Страница:
— А фамилию этого уполномоченного он называет? — поинтересовался Климов.
— Тоже интересно, — ответил Горбачев. — Судя по содержанию письма, фамилия была известна и Юровскому, и Сталину, но в нем она не называется. Указывается только, что этот человек был немцем. Юровский долгое время жил в Германии и хорошо знал немцев. Он уверяет, что это был типичный немец, судя по произношению. А по выправке — бывший офицер кайзеровской армии, которых было довольно много в тогдашнем ленинском окружении.
— А как же общеизвестный рапорт Юровского, который цитируется всеми историками у нас и за границей? — спросил Климов.
— Юровский в этом письме сознается, — продолжал Горбачев, — что уже гораздо позднее, в году, он точно не помнит, 21-м или 22-м, он, став уже начальником Гохрана, был однажды то ли вызван к Ленину, то ли где-то с ним случайно встретился в Кремле. И Ленин якобы спросил его, он ли расстрелял Николая и его семью. По словам Юровского, он хотел объяснить Ильичу, как было дело, но тот сказал: «Вы, вы расстреляли, батенька. Напишите мне об этом доклад, и чтобы все было правдоподобно». Юровский писал рапорт целую неделю, а потом отдал лично в руки Ленину. Но Ильич был в тот момент чем-то занят, кивнул только головой, а более никак на это не реагировал.
— Вы не могли бы передать мне копию этого письма Юровского? — попросил Климов.
— Нет, что вы! Де могу, конечно, — даже возмутился Горбачев, — это же документ «Особой папки». На его передачу в любое ведомство необходимо решение Политбюро, я даже не имел права вам его пересказывать без согласия товарищей из Политбюро. Надеюсь, что вы меня не выдадите по старой дружбе.
— Значит, — улыбнулся Климов, — я уже имею право привлечь вас к ответственности за разглашение в устной форме документа особой государственной важности.
— Да, — улыбнулся в ответ Горбачев, — но в устной форме и без признаков измены Родине. Я, знаете ли, тоже закончил юридический факультет МГУ, знаю свои права и обязанности. — Генсек засмеялся. — Вот и все, что удалось обнаружить Болдину в архиве.
— Вы уверены, что Болдин так уж старательно выполняет ваши поручения? — полюбопытствовал Климов.
— Уверен-не уверен, — развел руками генсек. Есть вещи, которые проконтролировать практически невозможно. Не идти же мне самому копаться в архиве? Тем более, что они там поставили компьютерную защиту, и чтобы разобраться во всех тонкостях, надо кончить минимум еще два вуза: архивный и радиоэлектронный. Когда нужно откопать что-нибудь действительно очень важное, я туда посылаю Александра Николаевича Яковлева. Он теряет там уйму времени, но что-то иногда находит. Возьмем к примеру секретные протоколы к пакту Молотова-Риббентропа, которые нас просят обнародовать в доказательство нового мышления. Я сначала поинтересовался у самого Громыко. Он мне, не моргнув глазом, ответил: «Никаких протоколов не было. Все это выдумка западных антисоветчиков». И добавил: «Поверьте, Михаил Сергеевич, если бы такие протоколы были, кто-кто, а я бы уж о них знал. Не было никаких протоколов». Я не поверил и дал Болдину поручение, поискать их в «Особой папке». Он мне раза три докладывал, что ничего нет и быть не может. Тогда я послал Яковлева. Александр Яковлевич очень опытный человек сусловской закалки. Что вы думаете? Он потратил целый месяц, там и свет в архиве отключали, и батарея один раз лопнула, все залило, и помещение хотели на месяц закрыть для ремонта. Другой бы на его месте просто плюнул и бросил поиск, а он был упорен и — что вы думаете? — нашел все секретные протоколы, к ним была еще приложена карта раздела сфер влияние между СССР и Германией, подписанная Сталиным и Риббентропом. Более того, разыскивая эти секретные протоколы, товарищ Яковлев нашел постановление Политбюро о расстреле польских офицеров в Катынском лесу. На нем все подписи, начиная от Сталина и Берия до Калинина и Ворошилова. Эти документы сейчас у меня, и мы дадим им ход, когда сочтем целесообразным. Как вам все это нравится?
— Забавно, — прокомментировал Климов, допивая ликер и снова наполняя рюмку изумрудным огнем.
— И что вы думаете? — продолжил Горбачев. — Не успел товарищ Яковлев проработать таким образом в архиве и двух недель, как ко мне является ко мне ваш начальник — Крючков — в сопровождении своего бывшего шефа Чебрикова и в конфиденциальном тоне, так сказать, сообщают мне, что ими получены данные, никогда не угадаете, какие.
— Что Яковлев — еврей, — предположил Климов.
— Круче, — засмеялся Горбачев, — что он кадровый агент ЦРУ, завербованный еще в период обучения в Колумбийском университете. Что его необходимо без лишнего шума освободить от всех должностей, а затем устранить с помощью искусственного инфаркта, которое, насколько я помню, в вашей системе называется «Спецсредство „Вечное Блаженство“. Так, кажется?
— Нет, — улыбнулся в ответ генерал, — «Вечный покой», а не «Вечное Блаженство». «Вечным Блаженством» называется подключение к спецраспределителю высший категории.
— Глупости какие! — раздраженно отреагировал Горбачев. — Так могут рассуждать люди, которые в этом распределителе никогда не бывали, а наслушались разных вздорных слухов. Вы обратили внимание, что в нашем распределителе в самом разгаре лета нет ни свежей малины, ни…
— Ни консервированных омаров, — добавил Климов. — После парижских или мадридских магазинов, я уже не говорю о брюссельских, в наш распределитель противно заходить, настолько все деградировало. Однако, мы отвлеклись, Михаил Сергеевич. Значит, Крючков и Чебриков предъявили вам компромат на Яковлева и потребовали его устранения, и политического, и физического. Я вас правильно понял?
— Нет, — мягко возразил Горбачев. — Они ничего не требовали. Знаете ли, я очень не люблю, когда от меня что-нибудь требуют. Я еще был первым секретарем крайкома, когда Эдуард Амвросиевич, бывший тогда первым секретарем ЦК компартии Грузии, вздумал потребовать выдачи каких-то переселенцев, из Грузии, которые осели в Ставропольском крае. Вы хорошо знаете, чем дело кончилось. И эти оба хорошо знают, что завтра я соберу Пленум, и им придется стоять в ветеранской очереди в ГУМе, чтобы получить десяток готовых котлет. Поэтому они ничего не требовали, а просто наушничали, если так можно выразиться.
