды появились по Волге и Иргизу, чтобы хватать беглых повстанцев, в том числе и Пугачева. Но в Бердо оставалось еще много людей — больше, чем в Татищевой; главное же — повсюду народные низы сочувствовали «императору», готовы были пойти за ним.
Поздно вечером 22 марта, в день поражения под Татищевой, Пугачев прискакал в Берду. Тут же, опасаясь преследования со стороны Голицына или вылазки из Оренбурга, приказал сменить караулы. Место солдат и крестьян заняли яицкие казаки, как люди более опытные. Караульные недоумевали:
— Что за чудо, что нас вменяют не вовремя и гонят целыми толпами в Берду?
Обращались к командирам, а те в Военную коллегию. Явился туда и Хлопуша, который тоже был в растерянности. Но писарь Васильев, сидевший в коллегии, ничего толком ему не сказал:
— Тебе что за нужда? Знал бы ты свое дело да лежал бы на своем месте!
Хлопуша пошел к Творогову. По дороге его еще больше удивило то, что некоторые казаки, яицкие и илецкие, готовят возы, укладывают на них вещи.
— Что это значит?
— А это те казаки, — отвечал ему Творогов, пряча глаза, — что приехали из своих мест за хлебом и теперь собираются домой. Я с ними жену свою отпускаю. А ты поди и распусти свою команду.
Соколов пошел исполнять приказание. Между тем в лагере нарастало беспокойство. Некоторые из яицких казаков начали подумывать о том, чтобы спасти свою жизнь, — ясно было, что каратели вот-вот придут в Бер-ду, и начнутся аресты и казни. Впору было, как им казалось, подумать и о себе. Начал Григорий Бородин, племянник яицкого войскового старшины Мартемьяна Бородина. Он оказался, как это ни странно, среди пугачевцев в Бердце, затем под Татищевой, откуда после поражения прискакал с Пугачевым. В тот же вечер он пришел к Шигаеву, у которого сидел Федор Чумаков. Их и начал склонять к измене Бородин:
— Я поеду в Оренбург и там расскажу. А между тем не можно ли его (Пугачева. — В. Б.) связать?
— Поезжай и предстательствуй за нас всех, чтобы помиловали, а мы постараемся его связать.
Как видно, некоторые из казаков, пошедших за Пугачевым, готовы были выдать его, как только над ними нависла серьезная опасность. Смотрели они на подобные вещи довольно просто. Как мы не раз могли убедиться выше, многие представители правительственного лагеря делали то же самое, когда дело доходило до виселицы, — переходили на сторону Пугачева. Конечно, не все. Но и среди пугачевцев далеко не все так легко шли на измену — многие и многие сражались до конца, умирали в сражениях и застенках, оставались верными Пугачеву.
Шигаева смущало, что их, заговорщиков, мало:
— Как нам это одним делать можно! Хорошо, есть ли бы много нас согласилось.
— Уже четыре человека знают, — заверил Бородин. — Я с ними говорил.
— Так поезжай и уговаривай других.
Григорий, переговорив еще кое с кем, уехал в Оренбург. Но на следующий день все стало известно Пугачеву — некоторые из тех, с кем вел переговоры Бородин (в том числе старшины), рассказали ему обо всем. Разгневанный Емельян приказал немедленно его повесить, но того и след простыл.
Тогда же, 23 марта, рано утром, у Пугачева собрались ближайшие сподвижники — Шигаев, Витошнов, Чумаков, Творогов, Падуров, Коновалов. Он рассказал им, ничего не скрывая, о тяжком поражении. Обвел всех глазами:
— Что делать? Как вы рассудите, детушки: куда нам теперь идти?
— Мы, — растерянно отвечали они, — не знаем.
— Я думаю, что нам способно теперь пробраться степью, через Переволоцкую крепость, в Яицкий городок. Там, взяв крепость, можем укрепиться и защищаться от поиска войск.
— Власть ваша! Куда хотите. А куда вы, туда и мы.
— Поедем лучше, Ваше величество, — сказал Творогов, — под Уфу к графу Чернышеву. А если там не удастся, то будем близко Башкирии и там можем найти спасение.
— Не лучше ли, — продолжал настаивать Пугачев, — нам убираться на Яик, ибо там близко Гурьев городок, в коем еще много хлеба оставлено, и город весьма крепок.
— Пойдем, — поддержал его Шигаев, — в обход но Яик через Сорочинскую крепость.
