Страница:
— Разрешите вопрос, Александр Иванович? Я тоже не понимаю, какое влияние могут оказать мои лекции на экономическое положение страны, которое, как известно из материалов последнего пленума, переживает некоторые трудности, вызванные…
— Вы не понимаете? — удивился Стебликов. — Самое прямое отношение. Существует, грубо говоря, два вида экономики. Один вид — его можно назвать иудо-сионистским — предполагает обязательное получение прибыли на всех уровнях экономических структур, ставит богатство над духовностью и соборностью. Второй — я бы назвал истинно славянским — восходит к самым истокам нашей русской цивилизации. Он предусматривает приоритет духовности над материальными благами, а потому отрицает примат прибыли. Весь конечный продукт экономики народ, благодаря своей соборности, отдает любимой стране, а та в свою очередь, распределяет полученное поровну между всеми. Мне кажется, что иудо-сионисты потому и убили царя — вам, Сергей Степанович, это удалось ярко доказать — чтобы сменить истинно русскую экономику на свою. Это диктовалось, помимо всего прочего, их извечным стремлением к наживе и прибыли. Вы улавливаете мою мысль?
Меньше всего на свете Куманин любил спорить с генералами, а потому с готовностью кивнул, давая понять, что не только улавливает генеральскую мысль, но и полностью ее разделяет. Это мысль была явно с кем-то согласована, иначе бы Стебликов никогда не осмелился высказать ее вслух. Но наверху говорили о чем-то другом, а генерал, пересказывая доверенное ему, скорее всего, все перепутал, поскольку в экономике разбирался так же хорошо, как и во всех прочих сферах человеческих знаний. Даже из курса средней школы было ясно, что экономика, основанная на примате прибыли, была как раз при Николае II, а «соборную экономику», основанную на присвоении государством всего конечного продукта и его дальнейшем распределении по собственному усмотрению, придумали убившие царя иудо-масоны.
Генерал обрадовался поддержке со стороны Куманина и попросил уточнить, что тот имеет в виду, говоря о ритуальном убийстве царя, в чем заключается сущность ритуала и где об этом можно прочитать?
Куманин ответил, что подробный разбор ритуалов имеется только в книгах на немецком языке, изданных в годы, предшествующие приходу к власти нацистов, и в первые годы их пребывания у власти, если не считать, конечно, средневековой литературы, с которой он, к сожалению, не знаком. Процедура в Екатеринбурге должна была проходить так: (Куманин специально сказал «должна была проходить», а не «проходила», чтобы застраховаться на тот случай, если Стебликов пишет их беседу на пленку, чтобы «потом спросить с. него за дезинформацию):
— Юровский и его команда должны были подвесить царя за ноги к потолку и совершить вокруг него древний танец с похлопыванием в ладоши и прискоком в обязательном присутствии раввина. В это время остальные должны были замешивать священную мацу.
— Раввина? — переспросил Стебликов, слушая Куманина с видимым удовольствием, даже слегка приоткрыв рот, — разве там был раввин?
— Обязательно, — подтвердил Куманин, — причем не местный, а специально прибывший из Москвы с ритуальным ножом верховного резника, присланным из Варшавы.
Генерал быстро конспектировал слова Куманина, кивая головой.
— Именно этим ножом, — продолжал Куманин, изо всех сил сдерживая улыбку, — раввин перерезал горло царю, и августейшая кровь была слита в специальный сосуд, именуемый «халеш», после чего разлита по кубками и выпита всеми присутствующими, а частично слита в тесто для мацы, которой закусили. Затем тело было брошено в бочку с серной кислотой и растворено, что также является частью ритуала. Вот примерно все это, вероятно, происходило.
— А фамилия раввина известна? — поинтересовался Стебликов.
— Он скрывался под псевдонимом, — сообщил Куманин, — и уехал в ту же ночь. В материалах он фигурирует как «черный раввин».
— И все это делалось вопреки приказам Владимира Ильича Ленина и ВЦИК? — продолжал уточнять генерал.
— Разумеется, — подтвердил Куманин, с тревогой глядя на часы.
— И много у вас таких наработок? — спросил Стебликов, закрывая блокнот.
— Согласно указаниям руководства и секретариата ЦК, мы вели подобные разработки исключительно для компромата нашего монархо-националистического движения в глазах общественности как внутри СССР, так и за границей. У меня составлены конспекты пяти-шести лекций на эту тему, но хочу вас честно предупредить, товарищ генерал, никаких исторических доказательств всему этому нет.
— А кому они нужны, эти доказательства? — усмехнулся Стебликов, — необходимо предать ваши наработки широкой гласности. Вы не могли бы попросить генерала Климова, чтобы он передал эти материалы мне?
— Мне кажется, — сказал Куманин, — что вам самому это было бы сделать гораздо проще. Вопросы на уровне генералов всегда решаются значительно легче, чем при посредничестве майоров…
— Мне нравится ваша скромность, — улыбнулся Стебликов, — среди молодых офицеров сейчас это большая редкость. Все майоры мнят себя по меньше мере маршалами. Но тут другой вопрос. Вы все-таки автор этих материалов, которому вдобавок нельзя отказать в таланте и творческом подходе к выполнению порученного приказа. Сейчас курировать русское национальное движение, в частности, вопросы монархизма, партия поручила мне. Думаю, мне будут переподчинены и подразделения, занимающиеся борьбой со всеми проявлениями сионизма. Когда вы решите задачи, связанные с откомандированием в распоряжение генерала Климова, я попрошу подумать о переходе ко мне на должность полковника. Сейчас рассматривается вопрос о преобразовании моего отдела в управление, в котором на посту начальника ведущего отдела я хотел бы видеть вас. Что вы на это скажите?
— Я польщен столь высокой оценкой моей работы, — ответил Куманин, совершенно не ожидавший подобного оборота событий.
— Сейчас от таких молодых патриотов, как вы, майор, — несколько напыщенно сказал Стебликов, — зависит будущее нашей страны, партии. Большое русское спасибо вам за вашу работу.
Надо ли на подобные слова отвечать, как положено: «Служу Советскому Союзу!», Куманин сообразить не мог, но на всякий случай встал и принял некоторое подобие стойки «смирно», что тоже понравилось генералу.
— Если будет время, — подавая ему руку, улыбнулся Стебликов, — приходите сегодня и послушайте мою лекцию, которую я читаю за вас.
Генерал погрозил Сергею пальцем и снова улыбнулся тонкими губами.
