Страница:
— Что-то мне все это кажется сказкой, — признался Куманин, — вначале я, признаться, просто считал вас чокнутым с мелкоуголовными наклонностями. Теперь вижу, что вы очень способный психоаналитик, хотя и с завихрениями. Кое-что из того, что вы мне рассказали, совпадает и с моей собственной информацией. Я начинаю думать, что вы правы в том, что касается Нади. Но Алеша Лисицын… Не бывает такого, чтобы люди появлялись ниоткуда. Его обнаружили в Ростове Великом на автобусной остановке. Не поленюсь и съезжу туда и, уверяю вас, многое выясню: откуда он появился, зачем, и кто его на этой остановке оставил.
— Кстати, — спросил Феофил, — вам лицо этого мальчика никого не напоминает?
— Да, — согласился Куманин, — мне все время кажется, что я уже где-то видел это лицо, но я не могу сообразить где.
— Он очень похож на покойного цесаревича Алексея Николаевича, — заметил Феофил. — Не находите?
Лицо цесаревича Алексея, сына Николая II, Куманин видел накануне на обложке книги Чарльза Гиббса, но оно не вызвало у него никаких ассоциаций.
— Нет, не нахожу, — сказал он Феофилу.
Феофил поднялся, подошел к книжным полкам и извлек оттуда фоторепродукцию, изображающую пятилетнего царевича на руках у дядьки-матроса. Царевич был одет в матроску, на голове бескозырка с надписью на ленте: «Штандарт». Он положил картинку перед Куманиным на стол, а рядом уже знакомую фотографию Нади с Алешей на руках.
— Безусловно, это разные люди, — заявил экс-психиатр таким тоном, как будто цесаревичу Алексею, будь он жив, было бы ныне, в 1989 году, не восемьдесят пять лет, а пять. — Алеша гораздо светлее, у него другой овал лица. Но обратите внимание на нос, очень характерный разрез глаз и главное — губы. Согласитесь, сходство очевидно.
— Прекратите, — болезненно поморщился Куманин. — У меня голова уже болит от ваших фантазий. Теперь понимаю, почему вас при Андропове не посадили, а отправили лечиться. Я бы поступил точно так же…
Но вдруг, то ли под воздействием токов, исходящих от Феофила, то ли от их разговора, Куманин увидел сходство между Алешей Лисицыным на руках у Нади Шестаковой и цесаревичем Алексеем на' руках у дядьки. Куманин решил, что с него достаточно. Он посмотрел на часы. Было два часа дня. Надо было возвращаться в Москву.
— Ладно, — сказал он, — пора ехать.
— Мне следовать за вами? — спросил Феофил.
— Пока не надо, — сказал Куманин, — когда вы мне понадобитесь, я найду вас. Запишите мой телефон. Если будет что-нибудь новое о Наде, звоните. Здесь откуда-нибудь можно позвонить?
— С почты, — с чувством облегчения сказал Феофил, — правда, не всегда удается дозвониться.
— Постарайтесь, — Куманин встал и направился к выходу. Уже подходя к машине, он спросил Феофила:
— Кем был мой однофамилец, в честь которого названа здешняя богадельня? Говорят, и село до революции носило то же имя?
— Серпуховский купец, — ответил Феофил, — был очень богат, гонял по Волге пароходы, торговал солью и рыбой. Во многих окрестных селах строил церкви, богадельни и школы. Но жил постоянно в самом Серпухове, где была еще куманинская пристань. Сейчас никакой пристани там уже давно нет. А недалеко отсюда у него была дача — шикарный трехэтажный особняк с колоннами. Я видел фотографию в одном из старых журналов, «Столица и усадьба», кажется. Вы когда сюда ехали из Москвы, обратили, наверное, внимание на идущую вправо дорогу, где пост ГАИ. Это и есть дорога к особняку.
— Он сохранился? — удивился Куманин.
Феофил пожал плечами:
— Не знаю. Там с довоенных еще времен какой-то сверхсекретный институт, и никого туда не пускают. Слух ходил, что там изобретают какие-то невидимые лучи для сбивания самолетов. Возможно, особняк сохранился, но в перестроенном виде.
— А что потом стало с этим Куманиным, известно?
— В Оке утопили вместе с моим дедом, — ответил Феофил.
Садясь в машину, Куманин задал последний вопрос:
— А как этого Куманина звали? Не знаете?
— Не знаю, — признался Феофил. — Мать, может, знает. Я уточню, если вас это интересует. Вдруг родственник?
Куманин, ничего не ответил, газанул и доехал по дороге в сторону куманинской богадельни.
III
Еще на подъезде к дому Пименова Сергей подумал, что надо бы залить воды в радиатор машины. Но псих-психиатр настолько заморочил ему голову своими библейско-мистическими рассуждениями, что он забыл об этом. Куманин уже проехал пост ГАИ на таинственной лесной дороге, ведущей, как удалось узнать, к бывшему особняку купца Куманина, когда тревожно замигала лампочка температуры, оповещая о том, что дальнейшая езда погубит двигатель. Сергей выругался, остановил машину и вышел на дорогу. Натянув грубую рабочую рукавицу, он снял пробку радиатора, и оттуда повалил пар, как из лопнувшей трубы теплоцентрали. Он оглянулся вокруг. С левой стороны дороги сплошной стеной стоял лес. Жара последних дней насухо высушила все придорожные канавы. До ближайшей же речки, где можно было набрать воды, было еще километров семь. Однако справа лес уже отступал метров на пятьсот от дороги, и на пологом косогоре притулился небольшой домик, утонувший в зелени растущих кругом молодых сосен. Выбора не было. Достав из багажника ведро и заперев машину, Куманин пошел через поле к этому дому. Взобравшись на косогор, он увидел внизу несколько десятков крыш какого-то поселка.
У домика, к которому он подошел, на скамеечке дремала старушка, положив на колени натруженные руки. При появлении Куманина она открыла глаза и без всякого испуга спросила:
— Чего тебе, сынок?
— Извините, мамаша, — обратился Сергей, выставляя перед собой пустое ведро в качестве доказательства мирных намерений. — Воды у вас где-нибудь можно набрать в машину залить?
Старуха тяжело поднялась со скамейки.
— Беда с водой-то, — проговорила она жалобно. — До колонки-то пока дойдешь — замучаешься. Мне же не натаскать, а сын-то из Москвы раз в год по обещанию наезжает, мне ни гряды не полить, ни постирать, ни обед приготовить. Бочка-то вон скоро вообще рассохнется…
— А где колонка? — спросил Куманин.