— И вы думаете, — спросил Климов, — это была реакция на те поиски, которые Яковлев проводил в Особой папке?
— Я не думаю, я знаю, — ответил Горбачев. — Как доказательство того, что Александр Николаевич является агентом ЦРУ, Крючков сообщил о его поисках в архиве Политбюро документов, которые могут значительно подорвать престиж СССР и партии не только в мире, но и в глазах собственного населения. Он просил меня пресечь его деятельность.
— И что вы ответили? — Климову явно нравился рассказ о злоключениях его непосредственного начальника.
— Знаете ли, — признался генсек, — я пока не хочу особенно обострять с ним отношения. Тем более, что при определенном развитии событий Крючков — кандидат на вылет, причем прямо из своего кабинета. Помнится, мы довольно тщательно подбирали кандидатуру из числа ваших коллег, которыми можно было бы при необходимости пожертвовать, чтобы «дать народу от души пожевать кость», как любил выражаться покойный Никита Сергеевич Хрущев. А пока пусть Крючков посидит на своем месте Я поблагодарил товарищей за бдительность и пообещал во всем разобраться. И что вы думаете? Когда на следующий день Александр Николаевич пришел в архив, ему сообщили, что сгорел электромотор, открывающий стальные жалюзи полок с архивными делами. Знаете, конечно, эту систему? Набирается код, приводящий в действие электродвигатель, который в свою очередь приводит в движение стальные двери, открывающие стеллажи с документами. Александр Николаевич — человек по природе очень сдержанный, но жесткий. Он никогда не повышает голоса, но может отправить в ГУЛАГ все руководство какого-нибудь НИИ за недостатки в наглядной агитации исторической роли партии в достижении всех наших побед. Что он, между нами, и делал в сталинские времена чудовищной деформации социализма. Так вот, товарищ Яковлев вызвал к себе руководство архива и спросил, понимают ли они свою ответственность, саботируя указания члена Политбюро. По их лицам было видно, что ответственность они понимают, но готовы претерпеть, чтобы, вероятно, не подвергнуться еще большей ответственности перед своими прямыми начальниками с Лубянки.
— Занятно, — хмыкнул генерал. — И на этом дело кончилось?
— Практически, да, — вздохнул Горбачев. — Товарищ Яковлев очень занят на своем участке работы, чтобы терять столько времени в архиве. Тем более, что все необходимое нам сейчас он разыскал. Не посылать же его снова в архив, искать место захоронения последнего царя? Во-первых, он может не понять, зачем это нужно и чему это ложит начало. Если же я пойду искать сам, то все переполошатся, пойдет слух, что Горбачев решил реставрировать монархию. Спасибо Болдину, что он хоть что-то нашел. Я знаю, например, что даже Иосиф Виссарионович был отрезан от архива. Ему представляли только те справки, которые нужны были его окружению. А если не могли их найти, то без зазрения совести фабриковали. Помните, в конце 1952 года все это так надоело товарищу Сталину, что он принял решение полностью обновить партийный аппарат путем физической ликвидации старого, начиная с членов Политбюро…
— Да, — согласился Климов. — Я очень хорошо помню это, но еще лучше запомнил, чем все это дело кончилось. Я имею в виду события, произошедшие в ночь с 27 на 28 февраля 1953 года. Об этом никогда нельзя забывать, поскольку подобное вполне может повториться. Пассажиры 1-го класса, осознавшие тот факт, что их собираются бросить на погибающем судне, могут ворваться в каюту капитана и убить его из чувства ненависти, да и просто от отчаяния.
— Да, — кивнул головой генсек. — Я сам часто размышляю на эту тему. Скорее даже на тему, как это могло произойти тогда, в конце февраля 1953 года. Неужели Иосиф Виссарионович был настолько охвачен манией собственного величия, что не заметил, как принято выражаться, «детского мата» в два хода? Я, наверное, так никогда до конца и не пойму, как это все произошло.
Горбачев встал и с видом гостеприимного хозяина разлил по фужерам вино из длинной бутылки, на этикетке которой белый аист стремительно пикировал куда-то вниз, зажав в клюве сочную виноградную гроздь.
— Попробуйте, — предложил генсек Климову, — после ликера это вино создает потрясающий букет и освежает. Надо в порядке самокритики признать, что мы совершенно не умели разбираться в подобных вопросах. Пили, как придется, не понимая, что и этот процесс может доставлять наслаждение. — Генсек сделал глоток, пожевал губами с видом заправского дегустатора и обратился к Климову. — Вы упомянули о событиях февраля 1953 года, считая, что они могут повториться? Я вас правильно понял?
— Если они и повторятся, — задумчиво произнес Климов, продолжая потягивать ликер (он не любил виноградных вин), — то, видимо, как водится, в виде фарса. Хотя надо быть чрезвычайно внимательным. Возможно, что их удастся спровоцировать на какую-нибудь глупость на последнем этапе операции. Все-таки согласитесь, что Крючков — не Берия и не Андропов. Даже загнанный в угол, он не видится мне очень опасным. Возможно, порычит, как мышь. На этом дело и кончится.
— Как мышь? — удивился Горбачев. — Разве мышь умеет рычать?
— По-мышиному, — без тени улыбки заметил Климов. — Не удивляйтесь. Рычащая мышь производит на многих сильное впечатление именно потому, что она мышь. Кроме того, она умеет проскользнуть в такое место, куда никакому тигру не добраться без поддержки по меньшей мере двух танковых дивизий. Но даже в этом случае она остается всего лишь мышью, которую легко прихлопнуть. В 1953 году была совершенно другая ситуация. Иосиф Виссарионович был уже слишком стар, благодушен и многого не замечал. К тому же у него имелись некоторые слабости и предрассудки, которые были известны всем в его ближайшем окружении, чем они очень ловко, надо отдать им должное, и воспользовались. Они подобрались к вождю под прикрытием дымовой завесы антисемитизма, и, когда вынырнули из нее, Иосиф Виссарионович не успел и пальцем шевельнуть.
— Вы хотите сказать, — не понял Горбачев, — что товарищ Сталин был доведен до инсульта безответственным поведением лиц из высшего партийного эшелона?
