Страница:
— Как так? — не понял Горбачев, с удивлением глядя на Климова.
— Что же тут непонятного, — с некоторой снисходительностью в голосе заметил Климов. — Немцы пошли на сделку с Лениным, как вам известно, совсем не от хорошей жизни. Чтобы спастись от неминуемого поражения в войне, им нужно было выбить Россию из Антанты. Ленин им не только это твердо гарантировал, но и наобещал много такого, отчего у некоторых в Берлине просто закружилась голова. Когда же практически все обещания Владимира Ильича, как бы фантастически они не звучали, скажем, в 1912 или в 1916 годах, стали реальностью, немцев, особенно кайзера и его кабинет, начали мучить комплексы. Суть этих комплексов заключалась в том, что императорское правительство шло на сделку «с кучкой», или бандой, как некоторые говорили, крайне левых экстремистов, охваченных безумными идеями мирового господства. Вы же знаете, даже находясь под немецким сапогом, Владимир Ильич неустанно работал над тактикой и стратегией мировой революции, и «большевистская бацилла», как ее тогда называли и называют до сих пор, стремительно распространялась в Германии, измученной долгой войной. Извините меня за некоторый цинизм, но немцы в поисках спасения вляпались в зону повышенной инфекционности, но оказались достаточно умны, чтобы это понять. Осознав все, они, естественно, решили уничтожить созданный ими же режим в Москве, что они тогда могли быстро и легко.
— Ну и что же? — спросил Горбачев с каким-то непонятным испугом, как будто на дворе стоял «боевой 18-й год» и ему предстояло ехать к фон Мирбаху за инструкциями.
— По счастью для нас, — продолжал Климов, — немцы были столь же умными, сколь и жадными. У них закружилась голова от того, что им удалось приобрести по Брест-Литовскому договору, и они, находясь уже на краю гибели, начали строить планы создания огромной империи от Парижа до Ташкента с центром, разумеется, в Берлине. Адольф Гитлер, придя к власти, не придумал фактически ничего принципиально нового, чего не было в старых тевтонских имперских грезах. Вы вспомните, чего им удалось тогда достичь. Российская империя рухнула и развалилась Была оккупирована вся Украина, Прибалтика, Крым, немецкие войска высадились на Кавказе, оккупировали Грузию и шли на соединение со своими турецкими союзниками, чтобы начать поход в Среднюю Азию. И все это с согласия и одобрения Москвы, из которой еженедельно выжимали новые дополнения и протоколы к Брестскому договору. Естественно, немцы постоянно нуждались в подтверждении легитимности Брестского договора и, прежде чем уничтожить большевистское правительство, им надо было сформировать какое-нибудь другое, которое подтвердило бы все существующие и планируемые статьи этого договора. В теории все казалось очень легко сделать. Русская армия перестала существовать, флот был или захвачен немцами, или находился под контролем большевиков, что было в принципе одно и то же. Промышленность и сельское хозяйство пребывали в состоянии полного хаоса. Казалось, в такой обстановке любая политическая партия примет предложение немцев, хотя бы из ненависти к большевикам»
— Никогда не слышал ничего подобного, — даже с некоторой растерянностью в голосе признался Горбачев. — О каких политических партиях вы говорите? Об эсерах что ли?
— Нет, — ответил генерал. — Вы забываете, что немцами были оккупированы крупные города, такие как Киев, Рига, Ревель, и весь Крым. Туда бежали из Советской России представители многих ведущих политических партий России, ведь страна была многопартийной.
— Когда? При Керенском? — спросил удивленный Горбачев.
— И при царе, — пояснил генерал.
— Россия была абсолютной самодержавной монархией, насколько мне известно из курса истории, где никогда не существовало никаких политических свобод, — полез в спор генсек, — именно это помогло большевикам захватить и удержать власть. Виктор Иванович, это же азы истории. Что вы такое говорите?
— Азы нашей истории, — терпеливо разъяснял Климов, — создавались Сталиным, Ждановым и Кировым. Вы зря упрекаете меня в том, что я не читал «Краткого курса». Читал и зачеты сдавал. Но, как говорится, по долгу службы мне пришлось прочесть и многое другое. Я ведь вам сейчас не байки рассказываю, а докладываю по сути того поручения, которое Вы считаете столь важным.
— Хорошо, — сказал Горбачев, усаживаясь поудобнее в кресле и наливая себе еще бокал вина. — Извините, что перебил. Мне, в отличие от вас, приходилось читать только партийные документы и сельскохозяйственные сводки. Продолжайте, пожалуйста.
— На чем же мы остановились? — Климов приложил руку ко лбу. — Да. Так вот: ни один из самых видных русских политических деятелей, тех, что на одном авторитете могли бы сформировать правительство, хотя бы переходного, до новых выборов в Учредительное собрание, не согласился сделать это под немецким протекторатом. О подтверждении же Брестского договора никто не хотел даже слушать. По общему мнению, Россия не знала большего позора со времен Орды Батыевых походов. Другими словами, ни у кого не оказалось желания получать власть из рук оккупационных властей в обмен на добрую половину России. Для немцев это было неожиданностью, позволившей им еще раз оценить гениальность вождя мирового пролетариата. Все остальные русские политики оказались старомодными, на редкость консервативными и без каких-либо зачатков интернационального мышления.
— Вы как-то это все иронически преподносите, — с некоторой обидой в голосе произнес генсек, — но даже из вашего изложения видно, насколько гениальным политиком и провидцем был Владимир Ильич. Знаете ли, тот, кто способен сделать то, на что не может решиться никто другой — уже человек выдающийся.
— Да никто и не спорит, — согласился Климов. — Вести народ через огонь в пропасть мог вызваться не просто гений, тут нужны какие-то другие определения. Но, я прошу прощения, Михаил Сергеевич, вы вечно меня перебиваете. Я вам докладываю совершенно по другому вопросу, а все время сбиваете меня на тему «Владимир Ильич Ленин — великий организатор и вдохновитель Октябрьской революции».
