Страница:
Проснулся и немец, привстал, поинтересовался, что случилось.
– Спите, – буркнул Воскобойников. – Причудилось что-то часовому.
Внутри домика было, конечно, не жарко, но, только высунувшись наружу, полковой комиссар понял, как холодно на улице. Услужливый ветер тут же швырнул ему в лицо целую пригоршню колючих кристалликов льда, резанул по глазам. Не видно было ни зги, только в рваных облаках иногда промелькивала луна.
– Головню из костра дай, – бросил назад Воскобойников.
Чибисов завозился, зашуршал, протянул головню. Не фонарик, конечно, но сойдет, подумал комиссар, другой рукой вынимая «браунинг». Выстрелить вот только могут на свет, лучше мишени не придумаешь, чем дурак с головней в такой вот полной тьме...
Выбравшись наружу, Воскобойников остановился, пригнувшись, и вслушался в вой вьюги. Ничего необычного. Хотя... показалось, или же справа, вон там, кто-то в самом деле захрустел ветвями?
Воскобойников, выставив перед собой «браунинг», сделал несколько шагов в этом направлении, остановился, снова прислушался.
Тишина.
– Хе-хе...
Смешок прозвучал совсем не весело, скорее страшно, жутко, словно засмеялся не человек, а какое-то животное, до такой степени не по-людски это было... Воскобойников отшатнулся, крикнул хрипло:
– Кто здесь?!
Снова смешок, чуть тише, левее. Воскобойников едва не выстрелил, но удержался.
– Товарищ комиссар! – позвали из еле видного в снежных порывах входа в домик. – Я иду, товарищ комиссар!
Это оказался устыдившийся собственной трусости Чибисов, за ним, с автоматом в руке, выполз Каримов.
– Тихо стойте, не шумите, – сказал Воскобойников, которому сразу стало спокойнее. Но что это, черт возьми, за смехач? Что ему тут делать? Или леший?
Комиссар вспомнил, как еще пацаном бабка Параша рассказывала им про лешего, про болотников, что огоньки на болоте жгут, про домового... Бабкины сказки? А пресловутые руны – не бабкины сказки? Начнешь во всё верить таким макаром...
Если леший тебя куда заплутал, надо спросить: «Куда идем-то?» – он и пропадет. Но мы-то никуда не идем, подумал комиссар, он... оно?.. оно само пришло...
– Стоять! – громко сказал по-немецки комиссар, потом повторил то же самое по-фински. – Стоять!
– Хе-хе...
Теперь сзади, от самого домика. Не видно же ничего, твою мать!
Вспышка, хлопок выстрела, тут же снесенный ветром.
– Кто стрелял?! – заорал Воскобойников, радуясь, что это сделал не он, не он палил по призракам, но кто-то всё же это сделал и, чем черт не шутит, отогнал ночного гостя.
– Я, товарищ полковой комиссар... Чибисов!
– Стрелял-то куда? В кого?
– Вот тут рядом со мной был, товарищ полковой комиссар, – в голосе Чибисова звучала смесь страха и облегчения. – Мужик вроде, метра полтора всего, от меня из метели выскочил да сразу и пропал...
– Мужик... Показалось небось сдуру-то. Лишь бы своих никого не задел! Все там целы внутри?
– Все, – отозвался кто-то.
– Слава богу...
Воскобойников прислушался. Ветер, деревья скрипят, больше ничего.
– Идем назад, – сказал он красноармейцам. – Чибисов, остаешься. Придет твой мужик – стреляй.
В домике все проснулись. Спросонья народ еще не сообразил, что за шум, что за выстрелы, а вот на Керьялайнене лица не было.
– Что такое, товарищ полковой комиссар? – спросил Вершинин, держа в руках «суоми».
– Чибисову показалось, кто-то вокруг нас ходил, смеялся.
Финн принялся креститься, забормотал что-то.
– Черта, что ли, увидал? – спросил Потапчук.
– Мэнвики, господин офицер, – сказал трясущийся от страха финн.
– Кто?
– Мэнвики. Злой дух, господин офицер.
– Заканчиваем нелепые разговоры! – рявкнул Воскобойников. – Спать! Всем спать, подъем уже скоро, четыре часа почти!
Но сам он уснуть не мог. Не спал и Керьялайнен, что-то шептал, качался, сидя у костерка. Чертов финн, перепугает еще всех... Хотя перепугаешься тут, подумал Воскобойников, вспомнив тихий нечеловеческий смех. Наваждение... Чибисов там небось в штаны наложит, один, в темноте, после всего этого. Ладно, скоро сменят.
Согревшись, комиссар задремал. Перед глазами поплыло пламя костра, Керьялайнен, еловые лапы потолка…
– ААААААААА!
Крик поднял всех. Кто-то, вскочив, задел непрочные балки шалаша, в дыру посыпался снег, ворвалась вьюга. Костер забился, с шипением погас.
– Кто кричал? Кто кричал? – надрывался Вершинин.
Комиссар, натыкаясь в темноте на красноармейцев, полез к выходу. В сутолоке его задели по голове, сбили шапку, кого-то он отшвырнул в сторону, чтобы не мешался, а когда выбрался, наконец, наружу, то сразу споткнулся и полетел лицом в снег. Перевернулся на спину, закричал:
– Свет! Свет дайте!
Показался Айнцигер со своей зажигалкой, поджег кусок какой-то тряпки, Борисенко помог комиссару подняться.
Чибисов лежал навзничь, голова его была неестественно свернута набок, и весь вид его, бессильное тело и открытые глаза, которые уже забил снег, показывали, что красноармеец мертв.
– Сука! – заорал невесть кому Смоленский и потянул из рук Вершинина автомат.
Политрук отпихнул его и скомандовал:
– Занять круговую оборону! Не стрелять без команды! Спокойно, товарищи!
И тут утих ветер – словно где-то выключили огромный вентилятор. В прорехе облаков появилась луна, ярко осветившая окрестности, большие хлопья снега кружились в воздухе, слышно было даже, как в разваленном домике потрескивают головни костра. И ни души вокруг.
– Шея сломана, – сообщил немец, осмотрев тело. – А кричал он, похоже, с перепугу, посмотрите на его лицо.
Воскобойников нагнулся. Бедный Чибисов... что же он такое перед смертью увидел?
– Что немец говорит, товарищ комиссар? – спросил Потапчук.
– Говорит, шея сломана.
– Эх, Чибисов, Чибисов, – вздохнул Вершинин.
– Сон отменяется, – сказал полковой комиссар. – Похороним Чибисова и двигаемся дальше, здесь оставаться нельзя. Черт его знает, что тут творится...
– Финны небось напали, – предположил Борисенко. – А потом увидали, что нас много, и бежать.