— Да, — вздохнул Климов, — от двух выстрелов в упор может случиться не только инсульт, но кое что и похлеще…
— Что вы такое говорите? — прервал генерала Горбачев. — Какие выстрелы? Я слышал, что они использовали простой…
— Какая разница? — изумился Климов. — Какая разница, каким способом человека отправляют на тот свет? Вы слышали так, я знаю иначе. Это не принципиально. Я только не верю, чтобы кто-нибудь из них мог додуматься до того, о чем вам докладывали. Самое умное, что они смогли придумать тогда, это «дымовую завесу» антисемитизма, о которой я упоминал, что, вы же понимаете, старо, как мир. Если целью является развал государства, ничего лучше просто не придумать.
— Но вы же сами предложили, — возразил Горбачев, — применить эту «завесу» и ныне, уверяя, что она будет даже эффективнее Чернобыля. Вы не боитесь, что ныне под прикрытием этой «завесы» могут произойти процессы, которые нам будет трудно проконтролировать?
— Старое проверенное средство всегда надежнее, чем что-либо новое и еще неопробованное, — мрачно ответил Климов. — Пока все удается контролировать. Конечно, от него можно было отказаться, если знать, что произойдет какая-нибудь катастрофа. «Все, что намечено партией, выполним», — процитировал он с видимым удовольствием. — Откровенно скажу вам, Михаил Сергеевич, все-таки под завесой антисемитизма действовать надежнее, чем в зареве Чернобыля. Вы знаете, кстати, сколько человек получили облучения 1-й и 2-й степени во время «падения звезды Полынь», как предсказывалось в Библии?
— Что-то мне докладывали, — недовольно буркнул генсек. — Какое это сейчас имеет значение?
— Около пятисот тысяч человек, — продолжал Климов. — В три раза больше, чем в Хиросиме и Нагасаки. Мы подверглись, можно сказать, массированному ядерному удару и практически не заметили этого. Разве не великая страна?
Горбачев молчал.
— Пожарники и солдаты срочной службы в одних гимнастерках, — не ожидая ответа Генерального секретаря, спокойным голосом диктора, читающего сообщение из газет, рассказывал далее генерал, — пытались из шлангов водой залить радиоактивное свечение, и это в присутствии дюжины академиков. Медики считают, что половина этих людей не проживет и десяти лет, а остальные навсегда останутся инвалидами. Сотни тысяч детей, попавших в полосу заражения, а это, как вам известно, добрая треть европейской территории Союза, также обречены либо на смерть, либо на пожизненную инвалидность…
— Зачем вы мне все это рассказываете? — с некоторым раздражением в голосе поинтересовался Горбачев. — Я все это знаю. Хочу вас уверить, что знаю даже больше, чем вы.
Голос генсека звучал глухо:
— На прогнившем до основания фундаменте, куда бросили миллионы трупов и закачали океан крови, невозможно ничего возвести. Все, что пытались возводить, почти сразу же трескалось, рушилось и рассыпалось. Это все касается и высоких технологий. Они на таком фундаменте становились вдвойне опасны и только способствовали быстрому разрушению всей конструкции. Солдаты в присутствии академиков заливают водой радиоактивное свечение, офицеры на подводной лодке понятия не имеют, что у них есть система автоматического сброса спасательных средств, и гибнут в ледяной воде. Все это мне хорошо известно. Но, славу Богу, к месту гибели нашего социалистического лайнера нам удалось вызвать много спасателей под разными флагами. А поэтому, я надеюсь, глобальной катастрофы с новыми миллионами жертв удастся избежать. Главное во внутренней политике — создать ядро товарищей с новым мышлением, которые правильно понимали бы все тонкости и работали именно в русле спасения. Все-таки совершенно правы были Ленин и Сталин, говоря, что кадры решают все. Я тут присмотрел некоторых молодых товарищей из ЦК и обкомов партии и комсомола, на которых возлагаю большие надежды. Мне кажется, что они все понимают или, по крайней, мере поймут, когда им объяснят. Когда берешь человека с самого низа и ведешь за собой, как, скажем, покойный Юрий Владимирович вел меня, а я — Лукьянова, то можно не сомневаться в надежности и искренности товарищей. Как вы считаете?
— Да, — согласился Климов. — Точно такие надежды, помнится, Сталин возлагал на Кирова, подобрав его в каком-то партийном нужнике и протащив за собой аж до Политбюро. Вы же знаете, кем в итоге оказался наш легендарный Сергей Мироныч? Сталин сам признавался, что после этого случая больше никогда никому не поверит. И правильно, скажу я вам. Чтобы не попасть в такое же положение, я вам от души советую не идеализировать никого, особенно Лукьянова.
— А что, есть какие-нибудь сигналы? — насторожился генсек.
Климов рассмеялся.
— Было бы обидно, — с печалью в голосе проговорил Горбачев. — Мы же с ним, знаете ли, с ВУЗа еще… Я был секретарем комсомольской организации, а Анатолий Иванович — членом бюро. Конечно, все это чревато, но с другой стороны, такова жизнь, как говорят французы. Ну, я думаю, здесь внутри мы как-нибудь разберемся. Важнее нам сейчас доказать Западу необратимость, так сказать, гласности, перестройки и перехода к общечеловеческим ценностям, словом, нового мышления. Вы же знаете Запад и его общественное мнение не хуже меня. Стоит нам заменить первых секретарей — я имею ввиду само название, конечно, — на президентов, спикеров…
— И даже эмиров, — хохотнул Климов.
— Совершенно верно, — радостно согласился генсек, — с вами очень легко работать, Виктор Иванович, потому что вы все понимаете с полуслова. Так вот, стоит нам заменить названия должностей ответственных лиц, как там уже будут довольны. Они там, в Европе, а еще пуще в США, придают слишком большое значение терминам и символике. Верховный Совет — это плохо, а парламент — хорошо, пусть там останутся те же люди и порядки. Обком КПСС — очень плохо, а, скажем, администрация губернатора, которым станет бывший секретарь обкома — хорошо. Главное даже не то, что они считают, а то, что согласны за все это платить, и немало! Заменим «серп и молот», раз уж они их так раздражают, на что-нибудь другое и получим за это миллиардный кредит. Разве плохо?
— Это замечательно, — подтвердил Климов. — Я все прекрасно понимаю и хоть сейчас готов сменить все эти серпы и молоты на двуглавого орла или православный крест, лишь бы нам без особых потерь выбраться из горящего трюма.