— Простите, — сказал Горбачев, — но я всегда очень остро воспринимаю любую критику в адрес Владимира Ильича, пусть даже в некоторой степени и справедливую. Все-таки мы с вами члены Ленинской партии. А вас послушать, то получается, что это был маньяк, готовый на все во имя своих навязчивых идей мирового господства. Россию при этом не ставил не в грош, уничтожил в пламени революций и войн русский народ, а остаткам его указал путь, ведущий в пропасть. Просто Гитлер какой-то получается Я вас прошу, Виктор Иванович, говоря о Ленине, избегать оскорбляющих его оценок и интонаций, хотя бы из уважения ко мне.
— Я могу продолжить? — вздохнул генерал.
— Конечно, конечно, — ответил Горбачев. — Пожалуйста, продолжайте. Только учтите мои дружеские замечания.
Горбачев знал, что говорил. Та же служба генерала Климова или по его указанию служба любого другого Управления могла записать этот разговор. Кассета с записью, как иногда случалось, неожиданно могла появиться на каком-нибудь внеочередном Пленуме ЦК и послужить поводом для освобождения его от должности «по состоянию здоровья». Причем о собеседнике генсека, которым в данном являлся генерал Климов, никто бы и не вспомнил, поскольку всем было бы ясно, что сотрудник КГБ просто выяснял истинное отношение Горбачева ко всему, что «должно быть свято для любого советского человека». Полностью поверяя Климову почти все о своих намерениях и планах, генсек все же очень настороженно относился, когда в его присутствии тот (или кто другой) пытался называть вещи своими именами, не прибегая к идеологическому двумыслию и новоязу.
Как и положено было в средневеково-клерикальном государстве, да еще и клерикально-языческом, следовало клясться в верности каменным истуканам, которые его сделали таковым. Наступило молчание, во время которого генерал встал, потянулся, подошел к бару и достал оттуда пузатую бутылку коньяка с черной этикеткой, украшенной золотыми коронами, львиными головами, знаменами и алебардами.
— Нет, нет, — поспешно заявил Горбачев, — знаете ли, ликер, коньяк, вино — это я не люблю. Давление начинает прыгать, опять начнутся неприятности с врачами. И вам не советую. Во сколько мы завтра вылетаем обратно?
— Я приказал приготовить вертолет к одиннадцати утра, — сказал Климов, наливая себе, несмотря на предостережение Горбачева, рюмку коньяка. — Успеем выспаться. Ваше здоровье, Михаил Сергеевич!
— И вам не хворать, Виктор Иванович, — ответил генсек, сделав глоток из фужера. — Так продолжайте, прошу вас. Я очень внимательно слушаю. Не скрою, мне интересно то, о чем вы докладываете.
Закусив черешней, Климов уселся обратно в кресло, собрался с мыслями и продолжал:
— Итак, попытка немцев сформировать какое-либо альтернативное большевикам русское правительство, которое подтвердило бы статьи Брест-Литовского договора, успехом не увенчались. Тогда они вспомнили о российской династии и бывшем царе Николае II, который пребывал вместе со своей семьей в Тобольске. Все они содержались под арестом, который вполне можно было считать мягким и домашним. Некоторые члени дома Романовых находились в это время на оккупированных немцами территориях, в частности, вдовствующая императрица, жена Александра III Мария Федоровна, датчанка по происхождению, великий князь Николай Николаевич, бывший до 1915 года верховным главнокомандующим русскими вооруженными силами, великий князь Александр Михайлович и некоторые другие. Немцы осторожно прозондировали их настроения, обещая прогнать большевиков, восстановить русский трон и посадить на него того, кто признает Брестский договор. Ответы были от вежливо-холодных до откровенно оскорбительных. Не помогли и угрозы, к которым немцы, потеряв терпение, стали прибегать, включая и угрозу выдать всех большевикам. Все сошлись во мнении, что смерть лучше подобного позора.
— Смотрите, какими они были гордыми, — прокомментировал Горбачев, — можно даже сказать, глубоко убежденными людьми. «Лучше смерть, чем позор». Жалко, что сейчас не осталось людей, готовых на смерть ради убеждений.
— Они считали, — продолжал Климов, — что ни одна пядь русской территории не может быть предметом торга. Некоторые, правда, соглашались на мир с немцами, но на условиях статус-кво, существовавшего на август 1914 года. Тогда немцы вспомнили о самом царе. Не то, чтобы они о нем раньше не вспоминали, очень даже вспоминали: Николай II был отмечен в одной из секретных статей договора как подлежащий выдаче вместе с семьей в руки немцев. Надо сказать, что Николай знал об этом и очень подобной возможности опасался, считая такой акт продолжением русского позора. Он даже, говорят, впервые в жизни публично заплакал, когда узнал о подписании Брестского мирного договора. Сейчас, спустя семьдесят лет, можно было бы сказать, что он должен был только радоваться: его вырывают из-под ареста и передают «кузену» Вилли, как он называл немецкого императора Вильгельма II. Но такой русский патриот, каким, несомненно, был Николай, на все это смотрел совершенно иначе. Однако немцы не теряли надежды. Ставка делалась на то, что Николай II был очень добрым и мягким человеком…
— А потому и получил прозвище «Кровавый»? — не без ехидства поинтересовался Горбачев.
— Михаил Сергеевич, — раздраженно заметил Климов, — перестаньте, ради Бога, постоянно демонстрировать мне, что у вас в школе была «пятерка» по истории СССР, а в институте — по истории КПСС. Я ведь это знаю и также знаю, как тяжело было нам, ставропольцам, получать эти «пятерки» в московских институтах. Сейчас-то уже общеизвестно, что за все царствование Николая II было казнено меньше людей, чем после него казнили ежедневно. Поэтому его и прозвали «кровавым».
— Я вообще не понимаю, — засмеялся Горбачев, — как вы, Виктор Иванович, умудрились закончить в свое время вуз?
— Я техникум закончил, — признался генерал, — сельскохозяйственный, в котором, если мне не изменяет память, вы тоже учились. Только на агронома, а я — на ветеринарного фельдшера. Будь моя воля, я весь личный состав разведки и контрразведки набирал бы из бывших ветеринаров.
— Это почему же? — удивился Горбачев, которому напоминание о его комбайнерском прошлом явно улучшило настроение.