– Может, и так, – согласился Воскобойников.
– Что говорят ваши люди? – осведомился немец.
– Думают, что напали финны.
– И вы тоже так думаете?
– Я не знаю, что и думать, – признался Воскобойников. – Что-то здесь не так.
– Вам страшно, товарищ комиссар, – сказал немец. Не спросил, а сказал утвердительно, констатируя факт.
Воскобойников ничего не стал говорить в ответ.
Чибисова схоронили в глубоком снегу под приметной раздвоенной елью, совсем неподалеку от домика. На стесе Потапчук вырезал: «В.А.Чибисов, РККА, 1919 – 1939».
– Как к нашим выйдем, скажем, где схоронили, – промолвил он, – потом на родину отвезут.
Постояли, помолчали, надели шапки и тронулись в путь. Воскобойников нагнал Керьялайнена и сказал сердито:
– Еще раз услышу про духов – брошу в лесу.
– Прошу прощения, господин офицер, – промямлил финн. Съежившийся и напуганный, он был жалок, словно ребенок, заблудившийся в чаще.
– А теперь между нами: что это было?
– Мэнвики, господин офицер, – убежденно ответил Керьялайнен.
– О господи. Что оно такое, это твое мэнвики? Привидение?
– Дух, господин офицер. Злой дух, очень страшный, на него просто невозможно смотреть человеку. Ваш солдат посмотрел, потому и кричал...
– Хорошо. Хорошо-хорошо, Керьялайнен, допустим, мэнвики. И что нам делать?
– Я не знаю, господин офицер. Я мало знаю про мэнвики, старики знают много.
Совсем скоро, будем надеяться, попадется нам один старик, подумал Воскобойников. Что ж, у него и спросим совета.
Айнцигер то и дело сверялся с картой, вынимал свой компас – красивый, в деревянном корпусе, украшенном резьбой.
– Вроде бы идем правильно, – озабоченно сказал он комиссару, – но что-то у меня на душе неспокойно.
– Финн уверяет, что солдата убил злой дух, – поделился с Айнцигером Воскобойников. – Мэнвики.
– Злой дух? Что ж, звучит вполне правдоподобно. Но ваши солдаты должны быть атеистами, разве не так? Что им злые духи? А если серьезно, я бы избегал впредь останавливаться на ночлег там, где нет прочных стен и дверей.
– Почему? Вы в самом деле верите финну?
– Изо всех нас только финн находится на своей земле, а вы не так давно сказали мне, что доверяете ему. А я, как вы же заметили, пессимист, поэтому лучше перестраховаться. Дух или диверсант-одиночка – неважно, но стены и крепкая дверь защитят и от того, и от другого. А финны... финны, товарищ комиссар, народ хитрый. Они ничего не говорят и не делают просто так, в отличие от вас, русских... да и от большинства немцев, если на то пошло.
Воскобойников вспомнил, как под Орлом у него в отряде был финн, бывший рыбак, дядюшка Мартин, бог весть как попавший под красные знамена в самую середину России. Дядюшка Мартин воевал исправно, работал вторым номером на пулемете «максим», но слыл жутким скопидомом – таскал за собой огромную торбу, в которую складывал различный скарб. Причем не мародерствовал, не грабил, а просто подбирал ненужное остальным. Хитрый народ? Может, и хитрый.
Комиссар оглянулся на Керьялайнена – тот стоял, пригорюнившись, и смотрел на луну.
Хитрый народ, хитрый...
Почему-то именно тогда Воскобойников решил вести дневник. Он не приветствовал такие вещи, но на первом же пятиминутном привале нашел в кармане блокнот и, слюнявя химический карандаш, сделал первую запись.
ВОЗВРАЩЕНИЕ К БУДУЩЕМУ-4
– Спите, – буркнул Воскобойников. – Причудилось что-то часовому.
Внутри домика было, конечно, не жарко, но, только высунувшись наружу, полковой комиссар понял, как холодно на улице. Услужливый ветер тут же швырнул ему в лицо целую пригоршню колючих кристалликов льда, резанул по глазам. Не видно было ни зги, только в рваных облаках иногда промелькивала луна.
– Головню из костра дай, – бросил назад Воскобойников.
Чибисов завозился, зашуршал, протянул головню. Не фонарик, конечно, но сойдет, подумал комиссар, другой рукой вынимая «браунинг». Выстрелить вот только могут на свет, лучше мишени не придумаешь, чем дурак с головней в такой вот полной тьме...
Выбравшись наружу, Воскобойников остановился, пригнувшись, и вслушался в вой вьюги. Ничего необычного. Хотя... показалось, или же справа, вон там, кто-то в самом деле захрустел ветвями?
Воскобойников, выставив перед собой «браунинг», сделал несколько шагов в этом направлении, остановился, снова прислушался.
Тишина.
– Хе-хе...
Смешок прозвучал совсем не весело, скорее страшно, жутко, словно засмеялся не человек, а какое-то животное, до такой степени не по-людски это было... Воскобойников отшатнулся, крикнул хрипло:
– Кто здесь?!
Снова смешок, чуть тише, левее. Воскобойников едва не выстрелил, но удержался.
– Товарищ комиссар! – позвали из еле видного в снежных порывах входа в домик. – Я иду, товарищ комиссар!
Это оказался устыдившийся собственной трусости Чибисов, за ним, с автоматом в руке, выполз Каримов.
– Тихо стойте, не шумите, – сказал Воскобойников, которому сразу стало спокойнее. Но что это, черт возьми, за смехач? Что ему тут делать? Или леший?
Комиссар вспомнил, как еще пацаном бабка Параша рассказывала им про лешего, про болотников, что огоньки на болоте жгут, про домового... Бабкины сказки? А пресловутые руны – не бабкины сказки? Начнешь во всё верить таким макаром...
Если леший тебя куда заплутал, надо спросить: «Куда идем-то?» – он и пропадет. Но мы-то никуда не идем, подумал комиссар, он... оно?.. оно само пришло...
– Стоять! – громко сказал по-немецки комиссар, потом повторил то же самое по-фински. – Стоять!
– Хе-хе...
Теперь сзади, от самого домика. Не видно же ничего, твою мать!
Вспышка, хлопок выстрела, тут же снесенный ветром.
– Кто стрелял?! – заорал Воскобойников, радуясь, что это сделал не он, не он палил по призракам, но кто-то всё же это сделал и, чем черт не шутит, отогнал ночного гостя.
– Я, товарищ полковой комиссар... Чибисов!
– Стрелял-то куда? В кого?
– Вот тут рядом со мной был, товарищ полковой комиссар, – в голосе Чибисова звучала смесь страха и облегчения. – Мужик вроде, метра полтора всего, от меня из метели выскочил да сразу и пропал...