— Уже ушла? — расстроился Куманин.
— И не приходила, — сказала дежурная, — может, когда я обедала… — и она стала крутить диск местного телефона:
— Люба? Надя Шестакова на месте? К ней товарищ из…
— РОНО, — подсказал Куманин.
— Нет ее, — положила трубку дежурная, — с утра не было. Может, заболела, может, в райсобес поехала детишкам выбивать всякое. У нас второй день нет горячей воды. Дошкольное учреждение! Представляете?
— Представляю, — согласился Куманин. — Позвонить от вас можно?
Куманин набрал Надин номер. Долго никто не подходил, затем раздался знакомый голос ее матери.
— Здравствуйте, Лидия Федоровна, — это Сережа Куманин, — представился он. — Надю можно позвать?
— Здравствуй, Сережа, — ответила Лидия Федоровна. — Надя на работе. Будет поздно. Что-нибудь передать?
— А давно она ушла? — спросил Куманин.
— Как обычно, с утра. Сережа извини, у меня на кухне все горит. Я передам, что ты звонил, — и она повесила трубку.
Выяснив, что директриса на месте, Куманин поднялся на третий этаж, с отвращением вдыхая запах подгорелой каши и хлорки.
В приемной директора белобрысая девица стучала на пишущей машинке.
— Мне к директору, — сказал Куманин.
— У Алевтины Ивановны совещание, — вскинув глаза от машинки, объявила девица, но осеклась при виде куманинского удостоверения и бросилась в директорскую дверь: «Алевтина Ивановна, к вам товарищ из органов!».
Алевтина Ивановна, высокая полнеющая дама лет сорока пяти, сидя за своим столом, ела пирожное и запивала чаем из большой чашки с нарисованной на ней красной ягодой в орнаменте из зеленых листочков. Второе пирожное лежало на блюдечке. На какое-то мгновение директриса застыла с пирожным в руке, потом положила его обратно на блюдечко, покрыла салфеткой, поставила вместе с чашкой куда-то под столик с телефонами, вытерла губы платком и спросила: — Вы откуда? Из милиции?
У Куманина, как у любого оперативника, была при себе целая коллекция различных удостоверений, включая и милицейское, но он решил не хитрить, а сразу пойти с главного козыря:
— Я из Комитета, — и протянул директрисе удостоверение.
Лицо Алевтины Федоровны пошло пятнами:
— Шестакова уже до комитета добралась. Интересно. Из-за этих вечных склок, товарищ майор, работать некогда, детьми некогда заниматься. Весь день приходится объяснения писать в разные инстанции.
— Сочувствую, — сказал Куманин, — но согласитесь, когда дети исчезают средь бела дня, это ненормально.
— Что значит «средь бела дня»? — вспыхнула директриса. — Ребенок был не совсем нормальным. У нас есть медицинское заключение. Для такой категории детей дошкольного возраста существуют специальные интернаты, которые, как и наш, переполнены. Мы взяли мальчика временно, и, как только освободилось место в Вологде, направили его туда. А что там было до меня, при прежнем директоре, я не в курсе.
— Но ребенок до Вологды почему-то не доехал, — прервал ее Куманин. — Не знаете, почему?
— И знать не хочу, — зло сказала Алевтина Ивановна. — Я отправила, Вологда приняла. У меня у самой дел невпроворот.
Она помолчала, а потом спросила:
— Что вам еще Шестакова наговорила?
— Мне кажется, — подсказал Куманин, — что лучше вызвать Шестакову сюда, выслушать ее и во всем разобраться наконец.
Куманин сказал это в надежде выведать у директрисы, где Надя находится, но ошибся.
Директриса подошла к дверям своего кабинета, приоткрыла их и крикнула в приемную:
— Лена, вызовите ко мне Надежду Николаевну Шестакову. Срочно.
Белобрысая голова очень быстро просунулась в дверь и доложила:
— Алевтина Ивановна, Надежды Николаевны нет на отделении.
— А где она? — спросила директриса. — Куда ушла?
— Говорят, с утра не было, — сказала секретарша, — не приходила вообще. Там только нянечки и санитарка.
— Бегает, наверное, со своими жалобами, — зло проговорила Алевтина Ивановна. — Вот выгоню ее по статье за прогул. Разве можно детей бросать на весь день без педиатра?
— А она разве педиатр? — спросил Куманин. — Я полагал, что она воспитательница.
— Педиатр, — неохотно подтвердила директриса. — Закончила год назад медицинский без отрыва от производства. Но все равно я ее выгоню, если будет продолжать склочничать. И местком меня поддержит.
— Простите, — сказал Куманин. — Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы вмешиваться в ваши трудовые конфликты с подчиненными. Хочу разобраться с пропажей ребенка и поставить на нем точку, не доводя снова до прокуратуры и официального следствия. Возможно, что Надежда Николаевна действительно излишне впечатлительный человек, а потому, может быть, вы ответите мне на несколько вопросов.
— Слушаю вас, — сухо отреагировала Алевтина Ивановна и добавила:
— Только побыстрее, пожалуйста, у меня в четыре часа педсовет.
— Хорошо, — кивнул головой Куманин, взглянув на часы. — У этого мальчика, Алеши Лисицына, если не ошибаюсь, были официально признаны — психические и прочие отклонения. Я думаю, что это делает медкомиссия, которая и составляет по своему решению специальный документ?
— Конечно, — подтвердила директриса, — составляется акт по форме II и соответственно ему, ребенок актируется, как положено.
— Я могу взглянуть на этот акт? — спросил Куманин.
— Ради бога, — директриса встала, подошла к стоявшему в простенке между окнами простому канцелярскому шкафу, вытащила оттуда папку с надписью «Акты» и подала Куманину два листочка, соединенных канцелярской скрепкой, которая держала маленькую, примерно четыре на четыре сантиметра, фотографию.
— Что тут говорить, — сказала Алевтина Ивановна, подавая акты Куманину. — Мальчику почти шесть лет, а он не помнит ни маму, ни папу, ни где жил до того, как его обнаружила милиция на Ярославском шоссе. Вы можете считать такого ребенка нормальным?
Куманин пожал плечами, просматривая акты. Под ними красовалась подпись самой Алевтины Ивановны, фамилия которой была Петухова, интернатского врача и какой-то воспитательницы.
— Это подписи ваших сотрудников? — спросил Куманин, рассматривая фотографию Алеши Лисицына. «Где он мог видеть этого мальчика раньше? Очень знакомое лицо».