— Потому, — объяснил генерал, — что ни у лошади, ни у коровы не спросишь, чем она больна или что у нее болит. Надо самому все понять, осмыслить и принять решение. Особенно, если вспомнить времена, когда за смерть коровы давали срок, а за смерть лошади — расстреливали. Помните, как было расстреляно все ветеринарное управление Красной Армии?
— В самом деле, — рассмеялся генсек, — я как-то никогда не рассматривал профессию ветеринара с этой точки зрения. И много у вас на Лубянке ветеринаров?
— К сожалению, — в тон ему буркнул Климов, — больше гинекологов…
— Как вам не стыдно, — одернул генерала целомудренный генсек. — Вечно вы сведете разговор к… Я, знаете ли, даже в молодости… Впрочем, ладно. Продолжайте.
— Вечно вы меня перебиваете, — недовольно пробурчал Климов. — О чем мы говорили?
— О том, — подсказал Горбачев, — что царь Николай II был добрым и мягким человеком»
— Вот именно, — вспомнил Климов. — Он был слишком добрым и мягким, что совершенно не соответствовало роли самодержавного монарха, каким он считался по тогдашним российским законам. Вы знаете, он за всю свою жизнь не повысил ни на кого голоса, ни разу не использовал своей неограниченной власти, а ведь мог, любого вздернуть на виселицу, или отправить за решетку без решения суда.
— Что вы говорите? — снова удивился Горбачев. — Я об этом никогда не слышал. Продолжайте, товарищ Климов. Все это звучит очень интересно и по-новому. Я очень люблю, знаете ли, нестандартное мышление, как у вас.
— Он любил свою семью, — продолжал генерал. — Хотя та далеко не всегда отвечала ему такой же любовью. Прибавьте к этому смертельно больного сына, и перед вами встанет образ очень интересного человека, человека, который, имея за своей спиной 15-миллионную армию, из-за беспокойства о своей жене и больных детях отрекся от престола в тот момент, когда всего лишь несколько решительных, даже не поступков, а слов, было достаточно, чтобы подавить мятеж убоявшихся идти на фронт запасных батальонов и пьяной столичной черни.
Горбачев хотел было снова поправить Климова, назвавшего боевой авангард рабочего класса — петроградский пролетариат — «пьяной черни», но решил этого не делать, а просто спросил:
— Ну и что это доказывает? То, что он был бесхарактерным, это общеизвестно!
— В том-то и дело, — согласился Климов. — Этот человек, я имею в виду царя, в течение всех двадцати трех лет своего царствования демонстрировал, что благо его семьи ему дороже блага государства. Иногда ноша царского бремени, а вы, Михаил Сергеевич, лучше всех других ныне можете оценить, какова эта ноша, была для него совершенно непосильна. В такие моменты он либо уходил на своей яхте в глухие финские шхеры, либо уезжал охотиться в Беловежскую пущу, подальше от дел. В один из таких моментов душевной слабости его и подловили в Пскове в феврале 1917 года. При тогдашней гласности составить себе представление о том или ином состоянии психического настроя главы государства было достаточно просто. Воспользовавшись положением царя и его семьи в 1918 году, немцы задумали следующую операцию. Они предлагают царю восстановление его престола в обмен на мир на условиях Брестского договора. Большевиков он сможет потом перевешать сам, или они сделают это за него с не меньшим удовольствием. Повторю: когда у немцев возникла подобная мысль, бывший царь со своей семьей находился в Тобольске, где пользовался относительной свободой, принимал гостей, ходил в церковь — он, кстати, был очень религиозным человеком, в общем, по признанию окружающих, в тот период впервые за всю жизнь по-настоящему отдыхал и, как ни парадоксально, чувствовал себя свободным.
В Тобольск доходят первые сообщения о Брестском договоре, затем появляется в конце февраля 1918 года баронесса Буксгевден — бывшая фрейлина двора. Она передает Николаю предложение немцев. Тот категорически эти предложения отвергает. Баронесса советует бывшему императору, чтобы он не принимал каких-либо окончательных решений, а все продумал и готовился к переезду в Москву, затем — в Германию. Другими словами, баронесса дает ему понять, что он будет передан немцам. А те найдут способы давления на него для подтверждения статей злополучного договора. Царь же готов жить в Тобольске или в другом, более глухом, городе сколько угодно в качестве частного лица, но не принимать участия в политике, тем более столь позорного.
Немцы уверены, что он изменит свое мнение, если попадет к ним в руки, а семья останется в Сибири. Тогда, играя на безопасности его семьи, они смогут склонить царя к восстановлению куцего Российского царства в качестве немецкой подмандатной территории, что-то вроде нынешней Намибии. Мечтатели-немцы и не подозревают пока, что их империи осталось существовать чуть больше полугода, но в большой политической игре все почему-то полагают себя бессмертными. Если бы каждый император или вождь осознавал свою смертность, вся человеческая история пошла бы по другому руслу. Начал бы Гитлер вторую мировую, знай он, что через шесть лет ему придется застрелиться в бункере? Начал бы Ленин все свои глобальные мероприятия, знай он, что всего через пять лет станет какать под себя?
— Ну я же вас просил, — почти простонал Горбачев, — не говорить при мне о Ленине в подобном тоне. Хватит ваших исторических экскурсов в самом деле. Чем вам так Ленин помешал? И вообще, где вы успели такой антисоветчины набраться?
— На службе, — довольно резко ответил Климов. — Итак, немцы требуют у советского правительства доставить Николая II в Москву. Заметьте — одного Николая. Раньше, при подписании договора, они обосновывали свое требование тем, что императрица — немка по происхождению, а потому дочерей ее следует считать немецкими принцессами, сына — курфюрстом Германской империи. Речь о самом Николае не шла. Немцы просто ликовали, когда удалось его сбросить с престола, сорвав намеченное на весну-лето 1917 года мощное, скоординированное с союзниками, наступление русской армии, которое, по всем расчетам специалистов, привело бы к крушению Германии на год раньше, но с неизмеримо худшими для нее последствиями. Более всего немцы боялись, что какая-нибудь неконтролируемая ими сила снова возведет на трон Николая, и он объявит о денонсации Брестского договора, а затем возобновит войну с Берлином. Поэтому теперь они требуют доставки в Москву и дают смутные обещания воссоединить всю семью когда-нибудь в будущем.