– Мужик... Показалось небось сдуру-то. Лишь бы своих никого не задел! Все там целы внутри?
– Все, – отозвался кто-то.
– Слава богу...
Воскобойников прислушался. Ветер, деревья скрипят, больше ничего.
– Идем назад, – сказал он красноармейцам. – Чибисов, остаешься. Придет твой мужик – стреляй.
В домике все проснулись. Спросонья народ еще не сообразил, что за шум, что за выстрелы, а вот на Керьялайнене лица не было.
– Что такое, товарищ полковой комиссар? – спросил Вершинин, держа в руках «суоми».
– Чибисову показалось, кто-то вокруг нас ходил, смеялся.
Финн принялся креститься, забормотал что-то.
– Черта, что ли, увидал? – спросил Потапчук.
– Мэнвики, господин офицер, – сказал трясущийся от страха финн.
– Кто?
– Мэнвики. Злой дух, господин офицер.
– Заканчиваем нелепые разговоры! – рявкнул Воскобойников. – Спать! Всем спать, подъем уже скоро, четыре часа почти!
Но сам он уснуть не мог. Не спал и Керьялайнен, что-то шептал, качался, сидя у костерка. Чертов финн, перепугает еще всех... Хотя перепугаешься тут, подумал Воскобойников, вспомнив тихий нечеловеческий смех. Наваждение... Чибисов там небось в штаны наложит, один, в темноте, после всего этого. Ладно, скоро сменят.
Согревшись, комиссар задремал. Перед глазами поплыло пламя костра, Керьялайнен, еловые лапы потолка…
– ААААААААА!
Крик поднял всех. Кто-то, вскочив, задел непрочные балки шалаша, в дыру посыпался снег, ворвалась вьюга. Костер забился, с шипением погас.
– Кто кричал? Кто кричал? – надрывался Вершинин.
Комиссар, натыкаясь в темноте на красноармейцев, полез к выходу. В сутолоке его задели по голове, сбили шапку, кого-то он отшвырнул в сторону, чтобы не мешался, а когда выбрался, наконец, наружу, то сразу споткнулся и полетел лицом в снег. Перевернулся на спину, закричал:
– Свет! Свет дайте!
Показался Айнцигер со своей зажигалкой, поджег кусок какой-то тряпки, Борисенко помог комиссару подняться.
Чибисов лежал навзничь, голова его была неестественно свернута набок, и весь вид его, бессильное тело и открытые глаза, которые уже забил снег, показывали, что красноармеец мертв.
– Сука! – заорал невесть кому Смоленский и потянул из рук Вершинина автомат.
Политрук отпихнул его и скомандовал:
– Занять круговую оборону! Не стрелять без команды! Спокойно, товарищи!
И тут утих ветер – словно где-то выключили огромный вентилятор. В прорехе облаков появилась луна, ярко осветившая окрестности, большие хлопья снега кружились в воздухе, слышно было даже, как в разваленном домике потрескивают головни костра. И ни души вокруг.
– Шея сломана, – сообщил немец, осмотрев тело. – А кричал он, похоже, с перепугу, посмотрите на его лицо.
Воскобойников нагнулся. Бедный Чибисов... что же он такое перед смертью увидел?
– Что немец говорит, товарищ комиссар? – спросил Потапчук.
– Говорит, шея сломана.
– Эх, Чибисов, Чибисов, – вздохнул Вершинин.
– Сон отменяется, – сказал полковой комиссар. – Похороним Чибисова и двигаемся дальше, здесь оставаться нельзя. Черт его знает, что тут творится...
– Финны небось напали, – предположил Борисенко. – А потом увидали, что нас много, и бежать.
– Может, и так, – согласился Воскобойников.
– Что говорят ваши люди? – осведомился немец.
– Думают, что напали финны.
– И вы тоже так думаете?
– Я не знаю, что и думать, – признался Воскобойников. – Что-то здесь не так.
– Вам страшно, товарищ комиссар, – сказал немец. Не спросил, а сказал утвердительно, констатируя факт.
Воскобойников ничего не стал говорить в ответ.
Чибисова схоронили в глубоком снегу под приметной раздвоенной елью, совсем неподалеку от домика. На стесе Потапчук вырезал: «В.А.Чибисов, РККА, 1919 – 1939».
– Как к нашим выйдем, скажем, где схоронили, – промолвил он, – потом на родину отвезут.
Постояли, помолчали, надели шапки и тронулись в путь. Воскобойников нагнал Керьялайнена и сказал сердито:
– Еще раз услышу про духов – брошу в лесу.
– Прошу прощения, господин офицер, – промямлил финн. Съежившийся и напуганный, он был жалок, словно ребенок, заблудившийся в чаще.
– А теперь между нами: что это было?
– Мэнвики, господин офицер, – убежденно ответил Керьялайнен.
– О господи. Что оно такое, это твое мэнвики? Привидение?
– Дух, господин офицер. Злой дух, очень страшный, на него просто невозможно смотреть человеку. Ваш солдат посмотрел, потому и кричал...
– Хорошо. Хорошо-хорошо, Керьялайнен, допустим, мэнвики. И что нам делать?
– Я не знаю, господин офицер. Я мало знаю про мэнвики, старики знают много.
Совсем скоро, будем надеяться, попадется нам один старик, подумал Воскобойников. Что ж, у него и спросим совета.
Айнцигер то и дело сверялся с картой, вынимал свой компас – красивый, в деревянном корпусе, украшенном резьбой.
– Вроде бы идем правильно, – озабоченно сказал он комиссару, – но что-то у меня на душе неспокойно.
– Финн уверяет, что солдата убил злой дух, – поделился с Айнцигером Воскобойников. – Мэнвики.
– Злой дух? Что ж, звучит вполне правдоподобно. Но ваши солдаты должны быть атеистами, разве не так? Что им злые духи? А если серьезно, я бы избегал впредь останавливаться на ночлег там, где нет прочных стен и дверей.
– Почему? Вы в самом деле верите финну?
– Изо всех нас только финн находится на своей земле, а вы не так давно сказали мне, что доверяете ему. А я, как вы же заметили, пессимист, поэтому лучше перестраховаться. Дух или диверсант-одиночка – неважно, но стены и крепкая дверь защитят и от того, и от другого. А финны... финны, товарищ комиссар, народ хитрый. Они ничего не говорят и не делают просто так, в отличие от вас, русских... да и от большинства немцев, если на то пошло.
Воскобойников вспомнил, как под Орлом у него в отряде был финн, бывший рыбак, дядюшка Мартин, бог весть как попавший под красные знамена в самую середину России. Дядюшка Мартин воевал исправно, работал вторым номером на пулемете «максим», но слыл жутким скопидомом – таскал за собой огромную торбу, в которую складывал различный скарб. Причем не мародерствовал, не грабил, а просто подбирал ненужное остальным. Хитрый народ? Может, и хитрый.