— Сейчас внучка кликну, он покажет. — Дениска, проводи этого дядю до колонки, — позвала внука бабушка.
Откуда-то появился мальчонка лет десяти, всем своим видом выказывая готовность послужить проводником.
— Сынок, — обратилась старушка к Куманину. — Ты бы и мне воды в бочку натаскал, а? А я тебя молочком попотчую с клубникой. А то совсем пропадаю. Я тебе коромысло дам и два ведра больших. Ходки три сделаешь, и ладно. Мне-то ведь уж скоро восемьдесят. Боюсь, помру, таская.
Куманин взглянул на часы и согласился. По большому счету, в Москве делать было нечего, а садовой клубники он давненько не пробовал.
Колонка оказалась метрах в двухстах от дома. В сопровождении Дениски Куманин совершил три ходки и под благодарственные причитания бабы Дуси (старушку звали Евдокия Никифоровна) наполнил бочку водой почти до краев. После чего старушка пригласила его в дом отведать обещанное молоко с клубникой. Это было весьма кстати, поскольку Сергей, как всегда, утром перехватил стакан кефира, а уже шел четвертый час. Войдя в дом, первое, на что обратил внимание Куманин, был большой фотопортрет мужчины в гимнастерке с тремя кубиками на петлицах, висевший на стене. Гимнастерка его была украшена значком «Ворошиловский стрелок» и «20 лет НКВД» в виде традиционных щита и мяча. Приглядевшись, Куманин понял, что эта фотография с какого-то маленького оригинала, видимо, сохранившегося на старых документах.
Баба Дуся заметила, с каким любопытством Куманин рассматривает фотографию на стенке и, вздохнув, пояснила:
— Муж мой — Ваня. Как в сороковом году пропал, так ни слуху ни духу.
— На финской войне? — поинтересовался Куманин.
— Какое там на войне! — отмахнулась бабуся. — Кабы на войне, то понятно было бы. А то здесь он служил, неподалеку, в охране. Тут недалече в лесу, где милиция-то сейчас стоит, дорога идет к даче какого-то бывшего буржуя. Там он и служил в охране.
— А что на той даче было, — спросил Куманин, — чего он охранял?
— А шут его знает, — сказала бабка, — никогда не сказывал, да я не особо спрашивала. Секреты какие-то охранял, потом у них, в аккурат перед Новым годом в сороковом, какой-то начальник помер. Его неподалеку тут, на старом монашеском кладбище схоронили, с тех пор я Ваню своего и не видела. Много человек из поселка, что там служили, пропало тогда. Думали, перевели их куда. Я и в Москву ездила, хлопотала, куда мне с детьми деться — ни денег, ни аттестата. Никто ничего не знал. А там война началась. Только после нее пенсию выхлопотала небольшую и справку на Ваню получила: «Погиб при выполнении службы» — так вроде написано.
— А что за начальник умер? — спросил Куманин, — наслаждаясь свежей клубникой.
— А шут его знает, — ответила баба Дуся, — полковник какой-то. Сказывали фамилию, да я позабыла.
— Не Лисицын случайно? — поперхнулся Куманин молоком от своей догадки.
— Не, — сказала старушка, — не Лисицын, Лисицына-то я знала, он майором был. Был там большой начальник, полковник какой-то, пару раз показывался у нас в поселке, после того и Лисицын пропал, и Ваня мой, и все. Меня с детьми выселить отседова хотели, да тут война с немцем началась, и позабыли, а после войны пенсию дали…
Куманин почувствовал, как заколотилось у него сердце. Значит, старая дача давно убитого серпуховского купца Куманина, и есть объект 17! И этот объект существует до сих пор, раз там такая охрана. Он забыл о молоке и клубнике, пытаясь унять дрожь, спросил:
— А кладбище-то это где? Где полковника этого похоронили?
— Километрах в семи отсюда. Там раньше скит стоял и кладбище при нем. Там его и схоронили. Слух был, что расстреляли за что-то. Потому так и похоронили.
— А подъехать туда на машине как-нибудь можно? — поинтересовался Куманин.
— Подъехать-то можно, — сказала старушка. — На Москву еще километра четыре проедешь, а там проселок вправо пойдет. Вот по нему еще километра три, а затем пешком уже недалеко. Только вот не пустят тебя, милок, туда.
— Это почему же? — Куманин допил молоко и вытер платком губы.
— Воинская часть стоит, все колючкой опутали. Бабы-то наши туда по грибы да за клюквой осенью хотят. Когда ничего, а когда ловят и штрафуют. Страсть какие злые бывают… Да и заросло там, поди, все. Часовенка должна стоять, коль не снесли. Красивая такая…
— Вы сами-то бывали там? — спросил Куманин.
— Еще с мужем ходила, — вздохнула бабка, — давно. Он мне часовню показывал. С тех пор не бывала.
Поблагодарив бабу Дусю за угощение, Куманин с ведром воды стал спускаться к шоссе.
Раньше, когда Климов был полковником, он чувствовал себя гораздо вольготнее — мог появиться где угодно и с кем угодно, с упоением промчаться на своей личной «Волге» по Москве, съездить на дачу, даже будучи в подпитии. Генеральские погоны, полученные из рук Юрия Андропова, сразу же превратились для него в нечто вроде чугунных оков. Хорошо еще, что со смертью Константина Черненко суровый партийно-номенклатурный протокол стал забываться, правда, не настолько, чтобы можно было окончательно почувствовать себя если не свободным, то хотя бы независимым, и, как говорили остряки, самостоятельно ходить в сортир, не беря с собой порученца или адъютанта для спуска воды. К счастью, Климов все-таки был генералом КГБ, а не секретарем ЦК (даже членом ЦК не был), и потому мог позволить себе маленькие вольности, сославшись на секретность того или иного мероприятия.