— Интересно, — сказал Горбачев. — Неужели Ленину и другим большевикам были неизвестны вполне очевидные планы немецкой стороны?
— Конечно, были известны, — ответил Климов. — Я полагаю, во всех подробностях. Но когда отсутствуют реальные силы, осведомленность о планах противника может доставлять только моральное удовлетворение. Все, что могли себе тогда позволить Ленин и его соратники, это тянуть время и обманывать немцев по мере возможности, иногда до неприличия грубо и примитивно. Каждое утро Владимир Ильич требовал обстоятельного доклада об обстановке на Западном фронте, будто он был не главой Республики, а начальником штаба у маршала Фоша. Дело в том, что накануне всех этих событий в войну на стороне Антанты вступили Соединенные Штаты, и Ленин постоянно успокаивал свое окружение: «Раз Америка вмешалась в войну, значит, немцам уже точно скоро конец, иначе она бы не вмешалась». И ежедневно ждал подтверждения своим словам. Пока же американцы перевозили через океан во Францию свои экспедиционные войска, оставалось только тянуть время. Но большому счету, это напоминало действия воробья, попавшего в лапы кошки и пытающегося своим чириканьем отвлечь внимание этой самой кошки, отсрочив тем самым неминуемый конец. Как только что-либо делалось не так, как им хотелось, немцы грозили оккупировать Москву и Петроград, арестовать Ленина и прочих, предав их суду по обвинению в международном терроризме, хотя в те годы это называлось несколько иначе.
— Подумайте, какие негодяи! — вырвалось у Горбачева, — как они ловко пытались воспользоваться нашими временными трудностями.
— Шла война, — пожал плечами Климов, — и обе стороны это отлично понимали. Военное время несколько отличается от мирного. Вы же пережили оккупацию в Ставрополе, Михаил Сергеевич?
— Да, — вздохнув, мрачно ответил генсек, — только назывался он тогда не Ставрополь, а Ворошиловск. Ставрополь он снова стал по приказу немецкого коменданта. А когда наши отбили город у немцев, то забыли его снова переименовать. Я был тогда еще ребенком, но скажу вам, между нами, конечно, что немцы даже в военное время на чужой территории не совершали и десятой части того, что в нашем крае совершили до войны Шеболдаев, Фриновский и Каганович. Это очень хорошо, что наша партия так откровенно признала, какую чудовищную деформацию социализма допустил Сталин. Я бы сказал, партия даже стала сильнее, отмежевавшись от перегибов, связанных с культом личности.
— Несомненно, — поддакнул Климов, бросив на генсека изучающий взгляд: серьезно он говорит или нет. Хорошо зная Горбачева, генерал до конца так и не смог разобраться, когда генсек говорит искренне, а когда специально для записи на пленку, особенно, если не знал точно, ведется она или нет.
— Однако, мы снова отвлеклись, — заметил Климов, взглянув на красивые каминные часы (подарок одного амстердамского банкира), — впрочем, время еще есть. Вы будете слушать дальше, Михаил Сергеевич — или я вас уже утомил?
— Продолжайте, продолжайте, — попросил Горбачев, — ваш доклад чрезвычайно интересен. Не так уж часто мне приходится слушать столь интересные вещи, да еще связанные с моим собственным поручением. Если бы вы представили мне доклад, как положено, в письменном виде, то, признаюсь, у меня не нашлось бы времени его прочесть, но даже если бы я его прочел, то половина бы до меня не дошла. А тут я уже кое-что начинаю понимать. Так что, прошу вас, продолжайте.
— Так вот, — продолжал Климов. — Под нажимом немцев в Тобольск посылается некий Василий Яковлев с приказом, подписанным Свердловым, доставить царя в Москву. Этот Яковлев — личность исключительно темная, из бывших эсеровских боевиков. Сначала считали, что его фамилия Мячин, но позднее выяснилось, что его фамилия Стоянович, хотя в этом тоже нет полной уверенности. Выбрали его именно потому, что был откровенно пронемецки настроен. Тогда партия, грубо говоря, разделилась на две фракции: пронемецкую и антинемецкую. Амбиций у этого Яковлева было много, но в руках таких людей, как Ленин и Свердлов, он был всего лишь пешкой. А пешкой, как известно, можно ходить только вперед (назад ей уже ходить нельзя) и, в случае необходимости, пожертвовать ею без всякого сожаления, особенно если нужно усилить собственную позицию в каком-нибудь гамбите, который еще неизвестно к чему приведет. Итак, немцам, чтобы они отстали, было доложено: Яковлев во главе довольно сильного отряда особого назначения отправлен в Тобольск за царем.
— Это я слышал, — оживился Горбачев, — одновременно Свердлов дал секретную телеграмму в Екатеринбург Филиппу Голощекину — своему старому приятелю, возглавлявшему тогда Екатеринбургский совет, чтобы они ни в коем случае царя не выпускали с Яковлевым и держали у себя под арестом.
—Так принято считать, — возразил Климов, — но дело обстояло несколько иначе. Никаких данных о том, что Свердлов одновременно с отправкой отряда Яковлева дал какие-то секретные инструкции в Екатеринбург Голощекину, нет. Напротив, есть сведения, что во время возвращения Яковлева с царем в Москву на них готовилось нападение. Его хотели списать на татарских или башкирских националистов: При этом и Николай, и Яковлев должны были погибнуть. Насколько подготовка подобного мероприятия перешла в практическое русло, трудно сказать, ведь события потекли совсем не так, как предполагали в Москве и Берлине. В середине апреля 1918 года Яковлев-Мячин прибывает в Тобольск и объявляет Николаю, что имеет приказ доставить его в Москву, причем одного. Николай, естественно, интересуется, зачем его отправляют в Москву и почему одного? Он заявляет с несвойственной ему решительностью, что никуда не поедет один. Они с Яковлевым ведут несколько продолжительных бесед с глазу на глаз, о которых Яковлев позднее, после своего повторного ареста в 1937 году, довольно подробно рассказал на допросах. Царь решительно сказал, что никогда не подтвердит статей Брестского договора, даже под страхом смерти. Он имел в виду, разумеется, собственную смерть, а не смерть какого-нибудь из своих близких, за судьбу которых он тогда еще совершенно не беспокоился. Он все-таки привык считать Россию XX века цивилизованной страной.