— Вы хотите их опросить? — поинтересовалась директриса.
— Кого? — не понял Куманин.
— Тех, кто подписали акт, — подсказала директриса.
— Нет необходимости, — ответил Куманин, — но у меня еще к вам есть вопросы.
— Пожалуйста, — вздохнула Алевтина Ивановна, поджав губы.
В ее глазах не было ни тени тревоги, скорее недоумение взрослого человека, которого заставляют играть в какую-то непонятную игру.
— Каким образом, — спросил Куманин, — вы отправили ребенка в Вологду? Машиной, поездом, самолетом? Кто из ваших сотрудников его сопровождал или, вернее, сопровождает, поскольку ребенок в Вологду не прибыл? И, наконец, кто-то ведь должен был, приняв у вас ребенка, оставить у вас расписку или другой документ? Если вы ответите на все эти вопросы, то полагаю, ни у кого лично к вам и вашему учреждению никаких претензий не будет.
Наступило молчание.
Алевтина Ивановна смотрела на Куманина с непонятным интересом, на ее губах заиграла странная полуулыбка-полугримаса.
— Вы серьезно? — как-то странно спросила она.
— Вы считаете, что я пришел сюда шутить? — начал злиться Куманин.
— Они что, хотят меня сейчас подставить? — В голосе директрисы начала исчезать уверенность.
— Кто они? — не понял Куманин. — О чем вы говорите?
— Не прикидывайтесь, что вам ничего неизвестно, — продолжала Алевтина Ивановна. — Вы меня что, проверяете?
— Послушайте, — вздохнул Куманин. — Если вы будете говорить со мной намеками, то вам придется проехать в моей машине на Лубянку и там написать официальное объяснение всему случившемуся. А если оно меня не удовлетворит, то я оформлю вам задержание на семьдесят два часа для начала, чтобы у вас было время это объяснение отредактировать. Вы вообще отдаете себе отчет с кем разговариваете? Вы понимаете серьезность ситуации?
— Вы что? Вообще? — побледнела директриса. — Разберитесь сначала у себя! — с визгливыми нотками в голосе продолжала она, — Вы из меня дурочку, что ли, строите? Или думаете, на вас управы нет. Одни забирают мальчика, а другой приходит — ищет. Номера какие! У себя за пазухой поищите ребенка! Задержание он мне оформит на семьдесят два часа! Ты своим оформи что следует.
— Пожалуйста, — поморщился Куманин, — не надо истерик. И на крик меня брать не надо. Спокойнее. Кто увез Алешу Лисицына? Объясните толком.
— Ваши и увезли, будто не знаете? — директриса старалась говорить спокойнее, хотя визгливые нотки все еще прорывались у нее.
— Наши? Что за наши? — переспросил Куманин.
— Ваши. Из комитета, — зло выпалила Алевтина Ивановна. — Втроем приехали с милиционером. Ребенок, оказывается, во всесоюзном розыске. Родители его что-то такое натворили, что и сказать страшно. Вот они ребенка и забрали.
— Документы они какие-нибудь вам предъявили? — поинтересовался Куманин.
— А как же, — в голосе директрисы снова начала появляться некоторая уверенность. — У всех такие же книжечки как, и у вас. И отношение было из прокуратуры города. Они сказали, что в связи с секретностью ребенка надо оформить переводом в какой-нибудь иногородний интернат, и взяли подписку о неразглашении. Зачем же они сейчас вас посылают, что-то выяснять? Проверяют, усвоила ли я все или нет?
— Фамилии-то вы их знаете? — спросил Куманин.
— Нет, нет, — быстро ответила директриса. — Не помню фамилий никаких. Разволновалась, не прочла в документах.
— Так что же, выходит, кто-то взял ребенка и с концами. Ни записочки, ни расписочки? — Куманин продолжал вертеть в руках фотографию Алеши.
— Ничего не оставили, — подтвердила Алевтина Ивановна. — Да я и перепуталась: мыслимое ли дело, за малолетним ребенком целая бригада чекистов приехала, будто он цэрэушник какой-нибудь. Да еще с меня подписку о неразглашении….
— Хорошо, — сказал Куманин, все еще пытаясь сообразить, почему ему кажется столь знакомым лицо Алеши Лисицына. — Возьмите лист бумаги. Пишите: «Старшему оперуполномоченному КГБ майору Куманину С. С. От гражданки Петуховой Алевтины Ивановны, директора интерната No 4, проживающей по адресу…» Написали? Дальше: «Объяснение». С новой строки: «Я, Петухова А. И., передала несовершеннолетнего Лисицына Алексея представителям органов КГБ по их требованию такого-то числа». Когда это было. Помните? Это число и поставьте. Подпишитесь и поставьте сегодняшнее число. Это для вашей пользы. Чтобы никто более не предъявлял к вам претензий. Запишите мой телефон, и если в этом деле последует какое-либо продолжение, прошу звонить. Фотографию мальчика я возьму с собой.
Он открыл дипломат и положил туда листок с объяснением директрисы и фотографию Алеши Лисицына.
— Вы так дело поворачиваете, — сказала поникшая Алевтина Ивановна, — вроде я и не должна была им ребенка отдавать? Так что ли?
— Я этого не говорил, — возразил Куманин. — Вы, как и каждый советский человек, обязаны подчиняться требованиям органов. Но специфика вашего случая такова, что вы были обязаны как-то зафиксировать это событие. Скажем, та же Шестакова приведет к вам людей из прокуратуры. Что вы им скажите? Ваша легенда насчет Вологды не проживет и часа. Где доказательства, что вы не продали ребенка какой-нибудь бездетной азербайджанской семье тысяч за пять-десять? Вы хоть о последствиях для себя подумали?
Директриса молчала, испуганно глядя на Куманина.
— Нарушение подписки о неразглашение, — продолжал Куманин, — является очень серьезным преступлением, предусматривающим лишение свободы на срок до пяти лет. В разговоре со мной вы имели на это право, но в разговоре с работниками прокуратуры, милиции или другого правоохранительного или надзорного органа вы такого права иметь не будете. Таким образом, вся ответственность будет возложена на вас. Вы меня понимаете?
— Но, товарищ майор, — возразила Алевтина Ивановна, — вы же подтвердите в случае чего…
— Не уверен, — прервал ее Куманин. — Ваше объяснение дает мне основание для проверки этого случая. Если мальчика действительно взяли наши сотрудники, я смогу вас прикрыть. Если вы придумали эту историю, чтобы сбить меня с толку, то будете отвечать по всей строгости существующего закона…
— Клянусь вам, — голос директрисы дрогнул, было видно, что она готова зарыдать от жалости к самой себе.