Комиссар оглянулся на Керьялайнена – тот стоял, пригорюнившись, и смотрел на луну.
Хитрый народ, хитрый...
Почему-то именно тогда Воскобойников решил вести дневник. Он не приветствовал такие вещи, но на первом же пятиминутном привале нашел в кармане блокнот и, слюнявя химический карандаш, сделал первую запись.
ВОЗВРАЩЕНИЕ К БУДУЩЕМУ-4
«Форд» упруго потряхивало на ямах, под колеса лезли корни деревьев, откуда-то на дорогу налезал туман. Юлька спала, свернувшись калачиком на переднем сиденье. Обратно до машины мы дошли быстро, гораздо быстрее, чем до дота, и теперь утренний лес нехотя выпускал нас из своих дремлющих глубин. Иногда мне начинало казаться, что в этом разлившемся молоке, скрывшем деревья, кусты, траву, кто-то ходит, двигается, ищет. Кого? Может быть, меня.
– Рано, – прошептал я, глядя на призрачные белесые фигуры. – Еще очень рано.
Я точно знал, что где-то там, в конечной точке нашего путешествия, меня будет ждать тот, кто, возможно, прячется сейчас среди тумана и деревьев. Он искал меня все эти годы, в разных странах, в разных временах. Мы были проклятием друг друга. И вот теперь я ехал к нему, чтобы положить конец этой истории, которая длилась слишком долго. Мир изменился вокруг нас. А мы так и остались прежними, две неудобные еловые иголочки, завалившиеся за подкладку. Трудно достать, невозможно терпеть.
Этот парень однажды едва не поймал меня. В Сибири, где я занимался постановкой на консервацию легенды Второй мировой, «Т-34». Мало кто знает, что в тайге, на огромных вырубленных площадях, стоят в толстом слое смазки готовые к бою «тридцатьчетверки». Мне иногда кажется, что про них забыли все. Даже Министерство обороны. А танки стоят. Ждут. У них хватит терпения.
Тогда, в черт знает каком году, я принимал составы с техникой и жил в большой шатровой палатке, с группой техников и охраной. В центре стояла печка-буржуйка, и от нее вдоль всей палатки тянулась железная труба дымохода, которая нагревалась едва ли не докрасна, поэтому холодно не было даже в самые лютые морозы. Единственным недостатком такой системы было то, что печка очень тяжело растапливалась, и за ней требовался постоянный присмотр. Как только огонь гас, палатка выстуживалась напрочь. Поэтому, хотя это и не разрешалось по уставу, к печке был приставлен дежурный, присматривавший только за ней, и ни за чем другим. Он заготавливал дрова, таскал их, следил, чтобы огонь не разгорался без меры и не гас ночью. Несмотря на бешеный ритм работы, составы приходили каждый день, дежурный должен был заниматься только печкой. Воспринималось такое дежурство как своеобразный отдых.
В тот день было холодно и задувал гадкий, порывистый восточный ветер. Местные называли его как-то гортанно и запирались в своих деревнях на все засовы, пили вчерную, несли бред про болота и не отзывались ни на какие позывные. Можно было запросто сдохнуть в лесу, замерзнуть, разбив в кровь руки о ворота какого-нибудь дома, и хозяева не открыли бы двери. Боялись. Чего? Я тогда не понимал. Впрочем, и не интересовался. С местными отношения с самого начала складывались не очень.
Дежурным в тот день должен был быть я. Однако, проснувшись, я неожиданно обнаружил, что не могу подняться с постели. Кости ломило, голова больше походила на раскаленный чугунок, перед глазами плавали цветные круги.
– Это, батенька, воспаление легких, – развел руками наш доктор, его обмороженное лицо шелушилось, он всё время втирал в кожу какие-то мази и масло, отчего был прозван Блином. – Нечего, милый мой, на морозе горло драть. Приплыли.
– Сегодня эшелон... – выперхнул я. – Эшелон...
– Так точно, батенька, эшелон, – сочувственно покивал Блин. – А вы сегодня отдыхаете, милый мой. Завтра с эшелоном обратно, домой. И не возражайте.
Чтобы не лишать ребят лишних рабочих рук, доктор сам вызвался быть дежурным, а заодно и за мной присматривать.
Я бредил. Жар то накатывал, то отступал, передавая меня в руки могильному холоду. Перед глазами мелькали люди, события реальные и вымышленные. Иногда в поле зрения появлялся Блин, менял повязку на лбу, заставлял что-то выпить, бормотал успокаивающе.
А потом он пропал. Я помню, как упал с койки, превозмогая острую резь в желудке, полз к двери. Полз, пока не уткнулся в чьи-то заиндевелые сапоги, я точно помню, именно сапоги, в то время как все наши ходили в валенках. Меня перевернули на спину. Накатила дурнота, марево перед глазами стало гуще. Последнее, что я различил перед тем, как провалиться в темноту, был штык винтовки.
Доктора нашли к вечеру. Он лежал за поленницей, убитый наповал, ударом ножа в грудь. От поленницы в лес вела лыжня. Охрана, кинувшаяся по следу, забрела в болото, едва не утопла и вернулась ни с чем.
Для порядка они на следующий день прошерстили местные деревни, но не нашли ничего подозрительного. Меня в это время уже уносил поезд. Санитары цокали языком и качали надо мной головами, мне же казалось, что это ели раскачиваются от ветра.
...О чем я? Со мной ли это было?
Или просто дед написал об этом в своем дневнике?
Дорога уткнулась в развилку, выходя в поле, запылила. Вдалеке мелькали крыши автомобилей, несущихся по автобану.
Юлька проснулась, только когда мы подрулили к мосту, на котором располагался большой торговый центр.
– Где это мы?
– Мы тут перекусим, – отозвался я, заводя машину на стоянку. – Я думаю, что ты не против хорошо так, по-фински, покушать?
– Не против, а что, кушать можно по-фински?
– Можно. Видела, сколько тут толстяков?
– Много. – Она легко поднималась по крутой лестнице, обгоняя то одного, то другого пыхтящего аборигена.
– Конечно, не так много, как в Штатах, там вообще семьдесят процентов населения страдают от избыточного веса, но тоже достаточно. Финны очень любят покушать, при этом покушать вкусно, что, безусловно, не полезно. Холестерин там и всякая вкусная гадость, которая жить мешает. Поэтому они борются с этим на государственном уровне.
– Как это?
– В ряде мест организовали бесплатную раздачу ананасов. – Я открыл перед Юлькой двери.
– Зачем?!