— Что же тут непонятного, — с некоторой снисходительностью в голосе заметил Климов. — Немцы пошли на сделку с Лениным, как вам известно, совсем не от хорошей жизни. Чтобы спастись от неминуемого поражения в войне, им нужно было выбить Россию из Антанты. Ленин им не только это твердо гарантировал, но и наобещал много такого, отчего у некоторых в Берлине просто закружилась голова. Когда же практически все обещания Владимира Ильича, как бы фантастически они не звучали, скажем, в 1912 или в 1916 годах, стали реальностью, немцев, особенно кайзера и его кабинет, начали мучить комплексы. Суть этих комплексов заключалась в том, что императорское правительство шло на сделку «с кучкой», или бандой, как некоторые говорили, крайне левых экстремистов, охваченных безумными идеями мирового господства. Вы же знаете, даже находясь под немецким сапогом, Владимир Ильич неустанно работал над тактикой и стратегией мировой революции, и «большевистская бацилла», как ее тогда называли и называют до сих пор, стремительно распространялась в Германии, измученной долгой войной. Извините меня за некоторый цинизм, но немцы в поисках спасения вляпались в зону повышенной инфекционности, но оказались достаточно умны, чтобы это понять. Осознав все, они, естественно, решили уничтожить созданный ими же режим в Москве, что они тогда могли быстро и легко.
— Ну и что же? — спросил Горбачев с каким-то непонятным испугом, как будто на дворе стоял «боевой 18-й год» и ему предстояло ехать к фон Мирбаху за инструкциями.
— По счастью для нас, — продолжал Климов, — немцы были столь же умными, сколь и жадными. У них закружилась голова от того, что им удалось приобрести по Брест-Литовскому договору, и они, находясь уже на краю гибели, начали строить планы создания огромной империи от Парижа до Ташкента с центром, разумеется, в Берлине. Адольф Гитлер, придя к власти, не придумал фактически ничего принципиально нового, чего не было в старых тевтонских имперских грезах. Вы вспомните, чего им удалось тогда достичь. Российская империя рухнула и развалилась Была оккупирована вся Украина, Прибалтика, Крым, немецкие войска высадились на Кавказе, оккупировали Грузию и шли на соединение со своими турецкими союзниками, чтобы начать поход в Среднюю Азию. И все это с согласия и одобрения Москвы, из которой еженедельно выжимали новые дополнения и протоколы к Брестскому договору. Естественно, немцы постоянно нуждались в подтверждении легитимности Брестского договора и, прежде чем уничтожить большевистское правительство, им надо было сформировать какое-нибудь другое, которое подтвердило бы все существующие и планируемые статьи этого договора. В теории все казалось очень легко сделать. Русская армия перестала существовать, флот был или захвачен немцами, или находился под контролем большевиков, что было в принципе одно и то же. Промышленность и сельское хозяйство пребывали в состоянии полного хаоса. Казалось, в такой обстановке любая политическая партия примет предложение немцев, хотя бы из ненависти к большевикам»
— Никогда не слышал ничего подобного, — даже с некоторой растерянностью в голосе признался Горбачев. — О каких политических партиях вы говорите? Об эсерах что ли?
— Нет, — ответил генерал. — Вы забываете, что немцами были оккупированы крупные города, такие как Киев, Рига, Ревель, и весь Крым. Туда бежали из Советской России представители многих ведущих политических партий России, ведь страна была многопартийной.
— Когда? При Керенском? — спросил удивленный Горбачев.
— И при царе, — пояснил генерал.
— Россия была абсолютной самодержавной монархией, насколько мне известно из курса истории, где никогда не существовало никаких политических свобод, — полез в спор генсек, — именно это помогло большевикам захватить и удержать власть. Виктор Иванович, это же азы истории. Что вы такое говорите?
— Азы нашей истории, — терпеливо разъяснял Климов, — создавались Сталиным, Ждановым и Кировым. Вы зря упрекаете меня в том, что я не читал «Краткого курса». Читал и зачеты сдавал. Но, как говорится, по долгу службы мне пришлось прочесть и многое другое. Я ведь вам сейчас не байки рассказываю, а докладываю по сути того поручения, которое Вы считаете столь важным.
— Хорошо, — сказал Горбачев, усаживаясь поудобнее в кресле и наливая себе еще бокал вина. — Извините, что перебил. Мне, в отличие от вас, приходилось читать только партийные документы и сельскохозяйственные сводки. Продолжайте, пожалуйста.
— На чем же мы остановились? — Климов приложил руку ко лбу. — Да. Так вот: ни один из самых видных русских политических деятелей, тех, что на одном авторитете могли бы сформировать правительство, хотя бы переходного, до новых выборов в Учредительное собрание, не согласился сделать это под немецким протекторатом. О подтверждении же Брестского договора никто не хотел даже слушать. По общему мнению, Россия не знала большего позора со времен Орды Батыевых походов. Другими словами, ни у кого не оказалось желания получать власть из рук оккупационных властей в обмен на добрую половину России. Для немцев это было неожиданностью, позволившей им еще раз оценить гениальность вождя мирового пролетариата. Все остальные русские политики оказались старомодными, на редкость консервативными и без каких-либо зачатков интернационального мышления.
— Вы как-то это все иронически преподносите, — с некоторой обидой в голосе произнес генсек, — но даже из вашего изложения видно, насколько гениальным политиком и провидцем был Владимир Ильич. Знаете ли, тот, кто способен сделать то, на что не может решиться никто другой — уже человек выдающийся.
— Да никто и не спорит, — согласился Климов. — Вести народ через огонь в пропасть мог вызваться не просто гений, тут нужны какие-то другие определения. Но, я прошу прощения, Михаил Сергеевич, вы вечно меня перебиваете. Я вам докладываю совершенно по другому вопросу, а все время сбиваете меня на тему «Владимир Ильич Ленин — великий организатор и вдохновитель Октябрьской революции».