Сейчас, ведя по улицам Парижа взятый напрокат «Пежо», генерал испытывал удовольствие и нарочно поехал в объезд, дабы продлить его. Он был уверен, что за ним нет хвоста, по крайне мере, своего. «Если же в него вцепилась французская или любая другая западная спецслужба, пусть знают — он подвержен порокам, как большая часть рода человеческого». В соответствии с западным мышлением (в принципе, вполне логичным), генерал КГБ просто обязан обладать всеми человеческими пороками, от садизма до содомии. Конечно, за ним могли следить недоумки из так называемой группы «Зет», замкнутой, как считает Горбачев, непосредственно на него. Следят они, в основном, за ближайшим окружением генсека, но получку им приходится получать на Лубянке, хотя их личные дела (в целях конспирации) хранятся в Управлении делами ЦК. А кто платит, тот и музыку заказывает. Поэтому весь их пыл направлен на слежку за членами Политбюро и его аппаратом. Но если же он, Виктор Иванович Климов, заметит слежку за собой, то тогда по сигналу «вакуум» — они знают об этом — любой из них может исчезнуть с лица Земли. «Предположим, кто-то из группы успеет доложить Горбачеву о нем, — тоже не страшно. Во-первых, Горбачев (правда, частично) в курсе дела, во-вторых, узнав, что Климов действительно ездил в третьесортный отель „Адмирал Курбе“, а не покупал себе бриллиантовые запонки Людовика XV в антикварном магазине Линье, дождется его собственного доклада».
Отель «Адмирал Курбе» находился в самом непритязательном районе французской столицы вблизи речного порта. В этом обшарпанном трехэтажном здании, построенном во времена Третьей республики, в старые времена находилось управление речной полиции. После окончания второй мировой войны его купил некий Франсуа Гико — личность довольно странная, тяготеющая к марксизму и алкоголизму одновременно. По замыслу Гико, в здании бывшей речной полиции предполагалось создать нечто вроде богадельни для алкоголиков, которыми кишмя кишел район, примыкающий к порту. Однако недостаток средств, как это всегда случается, не позволил ему полностью осуществить замысел. Вместо богадельни здесь были открыты круглосуточная распивочная и подпольный публичный дом, с помощью которых Гико и пытался кое-как свести концы с концами.
После смерти предпринимателя здание на аукционе (оно было пущено с молотка за долги владельца) купили темные личности, пожелавшие остаться неизвестными. Газета «Юманите», которой Гико завещал этот свой дом, подала на анонимов в суд, но процесс проиграла, поскольку завещание покойного было давно опротестовано его кредиторами. С тех пор тут и существует отель «Адмирал Курбе», пользующийся весьма дурной славой как пристанище алкоголиков и гомосексуалистов. О заведении ходили всякие слухи, однако полиция и префект сохраняли по этому поводу спокойствие. Общественному мнению демократического государства было, видимо, не до него, поскольку в суд на новых владельцев отеля «Адмирал Курбе» никто никогда не обращался. Вид шикарных лимузинов, которые время от времени подъезжали к отелю и отъезжали от него, не прибавлял заведению респектабельности, а лишь окружал его ореолом некоторой таинственности…
В тускло освещенном холле под картиной, на которой адмирал Курбе, зажав подмышкой подзорную трубу, пил из горлышка бутылку рома на фоне вант и прочей романтики парусно-парового флота, сидел за стойкой портье и читал, к удивлению Климова, журнал «Дифенс Ревю» на английском языке. Этот факт, как и короткая стрижка, и также оттопыренные уши, отличали в портье отставного военного в чине старшего сержанта, не ниже. Поэтому Климов решил быть по-военному кратким.
— Меня ждет Поль Жульен из 207-го номера, — сказал он. — Я желал бы подняться туда.
Климов обратился по-английски, рассудив, что если портье читает журнал на английском языке, то, наверное, знаком с ним. К тому же по-французски генерал говорил плохо. В нужных случаях его обслуживала дюжина переводчиков, и собственных, и горбачевских. Возможно, портье и умел читать по-английски, но говорил примерно так же, как Климов по-французски.
— Если вы господин Мартин, — тщательно выговаривая слова, произнес он, — то месье Жульен ждет вас.
Генерал уже поставил ногу на первую ступеньку лестницы, когда портье вновь обратился к нему на некоторой смеси несуществующего англо-французского наречия, вполне, впрочем, понятного.
— Одну минутку, месье. Посетители обязаны заплатить за посещение. Наше заведение особое, и вход в него бесплатно разрешен только полицейским в некоторых конкретных случаях…
— Вот как? — изумился Климов. — И сколько же должен платить посетитель, не являющийся клиентом?
— Сущую безделицу, месье, — вздохнул портье. — Всего пятьдесят долларов.
— Вы рехнулись? — поинтересовался Климов. — Откуда у меня такие деньги?
— Не знаю, месье, — сказал отставной сержант, вставая, — но для бедных людей есть свои заведения. Наше же имеет репутацию, отрицающую бедность и благотворительность. Входящий к нам не может быть обременен этими двумя пороками…
— Думаю, — нашелся Климов, — что господин Жульен внесет эти деньги за меня, поскольку он меня пригласил…
— Это невозможно, — снова вздохнул портье, — даже если бы месье Жульен захотел это сделать, мы не могли бы принять его взнос, ведь он является нашим клиентом. Правила очень строгие и введены не сегодня, поверьте мне.
— Значит, — несколько растерянно сказал генерал, — если я не заплачу пятьдесят долларов, меня вообще сюда не пустят?
— Боюсь, что это именно так, — сделал печальное лицо портье. — По-видимому, вы первый раз имеете честь посещать наше заведение. В противном случае я бы не стал так терпеливо разъяснять наши правила.
— Кредитная карточка подойдет? — потерял терпение Климов, залезая в карман пиджака.
— Только наличные, — гораздо эмоциональнее пояснил портье, — поскольку…
Климов бросил на стойку пятидесятидолларовую купюру:
— Задавитесь, — сказал он по-русски.
— Простите? — не понял портье.
— Я говорю, — перешел на английский Климов, — что у вас порядки, как в хорошем аристократическом клубе.
— Мы и есть клуб, — согласился портье, — с той лишь разницей, что не берем вступительных взносов. У нас только разовые.
Климов решил, что с него хватит и поднялся на второй этаж. На площадке висел устав, написанный большими красными буквами на французском и английском языках, предупреждающий о том, что самоубийство — одно из наиболее тяжких смертных грехов, не подлежащих отпущению.
Устав клуба, о котором говорил портье, запрещал запирать двери номеров, в чем Климов убедился, обнаружив открытой дверь номера 207. Он вошел внутрь.