– Ананас очень хорошо пережигает холестерин, а от него все беды. – Ресторанчик помещался в дальнем конце длинного застекленного коридора. Можно было видеть, как внизу снуют машины. – При этом никто не хочет отказываться от прожаренного куска мяса в своей тарелке. Потому появилось множество блюд, где ананас является дополнением к гарниру. Ну, например, отбивная по-гаитянски. Это просто кусок свинины с картошкой, на который сверху положен большой кружок ананаса. Вкусно, кстати.
– И что? Помогает? – спросила Юлька, косясь на объемного финна в шортах, едва натянутых на толстую задницу.
– Не совсем, – признался я. – То ли спохватились поздно, то ли не там ищут. У меня есть своя теория насчет еды и избыточного веса.
– Какая?
– Давай сначала сядем, закажем, а потом я тебе расскажу.
Назвать это место рестораном можно было с большой натяжкой. Скорее это было что-то среднее между забегаловкой, кафе и рестораном самообслуживания. Мы взяли пирог с грибами, свежий на вид, по стакану молока, Юлька ухватила сладкое пирожное, заказали у милой девушки с типично финскими чертами лица ту самую отбивную с ананасами и кофе.
– Пойдем, – сказал я Юльке, расплатившись. – Она принесет всё остальное.
Мы подхватили подносы и, осторожно обходя снующих туда-сюда детей, добрались до столика.
– Итак, что у тебя за теория? – Юлька с видимым удовольствием пододвинула к себе пирог и молоко.
– Это касается так называемой здоровой пищи.
– Интересно, интересно. – Она отхлебнула из стакана, и у нее над губой образовались молочные усики. Я усмехнулся. Юлька сразу сообразила, в чем дело, и, промокнув губы салфеткой, сказала чуть обиженно: – Давай рассказывай.
– Парадокс заключается в том, что в странах, где есть повальное увлечение «здоровой пищей» или «здоровым питанием», есть серьезная проблема с жителями.
– Какая?
– Ожирение. Какие-то уродливости в развитии детей и прочее. Как следствие – болезненное состояние всей нации. Взять, например, американцев. Некоторое время назад, буквально несколько десятилетий, это был вполне здоровый в физическом плане народ. Тогда для того, чтобы быть здоровым, нужно было заниматься спортом. Вся эта аэробика, культуризм и прочие прибабахи пошли в основном из Штатов. Да, конечно, культуристы, как профессиональное явление, – люди с посаженными внутренними органами, но это только следствие фанатизма и «профессионального» подхода. Любой здравомыслящий человек не станет глотать гормональные средства и разного сорта анаболики, чтобы нарастить мышечную массу. Потому что он не ставит себе целью быть похожим на человека-гору, а наоборот, хочет походить на древнегреческого героя. Стройность, пропорциональность, тело, пышущее здоровьем. Достаточно посмотреть на античную статую мужчины, чтобы понять, к чему должен стремиться любой юноша. Шварценеггер, при всем моем к нему уважении, не является объектом для стопроцентного подражания. Здоровье не то. Гигант, но здоровье не то.
Я прервался, официантка поставила на стол отбивную по-гавайски. Огромный сочный шмат свинины с чуть поджаренным кругом ананаса сверху, в окружении картошки фри. Официантка прощебетала что-то на тему приятного аппетита и упорхнула.
– Милая девочка, – пробормотала с набитым ртом Юлька.
– Ага, типично финская такая. Точнее сказать, лапландочка. Уж очень черты лица характерные.
– Всё-то ты замечаешь.
– Это не я начал, а ты.
Юлька буркнула и пододвинула к себе мясо.
– Это и есть то, про что ты говорил?
– Ага! «Здравствуй, холестерин» называется. – Я обратил внимание, что за разговором совершенно забыл о пироге с грибами. – Давай сделаем небольшую паузу.
Некоторое время мы ели молча.
Грибной пирог тут делается обычно из слоеного теста с добавлением в начинку ветчины и специй. Так уж получается, что, попав в рот, такой кусочек вызывает бешеное слюноотделение и аппетит. С одной стороны, одного пирога вполне достаточно, чтобы просто перекусить, не ощущая тяжести в желудке. Но с другой стороны, всё-таки хочется насладиться кухней по полной программе. Тем более что такие забегаловки выгодно отличаются от произрастающих повсеместно, подобно поганкам после дождя, «Макдоналдсам». Кормят вкуснее и, как это ни парадоксально, полезнее, несмотря на мое отношение к «здоровой пище».
– Так, – сказал я, когда на тарелке осталось только немного картошки и миниатюрный кусочек ананаса. – О чем я говорил?
– О здоровой пище, ожирении и Шварценеггере.
– Да. Так вот, у американцев проблема ожирения возникла на серьезном уровне, когда все вокруг неожиданно заговорили о «здоровой „пище“. О том, что надо питаться без холестерина, есть овощи, всё готовить без масла и, желательно, на водяном пару. То есть девушка, которая на завтрак пьет какой-нибудь „исключительно полезный йогурт“ из маленькой пластмассовой баночки, поселяя внутрь себя очередную партию бактерий со странным названием, а обедает шампиньонами, макая их в майонез, чтобы было не так противно, – это вполне нормальное явление. Причем то, что девушка будет стройна и фигуриста, в данном случае не есть факт, потому что в большей степени этот факт будет обеспечиваться наследственностью или генным набором. То есть если девушка по своей семейной традиции стройна и даже худа, то эта ее склонность никуда не денется, а даже, скорее всего, будет прогрессировать. В смысле, девочку будет уносить сквозняком. А вот если у человека есть склонность к полноте, то извините. Несмотря ни на какие диеты, подругу будет разносить в разные стороны, потому что никаких сил на то, чтобы действительно бороться с полнотой, у нее не будет.
– А как же ей бороться с полнотой? Она же и так на диете сидит.
– Именно что сидит, – подтвердил я, подхватывая у официантки кофе. Принимая кружечки, я случайно коснулся ее рук. Финка стрельнула в меня чуть раскосыми глазками и упорхнула. Всё-таки прелесть, а не девка. – Сидит, и чаще всего на заднице. То есть работа у нее сидячая. Секретарь в фирме или на приеме где-то. Именно у этого контингента есть время на чтение вздорных статей о диетах. Питаясь низкоэнергетической пищей, – а фрукты-овощи, основная составляющая всех диет, это и есть низкоэнергетическая еда, – она не имеет сил на то, чтобы встать рано утром и устроить пробежку. Или пойти в зал позаниматься чем-нибудь, хотя бы даже новомодными шейпингами, которые тоже в основе своей не сильно помогают.
– Здрасте, а шейпинг чем тебе не угодил?