— Простите, — сказал Горбачев, — но я всегда очень остро воспринимаю любую критику в адрес Владимира Ильича, пусть даже в некоторой степени и справедливую. Все-таки мы с вами члены Ленинской партии. А вас послушать, то получается, что это был маньяк, готовый на все во имя своих навязчивых идей мирового господства. Россию при этом не ставил не в грош, уничтожил в пламени революций и войн русский народ, а остаткам его указал путь, ведущий в пропасть. Просто Гитлер какой-то получается Я вас прошу, Виктор Иванович, говоря о Ленине, избегать оскорбляющих его оценок и интонаций, хотя бы из уважения ко мне.
— Я могу продолжить? — вздохнул генерал.
— Конечно, конечно, — ответил Горбачев. — Пожалуйста, продолжайте. Только учтите мои дружеские замечания.
Горбачев знал, что говорил. Та же служба генерала Климова или по его указанию служба любого другого Управления могла записать этот разговор. Кассета с записью, как иногда случалось, неожиданно могла появиться на каком-нибудь внеочередном Пленуме ЦК и послужить поводом для освобождения его от должности «по состоянию здоровья». Причем о собеседнике генсека, которым в данном являлся генерал Климов, никто бы и не вспомнил, поскольку всем было бы ясно, что сотрудник КГБ просто выяснял истинное отношение Горбачева ко всему, что «должно быть свято для любого советского человека». Полностью поверяя Климову почти все о своих намерениях и планах, генсек все же очень настороженно относился, когда в его присутствии тот (или кто другой) пытался называть вещи своими именами, не прибегая к идеологическому двумыслию и новоязу.
Как и положено было в средневеково-клерикальном государстве, да еще и клерикально-языческом, следовало клясться в верности каменным истуканам, которые его сделали таковым. Наступило молчание, во время которого генерал встал, потянулся, подошел к бару и достал оттуда пузатую бутылку коньяка с черной этикеткой, украшенной золотыми коронами, львиными головами, знаменами и алебардами.
— Нет, нет, — поспешно заявил Горбачев, — знаете ли, ликер, коньяк, вино — это я не люблю. Давление начинает прыгать, опять начнутся неприятности с врачами. И вам не советую. Во сколько мы завтра вылетаем обратно?
— Я приказал приготовить вертолет к одиннадцати утра, — сказал Климов, наливая себе, несмотря на предостережение Горбачева, рюмку коньяка. — Успеем выспаться. Ваше здоровье, Михаил Сергеевич!
— И вам не хворать, Виктор Иванович, — ответил генсек, сделав глоток из фужера. — Так продолжайте, прошу вас. Я очень внимательно слушаю. Не скрою, мне интересно то, о чем вы докладываете.
Закусив черешней, Климов уселся обратно в кресло, собрался с мыслями и продолжал:
— Итак, попытка немцев сформировать какое-либо альтернативное большевикам русское правительство, которое подтвердило бы статьи Брест-Литовского договора, успехом не увенчались. Тогда они вспомнили о российской династии и бывшем царе Николае II, который пребывал вместе со своей семьей в Тобольске. Все они содержались под арестом, который вполне можно было считать мягким и домашним. Некоторые члени дома Романовых находились в это время на оккупированных немцами территориях, в частности, вдовствующая императрица, жена Александра III Мария Федоровна, датчанка по происхождению, великий князь Николай Николаевич, бывший до 1915 года верховным главнокомандующим русскими вооруженными силами, великий князь Александр Михайлович и некоторые другие. Немцы осторожно прозондировали их настроения, обещая прогнать большевиков, восстановить русский трон и посадить на него того, кто признает Брестский договор. Ответы были от вежливо-холодных до откровенно оскорбительных. Не помогли и угрозы, к которым немцы, потеряв терпение, стали прибегать, включая и угрозу выдать всех большевикам. Все сошлись во мнении, что смерть лучше подобного позора.
— Смотрите, какими они были гордыми, — прокомментировал Горбачев, — можно даже сказать, глубоко убежденными людьми. «Лучше смерть, чем позор». Жалко, что сейчас не осталось людей, готовых на смерть ради убеждений.
— Они считали, — продолжал Климов, — что ни одна пядь русской территории не может быть предметом торга. Некоторые, правда, соглашались на мир с немцами, но на условиях статус-кво, существовавшего на август 1914 года. Тогда немцы вспомнили о самом царе. Не то, чтобы они о нем раньше не вспоминали, очень даже вспоминали: Николай II был отмечен в одной из секретных статей договора как подлежащий выдаче вместе с семьей в руки немцев. Надо сказать, что Николай знал об этом и очень подобной возможности опасался, считая такой акт продолжением русского позора. Он даже, говорят, впервые в жизни публично заплакал, когда узнал о подписании Брестского мирного договора. Сейчас, спустя семьдесят лет, можно было бы сказать, что он должен был только радоваться: его вырывают из-под ареста и передают «кузену» Вилли, как он называл немецкого императора Вильгельма II. Но такой русский патриот, каким, несомненно, был Николай, на все это смотрел совершенно иначе. Однако немцы не теряли надежды. Ставка делалась на то, что Николай II был очень добрым и мягким человеком…
— А потому и получил прозвище «Кровавый»? — не без ехидства поинтересовался Горбачев.
— Михаил Сергеевич, — раздраженно заметил Климов, — перестаньте, ради Бога, постоянно демонстрировать мне, что у вас в школе была «пятерка» по истории СССР, а в институте — по истории КПСС. Я ведь это знаю и также знаю, как тяжело было нам, ставропольцам, получать эти «пятерки» в московских институтах. Сейчас-то уже общеизвестно, что за все царствование Николая II было казнено меньше людей, чем после него казнили ежедневно. Поэтому его и прозвали «кровавым».
— Я вообще не понимаю, — засмеялся Горбачев, — как вы, Виктор Иванович, умудрились закончить в свое время вуз?
— Я техникум закончил, — признался генерал, — сельскохозяйственный, в котором, если мне не изменяет память, вы тоже учились. Только на агронома, а я — на ветеринарного фельдшера. Будь моя воля, я весь личный состав разведки и контрразведки набирал бы из бывших ветеринаров.
— Это почему же? — удивился Горбачев, которому напоминание о его комбайнерском прошлом явно улучшило настроение.
— Потому, — объяснил генерал, — что ни у лошади, ни у коровы не спросишь, чем она больна или что у нее болит. Надо самому все понять, осмыслить и принять решение. Особенно, если вспомнить времена, когда за смерть коровы давали срок, а за смерть лошади — расстреливали. Помните, как было расстреляно все ветеринарное управление Красной Армии?