Решив так, стали искать провожатого. Пугачев послал за Хлопушей. Когда тот вошел во «дворец», спросил его:
— Ты шатался много по степям, так не знаешь ли дороги Общим Сыртом, чтобы пройти на Яик?
— Этого тракта я не знаю.
— Тут есть хутора Тимофея Падурова, — заметил Творогов, — и он должен знать дорогу.
По тот, ссылаясь на зимнее время, отказался — как, мол, в такую снежную пору найдешь дорогу? Но Пугачев упрашивал:
— Ты здешний житель. Сыщи ты мне такого вожака, который бы знал здешние места.
— Вчера приехал оттуда казак Репин и сказывал, что там дорога есть.
Репина разыскали и приказали вести войско. Но в него включили далеко не всех, а только «доброконных». Остальным же, в большинстве плохо вооруженным крестьянам, другим людям, то есть пехоте (а таких набралось в Берде уже 20—25 тысяч человек!), Пугачев приказал расходиться — «кто куда хочет». Так казаки, Пугачев в том числе, смотрели на «мужиков» — в военном деле, особенно в такой чрезвычайной обстановке, которая сложилась в те дни, они были неопытны, малоподвижны. Уходить же от карателей можно было только с конницей.
Шигаев начал по приказу Пугачева раздавать деньги из казны. Едва только открыли бочки с вином, началась свалка, и Пугачев приказал выбивать днища из бочек — вино потекло рекой по улицам. Многие укладывали пожитки на возы, по слободе во все стороны двигались люди. Некоторые, следуя примеру Бородина, бежали в Оренбург. Но караульные задерживали их, и «тут, по словам Хлопуши, кто вознамерился бежать, множество переколото».
Пугачев с двумя тысячами человек и 10 пушками вышел из Берды, оставив в ней все припасы, остальные пушки, провиант, деньги. Направились к Переволоцкой. А из слободы расходились в разные стороны повстанцы, многие (до 5 тысяч) явились с повинной в Оренбург. После полудня 23 марта в слободу прибыла 8-я легкая полевая команда секунд-майора Зубова (600 человек) из Оренбурга. Ее сопровождала огромная толпа оренбургских обывателей — они шли сюда в первую очередь в поисках продовольствия. В руки властен попало до 50 орудий с припасами, 17 бочек медных денег. Городские жители тащили все, что под руку попадется, — продовольствие, имущество. В Оренбурге быстро понизились цены на хлеб. Утром 24 марта Рейнсдорп принимал уже посланца Голицына с известием о победе над Пугачевым под Татищевой. Затем привезли пленного Хлопушу. Отпущенный Пугачевым, он решил проводить в Сакмару жену и сына. По дороге туда заехал в Каргалу. Встретил здесь полковника Мусу Алеева, спросил его:
— Поедешь ли за Пугачевым?
— Видишь, брат, дело паше худо. И ты собирайся куда глаза глядят. А я своего полка не пустил ни одного татарина, и все они дома.
Каргалинские татары, как и многие другие, колебались, думали о том, как избежать наказания. Местный старшина, узнав о Хлопуше, арестовал его п отправил к губернатору; жену и сына оставил в слободе.
Шестимесячная осада Оренбурга закончилась. Императрица освободила его жителей на два года от подушной подати, на нужды города велела оставить годовой сбор от откупа. Рейисдорп же получил орден святого Александра Невского и 15 тысяч «на покупку лент и звезд».
Пугачев с остатками войска двигался к Переволоцкой, через которую шли дороги из Яицкого и Илецкого городков. Голицын, узнав о движении восставших, приказал войскам занять эту и соседние крепости в верховьях реки Самары, на запад от Оренбурга. Это и было сделано.
Пугачев в ночь на 24 марта остановился на хуторе казака Репина, своего провожатого. Утром пошли к хутору Углицкого. Но на подходе к нему увидели человек 30 лыжников — это была разведка подполковника Бедряги. Пугачев понял, что путь перекрыт:
— Нет, детушки, нельзя нам тут прорваться. Видно, и тут много войска. Опасно, чтобы не пропасть нам всем.
Повернули назад, бросив три пушки. Предводитель пытался ободрить приунывших товарищей:
— Когда нам в здешнем краю не удастся, то мы пойдем прямо в Петербург, и я надеюсь, что Павел Петрович нас встретит.