Пол номера был покрыт цветным линолеумом, мокрые следы босых ног вели, видимо, из ванны. За столом, стоящим посреди комнаты, на фоне забранного решеткой окна сидел человек в махровом халате цвета маренго, опершись подбородком на ладонь левой руки. В правой он держал бутылку, на этикетке которой был изображен адмирал Курбе с такой же бутылкой в левой руке и абордажным тесаком — в правой. Рядом стояла тарелка с цветной капустой, посыпанной какой-то коричневой мерзостью. На стене висел такой же плакат, как и на лестничной площадке, предупреждающий о смертном грехе самоубийства.
— Хелло, — сказал Климов, вешая шляпу на гвоздь под плакатом.
Вместо ответа постоялец номера приложился к горлышку бутылки и сделал молодецкий глоток. Поставив бутылку на стол, но не выпуская ее из руки, мужчина спросил по-русски:
— Какое сегодня число?
— 21-е июля, — ответил Климов, оглядываясь в поисках еще одного стула. Стула не было, и генерал присел на край койки, напоминающей ложе монаха, решившего пробить себе дорогу в рай путем умерщвления плоти.
— 21-е? — переспросил владелец халата, — Как быстро бежит время. Завтра у меня самолет. Хорошо, что ты пришел, а то бы я и не вспомнил.
И он сделал еще глоток из бутылки.
— Где Сашинский? — поинтересовался Климов.
— Умер, — ответил поклонник адмирала Курбе, опустив, наконец, бутылку, чтобы взять тарелку с цветной капустой и понюхать.
— В этом была необходимость? — вздохнул Климов.
— Не знаю, — поморщился его собеседник, с отвращением отодвигая обратно тарелку. — Как говорил ваш Ленин — лучше расстрелять на сто тысяч человек больше, чем на одного меньше.
— Это говорил не Ленин, а Гиммлер, — поправил Климов.
— Какая разница, — икнул неизвестный. — Прошу прощения. — Он посмотрел на Климова совершенно непьяными серыми глазами.
— Ты мне надоел, Климов, — проговорил, он, — надоел еще в Москве. Зачем явился сюда, проконтролировать меня? Иди и убедись: труп валяется в соседнем номере, если, конечно, его не увезли. Тогда ищи в Сене. Самоубийство — это тягчайший грех, — пьяно рассмеялся мужчина,
Климов поморщился. Он не любил распущенности. То, что сказал человек, зарегистрированный у портье как Поль Жульен, было, может быть, и остроумно, но смеяться при этом не следовало, тем более над покойником.
— Ладно, Жульен, — сказал генерал, — наша работа требует большого нервного напряжения, и каждый снимает его по-своему. У меня нет принципиальных возражений…
— Что-то ты длинно говоришь, — буркнул тот, которого называли Жульеном, — как на партсобрании, — и повторил: «Самоубийство — грех».
— Я — атеист, — засмеялся Климов, — и в глупости не верю. Подобными сентенциями можно было заморочить голову покойному Андропову, царство ему Небесное. Я уже дважды кончал жизнь самоубийством, после чего меня оба раза повышали в чине…
— Никто не спорит, — согласился Поль, — ты уникальный экземпляр, что-то вроде цветущей липы, торчащей из спусковой трубы унитаза.
— Там столько удобрений, — еще пуще развеселился Климов, — что я сам удивляюсь, почему в унитазах ничего не растет. Но послушай меня внимательно… — Климов запнулся и добавил, — Поль. Я специально решил перехватить тебя по дороге домой, чтобы предупредить — весь наш согласованный график летит к чертям. Начались не очень пока понятные процессы ускорения, похоже, колесо пускают с горы…
— Ничего страшного, — хмыкнул Поль. — Придумаете какой-нибудь новый лозунг, например, «Ускорение-90».
— Уже напридумано, — заметил Климов, — на десять лет вперед, должно сработать. Дело не в нас, а в том, что ускоряются глобальные процессы. Стена может рухнуть уже в конце этого года, где-нибудь в ноябре-декабре. И начнется домино.
Поль с интересом взглянул на Климова и протянул ему бутылку:
— Выпить хочешь?
Климов молча принял бутылку, достал из кармана пиджака складной телескопический стаканчик, налил туда рому, выпил и снова налил.
— Курбе совершенно напрасно подался в адмиралы. Он стал бы известнее, если бы догадался запатентовать свой рецепт рома. — И выпил второй стакан.
— На этих развалинах, — продолжал Климов, заедая ром кофейным зернышком, добытом в каком-то другом кармане, — останется мощная западная группировка войск. Тебе не страшно, Поль?
— Страшно должно быть вам, — произнес Поль, доставая из-под стола новую бутылку, — потому что эта ваша группировка. А поскольку у нее уже нет пути вперед, она может раскапризничаться, не желая возвращаться назад, домой. Тогда вам придется налаживать там механизмы воздействия, рыночные, наверное. Генералы приватизируют все вооружение, загонят его и наверняка станут не столь свирепыми, как во времена развитого социализма. Богатые люди — не агрессивны. Это прекрасно понимали вожди, потому попытались всех загнать в нищету и превратить в замороженное пушечное мясо…
— Слушай, — перебил его Климов, — хочешь, я испрошу для тебя место зама Горбачева по идеологии?
— Нет, — замотал головой Поль, — не надо. Платят у вас мало, Я, Климов, получаю в неделю больше, чем ты в год, хотя и не генерал.
И он снова приложился к бутылке.
— В этом и заключается вся суть горбачевской перестройки, — философски заметил Климов, — чтобы мы могли получать в день больше, чем ты, Майк, за всю жизнь.
— В высшей степени похвально, — ответил тот, кого Климов на сей раз назвал Майком. — Когда люди ставят перед собой высокие цели, они всегда добиваются успеха, поверь. Но ближайшие пять-десять лет вам придется здорово потеть. Работать не страшно, если труд хорошо оплачивается, не правда ли?
— Святая правда, — подтвердил Климов. Он некоторое время молчал, видимо, раздумывая о чем-то. Поль-Майк, положив подбородок на кисти обеих рук, сидел; глядя куда-то в вечность, как бабушка Федосья в русских народных сказках.
— Послушай, — неожиданно спросил Климов, — а что бы у вас сказали, если бы Россия стала монархией? Полуконституционной, скажем.
— Ты меня сегодня достал, — ответил Поль, с отвращением переводя взгляд на блюдо с цветной капустой. — Горбачев уже нацелился в императоры?
— Причем тут Горбачев? — недовольно отреагировал Климов. — У меня есть более легитимный претендент.