– Он от желания халявы. Я об этом позже тебе лекцию прочитаю, если ты не возражаешь. Пока о еде закончу... На чем я остановился?
– На диетах, хотя мне твое мнение уже не нравится.
– Это вполне логично, потому что женщина склонна верить в сказки. Этим и пользуются все создатели диет и прочих «эффективных и действенных» методов. Они обычно пытаются лечить уже болезнь, а не ее причину. Сбросить вес можно, но что делать потом, с разбитым, разбалансированным организмом, который без костылей уже жить не способен? А образ жизни не изменился. Девочка как сидела на попе, так и сидит, как не могла пять километров пробежать поутру, так и не может. А организм подорван голоданием, у него сил нет, оттого что «мясо есть вредно». Он уже бороться не может ни с холестерином, ни с жиром, ни с гиподинамией, которую, кстати, никто не отменял. А у женщины дети есть. Которые могут тридцать три раза иметь здоровые гены, но вырастут полными уродами из-за того, что перед их глазами постоянно ходит туда-сюда получеловек-полутруп, всегда и везде ищущий «здоровую еду», готовящий безвкусную дрянь из овощей на водяном пару. И это только объективные причины, которые не затрагивают разного сорта энергетику, экстрасенсорику и прочие «паранормальные» варианты.
– То есть ты хочешь сказать, что человек, питающийся «здоровой пищей», имеет значительно больше шансов заболеть ожирением, чем человек, съедающий на обед хороший кусок мяса с кровью?
– Да, конечно. Скушал мяса – полон энергии, встал и растратил эту энергию на какое-нибудь полезное дело. Сжег жиры, улучшил свою физическую форму. По-твоему, греки, с которых статуи делали, питались пареной морковкой? Нет. Они ели мясо! Много бегали и мало сидели на заднице.
– А при чем тут экстрасенсорика?
– Ну, тут начинается область, в которую можно верить, а можно не верить. Люди, питающиеся спокон веков мясом, забирают энергию от убитых живых существ. Усваивают ее и оттого становятся сильнее. Некоторое количество людей, объединенное общей историей и территорией, называется народ. Чем больше сильных людей входит в состав такого народа, тем сильнее становится сам народ. Тем больше он привлекает на себя пассионарности...
– Чего привлекает?
– Пассионарности. Ну, скажем так, внимания богов. У такого народа больше удача, лучше лидеры, богаче культура, красивее дети. Пассионарный народ развивается. И наоборот, когда люди начинают маяться дурью, жрут всякую дрянь, жаждут халявы, то пассионарность уходит из их мира. Становится меньше энергии, силы. Культура беднеет, люди слабеют, делаются более уродливыми, тупыми. Это в первую очередь сказывается на детях... Энергетика. В это можно верить, можно не верить, но целый ряд явлений это очень хорошо объясняет.
– Так ты хочешь сказать, что финны теряют пассионарность?
– Ну, тут уже начинаются варианты. Необязательно же в мире всё черное и белое. Или есть пассионарность, или нет ее. Всё гораздо сложнее. Просто есть теория. Ее можно доказать, углубиться в дебри, вывести формулу. Но боюсь, что это ничего не изменит. Особенно для финнов. Для них, кстати, еще далеко не всё потеряно. В отличие от американцев. Эти стремительно превращаются в полных уродцев.
– Так, погоди, а чего ты так недоволен шейпингами? – Юлька помешала кофе ложечкой, попробовала, легонько поморщилась и поискала что-то глазами.
– Халява.
Я передал ей свой сахар. Пить кофе с сахаром, однозначно, гробить вкус напитка. Кофе не может быть сладким, он должен горчить. Сладкий кофе – это всё равно что сладкая водка. Однако не все женщины это понимают.
– Почему это? – оскорбилась Юлька. – Там знаешь как потеют?!
– Во-первых, не уверен, что потеют, а во-вторых, его слишком активно пропагандируют как средство от всех проблем современной женщины. Когда наблюдается такая активность, меня пробивает на измену.
– Рано, – прошептал я, глядя на призрачные белесые фигуры. – Еще очень рано.
Я точно знал, что где-то там, в конечной точке нашего путешествия, меня будет ждать тот, кто, возможно, прячется сейчас среди тумана и деревьев. Он искал меня все эти годы, в разных странах, в разных временах. Мы были проклятием друг друга. И вот теперь я ехал к нему, чтобы положить конец этой истории, которая длилась слишком долго. Мир изменился вокруг нас. А мы так и остались прежними, две неудобные еловые иголочки, завалившиеся за подкладку. Трудно достать, невозможно терпеть.
Этот парень однажды едва не поймал меня. В Сибири, где я занимался постановкой на консервацию легенды Второй мировой, «Т-34». Мало кто знает, что в тайге, на огромных вырубленных площадях, стоят в толстом слое смазки готовые к бою «тридцатьчетверки». Мне иногда кажется, что про них забыли все. Даже Министерство обороны. А танки стоят. Ждут. У них хватит терпения.
Тогда, в черт знает каком году, я принимал составы с техникой и жил в большой шатровой палатке, с группой техников и охраной. В центре стояла печка-буржуйка, и от нее вдоль всей палатки тянулась железная труба дымохода, которая нагревалась едва ли не докрасна, поэтому холодно не было даже в самые лютые морозы. Единственным недостатком такой системы было то, что печка очень тяжело растапливалась, и за ней требовался постоянный присмотр. Как только огонь гас, палатка выстуживалась напрочь. Поэтому, хотя это и не разрешалось по уставу, к печке был приставлен дежурный, присматривавший только за ней, и ни за чем другим. Он заготавливал дрова, таскал их, следил, чтобы огонь не разгорался без меры и не гас ночью. Несмотря на бешеный ритм работы, составы приходили каждый день, дежурный должен был заниматься только печкой. Воспринималось такое дежурство как своеобразный отдых.
В тот день было холодно и задувал гадкий, порывистый восточный ветер. Местные называли его как-то гортанно и запирались в своих деревнях на все засовы, пили вчерную, несли бред про болота и не отзывались ни на какие позывные. Можно было запросто сдохнуть в лесу, замерзнуть, разбив в кровь руки о ворота какого-нибудь дома, и хозяева не открыли бы двери. Боялись. Чего? Я тогда не понимал. Впрочем, и не интересовался. С местными отношения с самого начала складывались не очень.
Дежурным в тот день должен был быть я. Однако, проснувшись, я неожиданно обнаружил, что не могу подняться с постели. Кости ломило, голова больше походила на раскаленный чугунок, перед глазами плавали цветные круги.
– Это, батенька, воспаление легких, – развел руками наш доктор, его обмороженное лицо шелушилось, он всё время втирал в кожу какие-то мази и масло, отчего был прозван Блином. – Нечего, милый мой, на морозе горло драть. Приплыли.