— И поэтому, — продолжал Горбачев, перехвативший инициативу в разговоре, — сейчас нет ничего важнее именно чисто символических жестов, вроде возвращения Андрея Дмитриевича Сахарова из ссылки и тому подобного. Затем мы постепенно подойдем к отмене 6-й статьи Конституции, а вскоре просто как бы растворимся, будто нас никогда и не было, при этом все останется на своих местах. Вы улавливаете мою мысль, товарищ Климов?
Опуская в рот сочную черешню, которой полагалось смягчать огонь «Вестфалии», генерал молча кивнул.
— В связи с этим, — после короткой паузы сказал генсек, — мне представляется целесообразным решить быстрее несколько, как я уже отмечал, чисто символических проблем, которым на Западе, тем не менее, придают гораздо большее значение, чем они, на мой взгляд, этого заслуживают. Но им виднее, как говорится. У них шея длиннее.
Горбачев издал короткий смешок и продолжал:
— В числе этих проблем прямо гвоздем стоит проблема захоронения бывшего царя. Как будто не Ленин, а мы с вами, Виктор Иванович, его расстреляли. Это вовсе не моя прихоть, как вы могли бы подумать, и продиктовано вовсе не желанием увидеть английскую королеву или кого-то еще из коронованных особ, а ощущение, что это мероприятие будет ложить начало полному пониманию Западом необратимости происходящих у нас процессов. Если внутри страны нужны разные там «дымовые завесы», как вы выражаетесь, то Западу нужны вот такие жесты. Государственные похороны останков бывшего царя и членов его семьи, конечно, со всеми почестями, с привлечением общественности и религиозных деятелей, вызовет такой резонанс в мире, что все поверят в то, что в задуманной нами перестройке нет никакого обмана или подвоха. А то, как говорит мой пресс-секретарь Грачев, каждый наш шаг они «пробуют на зуб», боятся, крепко в них засела «Империя зла». Видят, что мы гибнем, но все равно не верят, боятся. А ритуал захоронения, да еще с воинскими почестями, оркестром, венками и речами… это, знаете ли, всколыхнет весь мир.
— А где хоронить будем царя? — улыбнулся Климов. — В Кремлевской стене? И все Политбюро на трибуне Мавзолея»
— Найдем, где похоронить, — перебил Климова генсек. — Вы все ударяетесь в какие-то частности и хотите свести дело к шутке. А я говорю совершенно серьезно и хочу, чтобы вы отнеслись к этому вопросу так же, чего пока не замечаю. Я же вам уже объяснил, насколько это важно. Если начать этот процесс и его углубить, то сформируется решение очень сложных проблем по многим направлениям. Не забывайте, что на Западе царя Николая и его семью считают чуть ли не святыми мучениками. Я вам рассказал, что удалось обнаружить Болдину в «Особой папке», а потом вы, как всегда, увели разговор куда-то в сторону, вы же делаете это очень ловко. А я, помнится, спросил вас, что вам удалось выяснить по данному вопросу?
— Признаюсь, очень мало, — ответил Климов. — Во-первых, не было совершенно времени заняться этим вопросом лично. Но я дал задание одному очень способному, с моей точки зрения, офицеру нашего 5-го Управления. Он имеет историческое образование, долгое время контролировал монархические проявления в советском обществе, потом был одним из тех, кто, напротив, возрождал интерес у общественности к этому вопросу и вместе с тем ставил ту самую «дымзавесу», о которой шла речь. Он знаком с проблематикой и, учитывая его энергию, я бы даже сказал, настырность, наверняка что-нибудь обнаружит, если, конечно…
— Если что? — поинтересовался Горбачев.
— Если царь и его семья вообще были где-нибудь похоронены. Я уже начинаю в этом сомневаться.
— Что вы имеете в виду? — не понял генсек.
— То, что никто из тех, кого годами считали причастными к расстрелу царской семьи, понятия не имел, где она захоронена. Все это говорит в пользу письма Юровского, которое Болдин по вашему поручению разыскал в архиве. Я тоже навел кое-какие справки. Когда Ленин в апреле 1917 года прибыл из эмиграции в Петроград (помните всю эту историю с «запломбированным вагоном»), его сопровождали по меньшей мере дюжина кайзеровских офицеров, которые должны были обеспечить будущий переворот. Среди них был некий капитан Ойген Фокс, прекрасно говоривший по-русски, он до этого служил в так называемом бюро полковника Николаи.
— Кто это такой? — спросил Горбачев, слушая Климова, слегка приоткрыв рот.
— Николаи? — переспросил Климов. — Это тогдашний начальник немецкой военной разведки, можно сказать, прародитель будущего абвера адмирала Канариса. Очень способный разведчик, лично знал товарища Дзержинского, курировал Парвуса и Урицкого и многих других. Так вот, этот самый капитан Фокс был одним из тех офицеров разведки, которые занимались восточным направлением. До войны он года три жил в Петербурге, причем год работал каким-то мелким чиновником в знаменитой компании «Зингер», производящей швейные машины. Чем он занимался во время войны, никто не знает, но есть сведения о его довольно частых поездках в Копенгаген и Стокгольм, где он встречался с Парвусом. Фокс был одним из организаторов проезда Ленина через территорию Германии из Швейцарии в Россию и, как я уже говорил, вместе с Ильичей прибыл в апреле 1917 года в революционный Петроград. История тех дней очень темная, но все-таки можно предположить, что именно капитан Фокс привез необходимые приказы полковнику фон Рупперту по организации боевых отрядов из числа немецких и австро-венгерских военнопленных для военного обеспечения большевистского вооруженного восстания. Затем капитан Фокс уехал вместе с первым советским правительством в Москву и принял участие в организации органов ВЧК, т. е. был фактически одним из отцов-основателей нашего ведомства.
Я вижу, вас это удивляет, но, как ни прискорбно, а факт остается фактом — после подписания Брестского договора Ленин и провозглашенная им Республика Советов являлись марионетками кайзеровской Германии. И прекрасно это понимали. Капитан Фокс, кстати сказать, — убежденнейший монархист, считавший кайзеровскую Германию образцом государства с оптимальным балансом власти и демократии, ярким примером демократического авторитаризма. К большевикам относился, мягко говоря, без особого восторга. Однако те предоставили его родине, Германии, такие возможности, особенно с точки зрения исторической перспективы, что он, судя по тем отрывочным данным, которыми мы обладаем, с одной стороны, делал все, чтобы с большевистским режимом, упаси Бог, ничего не случилось, а с другой — готов был этот режим в любой момент ликвидировать, если будет получен соответствующий приказ из Берлина.