— Кстати, — спросил Феофил, — вам лицо этого мальчика никого не напоминает?
— Да, — согласился Куманин, — мне все время кажется, что я уже где-то видел это лицо, но я не могу сообразить где.
— Он очень похож на покойного цесаревича Алексея Николаевича, — заметил Феофил. — Не находите?
Лицо цесаревича Алексея, сына Николая II, Куманин видел накануне на обложке книги Чарльза Гиббса, но оно не вызвало у него никаких ассоциаций.
— Нет, не нахожу, — сказал он Феофилу.
Феофил поднялся, подошел к книжным полкам и извлек оттуда фоторепродукцию, изображающую пятилетнего царевича на руках у дядьки-матроса. Царевич был одет в матроску, на голове бескозырка с надписью на ленте: «Штандарт». Он положил картинку перед Куманиным на стол, а рядом уже знакомую фотографию Нади с Алешей на руках.
— Безусловно, это разные люди, — заявил экс-психиатр таким тоном, как будто цесаревичу Алексею, будь он жив, было бы ныне, в 1989 году, не восемьдесят пять лет, а пять. — Алеша гораздо светлее, у него другой овал лица. Но обратите внимание на нос, очень характерный разрез глаз и главное — губы. Согласитесь, сходство очевидно.
— Прекратите, — болезненно поморщился Куманин. — У меня голова уже болит от ваших фантазий. Теперь понимаю, почему вас при Андропове не посадили, а отправили лечиться. Я бы поступил точно так же…
Но вдруг, то ли под воздействием токов, исходящих от Феофила, то ли от их разговора, Куманин увидел сходство между Алешей Лисицыным на руках у Нади Шестаковой и цесаревичем Алексеем на' руках у дядьки. Куманин решил, что с него достаточно. Он посмотрел на часы. Было два часа дня. Надо было возвращаться в Москву.
— Ладно, — сказал он, — пора ехать.
— Мне следовать за вами? — спросил Феофил.
— Пока не надо, — сказал Куманин, — когда вы мне понадобитесь, я найду вас. Запишите мой телефон. Если будет что-нибудь новое о Наде, звоните. Здесь откуда-нибудь можно позвонить?
— С почты, — с чувством облегчения сказал Феофил, — правда, не всегда удается дозвониться.
— Постарайтесь, — Куманин встал и направился к выходу. Уже подходя к машине, он спросил Феофила:
— Кем был мой однофамилец, в честь которого названа здешняя богадельня? Говорят, и село до революции носило то же имя?
— Серпуховский купец, — ответил Феофил, — был очень богат, гонял по Волге пароходы, торговал солью и рыбой. Во многих окрестных селах строил церкви, богадельни и школы. Но жил постоянно в самом Серпухове, где была еще куманинская пристань. Сейчас никакой пристани там уже давно нет. А недалеко отсюда у него была дача — шикарный трехэтажный особняк с колоннами. Я видел фотографию в одном из старых журналов, «Столица и усадьба», кажется. Вы когда сюда ехали из Москвы, обратили, наверное, внимание на идущую вправо дорогу, где пост ГАИ. Это и есть дорога к особняку.
— Он сохранился? — удивился Куманин.
Феофил пожал плечами:
— Не знаю. Там с довоенных еще времен какой-то сверхсекретный институт, и никого туда не пускают. Слух ходил, что там изобретают какие-то невидимые лучи для сбивания самолетов. Возможно, особняк сохранился, но в перестроенном виде.
— А что потом стало с этим Куманиным, известно?
— В Оке утопили вместе с моим дедом, — ответил Феофил.
Садясь в машину, Куманин задал последний вопрос:
— А как этого Куманина звали? Не знаете?
— Не знаю, — признался Феофил. — Мать, может, знает. Я уточню, если вас это интересует. Вдруг родственник?
Куманин, ничего не ответил, газанул и доехал по дороге в сторону куманинской богадельни.
III
Еще на подъезде к дому Пименова Сергей подумал, что надо бы залить воды в радиатор машины. Но псих-психиатр настолько заморочил ему голову своими библейско-мистическими рассуждениями, что он забыл об этом. Куманин уже проехал пост ГАИ на таинственной лесной дороге, ведущей, как удалось узнать, к бывшему особняку купца Куманина, когда тревожно замигала лампочка температуры, оповещая о том, что дальнейшая езда погубит двигатель. Сергей выругался, остановил машину и вышел на дорогу. Натянув грубую рабочую рукавицу, он снял пробку радиатора, и оттуда повалил пар, как из лопнувшей трубы теплоцентрали. Он оглянулся вокруг. С левой стороны дороги сплошной стеной стоял лес. Жара последних дней насухо высушила все придорожные канавы. До ближайшей же речки, где можно было набрать воды, было еще километров семь. Однако справа лес уже отступал метров на пятьсот от дороги, и на пологом косогоре притулился небольшой домик, утонувший в зелени растущих кругом молодых сосен. Выбора не было. Достав из багажника ведро и заперев машину, Куманин пошел через поле к этому дому. Взобравшись на косогор, он увидел внизу несколько десятков крыш какого-то поселка.
У домика, к которому он подошел, на скамеечке дремала старушка, положив на колени натруженные руки. При появлении Куманина она открыла глаза и без всякого испуга спросила:
— Чего тебе, сынок?
— Извините, мамаша, — обратился Сергей, выставляя перед собой пустое ведро в качестве доказательства мирных намерений. — Воды у вас где-нибудь можно набрать в машину залить?
Старуха тяжело поднялась со скамейки.
— Беда с водой-то, — проговорила она жалобно. — До колонки-то пока дойдешь — замучаешься. Мне же не натаскать, а сын-то из Москвы раз в год по обещанию наезжает, мне ни гряды не полить, ни постирать, ни обед приготовить. Бочка-то вон скоро вообще рассохнется…
— А где колонка? — спросил Куманин.
— Сейчас внучка кликну, он покажет. — Дениска, проводи этого дядю до колонки, — позвала внука бабушка.
Откуда-то появился мальчонка лет десяти, всем своим видом выказывая готовность послужить проводником.
— Сынок, — обратилась старушка к Куманину. — Ты бы и мне воды в бочку натаскал, а? А я тебя молочком попотчую с клубникой. А то совсем пропадаю. Я тебе коромысло дам и два ведра больших. Ходки три сделаешь, и ладно. Мне-то ведь уж скоро восемьдесят. Боюсь, помру, таская.