— Успокойтесь, — сказал Куманин, — и узнайте, не приходила ли Шестакова.
Шестакова не приходила.
Было уже около пяти часов вечера, и Куманин решил вернуться в управление, чтобы узнать, не появился ли генерал Климов, затем пообедать и, если получится (если будет после пяти на месте климовская «прапорщица»), досмотреть микрофильмы. Но странный случай с Алешей Лисицыным не выходил у него из головы. В приютах страны огромное количество маленьких детей, чьи родители осуждены и сидят в бесчисленных зонах и тюрьмах. Но ему лично никогда не приходилось слышать, чтобы дошкольников подвергали каким-то мерам со стороны органов, во всяком случае в послесталинские времена. Напротив, все — и КГБ, и милиция — сразу же отправляли ребенка, чьи родители попали в зону или находились в розыске, в какое-нибудь детское учреждение.
Преступники, торгующие детьми, вряд ли пришли бы к директрисе, размахивая комитетскими удостоверениями. К тому же им нужен был не любой ребенок, а конкретный: Алеша Лисицын. Если же это действительно были ребята из КГБ, то он, Куманин, влип в довольно неприятную историю, поскольку, не имея полномочий, вмешался в чужую операцию. А у него не было ни полномочий, ни оснований для вмешательства, поскольку просьбу Надежды никак нельзя было считать подобным основанием. Если же говорить честно, то отреагировал он не на просьбу Нади, а на фамилию мальчика и на странный телефонный разговор в кабинете Климова. Интуитивно он почувствовал, что пропажа мальчика и этот разговор как-то связаны между собой, и сейчас убедился — он прав. Ребенок взят из интерната по приказу Климова, это можно считать доказанным. А если так, то он готов утверждать, что между таинственным оперуполномоченным Лисицыным, расстрелянным в 41-м году, и Алешей Лисицыным, увезенным сотрудниками КГБ из интерната No 4 в 1989 году, существует какая-то связь, возможно, не только родственная, но и следственно-причинная.
Итак, он владеет документом за подписью гражданки Петуховой А. И., подтверждающим, что это не фантазия. Судя по тому, как легко ему удалось запугать директрису интерната и вынудить ее написать объяснение, она не имеет выхода на Климова и не сможет пожаловаться тому на куманинский произвол, хотя в этом нельзя быть уверенным до конца. Нужно еще раз переговорить с Надеждой и попытаться уточнить некоторый детали этого дела. Возможно, Надя тоже ему не все рассказала из того, что знала. Кроме того, чтобы обезопасить себя, нужно будет, как только вернется Климов, под тем или иным соусом доложить ему об всем, как бы между прочим, мол любопытные совпадения бывают в жизни.
Вернувшись на Лубянку, Куманин направился в архив управления.
Близился конец рабочего дня. Если у оперативных работников рабочий день считался ненормированным, то многие службы, включая и архивы, секретные библиотеки, магнитофонные картотеки и тому подобное, как правило, в шесть часов вечера уже закрывались до утра.
Отставной полковник Максимов, работавший в оперативном архиве, начинал службу в НКВД еще при Генрихе Ягоде. Теперь было ему под восемьдесят, но он казался бодрым, сохранял в своем облике суровость прошедших времен. Имел и маленькие слабости, о которых знало все управление, в частности, очень любил, чтобы молодые сотрудники к нему обращались по всей форме.
— Здравия желаю, товарищ полковник, — объявил, входя в архив Куманин, улыбаясь и придавая своей фигуре некоторое подобие стойки «смирно». — Разрешите обратиться. Майор Куманин.
— Не ори. Вольно, — миролюбиво пробурчал Максимов. — Чего тебе, Серега, надо? Давай быстрее, мне надо в медчасть на процедуры.
— Василий Никитич, — попросил Куманин, — мне нужна расшифровка одной довоенной точки. Она у меня в некоторых документах мелькает как «объект 17». Что это был за объект и где находился?
— Сейчас посмотрим, — проворчал Максимов и, подойдя к массивному несгораемому шкафу, открыл его и вытащил толстенную канцелярскую книгу, увешанную старыми сургучными печатями. Старик раскрыл гроссбух и стал водить пальцем по строчкам, шевеля губами. В былые времена Максимов служил заместителем начальника изолятора — знаменитой внутренней тюрьмы на Лубянке, — и многое, наверное, мог порассказать интересного. Поговаривали, что он лично приводил в исполнение приговоры в отношении знаменитых личностей, от Ягоды до Мейерхольда. Начальник его, генерал-майор Опанасенко, в хрущевские времена схлопотал пятнадцать лет тюрьмы, где и умер. А Максимов выкрутился и даже после отставки его убрали «от греха подальше», а то еще сядет мемуары писать, был оставлен в управлении на технической работе. Поведать он мог много, но не рассказывал ничего, как и прочие ветераны НКВД: слов, особенно собственных, боялись пуще пуль. Много на их памяти было примеров, как случайно вырвавшееся слово мгновенно превращалось в пулю, которая, как бумеранг, совершала круг над твоей головой и попадала тебе же в затылок.
«А ведь не исключено, — подумал Куманин, — что именно дядя Вася расстрелял в 41-м Лисицына, или присутствовал при этом. Спросить его или нет?» Решил не спрашивать.
— Нет 17-го объекта, — между тем возвестил Максимов, закрывая книгу и водружая ее на место в несгораемый шкаф. — После 15-го идет сразу 21-й. А 17-го нет.
— Что это означает? — спросил озадаченный Куманин. Старик мрачно взглянул на Куманина:
— Это означает, что объект либо быстро свернули по каким-то причинам, либо он до сих пор действует. А действующие объекты в другом реестре. Не у меня. По нумерации это очень старый объект. Не позднее второй половины 18-го года. Скорее всего, он находился либо в самой Москве, либо в области.
— А вы о нем ничего не слышали? — осмелился спросить Куманин.
— Что я слышал, то уже все забыл, — усмехнулся Максимов, — и тебе, Серега, советую: поменьше запоминай из того, что тебя не касается, и поменьше интересуйся. Наше главное правило: узнал — забыл. А если ничего не узнал, так это еще и лучше. Сказали — сделал, и все. Ну, иди, мне помещение сдавать надо и опечатывать.