— Тоже интересно, — ответил Горбачев. — Судя по содержанию письма, фамилия была известна и Юровскому, и Сталину, но в нем она не называется. Указывается только, что этот человек был немцем. Юровский долгое время жил в Германии и хорошо знал немцев. Он уверяет, что это был типичный немец, судя по произношению. А по выправке — бывший офицер кайзеровской армии, которых было довольно много в тогдашнем ленинском окружении.
— А как же общеизвестный рапорт Юровского, который цитируется всеми историками у нас и за границей? — спросил Климов.
— Юровский в этом письме сознается, — продолжал Горбачев, — что уже гораздо позднее, в году, он точно не помнит, 21-м или 22-м, он, став уже начальником Гохрана, был однажды то ли вызван к Ленину, то ли где-то с ним случайно встретился в Кремле. И Ленин якобы спросил его, он ли расстрелял Николая и его семью. По словам Юровского, он хотел объяснить Ильичу, как было дело, но тот сказал: «Вы, вы расстреляли, батенька. Напишите мне об этом доклад, и чтобы все было правдоподобно». Юровский писал рапорт целую неделю, а потом отдал лично в руки Ленину. Но Ильич был в тот момент чем-то занят, кивнул только головой, а более никак на это не реагировал.
— Вы не могли бы передать мне копию этого письма Юровского? — попросил Климов.
— Нет, что вы! Де могу, конечно, — даже возмутился Горбачев, — это же документ «Особой папки». На его передачу в любое ведомство необходимо решение Политбюро, я даже не имел права вам его пересказывать без согласия товарищей из Политбюро. Надеюсь, что вы меня не выдадите по старой дружбе.
— Значит, — улыбнулся Климов, — я уже имею право привлечь вас к ответственности за разглашение в устной форме документа особой государственной важности.
— Да, — улыбнулся в ответ Горбачев, — но в устной форме и без признаков измены Родине. Я, знаете ли, тоже закончил юридический факультет МГУ, знаю свои права и обязанности. — Генсек засмеялся. — Вот и все, что удалось обнаружить Болдину в архиве.
— Вы уверены, что Болдин так уж старательно выполняет ваши поручения? — полюбопытствовал Климов.
— Уверен-не уверен, — развел руками генсек. Есть вещи, которые проконтролировать практически невозможно. Не идти же мне самому копаться в архиве? Тем более, что они там поставили компьютерную защиту, и чтобы разобраться во всех тонкостях, надо кончить минимум еще два вуза: архивный и радиоэлектронный. Когда нужно откопать что-нибудь действительно очень важное, я туда посылаю Александра Николаевича Яковлева. Он теряет там уйму времени, но что-то иногда находит. Возьмем к примеру секретные протоколы к пакту Молотова-Риббентропа, которые нас просят обнародовать в доказательство нового мышления. Я сначала поинтересовался у самого Громыко. Он мне, не моргнув глазом, ответил: «Никаких протоколов не было. Все это выдумка западных антисоветчиков». И добавил: «Поверьте, Михаил Сергеевич, если бы такие протоколы были, кто-кто, а я бы уж о них знал. Не было никаких протоколов». Я не поверил и дал Болдину поручение, поискать их в «Особой папке». Он мне раза три докладывал, что ничего нет и быть не может. Тогда я послал Яковлева. Александр Яковлевич очень опытный человек сусловской закалки. Что вы думаете? Он потратил целый месяц, там и свет в архиве отключали, и батарея один раз лопнула, все залило, и помещение хотели на месяц закрыть для ремонта. Другой бы на его месте просто плюнул и бросил поиск, а он был упорен и — что вы думаете? — нашел все секретные протоколы, к ним была еще приложена карта раздела сфер влияние между СССР и Германией, подписанная Сталиным и Риббентропом. Более того, разыскивая эти секретные протоколы, товарищ Яковлев нашел постановление Политбюро о расстреле польских офицеров в Катынском лесу. На нем все подписи, начиная от Сталина и Берия до Калинина и Ворошилова. Эти документы сейчас у меня, и мы дадим им ход, когда сочтем целесообразным. Как вам все это нравится?
— Забавно, — прокомментировал Климов, допивая ликер и снова наполняя рюмку изумрудным огнем.
— И что вы думаете? — продолжил Горбачев. — Не успел товарищ Яковлев проработать таким образом в архиве и двух недель, как ко мне является ко мне ваш начальник — Крючков — в сопровождении своего бывшего шефа Чебрикова и в конфиденциальном тоне, так сказать, сообщают мне, что ими получены данные, никогда не угадаете, какие.
— Что Яковлев — еврей, — предположил Климов.
— Круче, — засмеялся Горбачев, — что он кадровый агент ЦРУ, завербованный еще в период обучения в Колумбийском университете. Что его необходимо без лишнего шума освободить от всех должностей, а затем устранить с помощью искусственного инфаркта, которое, насколько я помню, в вашей системе называется «Спецсредство „Вечное Блаженство“. Так, кажется?
— Нет, — улыбнулся в ответ генерал, — «Вечный покой», а не «Вечное Блаженство». «Вечным Блаженством» называется подключение к спецраспределителю высший категории.
— Глупости какие! — раздраженно отреагировал Горбачев. — Так могут рассуждать люди, которые в этом распределителе никогда не бывали, а наслушались разных вздорных слухов. Вы обратили внимание, что в нашем распределителе в самом разгаре лета нет ни свежей малины, ни…
— Ни консервированных омаров, — добавил Климов. — После парижских или мадридских магазинов, я уже не говорю о брюссельских, в наш распределитель противно заходить, настолько все деградировало. Однако, мы отвлеклись, Михаил Сергеевич. Значит, Крючков и Чебриков предъявили вам компромат на Яковлева и потребовали его устранения, и политического, и физического. Я вас правильно понял?
— Нет, — мягко возразил Горбачев. — Они ничего не требовали. Знаете ли, я очень не люблю, когда от меня что-нибудь требуют. Я еще был первым секретарем крайкома, когда Эдуард Амвросиевич, бывший тогда первым секретарем ЦК компартии Грузии, вздумал потребовать выдачи каких-то переселенцев, из Грузии, которые осели в Ставропольском крае. Вы хорошо знаете, чем дело кончилось. И эти оба хорошо знают, что завтра я соберу Пленум, и им придется стоять в ветеранской очереди в ГУМе, чтобы получить десяток готовых котлет. Поэтому они ничего не требовали, а просто наушничали, если так можно выразиться.