Куманин взглянул на часы и согласился. По большому счету, в Москве делать было нечего, а садовой клубники он давненько не пробовал.
Колонка оказалась метрах в двухстах от дома. В сопровождении Дениски Куманин совершил три ходки и под благодарственные причитания бабы Дуси (старушку звали Евдокия Никифоровна) наполнил бочку водой почти до краев. После чего старушка пригласила его в дом отведать обещанное молоко с клубникой. Это было весьма кстати, поскольку Сергей, как всегда, утром перехватил стакан кефира, а уже шел четвертый час. Войдя в дом, первое, на что обратил внимание Куманин, был большой фотопортрет мужчины в гимнастерке с тремя кубиками на петлицах, висевший на стене. Гимнастерка его была украшена значком «Ворошиловский стрелок» и «20 лет НКВД» в виде традиционных щита и мяча. Приглядевшись, Куманин понял, что эта фотография с какого-то маленького оригинала, видимо, сохранившегося на старых документах.
Баба Дуся заметила, с каким любопытством Куманин рассматривает фотографию на стенке и, вздохнув, пояснила:
— Муж мой — Ваня. Как в сороковом году пропал, так ни слуху ни духу.
— На финской войне? — поинтересовался Куманин.
— Какое там на войне! — отмахнулась бабуся. — Кабы на войне, то понятно было бы. А то здесь он служил, неподалеку, в охране. Тут недалече в лесу, где милиция-то сейчас стоит, дорога идет к даче какого-то бывшего буржуя. Там он и служил в охране.
— А что на той даче было, — спросил Куманин, — чего он охранял?
— А шут его знает, — сказала бабка, — никогда не сказывал, да я не особо спрашивала. Секреты какие-то охранял, потом у них, в аккурат перед Новым годом в сороковом, какой-то начальник помер. Его неподалеку тут, на старом монашеском кладбище схоронили, с тех пор я Ваню своего и не видела. Много человек из поселка, что там служили, пропало тогда. Думали, перевели их куда. Я и в Москву ездила, хлопотала, куда мне с детьми деться — ни денег, ни аттестата. Никто ничего не знал. А там война началась. Только после нее пенсию выхлопотала небольшую и справку на Ваню получила: «Погиб при выполнении службы» — так вроде написано.
— А что за начальник умер? — спросил Куманин, — наслаждаясь свежей клубникой.
— А шут его знает, — ответила баба Дуся, — полковник какой-то. Сказывали фамилию, да я позабыла.
— Не Лисицын случайно? — поперхнулся Куманин молоком от своей догадки.
— Не, — сказала старушка, — не Лисицын, Лисицына-то я знала, он майором был. Был там большой начальник, полковник какой-то, пару раз показывался у нас в поселке, после того и Лисицын пропал, и Ваня мой, и все. Меня с детьми выселить отседова хотели, да тут война с немцем началась, и позабыли, а после войны пенсию дали…
Куманин почувствовал, как заколотилось у него сердце. Значит, старая дача давно убитого серпуховского купца Куманина, и есть объект 17! И этот объект существует до сих пор, раз там такая охрана. Он забыл о молоке и клубнике, пытаясь унять дрожь, спросил:
— А кладбище-то это где? Где полковника этого похоронили?
— Километрах в семи отсюда. Там раньше скит стоял и кладбище при нем. Там его и схоронили. Слух был, что расстреляли за что-то. Потому так и похоронили.
— А подъехать туда на машине как-нибудь можно? — поинтересовался Куманин.
— Подъехать-то можно, — сказала старушка. — На Москву еще километра четыре проедешь, а там проселок вправо пойдет. Вот по нему еще километра три, а затем пешком уже недалеко. Только вот не пустят тебя, милок, туда.
— Это почему же? — Куманин допил молоко и вытер платком губы.
— Воинская часть стоит, все колючкой опутали. Бабы-то наши туда по грибы да за клюквой осенью хотят. Когда ничего, а когда ловят и штрафуют. Страсть какие злые бывают… Да и заросло там, поди, все. Часовенка должна стоять, коль не снесли. Красивая такая…
— Вы сами-то бывали там? — спросил Куманин.
— Еще с мужем ходила, — вздохнула бабка, — давно. Он мне часовню показывал. С тех пор не бывала.
Поблагодарив бабу Дусю за угощение, Куманин с ведром воды стал спускаться к шоссе.
Глава 7
I
Генерал Климов любил водить машину, хотя делать это удавалось очень редко. Беспрекословные инструкции для всей сановно-номенклатурной верхушки СССР категорически запрещали некоторые маленькие вольности, например, появляться где-либо без охраны, пользоваться общественным транспортом, а тем более ходить пешком по городу или другим местам, исключая специальные зоны вокруг охраняемых спецдач и заповедников. Не разрешалось жить, где хочется, кроме специально установленных районов, и, разумеется, водить машину. Даже Брежнев, обожавший сидеть за рулем, должен был в итоге подчиниться этим неукоснительным требованиям.Раньше, когда Климов был полковником, он чувствовал себя гораздо вольготнее — мог появиться где угодно и с кем угодно, с упоением промчаться на своей личной «Волге» по Москве, съездить на дачу, даже будучи в подпитии. Генеральские погоны, полученные из рук Юрия Андропова, сразу же превратились для него в нечто вроде чугунных оков. Хорошо еще, что со смертью Константина Черненко суровый партийно-номенклатурный протокол стал забываться, правда, не настолько, чтобы можно было окончательно почувствовать себя если не свободным, то хотя бы независимым, и, как говорили остряки, самостоятельно ходить в сортир, не беря с собой порученца или адъютанта для спуска воды. К счастью, Климов все-таки был генералом КГБ, а не секретарем ЦК (даже членом ЦК не был), и потому мог позволить себе маленькие вольности, сославшись на секретность того или иного мероприятия.