— Вы не понимаете? — удивился Стебликов. — Самое прямое отношение. Существует, грубо говоря, два вида экономики. Один вид — его можно назвать иудо-сионистским — предполагает обязательное получение прибыли на всех уровнях экономических структур, ставит богатство над духовностью и соборностью. Второй — я бы назвал истинно славянским — восходит к самым истокам нашей русской цивилизации. Он предусматривает приоритет духовности над материальными благами, а потому отрицает примат прибыли. Весь конечный продукт экономики народ, благодаря своей соборности, отдает любимой стране, а та в свою очередь, распределяет полученное поровну между всеми. Мне кажется, что иудо-сионисты потому и убили царя — вам, Сергей Степанович, это удалось ярко доказать — чтобы сменить истинно русскую экономику на свою. Это диктовалось, помимо всего прочего, их извечным стремлением к наживе и прибыли. Вы улавливаете мою мысль?
Меньше всего на свете Куманин любил спорить с генералами, а потому с готовностью кивнул, давая понять, что не только улавливает генеральскую мысль, но и полностью ее разделяет. Это мысль была явно с кем-то согласована, иначе бы Стебликов никогда не осмелился высказать ее вслух. Но наверху говорили о чем-то другом, а генерал, пересказывая доверенное ему, скорее всего, все перепутал, поскольку в экономике разбирался так же хорошо, как и во всех прочих сферах человеческих знаний. Даже из курса средней школы было ясно, что экономика, основанная на примате прибыли, была как раз при Николае II, а «соборную экономику», основанную на присвоении государством всего конечного продукта и его дальнейшем распределении по собственному усмотрению, придумали убившие царя иудо-масоны.
Генерал обрадовался поддержке со стороны Куманина и попросил уточнить, что тот имеет в виду, говоря о ритуальном убийстве царя, в чем заключается сущность ритуала и где об этом можно прочитать?
Куманин ответил, что подробный разбор ритуалов имеется только в книгах на немецком языке, изданных в годы, предшествующие приходу к власти нацистов, и в первые годы их пребывания у власти, если не считать, конечно, средневековой литературы, с которой он, к сожалению, не знаком. Процедура в Екатеринбурге должна была проходить так: (Куманин специально сказал «должна была проходить», а не «проходила», чтобы застраховаться на тот случай, если Стебликов пишет их беседу на пленку, чтобы «потом спросить с. него за дезинформацию):
— Юровский и его команда должны были подвесить царя за ноги к потолку и совершить вокруг него древний танец с похлопыванием в ладоши и прискоком в обязательном присутствии раввина. В это время остальные должны были замешивать священную мацу.
— Раввина? — переспросил Стебликов, слушая Куманина с видимым удовольствием, даже слегка приоткрыв рот, — разве там был раввин?
— Обязательно, — подтвердил Куманин, — причем не местный, а специально прибывший из Москвы с ритуальным ножом верховного резника, присланным из Варшавы.
Генерал быстро конспектировал слова Куманина, кивая головой.
— Именно этим ножом, — продолжал Куманин, изо всех сил сдерживая улыбку, — раввин перерезал горло царю, и августейшая кровь была слита в специальный сосуд, именуемый «халеш», после чего разлита по кубками и выпита всеми присутствующими, а частично слита в тесто для мацы, которой закусили. Затем тело было брошено в бочку с серной кислотой и растворено, что также является частью ритуала. Вот примерно все это, вероятно, происходило.
— А фамилия раввина известна? — поинтересовался Стебликов.
— Он скрывался под псевдонимом, — сообщил Куманин, — и уехал в ту же ночь. В материалах он фигурирует как «черный раввин».
— И все это делалось вопреки приказам Владимира Ильича Ленина и ВЦИК? — продолжал уточнять генерал.
— Разумеется, — подтвердил Куманин, с тревогой глядя на часы.
— И много у вас таких наработок? — спросил Стебликов, закрывая блокнот.
— Согласно указаниям руководства и секретариата ЦК, мы вели подобные разработки исключительно для компромата нашего монархо-националистического движения в глазах общественности как внутри СССР, так и за границей. У меня составлены конспекты пяти-шести лекций на эту тему, но хочу вас честно предупредить, товарищ генерал, никаких исторических доказательств всему этому нет.
— А кому они нужны, эти доказательства? — усмехнулся Стебликов, — необходимо предать ваши наработки широкой гласности. Вы не могли бы попросить генерала Климова, чтобы он передал эти материалы мне?
— Мне кажется, — сказал Куманин, — что вам самому это было бы сделать гораздо проще. Вопросы на уровне генералов всегда решаются значительно легче, чем при посредничестве майоров…
— Мне нравится ваша скромность, — улыбнулся Стебликов, — среди молодых офицеров сейчас это большая редкость. Все майоры мнят себя по меньше мере маршалами. Но тут другой вопрос. Вы все-таки автор этих материалов, которому вдобавок нельзя отказать в таланте и творческом подходе к выполнению порученного приказа. Сейчас курировать русское национальное движение, в частности, вопросы монархизма, партия поручила мне. Думаю, мне будут переподчинены и подразделения, занимающиеся борьбой со всеми проявлениями сионизма. Когда вы решите задачи, связанные с откомандированием в распоряжение генерала Климова, я попрошу подумать о переходе ко мне на должность полковника. Сейчас рассматривается вопрос о преобразовании моего отдела в управление, в котором на посту начальника ведущего отдела я хотел бы видеть вас. Что вы на это скажите?
— Я польщен столь высокой оценкой моей работы, — ответил Куманин, совершенно не ожидавший подобного оборота событий.
— Сейчас от таких молодых патриотов, как вы, майор, — несколько напыщенно сказал Стебликов, — зависит будущее нашей страны, партии. Большое русское спасибо вам за вашу работу.
Надо ли на подобные слова отвечать, как положено: «Служу Советскому Союзу!», Куманин сообразить не мог, но на всякий случай встал и принял некоторое подобие стойки «смирно», что тоже понравилось генералу.
— Если будет время, — подавая ему руку, улыбнулся Стебликов, — приходите сегодня и послушайте мою лекцию, которую я читаю за вас.
Генерал погрозил Сергею пальцем и снова улыбнулся тонкими губами.
II
Было уже около трех часов дня, когда Куманин подъехал к интернату. Прежде чем что-либо предпринимать, ему хотелось еще раз поговорить с Надей. Прямо на вахте дежурная объявила, что Надежды Николаевны на месте нет.— Уже ушла? — расстроился Куманин.