— И вы думаете, — спросил Климов, — это была реакция на те поиски, которые Яковлев проводил в Особой папке?
— Я не думаю, я знаю, — ответил Горбачев. — Как доказательство того, что Александр Николаевич является агентом ЦРУ, Крючков сообщил о его поисках в архиве Политбюро документов, которые могут значительно подорвать престиж СССР и партии не только в мире, но и в глазах собственного населения. Он просил меня пресечь его деятельность.
— И что вы ответили? — Климову явно нравился рассказ о злоключениях его непосредственного начальника.
— Знаете ли, — признался генсек, — я пока не хочу особенно обострять с ним отношения. Тем более, что при определенном развитии событий Крючков — кандидат на вылет, причем прямо из своего кабинета. Помнится, мы довольно тщательно подбирали кандидатуру из числа ваших коллег, которыми можно было бы при необходимости пожертвовать, чтобы «дать народу от души пожевать кость», как любил выражаться покойный Никита Сергеевич Хрущев. А пока пусть Крючков посидит на своем месте Я поблагодарил товарищей за бдительность и пообещал во всем разобраться. И что вы думаете? Когда на следующий день Александр Николаевич пришел в архив, ему сообщили, что сгорел электромотор, открывающий стальные жалюзи полок с архивными делами. Знаете, конечно, эту систему? Набирается код, приводящий в действие электродвигатель, который в свою очередь приводит в движение стальные двери, открывающие стеллажи с документами. Александр Николаевич — человек по природе очень сдержанный, но жесткий. Он никогда не повышает голоса, но может отправить в ГУЛАГ все руководство какого-нибудь НИИ за недостатки в наглядной агитации исторической роли партии в достижении всех наших побед. Что он, между нами, и делал в сталинские времена чудовищной деформации социализма. Так вот, товарищ Яковлев вызвал к себе руководство архива и спросил, понимают ли они свою ответственность, саботируя указания члена Политбюро. По их лицам было видно, что ответственность они понимают, но готовы претерпеть, чтобы, вероятно, не подвергнуться еще большей ответственности перед своими прямыми начальниками с Лубянки.
— Занятно, — хмыкнул генерал. — И на этом дело кончилось?
— Практически, да, — вздохнул Горбачев. — Товарищ Яковлев очень занят на своем участке работы, чтобы терять столько времени в архиве. Тем более, что все необходимое нам сейчас он разыскал. Не посылать же его снова в архив, искать место захоронения последнего царя? Во-первых, он может не понять, зачем это нужно и чему это ложит начало. Если же я пойду искать сам, то все переполошатся, пойдет слух, что Горбачев решил реставрировать монархию. Спасибо Болдину, что он хоть что-то нашел. Я знаю, например, что даже Иосиф Виссарионович был отрезан от архива. Ему представляли только те справки, которые нужны были его окружению. А если не могли их найти, то без зазрения совести фабриковали. Помните, в конце 1952 года все это так надоело товарищу Сталину, что он принял решение полностью обновить партийный аппарат путем физической ликвидации старого, начиная с членов Политбюро…
— Да, — согласился Климов. — Я очень хорошо помню это, но еще лучше запомнил, чем все это дело кончилось. Я имею в виду события, произошедшие в ночь с 27 на 28 февраля 1953 года. Об этом никогда нельзя забывать, поскольку подобное вполне может повториться. Пассажиры 1-го класса, осознавшие тот факт, что их собираются бросить на погибающем судне, могут ворваться в каюту капитана и убить его из чувства ненависти, да и просто от отчаяния.
— Да, — кивнул головой генсек. — Я сам часто размышляю на эту тему. Скорее даже на тему, как это могло произойти тогда, в конце февраля 1953 года. Неужели Иосиф Виссарионович был настолько охвачен манией собственного величия, что не заметил, как принято выражаться, «детского мата» в два хода? Я, наверное, так никогда до конца и не пойму, как это все произошло.
Горбачев встал и с видом гостеприимного хозяина разлил по фужерам вино из длинной бутылки, на этикетке которой белый аист стремительно пикировал куда-то вниз, зажав в клюве сочную виноградную гроздь.
— Попробуйте, — предложил генсек Климову, — после ликера это вино создает потрясающий букет и освежает. Надо в порядке самокритики признать, что мы совершенно не умели разбираться в подобных вопросах. Пили, как придется, не понимая, что и этот процесс может доставлять наслаждение. — Генсек сделал глоток, пожевал губами с видом заправского дегустатора и обратился к Климову. — Вы упомянули о событиях февраля 1953 года, считая, что они могут повториться? Я вас правильно понял?
— Если они и повторятся, — задумчиво произнес Климов, продолжая потягивать ликер (он не любил виноградных вин), — то, видимо, как водится, в виде фарса. Хотя надо быть чрезвычайно внимательным. Возможно, что их удастся спровоцировать на какую-нибудь глупость на последнем этапе операции. Все-таки согласитесь, что Крючков — не Берия и не Андропов. Даже загнанный в угол, он не видится мне очень опасным. Возможно, порычит, как мышь. На этом дело и кончится.
— Как мышь? — удивился Горбачев. — Разве мышь умеет рычать?
— По-мышиному, — без тени улыбки заметил Климов. — Не удивляйтесь. Рычащая мышь производит на многих сильное впечатление именно потому, что она мышь. Кроме того, она умеет проскользнуть в такое место, куда никакому тигру не добраться без поддержки по меньшей мере двух танковых дивизий. Но даже в этом случае она остается всего лишь мышью, которую легко прихлопнуть. В 1953 году была совершенно другая ситуация. Иосиф Виссарионович был уже слишком стар, благодушен и многого не замечал. К тому же у него имелись некоторые слабости и предрассудки, которые были известны всем в его ближайшем окружении, чем они очень ловко, надо отдать им должное, и воспользовались. Они подобрались к вождю под прикрытием дымовой завесы антисемитизма, и, когда вынырнули из нее, Иосиф Виссарионович не успел и пальцем шевельнуть.
— Вы хотите сказать, — не понял Горбачев, — что товарищ Сталин был доведен до инсульта безответственным поведением лиц из высшего партийного эшелона?