Сейчас, ведя по улицам Парижа взятый напрокат «Пежо», генерал испытывал удовольствие и нарочно поехал в объезд, дабы продлить его. Он был уверен, что за ним нет хвоста, по крайне мере, своего. «Если же в него вцепилась французская или любая другая западная спецслужба, пусть знают — он подвержен порокам, как большая часть рода человеческого». В соответствии с западным мышлением (в принципе, вполне логичным), генерал КГБ просто обязан обладать всеми человеческими пороками, от садизма до содомии. Конечно, за ним могли следить недоумки из так называемой группы «Зет», замкнутой, как считает Горбачев, непосредственно на него. Следят они, в основном, за ближайшим окружением генсека, но получку им приходится получать на Лубянке, хотя их личные дела (в целях конспирации) хранятся в Управлении делами ЦК. А кто платит, тот и музыку заказывает. Поэтому весь их пыл направлен на слежку за членами Политбюро и его аппаратом. Но если же он, Виктор Иванович Климов, заметит слежку за собой, то тогда по сигналу «вакуум» — они знают об этом — любой из них может исчезнуть с лица Земли. «Предположим, кто-то из группы успеет доложить Горбачеву о нем, — тоже не страшно. Во-первых, Горбачев (правда, частично) в курсе дела, во-вторых, узнав, что Климов действительно ездил в третьесортный отель „Адмирал Курбе“, а не покупал себе бриллиантовые запонки Людовика XV в антикварном магазине Линье, дождется его собственного доклада».
Отель «Адмирал Курбе» находился в самом непритязательном районе французской столицы вблизи речного порта. В этом обшарпанном трехэтажном здании, построенном во времена Третьей республики, в старые времена находилось управление речной полиции. После окончания второй мировой войны его купил некий Франсуа Гико — личность довольно странная, тяготеющая к марксизму и алкоголизму одновременно. По замыслу Гико, в здании бывшей речной полиции предполагалось создать нечто вроде богадельни для алкоголиков, которыми кишмя кишел район, примыкающий к порту. Однако недостаток средств, как это всегда случается, не позволил ему полностью осуществить замысел. Вместо богадельни здесь были открыты круглосуточная распивочная и подпольный публичный дом, с помощью которых Гико и пытался кое-как свести концы с концами.
После смерти предпринимателя здание на аукционе (оно было пущено с молотка за долги владельца) купили темные личности, пожелавшие остаться неизвестными. Газета «Юманите», которой Гико завещал этот свой дом, подала на анонимов в суд, но процесс проиграла, поскольку завещание покойного было давно опротестовано его кредиторами. С тех пор тут и существует отель «Адмирал Курбе», пользующийся весьма дурной славой как пристанище алкоголиков и гомосексуалистов. О заведении ходили всякие слухи, однако полиция и префект сохраняли по этому поводу спокойствие. Общественному мнению демократического государства было, видимо, не до него, поскольку в суд на новых владельцев отеля «Адмирал Курбе» никто никогда не обращался. Вид шикарных лимузинов, которые время от времени подъезжали к отелю и отъезжали от него, не прибавлял заведению респектабельности, а лишь окружал его ореолом некоторой таинственности…
В тускло освещенном холле под картиной, на которой адмирал Курбе, зажав подмышкой подзорную трубу, пил из горлышка бутылку рома на фоне вант и прочей романтики парусно-парового флота, сидел за стойкой портье и читал, к удивлению Климова, журнал «Дифенс Ревю» на английском языке. Этот факт, как и короткая стрижка, и также оттопыренные уши, отличали в портье отставного военного в чине старшего сержанта, не ниже. Поэтому Климов решил быть по-военному кратким.
— Меня ждет Поль Жульен из 207-го номера, — сказал он. — Я желал бы подняться туда.
Климов обратился по-английски, рассудив, что если портье читает журнал на английском языке, то, наверное, знаком с ним. К тому же по-французски генерал говорил плохо. В нужных случаях его обслуживала дюжина переводчиков, и собственных, и горбачевских. Возможно, портье и умел читать по-английски, но говорил примерно так же, как Климов по-французски.
— Если вы господин Мартин, — тщательно выговаривая слова, произнес он, — то месье Жульен ждет вас.
Генерал уже поставил ногу на первую ступеньку лестницы, когда портье вновь обратился к нему на некоторой смеси несуществующего англо-французского наречия, вполне, впрочем, понятного.
— Одну минутку, месье. Посетители обязаны заплатить за посещение. Наше заведение особое, и вход в него бесплатно разрешен только полицейским в некоторых конкретных случаях…
— Вот как? — изумился Климов. — И сколько же должен платить посетитель, не являющийся клиентом?
— Сущую безделицу, месье, — вздохнул портье. — Всего пятьдесят долларов.
— Вы рехнулись? — поинтересовался Климов. — Откуда у меня такие деньги?
— Не знаю, месье, — сказал отставной сержант, вставая, — но для бедных людей есть свои заведения. Наше же имеет репутацию, отрицающую бедность и благотворительность. Входящий к нам не может быть обременен этими двумя пороками…
— Думаю, — нашелся Климов, — что господин Жульен внесет эти деньги за меня, поскольку он меня пригласил…
— Это невозможно, — снова вздохнул портье, — даже если бы месье Жульен захотел это сделать, мы не могли бы принять его взнос, ведь он является нашим клиентом. Правила очень строгие и введены не сегодня, поверьте мне.
— Значит, — несколько растерянно сказал генерал, — если я не заплачу пятьдесят долларов, меня вообще сюда не пустят?
— Боюсь, что это именно так, — сделал печальное лицо портье. — По-видимому, вы первый раз имеете честь посещать наше заведение. В противном случае я бы не стал так терпеливо разъяснять наши правила.
— Кредитная карточка подойдет? — потерял терпение Климов, залезая в карман пиджака.
— Только наличные, — гораздо эмоциональнее пояснил портье, — поскольку…
Климов бросил на стойку пятидесятидолларовую купюру:
— Задавитесь, — сказал он по-русски.
— Простите? — не понял портье.
— Я говорю, — перешел на английский Климов, — что у вас порядки, как в хорошем аристократическом клубе.
— Мы и есть клуб, — согласился портье, — с той лишь разницей, что не берем вступительных взносов. У нас только разовые.
Климов решил, что с него хватит и поднялся на второй этаж. На площадке висел устав, написанный большими красными буквами на французском и английском языках, предупреждающий о том, что самоубийство — одно из наиболее тяжких смертных грехов, не подлежащих отпущению.
Устав клуба, о котором говорил портье, запрещал запирать двери номеров, в чем Климов убедился, обнаружив открытой дверь номера 207. Он вошел внутрь.