— И не приходила, — сказала дежурная, — может, когда я обедала… — и она стала крутить диск местного телефона:
— Люба? Надя Шестакова на месте? К ней товарищ из…
— РОНО, — подсказал Куманин.
— Нет ее, — положила трубку дежурная, — с утра не было. Может, заболела, может, в райсобес поехала детишкам выбивать всякое. У нас второй день нет горячей воды. Дошкольное учреждение! Представляете?
— Представляю, — согласился Куманин. — Позвонить от вас можно?
Куманин набрал Надин номер. Долго никто не подходил, затем раздался знакомый голос ее матери.
— Здравствуйте, Лидия Федоровна, — это Сережа Куманин, — представился он. — Надю можно позвать?
— Здравствуй, Сережа, — ответила Лидия Федоровна. — Надя на работе. Будет поздно. Что-нибудь передать?
— А давно она ушла? — спросил Куманин.
— Как обычно, с утра. Сережа извини, у меня на кухне все горит. Я передам, что ты звонил, — и она повесила трубку.
Выяснив, что директриса на месте, Куманин поднялся на третий этаж, с отвращением вдыхая запах подгорелой каши и хлорки.
В приемной директора белобрысая девица стучала на пишущей машинке.
— Мне к директору, — сказал Куманин.
— У Алевтины Ивановны совещание, — вскинув глаза от машинки, объявила девица, но осеклась при виде куманинского удостоверения и бросилась в директорскую дверь: «Алевтина Ивановна, к вам товарищ из органов!».
Алевтина Ивановна, высокая полнеющая дама лет сорока пяти, сидя за своим столом, ела пирожное и запивала чаем из большой чашки с нарисованной на ней красной ягодой в орнаменте из зеленых листочков. Второе пирожное лежало на блюдечке. На какое-то мгновение директриса застыла с пирожным в руке, потом положила его обратно на блюдечко, покрыла салфеткой, поставила вместе с чашкой куда-то под столик с телефонами, вытерла губы платком и спросила: — Вы откуда? Из милиции?
У Куманина, как у любого оперативника, была при себе целая коллекция различных удостоверений, включая и милицейское, но он решил не хитрить, а сразу пойти с главного козыря:
— Я из Комитета, — и протянул директрисе удостоверение.
Лицо Алевтины Федоровны пошло пятнами:
— Шестакова уже до комитета добралась. Интересно. Из-за этих вечных склок, товарищ майор, работать некогда, детьми некогда заниматься. Весь день приходится объяснения писать в разные инстанции.
— Сочувствую, — сказал Куманин, — но согласитесь, когда дети исчезают средь бела дня, это ненормально.
— Что значит «средь бела дня»? — вспыхнула директриса. — Ребенок был не совсем нормальным. У нас есть медицинское заключение. Для такой категории детей дошкольного возраста существуют специальные интернаты, которые, как и наш, переполнены. Мы взяли мальчика временно, и, как только освободилось место в Вологде, направили его туда. А что там было до меня, при прежнем директоре, я не в курсе.
— Но ребенок до Вологды почему-то не доехал, — прервал ее Куманин. — Не знаете, почему?
— И знать не хочу, — зло сказала Алевтина Ивановна. — Я отправила, Вологда приняла. У меня у самой дел невпроворот.
Она помолчала, а потом спросила:
— Что вам еще Шестакова наговорила?
— Мне кажется, — подсказал Куманин, — что лучше вызвать Шестакову сюда, выслушать ее и во всем разобраться наконец.
Куманин сказал это в надежде выведать у директрисы, где Надя находится, но ошибся.
Директриса подошла к дверям своего кабинета, приоткрыла их и крикнула в приемную:
— Лена, вызовите ко мне Надежду Николаевну Шестакову. Срочно.
Белобрысая голова очень быстро просунулась в дверь и доложила:
— Алевтина Ивановна, Надежды Николаевны нет на отделении.
— А где она? — спросила директриса. — Куда ушла?
— Говорят, с утра не было, — сказала секретарша, — не приходила вообще. Там только нянечки и санитарка.
— Бегает, наверное, со своими жалобами, — зло проговорила Алевтина Ивановна. — Вот выгоню ее по статье за прогул. Разве можно детей бросать на весь день без педиатра?
— А она разве педиатр? — спросил Куманин. — Я полагал, что она воспитательница.
— Педиатр, — неохотно подтвердила директриса. — Закончила год назад медицинский без отрыва от производства. Но все равно я ее выгоню, если будет продолжать склочничать. И местком меня поддержит.
— Простите, — сказал Куманин. — Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы вмешиваться в ваши трудовые конфликты с подчиненными. Хочу разобраться с пропажей ребенка и поставить на нем точку, не доводя снова до прокуратуры и официального следствия. Возможно, что Надежда Николаевна действительно излишне впечатлительный человек, а потому, может быть, вы ответите мне на несколько вопросов.
— Слушаю вас, — сухо отреагировала Алевтина Ивановна и добавила:
— Только побыстрее, пожалуйста, у меня в четыре часа педсовет.
— Хорошо, — кивнул головой Куманин, взглянув на часы. — У этого мальчика, Алеши Лисицына, если не ошибаюсь, были официально признаны — психические и прочие отклонения. Я думаю, что это делает медкомиссия, которая и составляет по своему решению специальный документ?
— Конечно, — подтвердила директриса, — составляется акт по форме II и соответственно ему, ребенок актируется, как положено.
— Я могу взглянуть на этот акт? — спросил Куманин.
— Ради бога, — директриса встала, подошла к стоявшему в простенке между окнами простому канцелярскому шкафу, вытащила оттуда папку с надписью «Акты» и подала Куманину два листочка, соединенных канцелярской скрепкой, которая держала маленькую, примерно четыре на четыре сантиметра, фотографию.
— Что тут говорить, — сказала Алевтина Ивановна, подавая акты Куманину. — Мальчику почти шесть лет, а он не помнит ни маму, ни папу, ни где жил до того, как его обнаружила милиция на Ярославском шоссе. Вы можете считать такого ребенка нормальным?
Куманин пожал плечами, просматривая акты. Под ними красовалась подпись самой Алевтины Ивановны, фамилия которой была Петухова, интернатского врача и какой-то воспитательницы.
— Это подписи ваших сотрудников? — спросил Куманин, рассматривая фотографию Алеши Лисицына. «Где он мог видеть этого мальчика раньше? Очень знакомое лицо».