— Да, — вздохнул Климов, — от двух выстрелов в упор может случиться не только инсульт, но кое что и похлеще…
— Что вы такое говорите? — прервал генерала Горбачев. — Какие выстрелы? Я слышал, что они использовали простой…
— Какая разница? — изумился Климов. — Какая разница, каким способом человека отправляют на тот свет? Вы слышали так, я знаю иначе. Это не принципиально. Я только не верю, чтобы кто-нибудь из них мог додуматься до того, о чем вам докладывали. Самое умное, что они смогли придумать тогда, это «дымовую завесу» антисемитизма, о которой я упоминал, что, вы же понимаете, старо, как мир. Если целью является развал государства, ничего лучше просто не придумать.
— Но вы же сами предложили, — возразил Горбачев, — применить эту «завесу» и ныне, уверяя, что она будет даже эффективнее Чернобыля. Вы не боитесь, что ныне под прикрытием этой «завесы» могут произойти процессы, которые нам будет трудно проконтролировать?
— Старое проверенное средство всегда надежнее, чем что-либо новое и еще неопробованное, — мрачно ответил Климов. — Пока все удается контролировать. Конечно, от него можно было отказаться, если знать, что произойдет какая-нибудь катастрофа. «Все, что намечено партией, выполним», — процитировал он с видимым удовольствием. — Откровенно скажу вам, Михаил Сергеевич, все-таки под завесой антисемитизма действовать надежнее, чем в зареве Чернобыля. Вы знаете, кстати, сколько человек получили облучения 1-й и 2-й степени во время «падения звезды Полынь», как предсказывалось в Библии?
— Что-то мне докладывали, — недовольно буркнул генсек. — Какое это сейчас имеет значение?
— Около пятисот тысяч человек, — продолжал Климов. — В три раза больше, чем в Хиросиме и Нагасаки. Мы подверглись, можно сказать, массированному ядерному удару и практически не заметили этого. Разве не великая страна?
Горбачев молчал.
— Пожарники и солдаты срочной службы в одних гимнастерках, — не ожидая ответа Генерального секретаря, спокойным голосом диктора, читающего сообщение из газет, рассказывал далее генерал, — пытались из шлангов водой залить радиоактивное свечение, и это в присутствии дюжины академиков. Медики считают, что половина этих людей не проживет и десяти лет, а остальные навсегда останутся инвалидами. Сотни тысяч детей, попавших в полосу заражения, а это, как вам известно, добрая треть европейской территории Союза, также обречены либо на смерть, либо на пожизненную инвалидность…
— Зачем вы мне все это рассказываете? — с некоторым раздражением в голосе поинтересовался Горбачев. — Я все это знаю. Хочу вас уверить, что знаю даже больше, чем вы.
Голос генсека звучал глухо:
— На прогнившем до основания фундаменте, куда бросили миллионы трупов и закачали океан крови, невозможно ничего возвести. Все, что пытались возводить, почти сразу же трескалось, рушилось и рассыпалось. Это все касается и высоких технологий. Они на таком фундаменте становились вдвойне опасны и только способствовали быстрому разрушению всей конструкции. Солдаты в присутствии академиков заливают водой радиоактивное свечение, офицеры на подводной лодке понятия не имеют, что у них есть система автоматического сброса спасательных средств, и гибнут в ледяной воде. Все это мне хорошо известно. Но, славу Богу, к месту гибели нашего социалистического лайнера нам удалось вызвать много спасателей под разными флагами. А поэтому, я надеюсь, глобальной катастрофы с новыми миллионами жертв удастся избежать. Главное во внутренней политике — создать ядро товарищей с новым мышлением, которые правильно понимали бы все тонкости и работали именно в русле спасения. Все-таки совершенно правы были Ленин и Сталин, говоря, что кадры решают все. Я тут присмотрел некоторых молодых товарищей из ЦК и обкомов партии и комсомола, на которых возлагаю большие надежды. Мне кажется, что они все понимают или, по крайней, мере поймут, когда им объяснят. Когда берешь человека с самого низа и ведешь за собой, как, скажем, покойный Юрий Владимирович вел меня, а я — Лукьянова, то можно не сомневаться в надежности и искренности товарищей. Как вы считаете?
— Да, — согласился Климов. — Точно такие надежды, помнится, Сталин возлагал на Кирова, подобрав его в каком-то партийном нужнике и протащив за собой аж до Политбюро. Вы же знаете, кем в итоге оказался наш легендарный Сергей Мироныч? Сталин сам признавался, что после этого случая больше никогда никому не поверит. И правильно, скажу я вам. Чтобы не попасть в такое же положение, я вам от души советую не идеализировать никого, особенно Лукьянова.
— А что, есть какие-нибудь сигналы? — насторожился генсек.
Климов рассмеялся.
— Было бы обидно, — с печалью в голосе проговорил Горбачев. — Мы же с ним, знаете ли, с ВУЗа еще… Я был секретарем комсомольской организации, а Анатолий Иванович — членом бюро. Конечно, все это чревато, но с другой стороны, такова жизнь, как говорят французы. Ну, я думаю, здесь внутри мы как-нибудь разберемся. Важнее нам сейчас доказать Западу необратимость, так сказать, гласности, перестройки и перехода к общечеловеческим ценностям, словом, нового мышления. Вы же знаете Запад и его общественное мнение не хуже меня. Стоит нам заменить первых секретарей — я имею ввиду само название, конечно, — на президентов, спикеров…
— И даже эмиров, — хохотнул Климов.
— Совершенно верно, — радостно согласился генсек, — с вами очень легко работать, Виктор Иванович, потому что вы все понимаете с полуслова. Так вот, стоит нам заменить названия должностей ответственных лиц, как там уже будут довольны. Они там, в Европе, а еще пуще в США, придают слишком большое значение терминам и символике. Верховный Совет — это плохо, а парламент — хорошо, пусть там останутся те же люди и порядки. Обком КПСС — очень плохо, а, скажем, администрация губернатора, которым станет бывший секретарь обкома — хорошо. Главное даже не то, что они считают, а то, что согласны за все это платить, и немало! Заменим «серп и молот», раз уж они их так раздражают, на что-нибудь другое и получим за это миллиардный кредит. Разве плохо?
— Это замечательно, — подтвердил Климов. — Я все прекрасно понимаю и хоть сейчас готов сменить все эти серпы и молоты на двуглавого орла или православный крест, лишь бы нам без особых потерь выбраться из горящего трюма.