Пол номера был покрыт цветным линолеумом, мокрые следы босых ног вели, видимо, из ванны. За столом, стоящим посреди комнаты, на фоне забранного решеткой окна сидел человек в махровом халате цвета маренго, опершись подбородком на ладонь левой руки. В правой он держал бутылку, на этикетке которой был изображен адмирал Курбе с такой же бутылкой в левой руке и абордажным тесаком — в правой. Рядом стояла тарелка с цветной капустой, посыпанной какой-то коричневой мерзостью. На стене висел такой же плакат, как и на лестничной площадке, предупреждающий о смертном грехе самоубийства.
— Хелло, — сказал Климов, вешая шляпу на гвоздь под плакатом.
Вместо ответа постоялец номера приложился к горлышку бутылки и сделал молодецкий глоток. Поставив бутылку на стол, но не выпуская ее из руки, мужчина спросил по-русски:
— Какое сегодня число?
— 21-е июля, — ответил Климов, оглядываясь в поисках еще одного стула. Стула не было, и генерал присел на край койки, напоминающей ложе монаха, решившего пробить себе дорогу в рай путем умерщвления плоти.
— 21-е? — переспросил владелец халата, — Как быстро бежит время. Завтра у меня самолет. Хорошо, что ты пришел, а то бы я и не вспомнил.
И он сделал еще глоток из бутылки.
— Где Сашинский? — поинтересовался Климов.
— Умер, — ответил поклонник адмирала Курбе, опустив, наконец, бутылку, чтобы взять тарелку с цветной капустой и понюхать.
— В этом была необходимость? — вздохнул Климов.
— Не знаю, — поморщился его собеседник, с отвращением отодвигая обратно тарелку. — Как говорил ваш Ленин — лучше расстрелять на сто тысяч человек больше, чем на одного меньше.
— Это говорил не Ленин, а Гиммлер, — поправил Климов.
— Какая разница, — икнул неизвестный. — Прошу прощения. — Он посмотрел на Климова совершенно непьяными серыми глазами.
— Ты мне надоел, Климов, — проговорил, он, — надоел еще в Москве. Зачем явился сюда, проконтролировать меня? Иди и убедись: труп валяется в соседнем номере, если, конечно, его не увезли. Тогда ищи в Сене. Самоубийство — это тягчайший грех, — пьяно рассмеялся мужчина,
Климов поморщился. Он не любил распущенности. То, что сказал человек, зарегистрированный у портье как Поль Жульен, было, может быть, и остроумно, но смеяться при этом не следовало, тем более над покойником.
— Ладно, Жульен, — сказал генерал, — наша работа требует большого нервного напряжения, и каждый снимает его по-своему. У меня нет принципиальных возражений…
— Что-то ты длинно говоришь, — буркнул тот, которого называли Жульеном, — как на партсобрании, — и повторил: «Самоубийство — грех».
— Я — атеист, — засмеялся Климов, — и в глупости не верю. Подобными сентенциями можно было заморочить голову покойному Андропову, царство ему Небесное. Я уже дважды кончал жизнь самоубийством, после чего меня оба раза повышали в чине…
— Никто не спорит, — согласился Поль, — ты уникальный экземпляр, что-то вроде цветущей липы, торчащей из спусковой трубы унитаза.
— Там столько удобрений, — еще пуще развеселился Климов, — что я сам удивляюсь, почему в унитазах ничего не растет. Но послушай меня внимательно… — Климов запнулся и добавил, — Поль. Я специально решил перехватить тебя по дороге домой, чтобы предупредить — весь наш согласованный график летит к чертям. Начались не очень пока понятные процессы ускорения, похоже, колесо пускают с горы…
— Ничего страшного, — хмыкнул Поль. — Придумаете какой-нибудь новый лозунг, например, «Ускорение-90».
— Уже напридумано, — заметил Климов, — на десять лет вперед, должно сработать. Дело не в нас, а в том, что ускоряются глобальные процессы. Стена может рухнуть уже в конце этого года, где-нибудь в ноябре-декабре. И начнется домино.
Поль с интересом взглянул на Климова и протянул ему бутылку:
— Выпить хочешь?
Климов молча принял бутылку, достал из кармана пиджака складной телескопический стаканчик, налил туда рому, выпил и снова налил.
— Курбе совершенно напрасно подался в адмиралы. Он стал бы известнее, если бы догадался запатентовать свой рецепт рома. — И выпил второй стакан.
— На этих развалинах, — продолжал Климов, заедая ром кофейным зернышком, добытом в каком-то другом кармане, — останется мощная западная группировка войск. Тебе не страшно, Поль?
— Страшно должно быть вам, — произнес Поль, доставая из-под стола новую бутылку, — потому что эта ваша группировка. А поскольку у нее уже нет пути вперед, она может раскапризничаться, не желая возвращаться назад, домой. Тогда вам придется налаживать там механизмы воздействия, рыночные, наверное. Генералы приватизируют все вооружение, загонят его и наверняка станут не столь свирепыми, как во времена развитого социализма. Богатые люди — не агрессивны. Это прекрасно понимали вожди, потому попытались всех загнать в нищету и превратить в замороженное пушечное мясо…
— Слушай, — перебил его Климов, — хочешь, я испрошу для тебя место зама Горбачева по идеологии?
— Нет, — замотал головой Поль, — не надо. Платят у вас мало, Я, Климов, получаю в неделю больше, чем ты в год, хотя и не генерал.
И он снова приложился к бутылке.
— В этом и заключается вся суть горбачевской перестройки, — философски заметил Климов, — чтобы мы могли получать в день больше, чем ты, Майк, за всю жизнь.
— В высшей степени похвально, — ответил тот, кого Климов на сей раз назвал Майком. — Когда люди ставят перед собой высокие цели, они всегда добиваются успеха, поверь. Но ближайшие пять-десять лет вам придется здорово потеть. Работать не страшно, если труд хорошо оплачивается, не правда ли?
— Святая правда, — подтвердил Климов. Он некоторое время молчал, видимо, раздумывая о чем-то. Поль-Майк, положив подбородок на кисти обеих рук, сидел; глядя куда-то в вечность, как бабушка Федосья в русских народных сказках.
— Послушай, — неожиданно спросил Климов, — а что бы у вас сказали, если бы Россия стала монархией? Полуконституционной, скажем.
— Ты меня сегодня достал, — ответил Поль, с отвращением переводя взгляд на блюдо с цветной капустой. — Горбачев уже нацелился в императоры?
— Причем тут Горбачев? — недовольно отреагировал Климов. — У меня есть более легитимный претендент.