– Сегодня эшелон... – выперхнул я. – Эшелон...
– Так точно, батенька, эшелон, – сочувственно покивал Блин. – А вы сегодня отдыхаете, милый мой. Завтра с эшелоном обратно, домой. И не возражайте.
Чтобы не лишать ребят лишних рабочих рук, доктор сам вызвался быть дежурным, а заодно и за мной присматривать.
Я бредил. Жар то накатывал, то отступал, передавая меня в руки могильному холоду. Перед глазами мелькали люди, события реальные и вымышленные. Иногда в поле зрения появлялся Блин, менял повязку на лбу, заставлял что-то выпить, бормотал успокаивающе.
А потом он пропал. Я помню, как упал с койки, превозмогая острую резь в желудке, полз к двери. Полз, пока не уткнулся в чьи-то заиндевелые сапоги, я точно помню, именно сапоги, в то время как все наши ходили в валенках. Меня перевернули на спину. Накатила дурнота, марево перед глазами стало гуще. Последнее, что я различил перед тем, как провалиться в темноту, был штык винтовки.
Доктора нашли к вечеру. Он лежал за поленницей, убитый наповал, ударом ножа в грудь. От поленницы в лес вела лыжня. Охрана, кинувшаяся по следу, забрела в болото, едва не утопла и вернулась ни с чем.
Для порядка они на следующий день прошерстили местные деревни, но не нашли ничего подозрительного. Меня в это время уже уносил поезд. Санитары цокали языком и качали надо мной головами, мне же казалось, что это ели раскачиваются от ветра.
...О чем я? Со мной ли это было?
Или просто дед написал об этом в своем дневнике?
Дорога уткнулась в развилку, выходя в поле, запылила. Вдалеке мелькали крыши автомобилей, несущихся по автобану.
Юлька проснулась, только когда мы подрулили к мосту, на котором располагался большой торговый центр.
– Где это мы?
– Мы тут перекусим, – отозвался я, заводя машину на стоянку. – Я думаю, что ты не против хорошо так, по-фински, покушать?
– Не против, а что, кушать можно по-фински?
– Можно. Видела, сколько тут толстяков?
– Много. – Она легко поднималась по крутой лестнице, обгоняя то одного, то другого пыхтящего аборигена.
– Конечно, не так много, как в Штатах, там вообще семьдесят процентов населения страдают от избыточного веса, но тоже достаточно. Финны очень любят покушать, при этом покушать вкусно, что, безусловно, не полезно. Холестерин там и всякая вкусная гадость, которая жить мешает. Поэтому они борются с этим на государственном уровне.
– Как это?
– В ряде мест организовали бесплатную раздачу ананасов. – Я открыл перед Юлькой двери.
– Зачем?!
– Ананас очень хорошо пережигает холестерин, а от него все беды. – Ресторанчик помещался в дальнем конце длинного застекленного коридора. Можно было видеть, как внизу снуют машины. – При этом никто не хочет отказываться от прожаренного куска мяса в своей тарелке. Потому появилось множество блюд, где ананас является дополнением к гарниру. Ну, например, отбивная по-гаитянски. Это просто кусок свинины с картошкой, на который сверху положен большой кружок ананаса. Вкусно, кстати.
– И что? Помогает? – спросила Юлька, косясь на объемного финна в шортах, едва натянутых на толстую задницу.
– Не совсем, – признался я. – То ли спохватились поздно, то ли не там ищут. У меня есть своя теория насчет еды и избыточного веса.
– Какая?
– Давай сначала сядем, закажем, а потом я тебе расскажу.
Назвать это место рестораном можно было с большой натяжкой. Скорее это было что-то среднее между забегаловкой, кафе и рестораном самообслуживания. Мы взяли пирог с грибами, свежий на вид, по стакану молока, Юлька ухватила сладкое пирожное, заказали у милой девушки с типично финскими чертами лица ту самую отбивную с ананасами и кофе.
– Пойдем, – сказал я Юльке, расплатившись. – Она принесет всё остальное.
Мы подхватили подносы и, осторожно обходя снующих туда-сюда детей, добрались до столика.
– Итак, что у тебя за теория? – Юлька с видимым удовольствием пододвинула к себе пирог и молоко.
– Это касается так называемой здоровой пищи.
– Интересно, интересно. – Она отхлебнула из стакана, и у нее над губой образовались молочные усики. Я усмехнулся. Юлька сразу сообразила, в чем дело, и, промокнув губы салфеткой, сказала чуть обиженно: – Давай рассказывай.
– Парадокс заключается в том, что в странах, где есть повальное увлечение «здоровой пищей» или «здоровым питанием», есть серьезная проблема с жителями.
– Какая?
– Ожирение. Какие-то уродливости в развитии детей и прочее. Как следствие – болезненное состояние всей нации. Взять, например, американцев. Некоторое время назад, буквально несколько десятилетий, это был вполне здоровый в физическом плане народ. Тогда для того, чтобы быть здоровым, нужно было заниматься спортом. Вся эта аэробика, культуризм и прочие прибабахи пошли в основном из Штатов. Да, конечно, культуристы, как профессиональное явление, – люди с посаженными внутренними органами, но это только следствие фанатизма и «профессионального» подхода. Любой здравомыслящий человек не станет глотать гормональные средства и разного сорта анаболики, чтобы нарастить мышечную массу. Потому что он не ставит себе целью быть похожим на человека-гору, а наоборот, хочет походить на древнегреческого героя. Стройность, пропорциональность, тело, пышущее здоровьем. Достаточно посмотреть на античную статую мужчины, чтобы понять, к чему должен стремиться любой юноша. Шварценеггер, при всем моем к нему уважении, не является объектом для стопроцентного подражания. Здоровье не то. Гигант, но здоровье не то.
Я прервался, официантка поставила на стол отбивную по-гавайски. Огромный сочный шмат свинины с чуть поджаренным кругом ананаса сверху, в окружении картошки фри. Официантка прощебетала что-то на тему приятного аппетита и упорхнула.
– Милая девочка, – пробормотала с набитым ртом Юлька.
– Ага, типично финская такая. Точнее сказать, лапландочка. Уж очень черты лица характерные.
– Всё-то ты замечаешь.
– Это не я начал, а ты.
Юлька буркнула и пододвинула к себе мясо.
– Это и есть то, про что ты говорил?
– Ага! «Здравствуй, холестерин» называется. – Я обратил внимание, что за разговором совершенно забыл о пироге с грибами. – Давай сделаем небольшую паузу.
Некоторое время мы ели молча.