— В самом деле, — рассмеялся генсек, — я как-то никогда не рассматривал профессию ветеринара с этой точки зрения. И много у вас на Лубянке ветеринаров?
— К сожалению, — в тон ему буркнул Климов, — больше гинекологов…
— Как вам не стыдно, — одернул генерала целомудренный генсек. — Вечно вы сведете разговор к… Я, знаете ли, даже в молодости… Впрочем, ладно. Продолжайте.
— Вечно вы меня перебиваете, — недовольно пробурчал Климов. — О чем мы говорили?
— О том, — подсказал Горбачев, — что царь Николай II был добрым и мягким человеком»
— Вот именно, — вспомнил Климов. — Он был слишком добрым и мягким, что совершенно не соответствовало роли самодержавного монарха, каким он считался по тогдашним российским законам. Вы знаете, он за всю свою жизнь не повысил ни на кого голоса, ни разу не использовал своей неограниченной власти, а ведь мог, любого вздернуть на виселицу, или отправить за решетку без решения суда.
— Что вы говорите? — снова удивился Горбачев. — Я об этом никогда не слышал. Продолжайте, товарищ Климов. Все это звучит очень интересно и по-новому. Я очень люблю, знаете ли, нестандартное мышление, как у вас.
— Он любил свою семью, — продолжал генерал. — Хотя та далеко не всегда отвечала ему такой же любовью. Прибавьте к этому смертельно больного сына, и перед вами встанет образ очень интересного человека, человека, который, имея за своей спиной 15-миллионную армию, из-за беспокойства о своей жене и больных детях отрекся от престола в тот момент, когда всего лишь несколько решительных, даже не поступков, а слов, было достаточно, чтобы подавить мятеж убоявшихся идти на фронт запасных батальонов и пьяной столичной черни.
Горбачев хотел было снова поправить Климова, назвавшего боевой авангард рабочего класса — петроградский пролетариат — «пьяной черни», но решил этого не делать, а просто спросил:
— Ну и что это доказывает? То, что он был бесхарактерным, это общеизвестно!
— В том-то и дело, — согласился Климов. — Этот человек, я имею в виду царя, в течение всех двадцати трех лет своего царствования демонстрировал, что благо его семьи ему дороже блага государства. Иногда ноша царского бремени, а вы, Михаил Сергеевич, лучше всех других ныне можете оценить, какова эта ноша, была для него совершенно непосильна. В такие моменты он либо уходил на своей яхте в глухие финские шхеры, либо уезжал охотиться в Беловежскую пущу, подальше от дел. В один из таких моментов душевной слабости его и подловили в Пскове в феврале 1917 года. При тогдашней гласности составить себе представление о том или ином состоянии психического настроя главы государства было достаточно просто. Воспользовавшись положением царя и его семьи в 1918 году, немцы задумали следующую операцию. Они предлагают царю восстановление его престола в обмен на мир на условиях Брестского договора. Большевиков он сможет потом перевешать сам, или они сделают это за него с не меньшим удовольствием. Повторю: когда у немцев возникла подобная мысль, бывший царь со своей семьей находился в Тобольске, где пользовался относительной свободой, принимал гостей, ходил в церковь — он, кстати, был очень религиозным человеком, в общем, по признанию окружающих, в тот период впервые за всю жизнь по-настоящему отдыхал и, как ни парадоксально, чувствовал себя свободным.
В Тобольск доходят первые сообщения о Брестском договоре, затем появляется в конце февраля 1918 года баронесса Буксгевден — бывшая фрейлина двора. Она передает Николаю предложение немцев. Тот категорически эти предложения отвергает. Баронесса советует бывшему императору, чтобы он не принимал каких-либо окончательных решений, а все продумал и готовился к переезду в Москву, затем — в Германию. Другими словами, баронесса дает ему понять, что он будет передан немцам. А те найдут способы давления на него для подтверждения статей злополучного договора. Царь же готов жить в Тобольске или в другом, более глухом, городе сколько угодно в качестве частного лица, но не принимать участия в политике, тем более столь позорного.
Немцы уверены, что он изменит свое мнение, если попадет к ним в руки, а семья останется в Сибири. Тогда, играя на безопасности его семьи, они смогут склонить царя к восстановлению куцего Российского царства в качестве немецкой подмандатной территории, что-то вроде нынешней Намибии. Мечтатели-немцы и не подозревают пока, что их империи осталось существовать чуть больше полугода, но в большой политической игре все почему-то полагают себя бессмертными. Если бы каждый император или вождь осознавал свою смертность, вся человеческая история пошла бы по другому руслу. Начал бы Гитлер вторую мировую, знай он, что через шесть лет ему придется застрелиться в бункере? Начал бы Ленин все свои глобальные мероприятия, знай он, что всего через пять лет станет какать под себя?
— Ну я же вас просил, — почти простонал Горбачев, — не говорить при мне о Ленине в подобном тоне. Хватит ваших исторических экскурсов в самом деле. Чем вам так Ленин помешал? И вообще, где вы успели такой антисоветчины набраться?
— На службе, — довольно резко ответил Климов. — Итак, немцы требуют у советского правительства доставить Николая II в Москву. Заметьте — одного Николая. Раньше, при подписании договора, они обосновывали свое требование тем, что императрица — немка по происхождению, а потому дочерей ее следует считать немецкими принцессами, сына — курфюрстом Германской империи. Речь о самом Николае не шла. Немцы просто ликовали, когда удалось его сбросить с престола, сорвав намеченное на весну-лето 1917 года мощное, скоординированное с союзниками, наступление русской армии, которое, по всем расчетам специалистов, привело бы к крушению Германии на год раньше, но с неизмеримо худшими для нее последствиями. Более всего немцы боялись, что какая-нибудь неконтролируемая ими сила снова возведет на трон Николая, и он объявит о денонсации Брестского договора, а затем возобновит войну с Берлином. Поэтому теперь они требуют доставки в Москву и дают смутные обещания воссоединить всю семью когда-нибудь в будущем.
— Интересно, — сказал Горбачев. — Неужели Ленину и другим большевикам были неизвестны вполне очевидные планы немецкой стороны?