— И поэтому, — продолжал Горбачев, перехвативший инициативу в разговоре, — сейчас нет ничего важнее именно чисто символических жестов, вроде возвращения Андрея Дмитриевича Сахарова из ссылки и тому подобного. Затем мы постепенно подойдем к отмене 6-й статьи Конституции, а вскоре просто как бы растворимся, будто нас никогда и не было, при этом все останется на своих местах. Вы улавливаете мою мысль, товарищ Климов?
Опуская в рот сочную черешню, которой полагалось смягчать огонь «Вестфалии», генерал молча кивнул.
— В связи с этим, — после короткой паузы сказал генсек, — мне представляется целесообразным решить быстрее несколько, как я уже отмечал, чисто символических проблем, которым на Западе, тем не менее, придают гораздо большее значение, чем они, на мой взгляд, этого заслуживают. Но им виднее, как говорится. У них шея длиннее.
Горбачев издал короткий смешок и продолжал:
— В числе этих проблем прямо гвоздем стоит проблема захоронения бывшего царя. Как будто не Ленин, а мы с вами, Виктор Иванович, его расстреляли. Это вовсе не моя прихоть, как вы могли бы подумать, и продиктовано вовсе не желанием увидеть английскую королеву или кого-то еще из коронованных особ, а ощущение, что это мероприятие будет ложить начало полному пониманию Западом необратимости происходящих у нас процессов. Если внутри страны нужны разные там «дымовые завесы», как вы выражаетесь, то Западу нужны вот такие жесты. Государственные похороны останков бывшего царя и членов его семьи, конечно, со всеми почестями, с привлечением общественности и религиозных деятелей, вызовет такой резонанс в мире, что все поверят в то, что в задуманной нами перестройке нет никакого обмана или подвоха. А то, как говорит мой пресс-секретарь Грачев, каждый наш шаг они «пробуют на зуб», боятся, крепко в них засела «Империя зла». Видят, что мы гибнем, но все равно не верят, боятся. А ритуал захоронения, да еще с воинскими почестями, оркестром, венками и речами… это, знаете ли, всколыхнет весь мир.
— А где хоронить будем царя? — улыбнулся Климов. — В Кремлевской стене? И все Политбюро на трибуне Мавзолея»
— Найдем, где похоронить, — перебил Климова генсек. — Вы все ударяетесь в какие-то частности и хотите свести дело к шутке. А я говорю совершенно серьезно и хочу, чтобы вы отнеслись к этому вопросу так же, чего пока не замечаю. Я же вам уже объяснил, насколько это важно. Если начать этот процесс и его углубить, то сформируется решение очень сложных проблем по многим направлениям. Не забывайте, что на Западе царя Николая и его семью считают чуть ли не святыми мучениками. Я вам рассказал, что удалось обнаружить Болдину в «Особой папке», а потом вы, как всегда, увели разговор куда-то в сторону, вы же делаете это очень ловко. А я, помнится, спросил вас, что вам удалось выяснить по данному вопросу?
— Признаюсь, очень мало, — ответил Климов. — Во-первых, не было совершенно времени заняться этим вопросом лично. Но я дал задание одному очень способному, с моей точки зрения, офицеру нашего 5-го Управления. Он имеет историческое образование, долгое время контролировал монархические проявления в советском обществе, потом был одним из тех, кто, напротив, возрождал интерес у общественности к этому вопросу и вместе с тем ставил ту самую «дымзавесу», о которой шла речь. Он знаком с проблематикой и, учитывая его энергию, я бы даже сказал, настырность, наверняка что-нибудь обнаружит, если, конечно…
— Если что? — поинтересовался Горбачев.
— Если царь и его семья вообще были где-нибудь похоронены. Я уже начинаю в этом сомневаться.
— Что вы имеете в виду? — не понял генсек.
— То, что никто из тех, кого годами считали причастными к расстрелу царской семьи, понятия не имел, где она захоронена. Все это говорит в пользу письма Юровского, которое Болдин по вашему поручению разыскал в архиве. Я тоже навел кое-какие справки. Когда Ленин в апреле 1917 года прибыл из эмиграции в Петроград (помните всю эту историю с «запломбированным вагоном»), его сопровождали по меньшей мере дюжина кайзеровских офицеров, которые должны были обеспечить будущий переворот. Среди них был некий капитан Ойген Фокс, прекрасно говоривший по-русски, он до этого служил в так называемом бюро полковника Николаи.
— Кто это такой? — спросил Горбачев, слушая Климова, слегка приоткрыв рот.
— Николаи? — переспросил Климов. — Это тогдашний начальник немецкой военной разведки, можно сказать, прародитель будущего абвера адмирала Канариса. Очень способный разведчик, лично знал товарища Дзержинского, курировал Парвуса и Урицкого и многих других. Так вот, этот самый капитан Фокс был одним из тех офицеров разведки, которые занимались восточным направлением. До войны он года три жил в Петербурге, причем год работал каким-то мелким чиновником в знаменитой компании «Зингер», производящей швейные машины. Чем он занимался во время войны, никто не знает, но есть сведения о его довольно частых поездках в Копенгаген и Стокгольм, где он встречался с Парвусом. Фокс был одним из организаторов проезда Ленина через территорию Германии из Швейцарии в Россию и, как я уже говорил, вместе с Ильичей прибыл в апреле 1917 года в революционный Петроград. История тех дней очень темная, но все-таки можно предположить, что именно капитан Фокс привез необходимые приказы полковнику фон Рупперту по организации боевых отрядов из числа немецких и австро-венгерских военнопленных для военного обеспечения большевистского вооруженного восстания. Затем капитан Фокс уехал вместе с первым советским правительством в Москву и принял участие в организации органов ВЧК, т. е. был фактически одним из отцов-основателей нашего ведомства.
Я вижу, вас это удивляет, но, как ни прискорбно, а факт остается фактом — после подписания Брестского договора Ленин и провозглашенная им Республика Советов являлись марионетками кайзеровской Германии. И прекрасно это понимали. Капитан Фокс, кстати сказать, — убежденнейший монархист, считавший кайзеровскую Германию образцом государства с оптимальным балансом власти и демократии, ярким примером демократического авторитаризма. К большевикам относился, мягко говоря, без особого восторга. Однако те предоставили его родине, Германии, такие возможности, особенно с точки зрения исторической перспективы, что он, судя по тем отрывочным данным, которыми мы обладаем, с одной стороны, делал все, чтобы с большевистским режимом, упаси Бог, ничего не случилось, а с другой — готов был этот режим в любой момент ликвидировать, если будет получен соответствующий приказ из Берлина.