Грибной пирог тут делается обычно из слоеного теста с добавлением в начинку ветчины и специй. Так уж получается, что, попав в рот, такой кусочек вызывает бешеное слюноотделение и аппетит. С одной стороны, одного пирога вполне достаточно, чтобы просто перекусить, не ощущая тяжести в желудке. Но с другой стороны, всё-таки хочется насладиться кухней по полной программе. Тем более что такие забегаловки выгодно отличаются от произрастающих повсеместно, подобно поганкам после дождя, «Макдоналдсам». Кормят вкуснее и, как это ни парадоксально, полезнее, несмотря на мое отношение к «здоровой пище».
– Так, – сказал я, когда на тарелке осталось только немного картошки и миниатюрный кусочек ананаса. – О чем я говорил?
– О здоровой пище, ожирении и Шварценеггере.
– Да. Так вот, у американцев проблема ожирения возникла на серьезном уровне, когда все вокруг неожиданно заговорили о «здоровой „пище“. О том, что надо питаться без холестерина, есть овощи, всё готовить без масла и, желательно, на водяном пару. То есть девушка, которая на завтрак пьет какой-нибудь „исключительно полезный йогурт“ из маленькой пластмассовой баночки, поселяя внутрь себя очередную партию бактерий со странным названием, а обедает шампиньонами, макая их в майонез, чтобы было не так противно, – это вполне нормальное явление. Причем то, что девушка будет стройна и фигуриста, в данном случае не есть факт, потому что в большей степени этот факт будет обеспечиваться наследственностью или генным набором. То есть если девушка по своей семейной традиции стройна и даже худа, то эта ее склонность никуда не денется, а даже, скорее всего, будет прогрессировать. В смысле, девочку будет уносить сквозняком. А вот если у человека есть склонность к полноте, то извините. Несмотря ни на какие диеты, подругу будет разносить в разные стороны, потому что никаких сил на то, чтобы действительно бороться с полнотой, у нее не будет.
– А как же ей бороться с полнотой? Она же и так на диете сидит.
– Именно что сидит, – подтвердил я, подхватывая у официантки кофе. Принимая кружечки, я случайно коснулся ее рук. Финка стрельнула в меня чуть раскосыми глазками и упорхнула. Всё-таки прелесть, а не девка. – Сидит, и чаще всего на заднице. То есть работа у нее сидячая. Секретарь в фирме или на приеме где-то. Именно у этого контингента есть время на чтение вздорных статей о диетах. Питаясь низкоэнергетической пищей, – а фрукты-овощи, основная составляющая всех диет, это и есть низкоэнергетическая еда, – она не имеет сил на то, чтобы встать рано утром и устроить пробежку. Или пойти в зал позаниматься чем-нибудь, хотя бы даже новомодными шейпингами, которые тоже в основе своей не сильно помогают.
– Здрасте, а шейпинг чем тебе не угодил?
– Он от желания халявы. Я об этом позже тебе лекцию прочитаю, если ты не возражаешь. Пока о еде закончу... На чем я остановился?
– На диетах, хотя мне твое мнение уже не нравится.
– Это вполне логично, потому что женщина склонна верить в сказки. Этим и пользуются все создатели диет и прочих «эффективных и действенных» методов. Они обычно пытаются лечить уже болезнь, а не ее причину. Сбросить вес можно, но что делать потом, с разбитым, разбалансированным организмом, который без костылей уже жить не способен? А образ жизни не изменился. Девочка как сидела на попе, так и сидит, как не могла пять километров пробежать поутру, так и не может. А организм подорван голоданием, у него сил нет, оттого что «мясо есть вредно». Он уже бороться не может ни с холестерином, ни с жиром, ни с гиподинамией, которую, кстати, никто не отменял. А у женщины дети есть. Которые могут тридцать три раза иметь здоровые гены, но вырастут полными уродами из-за того, что перед их глазами постоянно ходит туда-сюда получеловек-полутруп, всегда и везде ищущий «здоровую еду», готовящий безвкусную дрянь из овощей на водяном пару. И это только объективные причины, которые не затрагивают разного сорта энергетику, экстрасенсорику и прочие «паранормальные» варианты.
– То есть ты хочешь сказать, что человек, питающийся «здоровой пищей», имеет значительно больше шансов заболеть ожирением, чем человек, съедающий на обед хороший кусок мяса с кровью?
– Да, конечно. Скушал мяса – полон энергии, встал и растратил эту энергию на какое-нибудь полезное дело. Сжег жиры, улучшил свою физическую форму. По-твоему, греки, с которых статуи делали, питались пареной морковкой? Нет. Они ели мясо! Много бегали и мало сидели на заднице.
– А при чем тут экстрасенсорика?
– Ну, тут начинается область, в которую можно верить, а можно не верить. Люди, питающиеся спокон веков мясом, забирают энергию от убитых живых существ. Усваивают ее и оттого становятся сильнее. Некоторое количество людей, объединенное общей историей и территорией, называется народ. Чем больше сильных людей входит в состав такого народа, тем сильнее становится сам народ. Тем больше он привлекает на себя пассионарности...
– Чего привлекает?
– Пассионарности. Ну, скажем так, внимания богов. У такого народа больше удача, лучше лидеры, богаче культура, красивее дети. Пассионарный народ развивается. И наоборот, когда люди начинают маяться дурью, жрут всякую дрянь, жаждут халявы, то пассионарность уходит из их мира. Становится меньше энергии, силы. Культура беднеет, люди слабеют, делаются более уродливыми, тупыми. Это в первую очередь сказывается на детях... Энергетика. В это можно верить, можно не верить, но целый ряд явлений это очень хорошо объясняет.
– Так ты хочешь сказать, что финны теряют пассионарность?
– Ну, тут уже начинаются варианты. Необязательно же в мире всё черное и белое. Или есть пассионарность, или нет ее. Всё гораздо сложнее. Просто есть теория. Ее можно доказать, углубиться в дебри, вывести формулу. Но боюсь, что это ничего не изменит. Особенно для финнов. Для них, кстати, еще далеко не всё потеряно. В отличие от американцев. Эти стремительно превращаются в полных уродцев.
– Так, погоди, а чего ты так недоволен шейпингами? – Юлька помешала кофе ложечкой, попробовала, легонько поморщилась и поискала что-то глазами.
– Халява.
Я передал ей свой сахар. Пить кофе с сахаром, однозначно, гробить вкус напитка. Кофе не может быть сладким, он должен горчить. Сладкий кофе – это всё равно что сладкая водка. Однако не все женщины это понимают.
– Почему это? – оскорбилась Юлька. – Там знаешь как потеют?!
– Во-первых, не уверен, что потеют, а во-вторых, его слишком активно пропагандируют как средство от всех проблем современной женщины. Когда наблюдается такая активность, меня пробивает на измену.