— Конечно, были известны, — ответил Климов. — Я полагаю, во всех подробностях. Но когда отсутствуют реальные силы, осведомленность о планах противника может доставлять только моральное удовлетворение. Все, что могли себе тогда позволить Ленин и его соратники, это тянуть время и обманывать немцев по мере возможности, иногда до неприличия грубо и примитивно. Каждое утро Владимир Ильич требовал обстоятельного доклада об обстановке на Западном фронте, будто он был не главой Республики, а начальником штаба у маршала Фоша. Дело в том, что накануне всех этих событий в войну на стороне Антанты вступили Соединенные Штаты, и Ленин постоянно успокаивал свое окружение: «Раз Америка вмешалась в войну, значит, немцам уже точно скоро конец, иначе она бы не вмешалась». И ежедневно ждал подтверждения своим словам. Пока же американцы перевозили через океан во Францию свои экспедиционные войска, оставалось только тянуть время. Но большому счету, это напоминало действия воробья, попавшего в лапы кошки и пытающегося своим чириканьем отвлечь внимание этой самой кошки, отсрочив тем самым неминуемый конец. Как только что-либо делалось не так, как им хотелось, немцы грозили оккупировать Москву и Петроград, арестовать Ленина и прочих, предав их суду по обвинению в международном терроризме, хотя в те годы это называлось несколько иначе.
— Подумайте, какие негодяи! — вырвалось у Горбачева, — как они ловко пытались воспользоваться нашими временными трудностями.
— Шла война, — пожал плечами Климов, — и обе стороны это отлично понимали. Военное время несколько отличается от мирного. Вы же пережили оккупацию в Ставрополе, Михаил Сергеевич?
— Да, — вздохнув, мрачно ответил генсек, — только назывался он тогда не Ставрополь, а Ворошиловск. Ставрополь он снова стал по приказу немецкого коменданта. А когда наши отбили город у немцев, то забыли его снова переименовать. Я был тогда еще ребенком, но скажу вам, между нами, конечно, что немцы даже в военное время на чужой территории не совершали и десятой части того, что в нашем крае совершили до войны Шеболдаев, Фриновский и Каганович. Это очень хорошо, что наша партия так откровенно признала, какую чудовищную деформацию социализма допустил Сталин. Я бы сказал, партия даже стала сильнее, отмежевавшись от перегибов, связанных с культом личности.
— Несомненно, — поддакнул Климов, бросив на генсека изучающий взгляд: серьезно он говорит или нет. Хорошо зная Горбачева, генерал до конца так и не смог разобраться, когда генсек говорит искренне, а когда специально для записи на пленку, особенно, если не знал точно, ведется она или нет.
— Однако, мы снова отвлеклись, — заметил Климов, взглянув на красивые каминные часы (подарок одного амстердамского банкира), — впрочем, время еще есть. Вы будете слушать дальше, Михаил Сергеевич — или я вас уже утомил?
— Продолжайте, продолжайте, — попросил Горбачев, — ваш доклад чрезвычайно интересен. Не так уж часто мне приходится слушать столь интересные вещи, да еще связанные с моим собственным поручением. Если бы вы представили мне доклад, как положено, в письменном виде, то, признаюсь, у меня не нашлось бы времени его прочесть, но даже если бы я его прочел, то половина бы до меня не дошла. А тут я уже кое-что начинаю понимать. Так что, прошу вас, продолжайте.
— Так вот, — продолжал Климов. — Под нажимом немцев в Тобольск посылается некий Василий Яковлев с приказом, подписанным Свердловым, доставить царя в Москву. Этот Яковлев — личность исключительно темная, из бывших эсеровских боевиков. Сначала считали, что его фамилия Мячин, но позднее выяснилось, что его фамилия Стоянович, хотя в этом тоже нет полной уверенности. Выбрали его именно потому, что был откровенно пронемецки настроен. Тогда партия, грубо говоря, разделилась на две фракции: пронемецкую и антинемецкую. Амбиций у этого Яковлева было много, но в руках таких людей, как Ленин и Свердлов, он был всего лишь пешкой. А пешкой, как известно, можно ходить только вперед (назад ей уже ходить нельзя) и, в случае необходимости, пожертвовать ею без всякого сожаления, особенно если нужно усилить собственную позицию в каком-нибудь гамбите, который еще неизвестно к чему приведет. Итак, немцам, чтобы они отстали, было доложено: Яковлев во главе довольно сильного отряда особого назначения отправлен в Тобольск за царем.
— Это я слышал, — оживился Горбачев, — одновременно Свердлов дал секретную телеграмму в Екатеринбург Филиппу Голощекину — своему старому приятелю, возглавлявшему тогда Екатеринбургский совет, чтобы они ни в коем случае царя не выпускали с Яковлевым и держали у себя под арестом.
—Так принято считать, — возразил Климов, — но дело обстояло несколько иначе. Никаких данных о том, что Свердлов одновременно с отправкой отряда Яковлева дал какие-то секретные инструкции в Екатеринбург Голощекину, нет. Напротив, есть сведения, что во время возвращения Яковлева с царем в Москву на них готовилось нападение. Его хотели списать на татарских или башкирских националистов: При этом и Николай, и Яковлев должны были погибнуть. Насколько подготовка подобного мероприятия перешла в практическое русло, трудно сказать, ведь события потекли совсем не так, как предполагали в Москве и Берлине. В середине апреля 1918 года Яковлев-Мячин прибывает в Тобольск и объявляет Николаю, что имеет приказ доставить его в Москву, причем одного. Николай, естественно, интересуется, зачем его отправляют в Москву и почему одного? Он заявляет с несвойственной ему решительностью, что никуда не поедет один. Они с Яковлевым ведут несколько продолжительных бесед с глазу на глаз, о которых Яковлев позднее, после своего повторного ареста в 1937 году, довольно подробно рассказал на допросах. Царь решительно сказал, что никогда не подтвердит статей Брестского договора, даже под страхом смерти. Он имел в виду, разумеется, собственную смерть, а не смерть какого-нибудь из своих близких, за судьбу которых он тогда еще совершенно не беспокоился. Он все-таки привык считать Россию XX века цивилизованной страной.