— Вы хотите их опросить? — поинтересовалась директриса.
— Кого? — не понял Куманин.
— Тех, кто подписали акт, — подсказала директриса.
— Нет необходимости, — ответил Куманин, — но у меня еще к вам есть вопросы.
— Пожалуйста, — вздохнула Алевтина Ивановна, поджав губы.
В ее глазах не было ни тени тревоги, скорее недоумение взрослого человека, которого заставляют играть в какую-то непонятную игру.
— Каким образом, — спросил Куманин, — вы отправили ребенка в Вологду? Машиной, поездом, самолетом? Кто из ваших сотрудников его сопровождал или, вернее, сопровождает, поскольку ребенок в Вологду не прибыл? И, наконец, кто-то ведь должен был, приняв у вас ребенка, оставить у вас расписку или другой документ? Если вы ответите на все эти вопросы, то полагаю, ни у кого лично к вам и вашему учреждению никаких претензий не будет.
Наступило молчание.
Алевтина Ивановна смотрела на Куманина с непонятным интересом, на ее губах заиграла странная полуулыбка-полугримаса.
— Вы серьезно? — как-то странно спросила она.
— Вы считаете, что я пришел сюда шутить? — начал злиться Куманин.
— Они что, хотят меня сейчас подставить? — В голосе директрисы начала исчезать уверенность.
— Кто они? — не понял Куманин. — О чем вы говорите?
— Не прикидывайтесь, что вам ничего неизвестно, — продолжала Алевтина Ивановна. — Вы меня что, проверяете?
— Послушайте, — вздохнул Куманин. — Если вы будете говорить со мной намеками, то вам придется проехать в моей машине на Лубянку и там написать официальное объяснение всему случившемуся. А если оно меня не удовлетворит, то я оформлю вам задержание на семьдесят два часа для начала, чтобы у вас было время это объяснение отредактировать. Вы вообще отдаете себе отчет с кем разговариваете? Вы понимаете серьезность ситуации?
— Вы что? Вообще? — побледнела директриса. — Разберитесь сначала у себя! — с визгливыми нотками в голосе продолжала она, — Вы из меня дурочку, что ли, строите? Или думаете, на вас управы нет. Одни забирают мальчика, а другой приходит — ищет. Номера какие! У себя за пазухой поищите ребенка! Задержание он мне оформит на семьдесят два часа! Ты своим оформи что следует.
— Пожалуйста, — поморщился Куманин, — не надо истерик. И на крик меня брать не надо. Спокойнее. Кто увез Алешу Лисицына? Объясните толком.
— Ваши и увезли, будто не знаете? — директриса старалась говорить спокойнее, хотя визгливые нотки все еще прорывались у нее.
— Наши? Что за наши? — переспросил Куманин.
— Ваши. Из комитета, — зло выпалила Алевтина Ивановна. — Втроем приехали с милиционером. Ребенок, оказывается, во всесоюзном розыске. Родители его что-то такое натворили, что и сказать страшно. Вот они ребенка и забрали.
— Документы они какие-нибудь вам предъявили? — поинтересовался Куманин.
— А как же, — в голосе директрисы снова начала появляться некоторая уверенность. — У всех такие же книжечки как, и у вас. И отношение было из прокуратуры города. Они сказали, что в связи с секретностью ребенка надо оформить переводом в какой-нибудь иногородний интернат, и взяли подписку о неразглашении. Зачем же они сейчас вас посылают, что-то выяснять? Проверяют, усвоила ли я все или нет?
— Фамилии-то вы их знаете? — спросил Куманин.
— Нет, нет, — быстро ответила директриса. — Не помню фамилий никаких. Разволновалась, не прочла в документах.
— Так что же, выходит, кто-то взял ребенка и с концами. Ни записочки, ни расписочки? — Куманин продолжал вертеть в руках фотографию Алеши.
— Ничего не оставили, — подтвердила Алевтина Ивановна. — Да я и перепуталась: мыслимое ли дело, за малолетним ребенком целая бригада чекистов приехала, будто он цэрэушник какой-нибудь. Да еще с меня подписку о неразглашении….
— Хорошо, — сказал Куманин, все еще пытаясь сообразить, почему ему кажется столь знакомым лицо Алеши Лисицына. — Возьмите лист бумаги. Пишите: «Старшему оперуполномоченному КГБ майору Куманину С. С. От гражданки Петуховой Алевтины Ивановны, директора интерната No 4, проживающей по адресу…» Написали? Дальше: «Объяснение». С новой строки: «Я, Петухова А. И., передала несовершеннолетнего Лисицына Алексея представителям органов КГБ по их требованию такого-то числа». Когда это было. Помните? Это число и поставьте. Подпишитесь и поставьте сегодняшнее число. Это для вашей пользы. Чтобы никто более не предъявлял к вам претензий. Запишите мой телефон, и если в этом деле последует какое-либо продолжение, прошу звонить. Фотографию мальчика я возьму с собой.
Он открыл дипломат и положил туда листок с объяснением директрисы и фотографию Алеши Лисицына.
— Вы так дело поворачиваете, — сказала поникшая Алевтина Ивановна, — вроде я и не должна была им ребенка отдавать? Так что ли?
— Я этого не говорил, — возразил Куманин. — Вы, как и каждый советский человек, обязаны подчиняться требованиям органов. Но специфика вашего случая такова, что вы были обязаны как-то зафиксировать это событие. Скажем, та же Шестакова приведет к вам людей из прокуратуры. Что вы им скажите? Ваша легенда насчет Вологды не проживет и часа. Где доказательства, что вы не продали ребенка какой-нибудь бездетной азербайджанской семье тысяч за пять-десять? Вы хоть о последствиях для себя подумали?
Директриса молчала, испуганно глядя на Куманина.
— Нарушение подписки о неразглашение, — продолжал Куманин, — является очень серьезным преступлением, предусматривающим лишение свободы на срок до пяти лет. В разговоре со мной вы имели на это право, но в разговоре с работниками прокуратуры, милиции или другого правоохранительного или надзорного органа вы такого права иметь не будете. Таким образом, вся ответственность будет возложена на вас. Вы меня понимаете?
— Но, товарищ майор, — возразила Алевтина Ивановна, — вы же подтвердите в случае чего…
— Не уверен, — прервал ее Куманин. — Ваше объяснение дает мне основание для проверки этого случая. Если мальчика действительно взяли наши сотрудники, я смогу вас прикрыть. Если вы придумали эту историю, чтобы сбить меня с толку, то будете отвечать по всей строгости существующего закона…
— Клянусь вам, — голос директрисы дрогнул, было видно, что она готова зарыдать от жалости к самой себе.
— Успокойтесь, — сказал Куманин, — и узнайте, не приходила ли Шестакова.
Шестакова не приходила.
Было уже около пяти часов вечера, и Куманин решил вернуться в управление, чтобы узнать, не появился ли генерал Климов, затем пообедать и, если получится (если будет после пяти на месте климовская «прапорщица»), досмотреть микрофильмы. Но странный случай с Алешей Лисицыным не выходил у него из головы. В приютах страны огромное количество маленьких детей, чьи родители осуждены и сидят в бесчисленных зонах и тюрьмах. Но ему лично никогда не приходилось слышать, чтобы дошкольников подвергали каким-то мерам со стороны органов, во всяком случае в послесталинские времена. Напротив, все — и КГБ, и милиция — сразу же отправляли ребенка, чьи родители попали в зону или находились в розыске, в какое-нибудь детское учреждение.
Преступники, торгующие детьми, вряд ли пришли бы к директрисе, размахивая комитетскими удостоверениями. К тому же им нужен был не любой ребенок, а конкретный: Алеша Лисицын. Если же это действительно были ребята из КГБ, то он, Куманин, влип в довольно неприятную историю, поскольку, не имея полномочий, вмешался в чужую операцию. А у него не было ни полномочий, ни оснований для вмешательства, поскольку просьбу Надежды никак нельзя было считать подобным основанием. Если же говорить честно, то отреагировал он не на просьбу Нади, а на фамилию мальчика и на странный телефонный разговор в кабинете Климова. Интуитивно он почувствовал, что пропажа мальчика и этот разговор как-то связаны между собой, и сейчас убедился — он прав. Ребенок взят из интерната по приказу Климова, это можно считать доказанным. А если так, то он готов утверждать, что между таинственным оперуполномоченным Лисицыным, расстрелянным в 41-м году, и Алешей Лисицыным, увезенным сотрудниками КГБ из интерната No 4 в 1989 году, существует какая-то связь, возможно, не только родственная, но и следственно-причинная.
Итак, он владеет документом за подписью гражданки Петуховой А. И., подтверждающим, что это не фантазия. Судя по тому, как легко ему удалось запугать директрису интерната и вынудить ее написать объяснение, она не имеет выхода на Климова и не сможет пожаловаться тому на куманинский произвол, хотя в этом нельзя быть уверенным до конца. Нужно еще раз переговорить с Надеждой и попытаться уточнить некоторый детали этого дела. Возможно, Надя тоже ему не все рассказала из того, что знала. Кроме того, чтобы обезопасить себя, нужно будет, как только вернется Климов, под тем или иным соусом доложить ему об всем, как бы между прочим, мол любопытные совпадения бывают в жизни.
Вернувшись на Лубянку, Куманин направился в архив управления.
Близился конец рабочего дня. Если у оперативных работников рабочий день считался ненормированным, то многие службы, включая и архивы, секретные библиотеки, магнитофонные картотеки и тому подобное, как правило, в шесть часов вечера уже закрывались до утра.
Отставной полковник Максимов, работавший в оперативном архиве, начинал службу в НКВД еще при Генрихе Ягоде. Теперь было ему под восемьдесят, но он казался бодрым, сохранял в своем облике суровость прошедших времен. Имел и маленькие слабости, о которых знало все управление, в частности, очень любил, чтобы молодые сотрудники к нему обращались по всей форме.
— Здравия желаю, товарищ полковник, — объявил, входя в архив Куманин, улыбаясь и придавая своей фигуре некоторое подобие стойки «смирно». — Разрешите обратиться. Майор Куманин.
— Не ори. Вольно, — миролюбиво пробурчал Максимов. — Чего тебе, Серега, надо? Давай быстрее, мне надо в медчасть на процедуры.
— Василий Никитич, — попросил Куманин, — мне нужна расшифровка одной довоенной точки. Она у меня в некоторых документах мелькает как «объект 17». Что это был за объект и где находился?
— Сейчас посмотрим, — проворчал Максимов и, подойдя к массивному несгораемому шкафу, открыл его и вытащил толстенную канцелярскую книгу, увешанную старыми сургучными печатями. Старик раскрыл гроссбух и стал водить пальцем по строчкам, шевеля губами. В былые времена Максимов служил заместителем начальника изолятора — знаменитой внутренней тюрьмы на Лубянке, — и многое, наверное, мог порассказать интересного. Поговаривали, что он лично приводил в исполнение приговоры в отношении знаменитых личностей, от Ягоды до Мейерхольда. Начальник его, генерал-майор Опанасенко, в хрущевские времена схлопотал пятнадцать лет тюрьмы, где и умер. А Максимов выкрутился и даже после отставки его убрали «от греха подальше», а то еще сядет мемуары писать, был оставлен в управлении на технической работе. Поведать он мог много, но не рассказывал ничего, как и прочие ветераны НКВД: слов, особенно собственных, боялись пуще пуль. Много на их памяти было примеров, как случайно вырвавшееся слово мгновенно превращалось в пулю, которая, как бумеранг, совершала круг над твоей головой и попадала тебе же в затылок.
«А ведь не исключено, — подумал Куманин, — что именно дядя Вася расстрелял в 41-м Лисицына, или присутствовал при этом. Спросить его или нет?» Решил не спрашивать.
— Нет 17-го объекта, — между тем возвестил Максимов, закрывая книгу и водружая ее на место в несгораемый шкаф. — После 15-го идет сразу 21-й. А 17-го нет.
— Что это означает? — спросил озадаченный Куманин. Старик мрачно взглянул на Куманина:
— Это означает, что объект либо быстро свернули по каким-то причинам, либо он до сих пор действует. А действующие объекты в другом реестре. Не у меня. По нумерации это очень старый объект. Не позднее второй половины 18-го года. Скорее всего, он находился либо в самой Москве, либо в области.
— А вы о нем ничего не слышали? — осмелился спросить Куманин.
— Что я слышал, то уже все забыл, — усмехнулся Максимов, — и тебе, Серега, советую: поменьше запоминай из того, что тебя не касается, и поменьше интересуйся. Наше главное правило: узнал — забыл. А если ничего не узнал, так это еще и лучше. Сказали — сделал, и все. Ну, иди, мне помещение сдавать надо и опечатывать.